Представляю читателям «Ковчега» подборку писем коллег-литераторов В. Сёмину, присланных автору после публикации его повести «Семеро в одном доме» («Новый мир», № 6, 1965). Предшествует подборке интервью главного редактора «Нового мира» А. Т. Твардовского, касающееся названной повести, а завершает публикацию письмо, адресованное мне и другу Виталия поэту Леониду Григорьяну.
Письма отражают дух времени 60–70-х ХХ в.: литературные страсти и страхи (есть элементы камуфлирования), являют вживе, в самой стилистике, личности людей, творчество которых и отражало культурно-нравственные проблемы общества; раскрывают тогдашние возможности публикации; показывают литературные критерии тех лет. В них дается характеристика и других произведений В. Сёмина.
Мне кажется, всё это представляет интерес для сравнения с нынешним положением литературы.
В. Кононыхина-Сёмина
Из интервью А. Твардовского французскому журналу «Ле Леттр Франсез» 15/XI–1/XII.1965 г. (интервью было перепечатано польскими журналами «Жиче Литерацке» и «Политика». Приводится перевод из журнала «Политика», № 51, 1965, 18 дек.).
Вопрос. Те «политические ошибки», как Вы говорите, за которые Вас критиковали, – это произведения, которые Вы как главный редактор опубликовали в Вашем журнале?
Ответ. Да, это те произведения, которые мы поддерживали на страницах нашего журнала, в том числе и мои собственные статьи, и мои собственные ошибки. Однако остается фактом, что в нашем журнале дебютировали или публиковали лучшие свои произведения многие из тех, кто стал сегодня выдающимся писателем. Достаточно будет назвать Некрасова, Солженицына или Сёмина, которого вы не знаете, но повесть которого «Семеро в одном доме» мы напечатали. Она стала предметом довольно острой критики, по моему мнению, совершенно лишенной оснований, исходящей из знаменитого принципа «это нетипично». Но повесть эта не только была опубликована – она имела огромный успех у читателей.
1
Милый Виталий!
Как Вы себя чувствуете после путешествия и остальных переживаний?*
Я столько слышала похвал Вам и Вашей повести, что даже запомнить всё невозможно. Во всяком случае, очень важно то, что похвалы эти идут от людей хороших и понимающих. А ведь это очень важно – кто хвалит и кто ругает. В этой связи пересылаю Вам (по его просьбе) письмо Виктора Некрасова.
Если у Вас здесь будут какие-нибудь неприятности или «проработки», сообщите, надо, чтобы мы об этом знали…
В общем, я считаю, что всё идет хорошо, даже очень хорошо для настоящего очень хорошего писателя, каким Вы являетесь. Но, конечно, может быть и не очень легко. Думаю, правда, что Вы от этого (не очень легко) не откажетесь, что оно Вам не так уж в тягость?
Повесть Вашу читают всё больше и больше и говорят сейчас о ней всюду без конца прямо-таки с восторгом. Мне только жаль, что Вас сейчас нет в Москве и Вы не можете слышать всех этих разговоров.
Желаю Вам всего-всего хорошего.
А. Берзер**.
* В 1965 г. В. Сёмин совершил лодочное путешествие по Оке, Волге, Дону. В августе прошло разгромное обсуждение повести «Семеро в одном доме» в Ростове.
** Берзер Анна Самойловна (Ася) (1917–1994) – редактор отдела прозы «Нового мира».
2
Дорогой Виталий!
С некоторым опозданием, зато с громадным наслаждением прочитал Вашу Великолепную Семёрку! Читал не отрываясь и всё радовался, радовался, радовался, хотя совсем не о радостном Вы пишете. И появлению статьи* обрадовался, хотя, опять же, ничего радостного в этом нету… Значит, своей «видимостью правды» Вы задели, попали в точку, под самое дыхало дали.
Плюйте на статьи! Ну, не издадут отдельной книжкой, зато читателей теперь появится в 10 раз больше и журнал будут рвать на части.
Не буду Вам говорить комплименты – Вы, я думаю, сами знаете цену своей вещи – скажу только, что Муля** – большущая удача, что я так её и вижу, и слышу, и ощущаю, и побаиваюсь, и люблю. Да и все хороши – живые. И вообще всё это – жизнь, от которой нас в литературе отгораживают всеми силами. Отгораживают, а вот и не получается! Прорывается! Молодец Вы, Виталий. Так и держите. И Ася*** молодец (что бы мы без нее делали?) Ну, и Твардовский тоже…
На этом кончаю, жму руку и надеюсь, что мы как-нибудь (с саманом или без самана) выпьем-таки свои (150–200–300–400…) грамм. Идёт? Успехов Вам.
В. Некрасов. 13/VIII–65.
* Речь идет о разгромной статье Ю. Лукина в «Правде» в 1965 г. о повести «Семеро в одном доме». После этой статьи в течение нескольких лет (1967–1971) В. Сёмина не печатали.
** Персонаж повести «Семеро в одном доме».
*** См. прим. 2 к № 1.
3
Дорогой Виталий!
Представьте себе, что я только что вместе с Вами опохмелился. Смешно? Но так… Вчера малость надрался и сегодня, как и должно быть, захотелось… Пошел в «Вино» и по дороге вынул из ящика Ваше письмо. Читал его, запивая шампанским – увы, ничего другого не было… Всё в Вашем письме хорошо (главное, что Вы на всё плюёте, молодец). Кроме того, что Вы считаете Шолохова хорошим человеком. Он давно перестал им быть, если вообще когда-нибудь был. Я даже начинаю верить, что не он написал «Тихий Дон».
Жму руку и рад, что в Ростове есть такие ребята, как Вы.
13.9.65. В. Некрасов.
4
Дорогой Виталий!
Кто-то из нас, очевидно, был пьян, когда писал письмо. Или склероз. Убей меня бог, не могу вспомнить, где и когда писал я Вам о Шолохове. А может, это я сострил? Вероятнее всего, это так – у меня не всегда уклюже это получается. Ну да бог с ним. На Шолохова мне н…ть так же, как и Вам. Пусть себе пишет «честно и честно смотрит в глаза своей власти», а мы будем делать это все по-другому…
А «Ася Александровна»* удалась. Хорошо. И грустно. Не будьте только сами грустным.
На это ответьте мне, пожалуйста, как дочка Кости Ваншенкина. Ей 15 лет, и она очень хорошо рисует. Но все её рисунки тоскливые и безнадежные. На одном нарисован мальчик с тоскующим взглядом и какой-то бабушкой сзади. Называется этот портрет «Как мне всё осточертело». Я спросил её: «Почему у тебя так невесело? Ты и сама такая?» – «Нет, почему? Я веселая». – «А рисунки почему такие?» – «А жизнь-то какая?»
Вот и Вы будьте веселым, несмотря ни на что, даже на Ростов… Пока есть на свете наша Ася, нам еще есть что делать. Если бы Вы знали, как она обвела вокруг пальца всех с моей последней вещью. Ведь Твардовский был категорически против, а редколлегия смотрела ему в рот и поддакивала… И вот, пожалуйста, победила всех!
Ну, всех благ в наступившем и во все последующие.
В. Некрасов. 10.1.66 г.
А почему мы тогда не распили ту поллитровку?
