РОМАН АМОСОВ
ВТОРОЙ ХОД
Рассказ
А если человек так бездарен, что не может обеспечить себя едой и одеждой, и настолько лишен мужества, что не в состоянии выбраться из землянки, то сомнения нет: такой человек лишен духа и вечности.
Х. Лакснесс
Ночью в тесной однокомнатной квартире Николая Коновалова дух стоял тяжелый. В маленькой кухне, напаренной, несмотря на открытую форточку, в ванной и узком кривом коридорчике сушились пеленки. В комнате на одной кровати спала жена Николая Роза с двухмесячной грудничкой Варей, на другой восьмилетняя Маша и четырехлетняя Вера, а Николай на раскладном кресле – все вплотную друг к другу.
Ночи осенью пошли длинные. Раньше Николай после работы падал как убитый, и только руки натруженные мешали, как ни положи – затекают. Теперь, на инвалидности, бывало, что целыми днями из дома не выходил, а ночью не мог заснуть. Полежит-полежит в темноте, проковыляет на кухню, заварит чаю и читает часов до двух, пока дремать не начнет. Читает прилежно, не спеша. Любимой его книгой стали «Самостоятельные люди» Лакснесса, раза три-четыре ее перечитал. Оказывается, еще беднее нас люди живут! Леса у них нет, дома из дерна кладут, печки топят навозом. А Бьяртур молодец! Чудно только, что всё стихами говорит. А выдержка какая: сначала кофе выпил, о новоcтях узнал и только потом попросил о помощи, сказал, что жена замерзла. И хутор хорошо придумал назвать – Летняя обитель. Вот и я свой дом назову «Летняя обитель». Николай даже хотел, как Бьяртур, назвать младшую дочку Соулильей, что означает по-исландски Солнечная Лилия. Жаль, Роза не согласилась:
– Хватит того, что я роза, еще лилии нам не хватало. – И книгу читать отказалась, а Николаю хотелось с кем-нибудь поделиться. Дал Пашке. Тот через день вернул:
– Муть голландская!
– Да не Голландия это, а Исландия.
– Все равно муть. – Наверное, и не читал вовсе. А Николай в азарте своего расположения к исландцам не обратил внимания на то, что у Лакснесса описываются события полувековой давности и что давно уже никто в Исландии печки навозом не топит.
Теперь ему казалось странным, что до тридцати трех лет он и сам не читал книг и не задумывался о смысле жизни. Вернее, в молодости задумывался, но тогда само собой разумелось, что дальше все пойдет лучше и лучше. И действительно, зарплату все время прибавляли, квартиру дали в новом доме, хотя и однокомнатную, в Комсомольске и Хабаровске товаров япон-
АМОСОВ Роман Африканович – прозаик. Лауреат премии «Ковчега». Последняя публикация – повесть «Подъём на холм» в № XXXVII (4/2012). Живет в г. Ивантеевка Московской обл.
© Амосов Р. А., 2013
ских хоть отбавляй. И деньги на «Запорожец» уже лежали, но договорились с Розой подождать и купить сразу «Москвич». Чего еще желать?
С началом перестройки леспромхоз начал работать по контракту с японцами. Николай пересел с «лаптежника» на новую «Комацу» и следующие пять лет смотрел вокруг только через стекла кабины, воспринимая все окружающее как дорогу, по которой можно лететь и лететь. Машина казалась игрушкой. С тридцатью кубами леса легко брала все перевалы на четвертой и пятой, в кабине только легкий свист стоял, передачи переключаются легче, чем на «Жигулях», – только щелчки едва слышные. А печка! После ледяной кабины «лаптежника» настоящий Ташкент, зимой в майке можно ездить! На лесосеке теперь пилили отборный кедр – ствол к стволу, там же мазали торцы антисептиком и закрывали пластмассовыми колпаками, иначе японцы не брали. Пилили теперь шведскими «Хускварнами», про «Дружбу» и «Урал» смешно вспоминать. Только погрузчики челюстные наши остались, лучше их пока никто ничего не придумал.
