Рассказы0

ЛЕОНИД САНКИН

РАССКАЗЫ

Всё будет хорошо

Показав проводнице билет, я вскочил в тёплый, еще не проснувшийся вагон «Рицы». Открыв дверь купе и бросив дорожную сумку под нижнюю полку, я повесил на вешалку меховую шапку и искусственную шубу, предварительно засунув в её рукав шарф. Купе было пустым. В предвкушении целого дня, который проведу в заснеженной февральской Москве, я зажмурился от удовольствия. Каникулы заканчивались, в Ростове стояла типичная для того времени погода. Дул сильный ветер, снега не было, кругом лужи и грязь. А в Москве... Пусть всего день, но сначала заброшу сумку в камеру хранения, потом поеду на Ваганьковское, положу цветы на могилу, потолкаюсь среди коллекционеров около киоска, потом к Театру на Таганке, затем рейд по букинистическим отделам книжных на Кузнецком, и снова на вокзал, но уже на Ярославский, и в «Каму». В это время дверь резко открылась и в купе вошел полный мужчина лет пятидесяти в ондатровой шапке. Тяжело дыша, он забросил два своих чемодана на багажную полку, повесил одежду и уселся рядом.
– В Москву? – спросил толстяк, не очень-то интересуясь ответом, вытащил носовой платок из внутреннего кармана пиджака и начал промокать лоб и шею. В купе резко запахло потом, перемешанным с одеколоном.
– Проездом. Дальше на Урал, – ответил я. Но толстяка мой ответ не интересовал.
Тем временем вагон дважды дёрнулся и поезд тронулся, оставляя за окном толпящихся на перроне людей, затем пристанционные домики, железнодорожных рабочих в цветных жилетах. Поезд набирал скорость, увозя в Москву командировочных, таких же как я возвращавшихся в институты студентов, отдохнувших зимой в сочинских здравницах передовиков производства, а также многочисленный кавказский торговый люд, отправлявшийся в Москву со своим лимонно-мандаринно-цветочным скарбом. В купе вошла проводница, забрала билеты, собрала по рублю за постельное белье и предложила чай.
– Да-да, чайку давайте, – сказал толстяк. – Ты переодеваться будешь? – это уже мне.
– Давайте сначала вы, – ответил я и вышел в коридор, взяв из кармана шубы пачку «Ростова» и спички. Покурив в тамбуре, я вернулся в купе. Толстяк уже застелил свою верхнюю полку и, сидя на моей нижней, разбивал варёное яйцо о столик. На нём была фланелевая рубашка, заправленная в тренировочные штаны с отвисшими коленями, и домашние тапочки. На столике мой попутчик разложил газету «Социалистическая индустрия», на

САНКИН Леонид Владимирович – автор статей на литературно-краеведческие темы. Последняя публикация в «Ковчеге» ‒ № XXXVI (3/2012). Как прозаик на страницах журнала выступает впервые. Живёт в Ростове-на-Дону.
© Санкин Л. В., 2013