* Рассказ В. Сёмина.
5
Слушай, Витя, я считаю, что сейчас в советской литературе три имени – ты, Некрасов и Казаков – у тебя шансы наибольшие. Не подведи, собака… Не верь Твардовскому.
С любовью, Домбровский. 1966 г.
6
Дорогой Виталий!
Я чувствую себя очень виноватой перед Вами, но каждый день с утра я начинаю письмом к Вам, писала первые строчки, а потом отбрасывала. Надеясь, что завтра смогу сообщить Вам что-нибудь более определенное.
Но ничего определенного по повести* я и сейчас сообщить не могу. Мнения членов редколлегии раскололись, мне не хочется торопить события, поэтому сейчас она лежит. Думаю, что в этом году появление ее невозможно.
Что касается рассказов, то вполне реально, по-моему, «В сопровождении отца» и «Весенние праздники». Мне оба рассказа очень понравились – грустные, серьёзные и оба Ваши. Не знаю только, сможем ли мы их напечатать вместе или отдельно, т. е. в разных номерах. Третий рассказ напечатать труднее, хотя он значителен и очень интересен. Но в нем некоторая конспективность и суховатость, давление самой «анкеты».
Я все рассказы передала Е. Я. Дорошу (Вы, конечно, знаете, что он теперь в нашей редколлегии занимается прозой?). Надеюсь что-нибудь сдать в 9-й номер. Как только будет с этим ясно, я Вам напишу. Напишите мне подробнее о себе – как Вы живете, какие планы, собираетесь ли в Москву?
Всего хорошего. А. Берзер. 1967
* Повесть «Домой», напечатанная впоследствии в журнале «Кубань».
7
Дорогой Виталий!
Вот текст твоей анкеты* в том виде, какой получилась она после всех наших внутренних «укатываний» и правок. Кое-что выпало, но главное – осталось. Первая фраза необходима «для жанра». Словом, смирись и, ради бога, ничего не правь – анкета уже заслана для утверждения, а раньше согласовать с тобой все поправки просто технически не мог – только вчера получили окончательные оттиски. Случай исключительный, сам понимаешь.
Твой Игорь.
…Ужасно досадно за твой рассказ.2 Но иначе и быть не могло – я даже удивляюсь, что прозаики решились его все-таки дать. Хорошо ещё, что произошло это на внутренней стадии, и следовательно, когда придет время и мы его опять решимся дать (а это будет, я убежден, если только мы останемся вообще живы-здоровы), на нем не будет клейма уже однажды остановленного. Это важно.
Ну, еще раз – всего доброго. Привет от всех наших. И. Виноградов. 28/XI–67
* Ответ Сёмина на анкету журнала «Новый мир» – «Полвека советской литературы» (1967, № 11).
** Рассказ «В сопровождении отца» получил положительную оценку отдела прозы, но А. Т. Твардовский обосновал отказ: «Печатать нельзя, парня можно подставить под ещё один удар. А писать иначе он не может». Позднее текст рассказа был введен Сёминым в роман «Плотина».
8
Дорогой Виталий Николаевич!
Письмо это мне следовало написать Вам раньше. Однако согласитесь, что обрадовать ближнего приятнее, чем огорчить его. Вот и тянул я малодушно, за что прошу извинить меня. Ваш рассказ*, к сожалению, застрял у нас в редакции, – Александр Трифонович, высоко отозвавшийся о нем, посчитал, что печатать рассказ сейчас не следует. Еще только два дня назад, в разговоре со мной, он вспомнил по какому-то поводу этот рассказ, снова очень хорошо отозвался о нем и, как о само собой разумеющемся, заметил, что печатать, конечно, нельзя.
Это – о рассказе.
Но я давно уже прочитал Вашу повесть**, на мой взгляд, не совсем удавшуюся Вам, хотя и есть в ней страницы просто великолепные. Так как пришла рукопись до меня, все её здесь читали, то я стал говорить о том, что надо все же с ней делать. Я считаю, что при известных недостатках повести в ней имеются и немалые достоинства, и можно бы, доведя вещь до того состояния, когда автор говорит, что больше уже ничего сделать не в состоянии, всё же печатать её, пускай и не до конца удавшуюся. История литературы знает этому много примеров. Никто мне прямо не возразил – «нет», но и внятного «да» я тоже не услышал. Хочу поговорить о повести с Александром Трифоновичем, кажется, он не читал, – может быть, прочитает.
Еще раз прошу не сердиться за то, что долго не писал.
Желаю Вам всяческих удач.
Искренне уважающий Вас Е. Дорош. 27/IX–67 г.
* См. прим. 2 к № 7.
** «Домой».
9
Дорогой Виктор Николаевич!
Среди нелегких обязанностей, выпавших на мою долю, есть самая пренеприятнейшая – сообщать авторам дурные вести. Александр Трифонович снял Ваш рассказ с резолюцией: «Это не рассказ, а лишь экспозиция к рассказу. Если бы несколько таких зарисовок». Я говорил с ним об этом, – не стану сейчас передавать сущность моих возражений, – разговор, несколько расширившись, коснулся Вашего существования в Ростове, как оно нам представляется, и было решено, во-первых, пригласить Вас в Москву, оплатив, разумеется, командировку; во-вторых, предложить Вам поездку в любой, избранный Вами пункт страны (или почти в любой, исключая южных), на срок, какой только возможен, исходя из существующих положений.
Что до повести и Вашего желания, чтобы Александр Трифонович её прочитал, то я, во-первых, передал ему это Ваше желание, во-вторых, высказал своё отношение к повести. В тех частях, какие мне нравятся, повесть для печати в настоящее время, скажем, неудобна, другие же, на мой вкус, не получившиеся у Вас части – я имею в виду «ростовские» – у меня лично вызывают некоторое раздражение. Была бы возможность, я все же так всю повесть и напечатал бы, ибо это воля автора представать перед читателем в том виде, в каком он считает необходимым, но сейчас такой возможности нет. Александр Трифонович сказал, что он повесть читать не станет, – против её печатания в любых обстоятельствах, как Вы, надеюсь, знаете, высказались Алексей Иванович и Владимир Яковлевич*.
Приезжайте!
С сердечным приветом Е. Дорош. 14 янв. 1968 г.
* Кондратович А. И. (1920–1984) и Лакшин В. Я. (1933–1993) – заместители главного редактора «Нового мира».
10
Дорогой Виталий Николаевич!
…Я сейчас готовлю к публикации переписку Макарова с Виктором Астафьевым (когда-то ее можно будет опубликовать – не знаю, но хочу, чтобы она была готова – это целая повесть двух талантливых, искренних душ). И вот передо мной письмо А. Макарова, датированное 20 декабря 1965 года. Оно отчасти было мною опубликовано в книге «Критик и писатель». В купюрах очутилось несколько слов о Вас… Мне хотелось бы, чтобы Вы имели эти несколько слов, в которых еще один штрих отношений Макарова к Вашему таланту. Вот они… «Вот уже месяц путаюсь со статьей о Семине и никак не могу в нем разобраться. Но должен же кто-нибудь сказать, что про него все не то, не то пишут… Беда его в том, что он поразительно одинок. И чем больше я в него влезаю, тем больше сам заражаюсь его настроением. А писать-то надо вопреки настроению…»… Александр Николаевич глубоко уважал Вас, хотя в чем-то и не принимал Ваш метод, но метод – методом, а любовь к литературе и умение идти своим путем – и у Вас и у него – драгоценны…
Наталья Макарова*. 1971 г.