Николай выгонял по два рейса за смену. Родилась вторая дочка, купили «Москвич», но оказалось, что ездить некуда. Скатали два раза в Комсомольск да за ягодами, а больше куда? Да и неприятно садиться в «Москвич» после «Комацу»: везет кое-как, шумный, и кажется, что вот-вот ногами за землю зацепишь. «Придется другую купить, японку какую-нибудь», – решил Николай. И это казалось вполне по зубам, а кто не может заработать, тех просят не беспокоиться. Незаметно для себя к таким Николай начал относиться слегка снисходительно: как это не могут, ведь он же смог?
В марте на обледенелом спуске к мосту перед самым поселком прицеп, на который Николай взял чуть не сорок кубов, начал «складываться» – слетел с дороги и пошел по обочине, догоняя тягач. Чтобы задернуть его обратно на дорогу, Николай поддал газу, потом, когда прицеп выровнялся, притормозил, да похоже резковато: от перегрузки лопнула передняя рогатка. Хлысты встали ежиком, один из них пробил кабину. Николая отбросило к правой дверце, и он, цепляясь за руль, уложил свою «Комацу» на правый бок. Хлысты раскатились до самого моста, несколько лесин свалились в реку.
Четыре месяца Николай провалялся в больнице в Комсомольске. Там от нечего делать и начал читать. Книги привозила Роза. Она работала продавцом в книжном магазине, в их же панельной девятиэтажке, в первом этаже. Не надо и покупать, главное не запачкать, чтобы потом вернуть. Когда Николай лежал в больнице, Роза снова ждала ребенка, и все-таки ездила к нему на попутках.
В конце концов у Николая зажило все как на собаке, только правую ногу несколько раз складывали и ломали и стала она на шесть сантиметров короче левой, и ступня куда-то вбок вывернулась. Роза написала в Курган, в институт Илизарова. Оттуда пообещали помочь, но только через год, а пока поставили в очередь. Там ведь олимпийских чемпионов складывают, балерин, может быть, и космонавтов. Еще месяц Николай просидел в отпуске, потом ему дали третью группу и перевели на легкий труд – строить с бригадой таких же доходяг брусовой тепляк над артезианской скважиной.
Обед затянулся на два часа. Дело было в пятницу, работа повременная, и погода к работе не располагала – с утра с бесцветного сырого неба сеялась водяная пыль, и до обеда одежда промокла насквозь. Лет десять назад, сразу после армии, Николай работал недалеко от этих мест в геологоразведке, и как раз в такую погоду и тоже в конце сентября канавщик Федя Битяй заблудился и замерз в километре от лагеря.
Мужики сбились под кровлей в перекрытой части сруба, курили и вяло переговаривались, дожидаясь, когда приступать к работе будет уже поздно. Работали кое-как: вшестером неделю пилили «Уралом» сруб из старого почерневшего бруса, еще три дня собирали его на паклю, три дня ставили стропила и колотили обрешетку, пять дней зашивали потолок и ведрами по сходням таскали на него шлак. В конце третьей недели начали пришивать кровлю, а Николай знал, что вдвоем с Пашкой они бы этот тепляк за неделю сложили и закрыли.
Уж какая там высота – двадцать венцов, но с крыши недостроенного тепляка Николай впервые рассмотрел окрестности. Может быть, раньше просто времени не находил. Поселок леспромхоза раскинулся на огромной – глазом не охватить – вырубке. Середину ее занимал огороженный почерневшим от времени дощатым забором лесосклад – пустая разъезженная машинами и тракторами земля, засыпанная корьем и щепой. Лес для японцев возили без перегрузки до Комсомольска, и лесосклад пустовал. Недалеко от ворот лесосклада стояли серые бетонные коробки хлебозавода, бани и водокачки. От них в подъем тянулась центральная улица, застроенная приземистыми бараками, в самой верхней ее точке торчали несколько панельных девятиэтажек, торговый центр и Дворец культуры. На немощеной центральной улице разделенные колдобинами стояли лужи, и что в них под водой, одному Богу известно, на легковой машине не во всякую погоду проедешь.