которой красовались большой кусок курицы, ещё одно яйцо, помидоры, соль в спичечном коробке, две картофелины в мундире, нарезанная буханка белого хлеба и бутылка водки.
– Угощайся, – предложил сосед, жуя.
Ничуть не расстроившись от моего отказа составить ему компанию, он очистил яйцо от скорлупы, потыкал им в спичечный коробок и целиком опустил себе в рот.
Проводница принесла чай и, увидев водку, сказала:
– Вы тут давайте аккуратнее, милиция вот ходит. Напьётесь еще…
– Не беспокойтесь мамаша, мы люди культурные, – усмехнулся сосед, подмигивая мне.
– Тоже ещё культурный нашёлся. Какая я тебе мамаша? Смотри давай, я водку не видела и стакан тебе не давала, – проводница проворчала ещё что-то себе под нос и вышла.
Тем временем толстяк дёрнул за водочный козырек, налил себе полный стакан и, смачно выпив его, сперва долго втягивал в себя запах помидора, но есть его не стал, а вцепился зубами в куриную ногу. Закончив поздний завтрак, завернул несъеденную снедь снова в газету, а водку заткнул самодельной пробочкой, изготовленной тут же из газетной бумаги, и бережно поставил бутылку под столик.
– Поели – можно и поспать, – заявил толстяк и довольно-таки лихо для своих размеров запрыгнул на верхнюю полку.
Через несколько минут сверху донеслось легкое похрапывание. Тем временем поезд подъезжал к Таганрогу. Во время трёхминутной стоянки в купе вошли ещё два пассажира: средних лет мужчина в очках с мощными линзами и мальчик лет 10–12. Чтобы не мешать новым соседям уложить свои вещи и переодеться, я снова пошёл в тамбур на перекур. Поезд тронулся. Через несколько минут я вернулся в свое купе. Сидевший напротив меня мужчина был одет в серый костюм, на лацкане пиджака которого висел значок в виде шахматного коня. Очки он протирал носовым платком и поглядывал через них на свет очень близорукими и одновременно косоватыми глазами. Мальчишка, бесцеремонно рассматривавший меня, переоделся в иностранный спортивный костюм и модные кроссовки. Храп с верхней полки начал усиливаться.
– Вы вместе? – спросил новый сосед.
– Да нет, оба сели в Ростове. А вы в Москву?
– Да, погостили на моей малой родине и возвращаемся домой.
Разговор не клеился. Мальчишка, которого звали Аркаша, пытался подтягиваться на верхней полке, отец постоянно делал ему замечания, храп толстяка усиливался с каждой минутой. Проводница тем временем, забрав билеты, сообщила, что у поездной бригады имеются для пассажиров свежие газеты, чай с сахаром, печенье и настольные игры – шашки и шахматы.
– Шахматы, шахматы, несите нам шахматы! – закричал Аркаша. – Вы умеете играть? – обратился он ко мне.
– Да так, немного, слегка. А что? – спросил я. У меня был первый юношеский разряд, и иногда, при нехватке денег, мне удавалось легко заработать червонец в ростовском городском саду у пенсионерской шахматной братии.
– А мой папа – шахматный судья, он самого Карпова судил, – гордо произнёс Аркаша. Очкарик скромно потупил взгляд.
– Аркаша, молодому человеку необязательно знать эту информацию. Будь скромнее, пожалуйста, – проговорил очкастый.
– Вы правда шахматист? – спросил я.  – А как ваша фамилия?
Очкастый представился. Фамилия его действительно была на слуху, благодаря теленовостям о мире шахмат. Мы пожали друг другу руки.
– Владимир Яковлевич (так звали очкастого), а давайте сыграем партию? – предложил я.
– А вы насколько хорошо играете?
– Папу с дядей обыгрываю.
– Давайте сыграйте, а потом я. Я буду судить, – вмешался неугомонный Аркаша.
– Ну ладно, делать всё равно нечего, – согласился Владимир Яковлевич.
Первые десять минут я не чувствовал силы противника и привычно разыгрывал белыми излюбленный мой дебют. Однако ходы соперника всё больше и больше ставили меня в тупик. Владимир Яковлевич выиграл пешку и начал активное наступление на левом фланге, выдвинув туда слона под прикрытием ферзя и двух пешек. Мои фигуры отставали в развитии. Серебряный конь с лацкана пиджака международного судьи победоносно посматривал на доску. Сделанный мной сильный ответный ход, однако, озадачил противника, и мой визави на несколько минут уткнулся взглядом в пластмассовые фигурки поездных шахмат, почёсывая переносицу и подбородок. Он в очередной раз снял очки и протёр их носовым платком. Аркаша же в первые минуты игры ещё пытался каким-то образом следить за развитием положения на доске, а затем продолжил свои физкультурные занятия, используя как турник верхнюю полку. На другой верхней полке по-прежнему раздавался тяжёлый храп принявшего залпом двести граммов толстяка.
Несомненно, и его раскатистый храп, и тяжёлый запах носков толстяка, но особенно поведение сына отвлекали Владимира Яковлевича от ситуации на доске, и он неожиданно сделал откровенно слабый ход, приведший к резкому изменению течения партии и массовому размену фигур. Для моего противника это была потеря полученного ранее преимущества. Партия, казалось бы, шла к закономерной ничьей. Думаю, что предложи бы я в эту минуту ничейку, и Владимир Яковлевич непременно бы согласился. Но тут снующий и крутящийся как шарик вокруг нас Аркаша прыгнул на полку к отцу и вмешался в партию.
– Папа, надо конём сюда, – влез он и, схватив отцовскую фигуру, двинул в мою сторону.
– Это ваш ход? – спросил я.
– Ну, пусть так будет, – согласился судья, видимо, не особо вникая в ситуацию.
Ход, который предложил Аркаша, был не просто плохим, он был смертельным. Моя пешка получала простор и под прикрытием ладьи проходила в ферзи. И только после моего контрудара это понял Владимир Яковлевич и взревел от досады:
– Арик! Что ты натворил! – Партия была проиграна.
– Папа, да ничего страшного. Проиграл, и ладно. Всё будет хорошо, – твердил Аркаша, посматривая на меня одновременно обиженно и зло.
– Ты, Аркадий, что ни наделаешь, у тебя всё будет хорошо. Смени пластинку, – проворчал Владимир Яковлевич и начал складывать фигуры в коробку. От реванша он отказался. Проснувшийся от шума сосед с верхней полки спустил сперва вниз ногу в дырявом несвежем носке, а затем спрыгнул сам. От предложения принять по десять капель Владимир Яковлевич категорически отказался. Сосед дожевал куриную ногу под оставшуюся часть поллитровки и вновь завалился на боковую. Почему-то и храпеть перестал, только слегка посвистывал. Стемнело, наступал вечер. Проехали Харьков. В вагоне зажёгся свет. Ландшафт за окнами менялся. Мы стали укладываться спать.
Наутро поезд прибыл на Курский вокзал. Когда я стал собирать вещи, Владимир Яковлевич всучил мне на память тонкую брошюрку под названием «Справочник шахматиста» со своей фамилией на обложке.
– Я, конечно, проиграл из-за Арика, он всё время меня отвлекал. Да и этот ещё, со своими носками и водкой. Но вы молодец. Вам надо заниматься. Толк будет, – печально пробормотал шахматист.
На перроне Курского вокзала мы расстались. Аркаша смотрел снизу обиженным и недобрым взглядом.

Спустя двадцать пять лет, просматривая в журнале «Отечественные записки» популистское и спорное интервью помощника вновь избранного  президента страны с многообещающим названием «Всё будет хорошо», я мельком взглянул на фотографию молодого политика и замер. Обиженные и недобрые глаза Аркаши я запомнил навсегда.