* Н. Макарова – жена критика А. Макарова, первым отметившего особенности прозы В. Сёмина.
11
Глубокоуважаемый Виталий Николаевич!
Настоящий подарок Вы прислали мне к празднику.
Более 50 откликов на рецензии я получила, но ни один не доставил мне такого глубокого душевного удовлетворения. Я не ошиблась в Вас. Вы глубоко любящий литературу, порядочный, умнейший человек. Простите за высказанные слова: они от души.
Беда в том, что книга должна была быть подписана «В печать». Если только задержались – из-за праздника – я изо всех сил буду добиваться, чтобы включили хоть пять строчек из Вашего отклика.
Спасибо Вам. Н. Макарова. 7/XI–71 г.
12
Уважаемый Виталий Николаевич!
Позвольте поздравить Вас с Новым годом и пожелать Вам крепкого здоровья, новых творческих успехов в духе «Жени и Валентины»…*
Пользуюсь случаем, чтобы поблагодарить Вас за рецензию на мою повесть «Гори, гори ясно». Представляете, как я ждал ее! И вот… Читаю, а сердечко так и прыгает оттого, что с каждой строчкой убеждаешься в предельной честности, добросовестности рецензента. Вы всё поняли, Виталий Николаевич! А что человек может испытывать, кроме радости, когда его понимают…
С уважением к Вам
А. Кривоносов**. 28.12.72 г. Москва.
* Незавершенный роман В. Сёмина, 1-я часть которого была опубликована в 1972 г. в «Новом мире».
** Прозаик, первую повесть которого В. Сёмин в качестве рецензента рекомендовал для публикации в «Новом мире».
13
Дорогой Виталий Николаевич!
Чувствую себя перед Вами безмерно виноватым, столько Вы для меня сделали, а я даже голоса не подал. Но поверьте, всё хотелось засесть за письмо Вам, чувствуя себя более-менее свободным, чтобы ничто не мешало. Да, видимо, такого никогда и не будет. Не одно, так другое.
…Зимой, еще когда жили на частной квартире, читали в «Новом мире» Ваш новый роман*. Навсегда запомнили из него строки квартирной хозяйки, что провода тоже изнашиваются. Сейчас живем мы под городом, в деревне, в общежитии, получили две комнаты…
У меня едва ли найдется более счастливая минута, чем та, когда я читал взятые у Инны Петровны листки Вашей рецензии. Теперь я понял и многие замечания к повести. И написалась бы она, наверное, по-другому. Но все это уже только память. Я рад, что моя рукопись попала именно к Вам. Еще в Сибири мы всей редакцией читали «Семеро в одном доме». И поэтому каждому Вашему слову верилось.
Извините, я, может, написал что-нибудь не так… Я в уме уже раз сорок это письмо писал, а сел перед листом – и ничего не получается.
Большое вам спасибо за всё.
В. Козько**. 1973 г.
* См. прим. 1 к № 12.
** Белорусский прозаик, о повести которого В. Семин написал рецензию для «Нового Мира».
14
Дорогой Виталий Николаевич!
Только что закончил я чтение «Жени и Валентины». Не скрою, «Семеро в одном доме» в свое время мне не понравились, хотя и с преувеличенно жесткой критикой их тоже никогда не был согласен.
Новый Ваш рассказ прочел залпом. Не знаю, что на сей раз будет говорить капризная дама Критика, от себя говорю: «Радуюсь! Вы написали очень хорошую книгу. Написали пером мастера. Зоркое око подлинного художника помогло Вам разглядеть такие подробности жизни, что хочется повторить восклицание А. М. Горького, когда-то адресованное М. Пришвину: «Ах вы, черт великолепный!»
Это ведь редкий дар: увидеть, а затем передать на бумаге тонко и ненавязчиво подробности именно те, которые в своей общности образуют глыбистое целое. Гранитный памятник ведь тоже состоит как бы из отдельных зерен камня.
Хороши люди. И в портретной их яркости, и в глубинном проникновении в их характеры, и образом мыслей своих и своих поступков.
Роман написан, что называется, в «Золотом сечении». Книга волнует своей правдивостью, заставляет задуматься. Только чуть бы поэнергичней развивалось действие…
С большим интересом ожидаю, что будет дальше. Но, бога ради, не уводите своих героев на фронт. Об этом уже писано и переписано, а люди в тяжелом военном тылу остаются как-то забытыми. Впрочем, это мое чисто читательское пожелание, знаю, художник не терпит подсказок.
Всего Вам доброго. Поздравляю с большой удачей и с Новым годом.
Сартаков. Ялта, 3/I–1973 г.
15
Виталий Николаевич!
...Ваше письмо ввергло меня в грех гордыни по поводу моих читательских прозрений о «Жене и Валентине». Ведь быть хо¬рошим читателем – это тоже не всякому дано. Раз я оказался прав в деталях, может быть, я угадаю и в главном? По-моему, напечатано было лишь начало огромной эпопеи о нашем време¬ни, в которой еще появятся новые герои и темы. Тут я не могу удержаться от рассуждений. По-моему, размер книги зависит от мысли, от мировоззрения автора. Скептические мысли требуют малых форм. Мне кажется, поэтому Чехов и не писал романов. Как выразился один критик о Камю: мол, что тут говорить, когда и так все ясно. В человеческой природе, наверно, что скепти¬ческие выводы не требуют пространных доказательств, а оправ¬даний оптимизму сколько ни давай, все мало. И потому «Анна Каренина» и «Воскресение» больше «Смерти Ивана Ильича». А «Война и мир» еще больше. О книгах, искусственно раздутых, я, конечно, не говорю. Так вот, мне всегда казалось и теперь кажется, что Вы не начинаете даже маленького рассказа, если не чувствуете, что можете читателю сказать положительное. Отрицательное люди всегда видят и сами, хотя не всегда правильно его объясняют и даже не всегда понимают, что видят; хоть любят искать виновных там, где не надо. С другой стороны, авторы, искусственно настраивающие себя на положительное, в наше время просто отворачиваются от жизни. Их эпопеи я не могу читать. Вряд ли можно Ваш жизнеутверждающий взгляд свести к простым формулам, однако, по-моему, он вполне определенный и современный, то есть Ваша точка зрения на людей, на меру их ответственности и вины, на понятия гуманизма, демократизма и оптимизма отличается от понятий 19 века и от довоенного (или догитлеровского) времени. И еще: мне кажет¬ся, Ваш писательский взгляд соответствует тому, что в кино называется средним планом: он не слишком близкий, так что черты личности не начинают расплываться, закрываемые пси¬хологическими наблюдениями, и достаточно близкий, чтобы можно было разглядеть каждое душевное движение. То есть то, что необходимо эпопее.