Из поселка уходили две дороги: одна в Комсомольск, другая – через мост на лесосеки. Была еще и третья, которая тянулась вдоль берега реки на север и на некотором отдалении превращалась в улицу одноэтажных домов, где обитали старорежимные люди с огородами, коровами, курами, чушками и пчелами. Там жил друг Николая Пашка Замятин. Берег у этих домов заставили лодочными гаражами и железнодорожными контейнерами, в которых держали моторы, весла и снасти. Безгаражные лодки, прикованные цепями к железным якорям-мертвякам, лежали на прибрежном галечнике.
Вдоль дороги, ведущей на лесосеки, тянулись штабеля невывезенных хлыстов, почерневших и годных разве что на дрова. Заготовили их еще до перестройки, но покупателя не нашлось.
Не зря говорят: «Сапожник без сапог». Леса вокруг леспромхоза свели начисто. Оставался до прошлого года небольшой клин тайги на сопке за рекой, но после верхового пожара там теперь стояли только серые, отмытые дождями деревянные скелеты. Ничто глаз не радовало. Одно утешение и отрада – река.
Осень на реке – особое время, осенью красная рыба идет нереститься. Сама рыба осенью никому не нужна, ее только нанайцы заготавливают, нужна икра красная. Икра – валюта. Мало кто икру сам ест, в основном отправляют родственникам в другие города или продают в Комсомольске и Хабаровске. Ловят красную рыбу на смык – остро заточенный стальной крюк размером с детскую ладонь. Смык и свинцовое грузило цепляют на двухмиллиметровую леску и, раскрутив грузило над головой, забрасывают снасть подальше. Бухта лески лежит в ногах, разматывается. Потом мотают леску на руку или просто вытягивают, сбрасывая под ноги. На смык нажива не нужна. Такой крюк рыбе не заглотать, да и не кормится она в это время, озабоченная только одним – дойти до тёрки, отметать икру и караулить ее, сколько хватит сил. Смык волочится по дну, а когда леска натыкается на рыбу, он переворачивается острием верх, вонзаясь рыбе во что попало, чаще всего в брюхо. В конце сентября все население поселка стоит на берегу – кидает снасть. Вытащенных на берег самцов пинками сбрасывают в воду, из самок выпускают икру, и тушку бросают тут же на берегу. Весь берег в это время завален гниющей рыбой.
Красная рыба идет в два хода. Первый обречен. Это разведчики, камикадзе, сознательные самоубийцы, которые погибают на смыках и острогах, идут под нож, выстилают своими телами дно и берега, чтобы утомить ненасытного человека и так дать дорогу остальным, которые пойдут через две недели. Вот у этого второго эшелона есть шансы дойти до цели.
Жизнь в девятиэтажках, которая из бараков казалась такой желанной, вскоре многих разочаровала: тесно, на верхних этажах вода из кранов едва течет, балкончики пришлось забить барахлом, от батарей то невыносимая жара, то колотун. Теперь вдоль ручья, перерезающего поселок и впадающего в реку, проложили улицу двухквартирных коттеджей из бруса. До настоящих коттеджей им, конечно, далеко, но всё же и не бараки: подъезды отдельные, дворы разгорожены заборами из сосновой однорезки, по проекту предусмотрены водопровод, отопление и канализация. Уже коммуникации начали подводить, прорыли траншеи для труб, и тут перестройка развернулась в полную силу. Старые планы сразу оказались недействительными, деньги, выделенные на строительство, ушли на приработки . Теплотрассу бросили, не достроив, незасыпанные траншеи оплывали под дождем.