Встреча

Когда Гена Гордон получил распределение после окончания Гомельского института инженеров железнодорожного транспорта на маленькую северную станцию с ветхозаветным названием, практически копирующим его собственное отчество, то сначала безумно обрадовался. Он представил себе заброшенную таёжную деревеньку с игрушечными разноцветными макушками деревянных церквей, пушистый и скрипучий снег под ногами, одетых в лисьи и собольи меха розовощёких красавиц в кокошниках, ждущих длинными северными вечерами, а то и ночами своих рыжебородых мужей-поморов, ушедших в суровое Белое море на ловлю трески или какой другой северной рыбины. Однако радость постепенно стала сменяться тоской, пока Гена глядел в окно и трясся в прокуренном и вонючем плацкартном вагоне поезда Москва – Архангельск. Станция с ветхозаветным названием Исакогорка представляла из себя нечто другое, совсем не то, что Гена хотел бы увидеть. Это был большой железнодорожный узел с вагонным и локомотивным хозяйством с одной стороны трассы и двумя десятками двухэтажных барачных зданий, построенных ещё в гулаговские годы, с другой. Чуть на отшибе стояли три панельные хрущёвки, с магазинами на первом этаже, детский сад и пятиэтажное общежитие. Снега не было, так как на дворе стоял август, и даже здесь на севере было ещё не очень холодно. Вместо розовощёких красавиц в соболях больше попадались сгорбленные старушки в телогрейках, а вместо бородатых поморов – пьяные, бичеватого вида мужики, толпившиеся около винного отдела продуктового магазина. Макушек церквей также не было видно в силу полной победы над религиозными пережитками прошлого.
В отделе кадров локомотивного депо у Гены забрали диплом и вручили направление в общежитие. Комендантша, рыхлая немолодая женщина в очках, с крашеными рыжими волосами, поселила Гену в комнату на втором этаже пока одного, но предупредила, что долго ему не боговать в одиночку и обязательно кого-нибудь подселят. Купив в магазине несколько банок рыбных консервов, буханку хлеба, пачку грузинского чая и коробку крошащегося от времени рафинада, Гена вернулся в комнату и, поужинав, быстро заснул.
Разбудили его громкие звуки за стенкой. Соседи включили магнитофон, пели Пугачева с Кузьминым про две звезды, затем опять Пугачева, но уже одна ‒ про старинные часы, потом какой-то зарубежный медляк без слов. Гена опять уснул, но, видимо, не очень глубоко, и через час его разбудил ритмичный скрип кровати прямо за стенкой, с периодическим стуком спинки кровати в общую с Гениной комнатой стену. Весело живут соседи, подумал Гена, покурил и заснул уже до утра.
Получив назначение на должность начальника отдела по технике безопасности, Гена с головой ушёл в работу. Все дни напролёт проводил в депо, планёрки у начальства сменялись селекторными совещаниями, обучение рабочих ‒ аттестацией. Домой в общагу Гена доползал под вечер, смотрел одним глазом взятый напрокат чёрно-белый телевизор и засыпал. Соседа так ему и не подселили, а застеночные сексуальные приключения приезжавших на пару дней в месяц домой из рейса проводниц особо и не мешали.
Рабочие относились к Гене дружелюбно, лишь посмеивались втихомолку над его картавостью, которая приводила к тому, что его собственная фамилия звучала как синоним слова презерватив. «Эй, Петрович, зайди в кабинете к Генке Гандону, он тебя там трахнет за несоблюдение техники безопасности», ‒ такие шутки часто можно было слышать в рабочих бытовках. Но Гена не обижался. Начальник депо, сперва недоверчиво присматривавшийся к новичку, через три месяца даже заявил, поднимая рюмку на банкете в депо по случаю празднования 70-летнего юбилея Октябрьской социалистической революции: «Я думал, что пришлют какого-то еврея, а Генка молодец, оказался пьющим человеком». Выяснилось, что в посёлке Гена не единственный представитель этой нации, год назад в дистанции пути обосновался приехавший после Киевского института Женька Кижнер, который также жил в общежитии, только на четвёртом этаже, а в пятиэтажке среди руководящего состава проживал приехавший из Воронежа молодой врач из железнодорожной больницы Миша Брумер. Миша приехал на станцию одновременно с Геной и уже умудрился жениться на местной медсестре из стоматологии, поэтому и получил от отделения дороги ведомственную однокомнатную квартиру.
Старый советский анекдот гласил, что один еврей ‒ это торговая точка, два еврея ‒ шахматный турнир, а три еврея ‒ русский симфонический оркестр. Так как наши герои не умели играть на музыкальных инструментах и в шахматах особо не шарили, их воскресные редкие встречи втроем сопровождались довольно таки русскими забавами: употреблением крепких спиртных напитков и расписыванием пульки на кухне Мишкиной однушки. В те давно ушедшие годы у советских людей, считавшихся по праву самой читающей нацией, появилась ещё одна жизненная ценность ‒ чтение толстых и тонких литературных журналов. Каждый рабочий день начинался с обсуждения последних публикаций еженедельного «Огонька», ещё не так давно запрещённых имен, появлявшихся в «Новом мире» или «Знамени», «Юности» или «Октябре». До этого мало читавший Гена с огромным удовольствием поглощал неизведанных до сих пор Набокова и Солженицына, Пастернака и Булгакова, Аксёнова и Войновича. Однажды в местной библиотеке высокая и сухощавая библиотекарша Нина Ивановна предложила Гене почитать только что полученный свежий номер ранее незнакомого ему журнала под названием «Наш собеседник».
‒ Почитайте, Геннадий Исаакович, ‒ чуть скривив в улыбочке рот, сказала она. ‒ Здесь особенно для вас много любопытного напечатано.