А потребность в ней огромна сегодня! Вот Вы пишете о поте¬рях «Нового мира». В журнале те же авторы, а старый читатель отворачивается от него, потому что раньше его привлекала об¬щая идея, которой теперь нет. Вечная жажда общей идеи! Если нет журнала, который может ее дать, то нужен автор, нужен боль¬шой труд, который мог бы стать нравственным эквивалентом времени и народа, эквивалентом расстановки общественных сил, в которой читатель увидел бы свое место. Нужна такая книга чрезвычайно, и я мечтаю, чтобы «Женя и Валентина» оказался ее началом.
24.12.73. А. Каштанов*.
* Минский писатель, тексты рукописей которого рецензировал В. Сёмин.
16
Дорогой Виталий Николаевич!
…И еще не могу удержаться, чтобы не написать по поводу Ваших замечаний о сюжете и бессюжетности. Позавчера я посмотрел «Рим» Феллини… Как удивительно совпало с Вашим письмом – в один день!
Феллини отказывается от сюжета – отдельные куски, равных которым по реализации в кино, может быть, и нет; нарушена хронология, ассоциативная связь между кусками, по меньшей мере, неоднозначна, интонация спокойная – в событиях нет ни ужасов, ни трагедий, самое обычное – едят, смотрят концерт, прячутся от дождя. Ну, чуть посильнее акценты – вестибюль публичного дома и демонстрация мод церковных облачений. И при всем внимании к быту здесь меньше всего бытописания (фильм художественный, все сыграно актерами). Не говоря уже о внимательности автора к психологии персонажа, о проницательности, – по-моему, здесь есть концепция. Автору нравится смотреть и нравится показывать. Он умеет показывать, – изысканная графика, изысканная игра света. В такой индивидуальности (неудачно выражаюсь) эстетики – утверждение. Мне кажется, тому, кто живет на первом дыхании, взгляд Феллини (некрасивые лица, жестокие и одновременно жалкие люди) покажется скептическим, а тем, кто живет на втором – жизнеутверждающим. Это разве не концепция?
Примерно так же я читал «Женю и Валентину». Вот началась война, приближаются немцы, и жизнь в городе (пишу по тому ощущению, которое осталось в памяти) странно замедляется, словно изменилась скорость времени. И неожиданно, нелепо, но так, словно мы давно этого ждали и прислушивались – выстрел. Ссорятся летчик и милиционер. Кажется, что ссорятся в тишине. Кроме достоверности и многозначительности события, кроме проницательности психологической (свидетели – на стороне летчика; всех людей видишь и понимаешь), кроме всего этого тут есть что-то ещё.
Наверное, пишу непонятно, но (перефразируя одного француза) если у Вас нет сюжета, то тем хуже для сюжета. А скорее всего, у каждого времени свое понимание сюжета, а Вы – современный. У Льва Толстого плен Пьера Безухова – ступенька к нравственному совершенству. Не прочитав Вашей повести (так как кое-кто считает, что нам не нужно Вас читать), я убежден, что у Вас концлагерь – не такое уж доброе для героя дело, как у Толстого. ХХ век отличается от XIX, как сказал бы Илья Эренбург.
А. Каштанов. 1973 г.
17
Дорогой Виталий Николаевич!
…«Женю и Валентину» нужно читать дважды…
Книга удивительная, за каждым персонажем реально прожитая жизнь, не зависящая от мировоззрения автора. Можно, не меняя ни одного поступка героев, ни одной реплики, ни одной их мысли, представить книгу гневно обвиняющую или восторженно-апологическую, – как будто не Вы создали все это, а лишь записали с мудрым пониманием, от которого делается на душе спокойнее. Это меня и удивляет: одновременно существуют и ощущение объективности, и ясно выражающий свое отношение автор.
Стилистика очень далека от духа моды. Мне кажется (я много начитан и себя считаю «модным»), сейчас модно писать так, как будто читатель получает информацию помимо воли автора, как будто автор только фиксирует, не пытаясь судить, – ясно, что это лишь техника, лукавство не от хорошей жизни. Кроме того, возможно, не без влияния предвоенной американской литературы, композиция импрессионистски дробится, скажем, читаешь диалог, не зная, где, когда и кто говорит, или следишь за поступками, еще не зная причин их вызвавших; или следишь за микроанализом ощущения, по воле автора не зная, кто это ощущение испытывает и почему; или, скажем, наблюдаешь встречу героя с Машей, на протяжении нескольких страниц пытаясь догадаться, кем Маша приходится герою – дочерью, матерью, женой или любовницей… и т. д. Всё это приёмы, привлекающие внимание читателя. Они позволяют скрывать некомпетентность автора, бедность материала или затуманить отношение автора к изображению. Последнее, увы, нам часто бывает полезно. Они облегчают читаемость, так как по сути своей детективны.
Вы напрочь отказываетесь от всего этого. Не от простодушия, а от желания быть доказательным, понять и объяснить. Кстати, исследования всегда целенаправленны, исследователи в литературе бывают добрыми и злыми, Вы – добрый исследователь не по конъюнктурным причинам, а по складу таланта.
Мне кажется, преимущество Чехова перед, скажем, Хемингуэем (я понимаю, сравнивать наивно, но не безнравственно) в том, что Чехов может начать рассказ прямо: «Ваня Жуков, девятилетний мальчик…» Ему нет нужды быть импрессионистом. Чтобы так писать, нужно обладать всего лишь двумя вещами – жизненным материалом и незаурядной личностью. Поэтому таких книг, как «Женя и Валентина», всегда будет мало. Критики ищут «образ современника», их можно понять, интеллигентный читатель слишком обозлен и ищет «фиги в кармане» и отрицание, может быть, даже скептицизм и цинизм, – ничего этого нет и в помине у Вас.
И все-таки «Женя и Валентина» только начало, роман должен быть продлен и дописан, чтобы сделать своё дело – дело исключительное и громадное…
А. Каштанов. 25.10.74 г
18
Дорогой Виталий Николаевич!
…Я бы и за «Ласточку-Звездочку»* был бы Вам благодарен, а если бы разминулся, не узнал её, это, как я понимаю сейчас, было бы грустно.
Но «Нагрудный знак…»** всё во мне перевернул, как это бывает нечасто, не всякий год, как чтение только немногих книг, которые остаются во мне навсегда. «Нагрудный знак…» опрокинул весь мой житейский распорядок, выбил из собственной работы, дочитывал я его глубокой ночью и остаток ее: мысли уже не давали уснуть.
Мысли и радость за Вас, что собрались с силами, с памятью, с любовью своей и презрением и написали такое.
Превосходная книга, обладающая всеми достоинствами большой литературы и всей достоверностью, неотменимостью самой действительности.
Хорошо, что это писалось спустя тридцать лет, что на прошлое наложился опыт десятилетий, – трудный, печальный, яростный, истощающий: единственный, как единственна и жизнь каждого из нас.
Без этого опыта – литературного и житейского – книга не написалась бы так уверенно и зрело в праведном своем гневе и в понимании человека. Четверть века тому назад Вы заговорили бы об этом фальцетом или театральным гневным басом.
А теперь родилось чудо – не боюсь сказать так; как читатель я давно уже постиг цену словам и страницам и знаю, как отлично, поразительно и внезапно то, что Вы сделали.