В этом ряду половина дома досталась и Николаю как многодетному ветерану леспромхоза. Дом стоял на южной стороне улицы, за ним двор спускался к берегу ручья. Каждый день после работы Николай шел в свой дом. Поняв, что отопления не дождаться, сложил печь, вмазал в нее котел, поставил на чердаке утепленный войлоком расширительный бачок и протянул по стенам регистры из четырехдюймовых труб. Печь облицевал плиткой. Полы отшкурил и залакировал, вырыл подполье. Во дворе построил беседку для детей, на берегу ручья – баню и просторный сарай – там будет столярная мастерская и слесарка. А еще он хотел наделать ульев, поставить их с южной стороны дома под окнами, завести пчел.
В этот день Николай ушел с тепляка пораньше и вместо своей новостройки отправился в поссовет. Председатель поссовета Анатолий Константинович Сидоркин раньше работал начальником таможни в Находке, в поселок приехал недавно. Когда Николай вошел в кабинет, Сидоркин делился воспоминаниями со своим замом, который сидел сбоку длинного стола для заседаний. Не обращая внимания на Николая, Сидоркин продолжал:
– Вот где жизнь! За один год жене шубу норковую купил, «Жигули» на японку поменял. Там – представляешь? – рестораны круглые сутки работают, а здесь их вообще ни одного. Здесь, если какой-нибудь урод несет взятку, так, значит, он уже номера купюр переписал, жалобу заранее настрочил, гад. Попробуй, возьми! Ну, чего тебе, семейщина? – заметил он Николая, застывшего у дверей. – Иди ближе!
– Стекла надо, Анатолий Константинович. Дом готов, а стекла нет, на улице ненастье. Неделю постоит так, отсыреет, а я там полы отлакировал, печь изразцами покрыл – всё погибнет. У вас, я знаю, есть на складе. Мне Катя сказала, кладовщица.
– У меня есть! – с иронией обратился Сидоркин к заму. – Видал сыщика?! У меня много чего есть, да не про твою честь, – это уже Николаю. – Пленкой пока затяни, а там посмотрим. – И снова переключился на зама: – Там, Васильич, женщина сидит в приемной, на работу просится в бухгалтерию. Ты проверь-ка ее деловые качества, а половые я сам проверю. Ха-ха-ха! – Хохотал он заразительно, вообще породистый мужик, в кино бы ему сниматься.
Васильич солидарно посмеялся шутке начальника и пошел исполнять задание.
– Этой Кате язык оборву, чтоб не болтала, – снова вспомнил Анатолий Константинович про Николая. – И еще выверну кое-что. А ты слушай ее больше. Ну, предположим, дам я тебе стекло, а ты мне что дашь?
– А что я должен дать? Я заплачу, как положено, – никак не мог встроиться Николай в игру председателя.
– И что мне с этой платы? Ты вот что… Вот ты, говорят, браконьер отпетый. Привез бы мне соболей десяток, жене на шапку да на воротник? И я тебе помогу.
– Не ловлю я соболей...
– Врешь, зря не скажут. Ну ладно, тогда икры заготовь. Да, вот точно – икры. Много не надо – литров пять, но посоли как следует, чтоб гости на меня потом не обижались. А то сделают такую, что не укусишь, и с хлеба осыпается – издевательство одно!
– Где же я сейчас икры возьму? Нерест уже кончился.
– Всё-всё, окончен разговор. Ещё второй ход будет. Не хочешь – твои проблемы. Не мешай работать!
Настроение у Николая упало еще с утра, а после поссовета вовсе испортилось, и на стройку свою не пошел – сразу домой повернул. Дождь не кончался, в такую погоду хотелось домой забиться, поближе к семье.
Поздно вечером постучался Пашка – звать на жарёху, собрался в субботу чушку колоть.
– Как там погода? – поинтересовался Николай.