Придя в общежитие и упав на металлическую кровать с панцирной сеткой, провисшей до пола, Гена углубился в чтение. Первой была опубликована повесть какого-то сибирского прозаика о деревне. Медленное и скучноватое описание крестьянского быта, дойки коров, ловли рыбы и ремонта прохудившейся крыши в избе, перемежавшееся постоянным употреблением главным героем самогона, подействовало на Гену убаюкивающе, и не дочитав и до середины повести, он глубоко уснул. На следующий день, завершив чтение скучной повести, закончившейся смертью главного героя Матвея Хороводова, который, по обыкновению скушав литр первача, подрался в сельсовете и не дошёл по дороге к сельской церквушке для покаяния всего-то несколько шагов, Гена задумался. Он так и не понял, зачем ему дали читать такую ерунду. Пропустив слабо рифмованные вирши абсолютно неизвестных поэтов, Гена увидел большую публицистическую статью под названием «Когда же это кончится?». Эту статью он прочитал не отрываясь до самого конца, настолько она его захватила. В своей жизни Гена неоднократно сталкивался с антисемитизмом, но эти столкновения, обычно носившие абсолютно бытовой характер и заканчивавшиеся для Гениного обидчика или для самого Гены разбитыми носами, даже сравнить нельзя было с тем, что писал неизвестный до сего момента автор журнала. Владислав Юрьевич Скунсяев (так звали автора) в своем труде анализировал многовековое и целенаправленное вредительство еврейского народа русскому, аж со времён царя Гороха до наших дней. Из статьи Гена узнал, что, создав мировой сионистский заговор, евреи поделились на собственно евреев, которые пока ещё не совершили преступлений перед русскими, но так как всё равно совершат, то им необходимо немедленно уехать в государство Израиль, и жидомасонов. Последних, независимо от того уедут они в Израиль или нет, ждёт суровая кара за ненависть к русскому народу, которая по науке называется русофобия. Именно жидомасоны все века спаивали русских, а тех, которые отказывались пить, подвергали форменным пыткам, жидомасоны систематически убивали русских детей, а кровь убиенных добавляли для особого вкуса в традиционную еврейскую еду ‒ мацу с фаршированной рыбой. Также Скунсяев сообщал, что поганые жидомасоны (они же русофобы, или малый народ) расстреляли царскую семью и отравили великого вождя товарища Сталина. Жидомасонами, оказывается, были все революционеры-большевики, начиная с Ленина и заканчивая нынешним руководителем компартии Горбачевым. Масоны и жиды (Гена так и не понял, чем они отличаются друг от друга) захватили в свои сети все газеты, журналы (кроме «Нашего собеседника»), радио, а также телевидение, которое теперь называется тельавидением. Это именно они объявили в стране перестройку, гласность, ускорение и новое мышление, которые не свойственны исконно русскому человеку, которому не нужно совсем ускоряться, так как русские работают медленно, но верно. В статье приводились также фамилии революционеров, полководцев, писателей, композиторов, членов Политбюро и даже священнослужителей, которые являлись и являются жидомасонами. Причём после настоящей и известной фамилии в скобках была напечатана еврейская, которую, по мнению автора, носил раньше данный человек. Например, после фамилии вождя мирового пролетариата, которая и так была псевдонимом, в скобках почему-то было указано не привычное Ульянов, а Бланк; особенно поразило Геннадия, что после фамилии Хрущёв в скобках было написано Ципельзон, Брежнев оказался, по мнению Скунсяева, ‒ Гальперштатом, а опальный политик Борис Ельцин был назван Беней Эльциным. Удивительно, но после фамилии Сталина в скобках его настоящая фамилия Джугашвили не стояла.
Прочитав статью, Гена поначалу подумал, что написал её сумасшедший, но, как следовало из аннотации, автор не только считался психически здоровым, но и входил в редколлегию журнала, именовался поэтом и публицистом. В конце статьи были напечатаны отклики читателей, которые, оказывается, прочитали предыдущий труд Скунсяева под названием «Спасай Россию» и высказывали на страницах нового номера своё мнение. Из десяти откликов со всех уголков нашей необъятной Родины девять поддерживали поэта и публициста и возмущались засилием в их городе или даже в деревне евреев, сионистов, жидов, масонов и русофобов. Комментаторы требовали от партии и правительства незамедлительного выселения всех вышеперечисленных граждан из Советского Союза и передачи их собственности непосредственно им ‒ авторам данного комментария, как наиболее пострадавшим от злодеев. И лишь одно письмо читателя по фамилии Гринберг из города Биробиджан содержало критику в адрес смелого и честного поэта Владислава. Понятно было, что Гринберг является отпетым жидомасоном и, возможно, даже руководителем русофобского центра.
Придя в библиотеку в очередной раз, Гена взял почитать все предыдущие номера журнала за этот год. Выяснилось, что из номера в номер подобные статьи журнал печатает с регулярным постоянством и статья Скунсяева не самая ещё и антисемитская. В одном из номеров журнал предоставил страницы известному академику-химику с довольно таки подозрительной фамилией Фаршарович, который с научной точки зрения обосновывал влияние евреев на химические процессы в атмосфере, приводящие к уменьшению численности коренного населения. В другом номере хирург Квадратов писал о том, что евреи мешают вести русскому народу здоровый образ жизни, так как специально сами не пьют водку и русским достаётся гораздо больше. Литературовед Калерий Калерьянович Скожинов выбрал для себя тему засилия евреев в литературе, поделив всех литераторов на русских и русскоязычных, его коллега Сказинцев высчитывал процентное отношение проживающих в СССР евреев и сравнивал его с процентным отношением евреев в творческих союзах, театральный критик Дуболомов высказывал опасения за судьбу русского театра, в котором тоже хозяйничают евреи, но не одни, а почему-то совместно с гомосексуалистами. Писатель Пятипупин возмущался тем, что евреи в его родном городе выпили не только всю воду из крана, но и покусились на воды знаменитого озера. Он красочно, как может замечательный стилист, описывал превращение исконно русского озера в филиал Мёртвого моря, находящегося сами знаете где.
Но больше всего потряс Гену роман известного прозаика Чернова о Второй мировой войне, из глав которого следовало, что на фронте евреи не воевали, а все подъедались на ташкентских продовольственных складах. Не дай Бог, чтобы дед прочитал эту гадость, думал Гена, представив журнал в руках своего дедушки Михаила Абрамовича, вернувшегося с фронта без ноги, зато с двумя солдатскими орденами Славы и медалью за взятие Будапешта.
Геннадий рассказал своим друзьям о журнале, но на них почему-то это не произвело никакого впечатления.
В один из пасмурных осенних дней Гена услыхал из передачи местного радио новость: коллектив «Нашего собеседника» совершает поездку по стране и встречается с читателями. И через неделю, в субботний вечер, редакция будет встречаться с жителями областного центра, расположенного рядом со станцией на другом берегу реки, в помещении Дворца культуры работников лесозаготовительной промышленности. Геннадий решил непременно посетить эту встречу, увидеть своими глазами авторов провокационных статей и задать им какой-нибудь острый вопрос. С собой Гена решил захватить один из последних номеров журнала, взятый в библиотеке.