Не думайте, что всё этой книги в самом её содержании, точнее, в течении той жизни, участником которой Вы оказались. Только в содержании и только в самой жизни. Тут всё посложнее: уверяю вас. Даже и в лучших своих вещах Вы никогда еще не были так сильны, так уверены и безошибочны в портрете, в пластике, в самой изобразительности, так щедры и одновременно суровы в красках. Ведь тяжкая, изнуряюще тяжкая жизнь прошла перед моими глазами, а тянет перечитать и знаю, что пройдет немного времени и перечитаю.
Книга родилась умной, хотя и без умствований. Это мысль страдающая, обретенная на грани жизни и смерти, мысль справедливая даже и в жестокости. Как точно Вы выразили и меня во всех своих размышлениях о немцах и фашистах!..
И общечеловеческий вес Вашей книги очень значителен; никакая «злоба дня», никакая политическая острота сами по себе не дают этого. Напротив, часто они-то и сопротивляются уроку всеобщему, важному для всех и каждого. Это общечеловеческое нужно иметь в собственном сердце, но опять и талант, чтобы выразиться.
Рад за Вас безмерно. Это тот случай, когда рад и хорошим статьям, хотя этой стороне жизни не придаю значения. Всегда как личную вину – пусть и микровину,– ощущаешь то, как Вас старались загнать в безвестье, как неправосудны были с Вами, поэтому в успехе Вашем есть удовлетворение и мне и множеству других пишущих и думающих…
Всех Вам благ.
Ваш Алексей Михайлович Борщаговский. 1976 г.
* Повесть В. Сёмина.
* «Нагрудный знак "OST″» – роман В. Сёмина.
19
Дорогой Виталий Николаевич!
Перед съездом я успел прочесть не только окончание «Нагрудного знака», но и «Сто двадцать километров…»* А вчера прочел «Женю и Валентину».
Я почти забыл фабулу Вашей вещи «Семеро в одном доме», но до сих пор живет в душе светлое ощущение настоящего художественного слова, что повторилось теперь, с новой силой, во всем, что я прочел. Хорош «Нагрудный знак Ost», о чем я говорил Вам при встрече, прочитав только первую половину. Во второй половине, которая в целом тоже хороша, иногда видится не только жизнь, но и немного литературы, некоторые приключенчества – убийство эсэсовца, попытка убить мастера, в первом случае даже почти на грани вероятного. Или это вынужденная доработка?.. После «Нагрудного знака» я ухватился за рассказы. И в этом жанре Вы мастер. «Сто двадцать километров…» и «Женю и Валентину» отделяет почти десять лет, и если сказать, что поступь зрелости замечается, то о главном, о самой природе Вашего творчества, я скажу то же самое – везде у Вас жизнь, везде правда, везде желание передать её наилучшим образом. А как же с продолжением «Жени и Валентины»?
Мне радостно, Виталий Николаевич, что я открыл для себя еще одного подлинного писателя и человека, и я от души желаю вам больших успехов… Спасибо Вам за часы читательского наслаждения и еще раз – всего хорошего.
Янко Брыль. 4.7.76 г.
* Повесть В. Сёмина «Сто двадцать километров от железной дороги».
20
Дорогой Виталий Николаевич!
Всех благ Вам, всех удач в Новом году!
Спасибо за необыкновенный подарок, за все 100 тысяч экземпляров Вашей книги. «Ласточку-звездочку» я проглотил сразу… Не знаю, когда и где была напечатана повесть. Наверное, это было в начале 60-х. В те годы открытие мальчика, незащищенного в 41 году, было в духе времени (открытий, переворачивающих все наши представления), и, наверно, горечь, пропитавшая книгу, тогда воспринималась менее остро, чем сейчас. Для меня острота этой горечи в «Ласточке» сильнее, чем в других Ваших книгах, мучительнее. Спокойная, исследовательская Ваша интонация теперь предполагается читателем заранее, ожидается, а «Ласточка» разрывает её, живое, нравственное чувство мешает анализу, авторская боль обнажена сильнее. «Разбирать» эту книгу я не могу. Мне легко было стать 14-летним Сергеем и, как ему, было страшно жить и страшно задумываться… В этот страх входишь шаг за шагом и не можешь освободиться от него… В «Нагрудном знаке» мне было не так страшно. Может, слишком незнакомый материал, может, из-за авторской интонации. Обе книги «сёминские», но они не похожи друг на друга, и мне кажется, сила каждой из них не только в том, что их объединяет, но и что их разъединяет. Читателю, который не заразится атмосферой «Ласточки», «Нагрудный знак», наверно, покажется неизмеримо выше повести. Я же сравнивать не могу. В повести нравственная струна натянута так, что вместе с нравственностью рвётся сама жизнь…
…Чувствительность к «чужой боли» так высока, что не знаешь, плакать или скрипеть зубами: почему это в России совестливые люди так казнятся виной за чужую вину? Почему в русской совести всегда живет граф Толстой? Может, я ошибаюсь и слишком обобщаю? Или не ошибаюсь, и дело тут в слишком большом, непомерном разрыве между нравственными критериями и действительностью? Или – в чем-то другом?
…Рецензия в «ЛГ» порадовала меня любовью к Вам, и автор ее, может быть, видит в «Нагрудном знаке» больше, чем я, но мне её безнадежно мало, так мало было в ней сказано! Почему такая официозная точка зрения? Других откликов мне не попадалось, литературную критику я не читаю. Да и кто ее читает? 100 тысяч экземпляров скажут сами за себя, и будут люди, которым легче станет жить. Такие люди редко пишут авторам, и не всем повезло так, как мне: иметь возможность написать Вам лично.
Арнольд Каштанов. 24.12.76.
21
Дорогой Виталий Николаевич!
…три дня живу в Вашей книге. Она – особая и очень трудная книга. Она очень много требует от читателя, потому что невозможно не ставить себя на место героев. Очень странно читать, что это – роман. Вы из особой щепетильности назвали книгу романом, чтобы не унизить художественным вымыслом или реконструкцией правду Вашей памяти, да и нельзя же в самом деле поставить под заголовком как обозначение жанра – «книга», но я никак не могу воспринимать её как роман. Очень жаль мне названия «Право на жизнь». Как видите, отношение к книге у меня слишком личное и даже ревностное. Чувство: это написано для меня. Такое чувство будет у очень многих.
Говорят, выпустив книгу, писатель освобождается от всего мучительного, вложенного в нее… Возможно ли это? Ведь даже я, знакомый с гитлеровской машиной только по книгам, наверно, и двух дней не прожил, забыв про лагеря смерти. Я навсегда напуган этим, а Ваша книга прибавила мне мужества. Станислав Лем где-то писал, что это прошлое нельзя и трагедией назвать, потому что была перейдена черта, за которой личность не сохраняется, а без личности не может быть трагедии. Герои не опровергали эту мысль – они были счастливым исключением. Ваши герои, к огромному моему облегчению, опровергают.