– Холодает, звезды вылезли. Воробьи на проводах ноги греют электричеством. Гуси летят, козы в горы глядят. Звери вот-вот заревут. Сейчас рога падают у них. Сначала один отваливается, потом другой, два сразу – никогда.
– До рева далеко, – заспорил Николай, – гусь еще не пролетел.
– Не знаю, соседи мои сегодня на рев поехали.
– Поревут-поревут да вернутся.
– Бывает и так, – согласился Пашка. Сел, как обычно, не раздеваясь, на корточки у входной двери. Смолил одну сигарету за другой, выпуская дым через приоткрытую дверь на лестницу. Так он мог сидеть часами, даже не разговаривая, отказываясь раздеться и попить чаю и заверяя, что зашел на пять минут. Одному дома скучно. Жена уехала к родителям рожать первенца, а Пашка задумал заколоть свинью, продать мясо и купить к приезду жены коляску, кроватку, ванночку и все, что полагается. Николая он не просто так на жареху позвал: конечно, друг, и все такое, но главное-то в том, что Пашка, после Афганистана, не может никого убивать, даже свинью, от вида крови ему плохо делается. Скотины развел полный двор, а колоть каждый раз Николая зовёт.
– А второй ход не прошел, Паша?
– Нет. Только начинается.
– Придется мне за икрой подаваться, откармливать этого живоглота.
Он рассказал Пашке про разговор с Сидоркиным, и сразу как-то полегчало после этого, Розе-то не сказал – не хотел расстраивать.
– Да, блат выше совнаркома, – посочувствовал Пашка. – А лучше брось ты это, не поддавайся ему. Купи в Комсомольске, найми попутку оттуда. Раз поддашься, два, и привыкнешь, а он тебя за холуя станет держать. Знаю я эту породу начальничков-командиров. Всегда будет тебе тыкать, а у тебя никогда язык не повернется, чтобы «ты» ему сказать. Ну, потратишься. Да ведь всех денег не заработаешь, никогда. Всегда их у кого-то больше будет. Ты вот всё к жизни готовишься, думаешь: вот это еще куплю, вот это построю и начну жить. Жить сейчас надо, ничего не дожидаясь. Неизвестно, сколько проживешь, как бы потом локти кусать не пришлось, что пожить не собрался. Я лично никому кланяться не пойду, и никому ничего не должен, отдал свой долг. Пенсии моей инвалидной на чай да сахар хватит, а остальное руками добуду.
В субботу утром Николай, спрятав под полой короткую малокалиберную ТОЗ-10, приковылял к Пашке. Тот с вилами ходил по огороду, задавал корм телятам. Три поросенка в ряд стояли на задних ножках, положив передние на загородку, разом поворачивали головы, следя за Пашкой, и повизгивали – дожидались своей очереди.
– Последние грибы встают на дыбы, – отозвался о них Пашка. – Одного на седьмое чикану, другого на Новый год, а третий уж до весны останется. Теперь корову надо подкормить. – Понес навильник сена от небольшого зарода к стайке. Остановился на полпути, выдернул и откинул пучок сена: – Чемерица, от нее корова скинет – стельная.
– И ты думаешь, с этого сена корова молока даст? – спросил Николай.
– А куда ей деваться? Молока не даст, так мяса придется дать, она же понимает.
– Не тяжело тебе без Тамары управляться?
– Да замучился уже. Думал, поживу один на воле, так черта с два! Корову подоить надо, животину всю накормить, себе сготовить, а самое муторное банки от молока отмывать – рука-то не пролазит.
Черный лохматый кобель пронырнул между жердей ограды, деловито пробежал по огороду и свернулся на куче сухой картофельной ботвы, уложив голову на лапы.
– Ну что, Байкал, опять всю ночь прогулял? Придется тебя на унты ошкурить, – отчитал его Пашка. Пес укрыл нос лапой и зажмурился.