Гена представлял, что в зале наверняка будут почитатели идей Скунсяева и компании ‒ русские националисты с окладистыми бородами в расшитых народных рубахах из льна, подпоясанных кушаками, и наверняка он единственный, кто открыто вступит в идеологический спор и, возможно, даже будет побит членами общества «Память», которых Гена видел по телевизору в программе «Взгляд» и которые наверняка с большим удовольствием читают журнал «Наш собеседник». Одного такого огромного роста бородача Гена увидел уже в автобусе, следовавшем к Дворцу культуры. Мужик с огромной черной бородой в длиннополом чёрном пальто всё время оглядывался и особо подозрительно и зло косился в его сторону. Подойдя к Дворцу культуры, Гена увидел около центрального входа толпящихся людей и испытал странное чувство. Похожее он испытал когда-то давно в раннем детстве, когда его бабушка Фира Моисеевна взяла Гену с собой в синагогу на празднование еврейского праздника Пурим. Такого количества улыбающихся и довольных еврейских лиц в одном месте Гена не видел давно. Евреи, собравшиеся около ДК, по-видимому, были давно знакомы между собой, они обнимались, хлопали друг друга по спинам, смеялись и, громко разговаривая, картинно разводили руками в стороны. Через минуту к толпе подошёл и подозрительный бородач из автобуса. К нему сразу кинулись несколько человек и по очереди стали почтительно жать руку.
‒ И кто это? ‒ спросила одна из стоящих около Гены дам у другой.
‒ Это же наш общественный раввин Додик Альперович, неужели не знаете? ‒ ответила вторая дама, презрительно оглядывая задавшую вопрос.
Неподалёку от входа Гена увидел нескольких молодых ребят и девушек, по-видимому студентов. Они держали плакаты с надписью: «Вчера читал Скунсяева, не нравится херня его» и «Скунсяев, руки прочь от Высоцкого!». Гена выяснил, что, оказывается, ещё в прошлом году Скунсяев опубликовал в журнале лживую статейку о том, что поклонники умершего поэта и барда якобы в порыве страсти затоптали могилу ветерана войны на кладбище.
Люди стали постепенно заходить в зал. Гена, купивший билет в один из первых рядов, оглядывался. Зал практически был заполнен людьми, национальность которых не вызывала никакого сомнения. На галёрке расположились студенты и студентки с плакатами.
Тем временем на сцену вышли и уселись за сдвинутые столы члены редколлегии. Удивительно, но все они были одеты в одинаковые серые костюмы, на всех были цветные рубашки с яркими разводами и широкие галстуки. На носах троих из четверых гостей вечера были надеты одинаковые очки. Единственный неочкарик был кудряв, в отличие от прилизанных своих товарищей. Директор Дворца культуры представил гостей. Три прилизанных очкарика и оказались литературоведами Скожиновым и Сказинцевым а также самим Скунсяевым. При оглашении фамилии последнего из задних рядов послышался гул. Первым к стоящему на краю сцены микрофону вышел кудрявый, оказавшийся поэтом Юрием Скузиным. Поэт читал завывая и пронзая зал безумным взглядом. Уже первое стихотворение, в котором Скузин сообщал, что обычно выпивает из черепа родной мамы и это обычай его предков, вызвал в зале гомерический хохот. То, что поэт выпивает, никого в общем-то и не удивило, особенно сидевших в первом ряду, отчетливо чувствовавших запах перегара, исходивший от него. Но почему вместо рюмки или стакана поэт выбрал такой странный предмет, было непонятно. Сидящие за столом очкарики насторожились и начали поглядывать в зал, близоруко щурясь, то снимая, то вновь надевая очки. Второе стихотворение, посвященное философу Спинозе, как известно еврею, превратившемуся в конце стихотворения в паука с шестиконечной звездой на спинке, сопровождалось смехом, аплодисментами и легким посвистыванием. Приняв всё за чистую монету, поэт начал читать третье стихотворение про поймавших голубя мальчишек, один из которых, с еврейским именем, тут же предложил продать сизаря. Смысл третьего стихотворения Скузина сводился к тому, что голубь, символизировавший Господа, должен нести всем свет. Всем, кроме, естественно, евреев, предавших его и распявших. Гул и свист усиливались.
Следующим к микрофону вышел сам Скунсяев. Раздался свист из задних рядов, и, встав с кресел, студенты развернули плакаты. Скунсяев сперва растерялся, но быстро взял себя в руки и сообщил, что его неправильно поняли, что он ничего не имеет против умершего кумира молодежи, сам является поклонником его ранней лирики и даже побывал на его знаменитых похоронах. А возмущается он не поэтом, а его почитателями, сделавшими из заурядного стихотворца великого поэта, коим являются лишь Пушкин, давно умерший поэт Шрамов, сам Скунсяев и только что выступавший здесь Скузин. Зал начал истерически хохотать, а студенты с заднего ряда скандировать лозунг, обыгрывая фамилию публициста, с непечатными ругательствами. На сцену выскочил директор Дворца культуры и объявил перерыв. В перерыве Гена обнаружил, что оставил сигареты и спички в другом пиджаке, а курить очень хотелось. Держа подмышкой журнал, он забрёл в один из закоулков Дворца и увидел курящую компанию. Подойдя поближе с целью попросить сигарету, Гена с изумлением признал в лице курильщиков Скунсяева, Скожинова и Сказинцева. Члены редколлегии, и вблизи напоминавшие братьев-близнецов, что-то бурно обсуждали, пуская в потолок струи дыма. Гена робко подошёл и спросил:
‒ Можно у вас?.. ‒ слово «закурить» застряло у Гены в горле.
‒ Автограф, молодой человек хотите получить? Пожалуйста! ‒ скорчил крысиную улыбочку Скунсяев и протянул руку к журналу. ‒ Как вас зовут, юноша?
‒ Геннадий, ‒ прохрипел Гена.
‒ Пожалуйста, Геннадий, пожалуйста, ‒ Скунсяев вытащил из внутреннего кармана пиджака дорогую иностранную ручку и, открутив колпачок, написал что-то на первой странице журнала.
‒ Спасибо большое, ‒ наконец смог внятно проговорить Гена, ‒ а сигаретку можно у вас стрельнуть?
Скунсяев усмехнулся и, вытащив из кармана пачку заморского «Мальборо», щёлкнул по дну пальцем. Сигарета с золотым ободком вокруг фильтра выскочила из пачки.
‒ Пожалуйста, курите на здоровье, товарищ, ‒ сказал он уже очень серьёзно, поднося к сигарете Геннадия огонёк из пахнувшей бензином большой и блестящей зажигалки. ‒ Сегодня здесь в зале очень мало настоящих почитателей русской мысли, плохо поработала местная писательская организация, но ничего, будет и на нашей улице праздник.
Скожинов и Сказинцев одобрительно кивали и тушили окурки о свежевыкрашенную стену курилки.
Писатели вскоре вышли. Затянувшись американской сигаретой, Гена раскрыл журнал и прочитал надпись:

Моему молодому другу Геннадию, русскому патриоту и борцу с русофобией и международным сионизмом, от одного из скромных авторов этого замечательного журнала. Влад. Скунсяев.

Номер журнала «Наш собеседник» с автографом Скунсяева Гена вернул в библиотеку. Нина Ивановна от удивления и радости, что в их скромной библиотеке будет храниться такой раритет, даже организовала стенд произведений Скунсяева с его портретом в середине.

Через два года в стране случился путч и советской власти пришёл конец. Скунсяева, поддержавшего путчистов, арестовали и посадили в тюрьму, но благодаря пьяной доброте тогдашнего президента выпустили через месяц. Много лет он уже руководит журналом «Наш собеседник», продолжает печатать статьи про сионистов и даже купил дом на Лазурном берегу. Правда, вот курить Скунсяев давно бросил. Поэт Скузин вскоре умер, отравившись купленной в ларьке, принадлежавшем, как ни странно, не еврею, а азербайджанцу, палёной водкой. На его похоронах много говорили о загубленных евреями талантах. Литературный критик Сказинцев работает теперь в администрации нового президента и является советником по идеологическим вопросам. Калерий Калерьянович Скожинов через год после описанных событий женился на еврейке и, как говорили его друзья, сам попал под влияние мирового сионизма. В последние годы своей жизни он вместе с женой ходил за продовольственными пайками в местную синагогу, иногда подолгу беседовал с раввином и был похоронен рядом с тёщей Розой Соломоновной на еврейском кладбище. Нина Ивановна по-прежнему заведует библиотекой и недавно установила в зале стенд молодого модного писателя Прилепа Захарова. А русский патриот и борец с международным сионизмом Гена Гордон давно живёт в Канаде, работает в железнодорожной компании и частенько за рюмкой русской водки рассказывает друзьям эту историю.

Два Лихтенберга

Знаменитый немецкий физик и астроном Георг Кристоф Лихтенберг жил в восемнадцатом веке в Германии. Его полный тёзка Григорий Кальманович Лихтенберг жил в двадцатом веке в Ростове-на-Дону и знаменитым не был, так как работал провизором в аптеке номер два. В свободное от экспериментальной физики время Георг Кристоф писал афоризмы, которым прежде всего и обязан посмертной литературной славой. Григорий Кальманович в свободное от приготовления мазей и микстур время никаких афоризмов не писал, чаще всего смотрел телевизор, выстаивал часами в магазинах в очередях за продуктами, а в выходной день играл в городском саду в шахматы на деньги.
Казалось бы, ничто не связывает этих двух представителей славной фамилии. Однако это было не совсем так. Связующим звеном между ними стал Миша Мирович, начинающий литератор и одновременно младший научный сотрудник НИИ эпидемиологии. Одного из Лихтенбергов Миша хорошо знал благодаря книжке афоризмов, изданных в серии «Литературные памятники»; второго ‒ благодаря проживанию в одном подъезде пятиэтажного дома в Газетном переулке.
Писать юмористические рассказы, скетчи и фразы Миша начал ещё в школе, продолжил в институте, где стал постоянным автором местного студенческого театра. Ну а к середине 80-х, работая мэнээсом, от постоянного безделья решил начать посылать свои произведения в разные печатные издания. Друзья советовали Мише сменить тематику и вместо короткого жанра написать большой роман под названием «Данилевский» ‒ в пику писателю Данилевскому, написавшему роман «Мирович». Но Миша, цитируя знаменитое чеховское изречении о краткости, настойчиво отправлял свои афоризмы в ростовские газеты. Газеты хранили стойкое молчание. Но вдруг однажды Миша вытащил из почтового ящика фирменный конверт газеты обкома комсомола, которая в те годы, не мудрствуя лукаво, так и называлась ‒ «Комсомолец».
Разорвав конверт дрожащими руками прямо в подъезде, Миша прочитал письмо следующего содержания:

Уважаемый Михаил! К сожалению, присланные Вами в нашу редакцию афоризмы нам не подходят, так как не отражают героическое участие советской молодежи в социалистическом и коммунистическом строительстве и плодотворную работу по воспитанию подрастающего поколения в духе преданности заветам В. И. Ленина. Надеемся на дальнейшее сотрудничество. С уважением, заместитель заведующего сектором по работе с молодыми авторами И. С. Колесников.