Сам материал настолько значителен, что кажется кощунством хладнокровно анализировать и обсуждать авторскую точку зрения человеку, который сам этого не пережил. Читал я далеко не холодно, иногда плакал. И все же не менее важным, чем содержание книги, кажется мне Ваш взгляд на людей. Не менее важным – потому что книга современна. Сегодняшние прагматизм и упрощение давят очень сильно. Непосредственное чувство говорит: «совесть, чувство собственного достоинства», а разум сомневается: не уход ли это от жизни? не пережитки ли это подобно религии? не слабость ли это или даже своеобразный эгоизм, не спесь ли это – мол, я лучше других? Не ширма ли это для бесплодности? И ещё: та мера духовности, которую мы называем интеллигентностью,– не есть ли это что-то вроде профессионального заболевания, или, может быть, это просто повышенная чувствительность больных людей, по тем или иным причинам уязвленных сознанием своей неполноценности? И т. . Со времен Ницше. Признаюсь, такие сомнения у меня часты. Я учусь прагматизму, хоть это не приносит радости. И вот, наконец, Ваша книга расставила для меня все по своим местам. Не эмоциональным своим действием! Сами Вы стараетесь избегать эмоционально сильных эффектов. Все можно узнать по любой странице. В самых жутких местах Вы сохраняете особую аналитическую наблюдательность, рассказывая только то, что представляет для Вас психологический интерес, только то, что продумали и сумели определить, причем лишь при условии, чтобы это не мешало рассказу и было изобразительным и лишь то, что, как леммы в математике, нужно для доказательства главной теоремы – попытки доказать, что же произошло. Подозреваю, что Вы еще одно условие себе поставили: сообщать лишь о тех открытиях, которые не увеличивают пессимизма… Не будь книга написана так – не было бы в ней ответа на мои сомнения, не заняла бы она в моей жизни такого большого места. Вы дали мне возможность увидеть, что прагматизм глуп, что жизненная стойкость – это в первую очередь духовная стойкость, которая держится на высокой культуре сознания… банальность? Конечно, изложенное мной на бумаге, это выглядит куце, но, во-первых, как редко это звучит в сегодняшней литературе, когда даже очень честные и талантливые писатели (по-моему, и Трифонов в «Предварительных итогах», и Владимов в «Трех минутах молчания») все еще ищут своего Платона Каратаева, а, во-вторых, то, что я сейчас написал, у Вас намного сложнее и конкретнее, также, как о совести и справедливости: «Просто многообразная лагерная опасность должна была так сгуститься, чтобы паника отступила перед еще большим недоумением и растерянностью. И тогда в темноте откуда-то из задних рядов раздавался голос…» и т. . Вся эта страница удивительна.
…Всех Ваших героев я знаю по собственной жизни – и Соколика, и Костю, и Петю с золотым зубом, и Ивана, который побежал «братов встречать», и Пауля, и Петровича… Я без авторских объяснений понимаю, например, почему Костика раздражает привязанность Андрия к Володе, почему сломался от побоев кокетливый Вальтер, почему так неусыпно любопытен Иван-Длинный…
Самым интересным был для меня Ванюша. Литература не занимается такими людьми… Герои в литературе по складу близки к писателям, будь они отрицательными или положительными, неграмотными или образованными, при любой национальности, возрасте и пр. они имеют хоть что-то общее с их создателем, чтобы он мог «влезть в их шкуру», чувствовать за них. Либо же писатель описывает, честно ограничивая свою роль живописью. Ванюша – что-то совершенно новое. Его склад совершенно противоположен писательскому складу и потому невозможен для понимания. Наблюдая его в «нормальных» условиях, нам легко придать ему собственные ощущения и мотивы поступков. Ваши догадки о Ванюше для меня очень новы и важны. Формула о «своих» и «чужих» мыслях, выражая сложные и сокровеннейшие процессы, удивительно проста и понятна. А так легко было бы сделать из Ванюши подобие Метелицы Фадеева или даже смотреть на него снизу вверх! Произошло литературное и человековедческое открытие: тот самый человек действия, которого сочинял, выдумывал Джек Лондон, который бывал описан внешне, теперь художественно исследован, открыт. Неужели память так сохранила подробности тридцатилетней давности? Неужели Ванюша – реконструкция из других впечатлений?
Знаете ли Вы сами, что Ваша книга очень странная? Рассказывать о муках, об ужасных преступлениях спокойным тоном, с объективной интонацией, во всеоружии писательской техники – это, наверное, уже бывало. Но рассказывать это с психологическим любопытством: что чувствовал при этом человек, и палач и жертва, взвешивать: дотянул ли человек до меры своих возможностей, обвинять его не в преступлениях, а в слабости, в собственной гибели – это было немыслимо в 19 веке, этому не нашлось бы определения. В старые времена жертва была священна. Ее нельзя было судить. Времена стали более мужественными, и иначе нельзя. Иначе Ваша книга не читалась бы так, как сейчас, когда не можешь не ставить себя на место каждого персонажа, не можешь не спрашивать себя: «А как бы я?..»
Ваш А. Каштанов. 1976.
22
…Как-то несуразно получилось всё при нашей последней встрече в Москве. Всё нас гонят дела, дела, дела – как писал Окуджава.
Ещё раз спасибо за книгу – в её, так сказать, физическом обличии и в её духовном как явлении весьма и весьма значительном в нашей литературе и вообще культуре. Думаю, что ей суждена долгая активная жизнь; такое еще не было сказано.
А в № 1 «Коммуниста» действительно в моей статье есть краткое поминание о Вашей книге, мне, как я говорил, хотелось «закрепить» ее партийным авторитетом: когда я писал статью, я еще не знал, что она и без того пройдет столь великолепно. Но, может быть, когда-нибудь и сгодится это поминание.
Приветствую Вас. А. Бочаров. 1977 г.
23
Дорогой Виталий!
Я, винюсь, подвел тебя под монастырь: предложил на Совете русской прозы в Союзе РСФСР обсудить твое творчество последних лет – что было встречено всеми присутствующими с восторгом (там были Залыгин, Воронов, Гусев, Ю. Давыдов и др.). Ежели ты не против – обсуждение может быть в марте или когда тебе удобно. Приедешь в М. за казенный счет – а? Чем плохо? Не гневайся на меня и – ответь. Обнимаю.
Твой Юрий Трифонов. 4.2.77
24
Дорогой Виталий Николаевич!
…Когда в «Дружбе народов» появился Ваш рассказ*, я написал Вам, но так и не отправил письмо. Рассказ мне показался удивительным, в нем выразилось огромное напряжение людей, которое как будто и не показано, но чувствуется по тем усилиям, с которыми герои пытаются это напряжение преодолеть, сбросить. Герои мужественные, сильные, культурные люди. В конце рассказа, мимоходом, в полуфразе, намек на его мораль, но мораль эта настолько сужает содержание рассказа, что показалась мне лишней. Удивительно также, что Вы, найдя в «Семерых…» новую и оригинальную форму, в каждой следующей версии берете другие приемы, другие средства. По художественным средствам «Эй!», может быть, самая совершенная Ваша вещь, впрочем, не мне судить.
Рад, что в официозной писательской среде, если судить по «Лит. газете», произошел какой-то сдвиг в отношении Вас, хотя до полного понимания еще далеко. Но лишь бы печатали…
Будьте здоровы.
Ваш Арнольд Каштанов. 24.7.77
* Рассказ «Эй!»
25
Дорогой Виталий Николаевич!
Если всё будет по-Вашему, – а я бы хотел этого – то я с удовольствием напишу такую статью*. Мне это было бы интересно и, может быть, удалось бы сказать что-нибудь «сверх нормы». Давнее сочинение Ю. Лукина о «видимости правды»** у меня бережно хранится. Упоминать бы его я, конечно, не стал, но и не забыл бы о нем. Впрочем, и без того есть что написать.