Миша вскипел от ярости и обиды, но тут увидел спускающегося по лестнице живущего двумя этажами выше Григория Кальмановича. И Мишу осенило, как отомстить бездарной и бездушной редакции «Комсомольца» и замзаву Колесникову в первую очередь. Идея заключалась в следующем: Миша решил выбрать самые лучшие афоризмы Георга Кристофа Лихтенберга и отправить их в редакцию «Комсомольца» от имени  Григория Кальмановича Лихтенберга, указав его домашний адрес на конверте. По его мнению, редакционные крысы никогда не читали эти афоризмы, но будут сражены их высоким литературным уровнем и, естественно, напечатают на последней странице за подписью «Лихтенберг Григорий, провизор аптеки № 2, Ростов-на-Дону». Затем напечатанный в газете материал Миша пошлёт в журнал «Крокодил», навсегда опозорив безграмотных и недалёких ростовских газетчиков.
На следующее утро конверт с афоризмами Георга Кристофа был опущен в почтовый ящик, висевший прямо на сером здании на Будённовском проспекте, где обитали все местные газеты. Ожидая, что редакция может пригласить автора для получения гонорара, Миша предупредил соседа, чтобы тот, если ему придёт письмо из газеты, отдал его Мише, который написал якобы жалобу на ЖЭК, отказывающийся ремонтировать крышу дома уже два года. Удивлённый Григорий Кальманович лишь пожал плечами и отправился в аптеку к своим порошкам и настойкам.
Каждое утро Миша начинал с того, что бежал к ближайшему киоску «Союзпечати» и покупал за три копейки свежий номер «Комсомольца», но афоризмов Лихтенберга не было. Так продолжалось две недели. В раннее воскресное утро Мишу разбудил звонок в дверь. На пороге стоял Григорий Кальманович с авоськой пустой молочной посуды.
‒ Мишенька, я по поводу крыши. Помните, вы говорили? Вчера вечером вот достал из ящика, ‒ в другой руке Лихтенберг держал редакционный конверт.
Разорвав уголок, Миша вытащил заветную, сложенную вдвое бумажку и прочитал:

Уважаемый товарищ Лихтенберг! К сожалению, присланные Вами в нашу редакцию афоризмы нам не подходят, так как не отражают героическое участие советской молодежи в социалистическом и коммунистическом строительстве и плодотворную работу по воспитанию подрастающего поколения в духе преданности заветам В. И. Ленина. Надеемся на дальнейшее сотрудничество. С уважением, заместитель заведующего сектором по работе с молодыми авторами И. С. Колесников.

Миша опустил голову и руки с письмом.
‒ Значит, ремонтировать крышу не будут, ‒ изрёк Григорий Кальманович, тяжело вздохнул и пошёл вниз по лестнице, звеня бутылками из-под ряженки и банками из-под сметаны.