Вообще-то Вы чересчур добры ко мне. Вы написали действительно хорошую книгу***, и я в меру сил постарался отдать ей должное, – вот и всё.
Наверное, мы люди одной веры. Только моя вера выросла из менее драматического опыта, чем Ваша.
И еще я хочу сказать, что для литератора, живущего и работающего в небольшом городе, отъединенно, замкнуто, поодаль от литературных перекрестков и прочего, слово одобрения и понимания, вдруг нашедшее его, – как праздник.
Я не преувеличиваю, и Вы, наверное, знаете это по себе. Ваши слова дороги мне – именно Ваши.
Вот мы и будем теперь благодарить друг друга; лучше я остановлюсь. Бог даст, связь установленная не прервется, вот бы и хорошо, и чуть-чуть-чуть легче.
Вдруг будете в Москве, и окажутся какие-либо лишние дни, а Кострома у Москвы – под боком. Всегда будем рады видеть.
Всего доброго. Игорь Дедков. 15.2.1977 г.
* В. Семин обратился к И. Дедкову с просьбой написать вступительную статью к книге избранной прозы для изд-ва «Известия».
** См. прим. 1 к № 2.
*** Роман «Нагрудный знак ″OST"».
26
Дорогой Виталий Николаевич!
Я почему-то уверовал, что день рождения Сергея в «Ласточке-звездочке» (в четверг, а в воскресенье началась война) и Ваш – совпадают. А в «Лит. энц.» заглянуть не сообразил. И вот будучи в Москве, раскрыв «Лит. Росс.», понял что я опоздал с поздравлением. Простите, хотелось бы это сделать вовремя. Дата большая, и не хочется верить, что она – Ваша, хотя, конечно, до «среднего возраста», высочайше утвержденного, Вам, к счастью, еще очень далеко. Хоть и мельком, я видел Вас и понял, что в Вас есть сила и годы, – полвека,– всё-таки не видны, как они бывают видны, и потому я рад за Вас – и тому, что Вам – пятьдесят, и тому, что Вы все тягости одолели, и выстояли, и написали «Нагрудный знак» и другие книги, и тому, что Вы ещё должны написать… Но желаю я Вам того же, чего желали Вам все, – здоровья. И ещё здоровья и благополучия Вашим родным и близким – родному кругу, от которого мы так зависим. А остальное, как говорится, в наших руках. То есть в Ваших.
Недавно в «Лит. газ.» В. Гусев написал что-то в том смысле, что вот, дескать, критики «открыли» давно открытого Сёмина. Но никто не открывал Вас заново – просто Вы сами всех заставили вспомнить о себе – и это-то прекрасно. Хотя я думаю, что читающие люди всё время помнили о Вас. Но всё равно глагол «заставил» в данном случае очень хорош!
И еще, конечно, желаю Вам, чтобы писалось! И чтобы печаталось! Хотя второе иногда терпит.
Знаете ли Вы Юрия Куранова? Что-то я вспомнил, как он много лет назад очень хвалил «Ласточку-звездочку». Дымшиц мне писала, и я с удовольствием напишу о Ваших книгах – я даже надеюсь на эту статью: она для меня самого-то в каком-то смысле очень важна – важен круг идей, который должен там образоваться.
Насчет «русской партии» Вы написали кратко, и я согласен с Вами; слава богу, в Костроме я живу вдали от такого рода людей, и эти «проблемы» в нашем городе обсуждаются мало. У москвичей они не сходят с языка. Я всё надеюсь, что «московский период» истории закончится. И не вернется петербургский. А будет какой-то другой – общероссийский, что ли?
Простите, что писал от руки – под настроение. Всего Вам самого доброго. Хорошего здоровья! И удачи!
Запоздало, но с самыми добрыми чувствами.
Игорь Дедков. 14.6.77.
27
Дорогой Виталий Николаевич,
Мне хотелось поговорить с Вами, да вот не удалось. Я даже не успел сказать Вам, что вынужден буду уйти с заседания* к пяти часам. Мне назначил встречу В. Озеров (у него в «Вопросах литературы» решается судьба большой моей статьи), и явиться было необходимо. Не знаю, кто и что потом говорил, хотя «противников» Ваших там не было ни одного. На подобного рода кабинетных обсуждениях я не бывал, и оно показалось мне странным: непонятно, для кого говоришь и зачем. Может быть, прок будет в том, что напишут бумагу: рекомендуем переиздать «Семерых» и т. д. И бумага окажет влияние. Тогда, конечно, не зря. Ну, и Вам, вероятно, добрые слова не повредят после ростовских-то «холодов». Никто ведь из ростовских деятелей не приехал, – хороши же, должно быть, там, у вас, нравы! Я чувствовал себя на этом заседании как-то неловко, но после того, как прочитал Ваши вещи, меня мучила мысль: до чего же одностороння сейчас наша проза, как, в сущности, нелепы нападки на «город», как неумны, как отвлекают от главного и общего, как печально всякое разделение народного целого по сословному и национальному признаку и противопоставление частей. Впрочем, и это («нападки» и проч.) понятно: мысль, наткнувшись на плотину, огибает её, ищет, где грунт помягче, и движется туда, пытаясь выйти к закрытому руслу, а, быть может, даже и не пытаясь, удовлетворяясь собой, иллюзией движения, иллюзией смелости.
Писатель, конечно, «штучное изделие», как и всякий человек, но земля под ногами у всех одна, и воздухом дышим одним, и от связи этой разве освободишься? Разве она не существенна?
Простите, что расписался. Жаль, конечно, что я ушёл – может быть, и поговорили бы. Во всяком случае, я хотел просто извиниться, что ушёл.
Всего Вам доброго. Будьте здоровы.
Игорь Дедков.
У Вас повсюду очень интересно написано 22 июня. Особенно в «Ласточке-звездочке»: велосипед.
А долго ли Вы работали в газете и кем? т. е. в каком отделе?
1.4.77.
* Проза Сёмина обсуждалась на секции СП РСФСР.
28
Дорогой Виталий Николаевич, очень благодарен Вам за книги. Не знаю, когда смогу ответить Вам чем-либо подобным. Рад за Вас и немного за себя, потому что как бы соучаствую в Вашем деле. В. Гейдеко прислал мне письмо почти такого же содержания. Очень надеюсь, что статья моя не огорчит Вас. Писал я ее с удовольствием, но кое-что всё-таки не уместил: подгоняло время. Биографические сведения там самые необходимые, но вот, думаю, можно ли так сказать: «Вынужденный в 1952 годы оставить Ростовский педагогический институт…»? И далее о работе на Куйбышевской ГЭС. Не знаете ли, когда планируется выход этой «известинской» книги? Я забыл спросить у Е. А. Мовчан.
Я ведь собирался писать Вам. На днях я был в Москве, познакомился и разговаривал с Л. Лавлинским. То есть, скорее он со мной разговаривал у себя в кабинете: о более тесном сотрудничестве с журналом и даже о работе в редакции. Эта «работа» – очень туманное дело, да при моём отношении к московскому литературному (и прочему) духу и быту, да при нынешнем паспортном режиме, к тому же – малореальное, и не о нем я собирался писать Вам. Но вот Лавлинский сказал, что болен Л. Григорьян и его должны оперировать в Москве. Правда ли это и что с ним, насколько серьезно? Я давно люблю его стихи, и жизнь и судьба его мне не безразличны. Я очень желаю ему благоприятного исхода, выздоровления. Если бы такое зависело от наших желаний!
Еще Лавлинский рассказал мне, как «Наш современник» не стал печатать «Эй!». Как это было? Мне это важно знать, чтобы определеннее относиться к этому журналу. Я у них время от времени печатаюсь: издали – всё терпимо, но вот вблизи (а я участвовал там в одном заседании недавно) – много хуже. Люди там разные, есть и хорошие, но даже и хорошие похожи иногда на дельцов. И шундика вот печатают. И вообще – как хорошо в стороне!
А в Коктебеле я не был. Может, и побываю когда-нибудь. Все-таки очень хорошо, что у Вас более или менее всё наладилось, и одна за другой выходят три книги. Всё собирался спросить Вас: а как с «Женей и Валентиной»? Будете ли продолжать?
У меня на будущий год должна появиться книга в «Современнике», кажется, всё утрясли, но как горько было иметь с ними разные разговоры. И рассматривать их вопросительные знаки.
Был бы очень рад и впредь встречаться с Вами – и под одной обложкой и «живьём».
Желаю Вам здоровья. Спасибо.
23.11.77 г. Игорь Дедков.
29
Дорогой Виталий Николаевич!
С Новым годом! Здоровья Вам и Вашим близким, и – новых Вам книг!
Спасибо Вам за письмо. Вы прекрасно написали о Григорьяне и об остальном; вот что значит, когда человек пишет прозу, а не какую-то критику. Ваши слова о поводе операции меня как-то успокоили, дай-то бог, чтобы всё завершилось хорошо.
В канун Нового года я думаю о том, что жизнь прекрасна, но очень быстро проносится, и вот когда чувствуешь эту скорость, становится особенно трудно «претерпевать», сносить. Ваши ребята в рассказе (впрочем, там вполне солидные люди!) долго ждали, но дождались, когда кто-то нашелся и крикнул «Эй!» Но можно и не дождаться, и тогда всё это переживет нас, как пережило многих.
Вы об Астафьеве говорили в «ЛО»* очень лестно, м. б., что-то и преувеличили в его достоинствах. Я писал о нем в июльском номере «Вопросов литературы»; мне кажется, что в его прозе мало мнения, и только Ф. Кузнецов мог сказать, что мысль В. Астафьева на уровне мировой философской мысли. Впрочем, я люблю книги Астафьева.
Простите, что взялся писать так мелко, да и уклонился от праздничного повода.
В «Эй!» у Вас очень хорошо проклёвывается смысл в самом конце, и все бывшее впереди им озаряется. В ночь под Новый год скажем «Эй!» – соединяющее и сдвигающее с места!
Будьте здоровы.
Игорь Дедков. Дек. 1977 г.
* Журнал «Литературное Обозрение», 1977, № 11.
30
Дорогие Виктория Николаевна и Лёня!*
Простите, что так долго не отвечала на Ваше, Виктория Николаевна, письмо: была страшная суета в Институте и в Издательстве, а мне хотелось прежде чем писать, почитать присланные статьи Виталия Николаевича. За них Вам большое спасибо. Начала – и не могла оторваться, пока не дочитала. Какие чудесные эти внутренние рецензии на новомирские рукописи! Даже захотелось кое-что из рукописей почитать, например, И. Р. «Потеряна совесть», где нелитературность языка оказывается такой выразительной. И главное чувство у меня – это удивительное внутреннее согласие с Виталием Николаевичем, а ведь это теперь становится редким случаем. Смотрите, как точно он написал об астафьевской «Царь-рыбе»: «Астафьев заставил звучать неделимые единицы нравственности». Это же очень точно. И ещё: Виталий Николаевич верно противопоставляет так называемый «интеллектуальный роман» – литературу, на моем языке, вторичную, иллюстративную по отношению к философии, социологии и т. д. (и правильно: «паразитирующую» на них!), прозе Астафьева как первичной, подлинно открывающей новые пласты жизни литературе. Томас Манн, Герман Гессе, Андрей Битов и т. д. – это вторичная литература, а вот Достоевский, Л. Толстой, А. Платонов, В. Астафьев – они сами открывают реальность. И очень хорошо говорит об этом: «Настоящая мысль созревает 25–30 лет. Жизни на неё не хватает». И прекрасно чувствует различие между открывшимся ему впервые – и полученным от других: первое – это мысль, а второе – знания, и их не надо отождествлять. «Мысль всегда можно опознать по тому свету, который идет от нее, от её вспышки», – это же просто Платон! И когда на опыте хотя один раз переживешь этот момент, когда мысль сама приходит к тебе как откровение, как дар, – уже никогда больше не спутаешь её с «информацией»…
…Не могу не вернуться еще на минуту к статьям Виталия Николаевича. Знаете, что меня ещё поразило? Вот две рецензии: на рукопись малограмотного, непосредственного, без всякой рефлексии человека – И. Р., – но человека при этом деликатного, а не только одаренного, – и отзыв о романе А. Г. «Светское воспитание» (кстати, кто этот А.Г.? Вы, наверное, знаете?), написанном человеком совершенно другого типа: самоуверенным, чтобы не сказать наглым, самовлюбленным, кокетничающим своей «рефлективностью», выламывающимся почти на каждой странице (сужу по приведенным отрывкам). С человеком скромным и простым В. Н. разговаривает тепло и доброжелательно, хотя и видит все слабости его прозы, а с наглецом – сурово и безжалостно. Если бы Вы знали, Виктория, сколько таких А. Г. нынче ходит по Москве – и не только среди литераторов. Этот стиль стал страшно распространенным, и я поэтому с особым удовольствием читала эту «интеллектуальную порку», а потом еще раз вслух – нашим домашним. «Почти каждая фраза в романе, – пишет Виталий Николаевич по поводу «Светского воспитания», – плохо нравственно ориентирована». Это абсолютно точные слова. Я очень люблю нашу русскую литературу за то, что у большинства (?) её представителей нравственная ориентация составляет как бы душу её эстетики. И поэтому, видимо, такие одаренные люди, как, например, В. Набоков (он не принадлежит к большинству), оставляют меня равнодушной…
…Виталий Николаевич своими размышлениями вывел меня из состояния какого-то депрессивного отупения, давно уже меня не оставлявшего, и я обрушила на Вас этот словесный поток.
Посылаем Вам обещанную Юрину книгу; мне очень хотелось бы послать Вам и моего «Фихте», но, боюсь, эта книга покажется Вам слишком специальной, а других книг у меня нет (уже и еще). Если раздобуду свою старую книжку про Кьеркегора, обязательно пришлю, она не так занудно написана, как последняя.
Будете в Москве, обязательно звоните и заходите.
Целую. Пиама. Юра передает Вам привет**. 28.7.87.
* Григорьян Леонид Григорьевич (1929–2010) – поэт, друг В. Сёмина.
** Гайденко Пиама Павловна – доктор философских наук, автор нескольких книг; Юра – ее муж.