Старуха Воронова

Старуху Воронову во дворе не любили. Одни говорили, что она во время немецкой оккупации выдавала партизан, за что после войны её арестовали, судили и отправили в лагеря. Другие же, напротив, судачили, что Воронова была подпольщицей и работала в немецкой комендатуре по заданию подпольного обкома. А арестовали её по ошибке, так как все документы сгорели. Но после смерти Сталина во всём разобрались, выпустили и даже вернули орден. Орден этот, правда, никто никогда не видел. На 9 Мая, когда старики и старухи нашего двора вытаскивали из своих платяных шкафов пронафталиненные пиджаки и кофты с орденами и медалями, а затем, бряцая на всю улицу, выходили смотреть парад, Воронова сидела дома и нос свой не высовывала. Конечно, это тогда нам, мальчишкам, казалось, что они старики и старухи, на самом деле было им лет по 50‒55, а многим и того меньше, но прошедшие войну фронтовики и фронтовички были для нас поколением дедушек и бабушек. Было среди них много инвалидов: кто без руки, кто без ноги, а то и без обеих, кто слепой, обязательно седые. После парада приходили они во двор и накрывали прямо во дворе столы, и до вечера играла во дворе гармошка и пелись песни про землянку да про пыльные дороги, и в тёплом майском вечернем воздухе пахло варёной картошкой, селёдкой, зеленью свежей и водкой. А бабку Воронову я в застолье этом не видел никогда. Да и не звали её.
Жила старуха в маленьком флигеле из двух комнатушек, внутри старого жактовского дома, рядом с которым возник после войны усилиями пленных немцев наш многоквартирный, но с общим двором. Жила старуха одна, замкнуто, особо с соседками не конфликтовала, но и домой к себе не приглашала. По вечерам в тёплое время года во дворе на табуреточке не сидела. Но зато знала все церковные праздники и просвещала подчас соседок, отвыкших за эти годы ходить в ближайший к дому большой храм, расположенный около главного городского базара. Там же около храма бабка продавала вишню, собранную с посаженного около её хибары деревца, петрушку с собственной грядочки, а также жареные тыквенные и подсолнечные семечки, насыпанные в маленькие бумажные кулёчки из газет, расставленные, как шахматные фигурки, в эмалированном тазике с отбитым дном, который старуха ставила на деревянный ящик.
Была у старухи дочка – дебелая женщина, прижитая, по тем же сплетням, от германского офицера во время войны. Звали дочку Людкой, и работала она дворничихой при местном ЖЭКе. Людка вышла замуж достаточно поздно за хромого настройщика музыкальных инструментов и родила ему двух мальчишек-близнецов. Настройщик этот, Лев Рудольфович, частенько появлялся в нашем доме, настраивал пианино, которые тогда в квартирах не были редкостью. Но к тёще своей никогда не заходил, а дел-то было всего через двор пройти и повернуть направо, мимо водоразборной колонки, к угловому флигелю. Бабки во дворе шептались, что старуха зятя своего еврея знать не желает. А вот внуков принимала и баловала, несмотря на то, что Боря и Саша были как две капли воды похожи на отца своего: такие же лупоглазые, лопоухие и кучерявые, и крестить их в младенчестве Людка категорически отказалась.
Жили Лев Рудольфович с Людкой и детьми в маленькой однокомнатной квартирке в новом микрорайоне, названном ростовскими Черёмушками. Во время школьных каникул мальчишки часто гостили у бабушки и нередко помогали ей в продаже семечек на базарной площади. Когда начинало смеркаться, мы часто наблюдали, как впереди бабки, держа перед собой расколотый деревянный ящик и маленькую деревянную табуреточку, бежали домой Сашка и Борька. Старуха Воронова плелась за внуками, опираясь на самоструганную палку с резиновым набалдашником, перекинув через плечо серую наволочку с остатками нераспроданных семечек. Вечером она выходила во двор и, приговаривая «гули-гули», рассыпала семечки и намоченный в воде хлебный мякиш около водоразборной колонки. Слетавшихся голубей она знала всех и клички им давала, а наглых воробьёв отгоняла, шипя сквозь беззубый рот: «Кыш отсюда, жидовское племя».
Однажды ранним воскресным днём Людка пришла к матери. Из флигеля сперва доносился громкий разговор, крики, а потом Людка выбежала в слезах и бросилась стремглав к железной калитке около двустворчатых ворот. Около калитки она села на приступок и несколько минут рыдала навзрыд. Как рассказывали соседи, она приходила сообщить матери, что вместе с детьми и мужем своим Львом Рудольфовичем собирается уезжать на постоянное местожительство в Израиль и уже подали в ОВИР заявление. Через несколько месяцев они уехали. Говорят, что приходили прощаться, дети целовали бабку в жёлтые, как папиросная бумага, щёки, старуха Воронова и дочка её Людка рыдали в голос, а Лев Рудольфович стоял в нескольких метрах от флигеля и нервно сжимал в руках серую шляпу, которую почему-то снял при моросящем дожде, подставляя воде лысое темечко посередине еще не выпавших кудрей. Когда Людка с детьми вышли из флигеля, старуха выбежала за ними и вслед перекрестила маленькой иконкой. Шёл тогда 1975 год.
Через пару-тройку лет старуха Воронова тихо померла за неделю до Пасхи. Богомольные старушки собрались у неё, приходил и батюшка. Соседи сбросились по рублю на венок, но давали не щедро. Помню, что, войдя во двор, увидел я разбросанные несколько гвоздичек, и, узнав у бабушки, кто умер, вскоре забыл старуху Воронову навсегда. Как и её внуков, несчастную дочку и хромого настройщика. И не вспомнил бы о них, если бы не произошёл несколько лет назад такой случай.
Придя к маме в выходной в гости, решил я помочь ей разобрать кладовку, забитую старыми журналами, пыльными вещами, книгами, фотопринадлежностями и другой рухлядью, которую нужно было давно выбросить, да всё руки не доходили. Сделав перерыв, вышел на балкон покурить. Стоял солнечный ясный день. Двор был пуст. Лишь незнакомый лысоватый мужчина задумчиво бродил возле забора, отделявшего наш старый дом от новостройки, возникшей на месте бывших старых флигелёчков и двухэтажного жактовского дома. Вдруг из уголков памяти неожиданно возник образ настройщика Льва Рудольфовича, его толстой жены, старухи в белом платке, кучерявых мальчишек. Я быстро спустился во двор.
‒ Вы Борис?
‒ Нет, Александр, а вы?..
Он меня тоже вспомнил, несколько минут говорил про какую-то мою хоккейную клюшку и игрушечный автомат, о которых я не помнил.
‒ Бабушкиного дома уже нет, а я так хотел посмотреть на него, много лет он мне снился даже.
‒ Да, снесли давно уже, сначала пустырь здесь был, а вот лет пять назад построили этот дом.
Саша рассказал, что папа их Лев Рудольфович давно умер от рака, мама, слава Богу, жива-здорова, живёт в Холоне, в Россию никогда не возвращалась; что его старший брат Боря теперь зовется Борух, он правоверный иудей, живёт в Иерусалиме и работает в юридической конторе. А он сам из Израиля давно перебрался в Германию, держит автомастерскую и неплохо зарабатывает. Вот приехал в Ростов, ходил в синагогу, в архив, собирает сведения о своей семье, хочет выстроить генеалогическую ветвь.
‒ Знаешь, что я узнал-то?.. Деда-то моего Рудика немцы в августе сорок второго расстреляли вместе с бабушкой и отцовской младшей сестрой Бертой в Змиёвской балке. Отец был на фронте, его, восемнадцатилетнего, ещё в начале войны призвали, вот он и остался из семьи один живой. Прятал их в подвале своего дома несколько недель один человек, Богаевский его фамилия, говорили из дворян. Его вместе с дедом и бабушкой там же в Змиёвке фашисты и убили. А донос на него написала в гестапо ‒ знаешь кто? Бабушка моя родная, Воронова Мария Гавриловна, царствие ей небесное. Вот как бывает в жизни. Матери, конечно, не скажу. Не перенесёт она этого…
Мы ещё поболтали о чём-то пустом, и Сашка вышел навсегда из двора через ту же сохранившуюся калитку, около которой ревела много лет назад его мать.