Пашка налил воды в большую алюминиевую флягу, сунул в нее самодельный кипятильник – нихромовую спираль в полпальца толщиной, намотанную на изолятор. Через несколько минут во фляге зашумело. Пашка вынул кипятильник, сыпанул во флягу комбикорма, разболтал, вылил в ведро и понес поросятам, вылил в деревянное корыто.
– Ну, всё! – вытер пот со лба. – Готова дочка попова, подставляй дьяконову. Теперь пошли с чушкой разбираться. – Вымыл флягу, налил в нее воды, закинул кипятильник, притащил две паяльные лампы, налил в них бензина.
– Теперь, Коля, твоя очередь. А я пока баню затоплю, как раз к вечеру натопится. Да надо соседа пригласить попариться, Евгения Васильевича. Хороший мужик, а своего хозяйства нет, я его всегда приглашаю. Ну, ты же его знаешь.
Когда Пашка вернулся, свинья лежала на подстилке, а кровь Николай слил в таз и унес в сени.
Двумя лампами Николай и Пашка принялись палить щетину, обжигать и сдергивать роговые чехлы с копыт, останавливаясь время от времени, чтобы подкачать воздуха, и тогда лампы начинали гудеть с новой силой. Щетина под огнем скручивалась в черные шарики, трещала и таяла.
Потом скоблили свинью ножами, сдирая черную корку и смывая ее горячей водой, вертели тушу с боку на бок. Обмытую свинью прожгли по второму разу, теперь она подрумянилась и стала шоколадной. После этого накрыли свинью чистой тряпкой, пролили кипятком, набросали на нее старых телогреек и сами сели сверху. Это уж ритуал: не посидишь – что-нибудь не так выйдет. Посидели, пока Пашка выкурил очередную сигарету, раскутали свинью и стали скоблить ее набело, смывая последние щетинки и пленки шоколадной кожи. Скоро свинья стала белой как снег.
Охотничьим ножом Николай распорол свиное брюхо, вытащил потроха, в отдельный таз сложил осердие , отрубил голову и ножки, стал нарезать ремни – полосы кожи с салом.
Ремни и мясо Пашка обернул в чистые тряпицы, повесил на специальных крючьях на жердину, чтобы Байкал не достал. Мясо чистенькое, нигде пятнышка кровяного нет.
– А чо ты, Паша, колбасу не делаешь? – спросил Николай с подначкой.
– Переда кроим, задники не получатся. Специй нет, Коля, из магазина все пропало.
– Что ж ты мне не сказал? У Розы наверняка есть, какие тебе надо?
– Перец, гвоздику… соль у меня есть, конечно… Еще тмин неплохо бы.
– Вечером принесу, готовь пол-литра.
– Тогда я кишочки прополощу, – оживился Пашка. Схватил таз с потрохами, побежал к берегу.
И все он так же ловко делал, ловко и качественно. И двигатель любой починит, и хлеб испечет, если потребуется (до армии в пекарне работал), и шкуры выделает, и дом срубит, и печку сложит. А скажет ему Николай: «Ты бы хоть передохнул, Паша», ответ всегда один:
– Отдохну. На том свете в лазарете.
Обедать Николай пошел домой, а под вечер вернулся к Пашке со специями. Баня уже натопилась, пошли звать Евгения Васильевича. В доме у Евгения Васильевича ничего лишнего – печка, за занавеской полка для посуды, самодельная деревянная кровать и большой, тоже самодельный стол, а на столе книги, бумаги, банки с кистями, краски, карандаши и прочие художественные принадлежности. К стенам прислонены картины в самодельных рамах, наверху полати, и на них тоже сложены картины.
– У вас тут, Евгений Васильевич, ни надеть, ни постлать, – посочувствовал Пашка.
– Нет-нет, всего хватает, а мало, так прокурор добавит, – отшутился тот.
Евгений Васильевич воевал, сидел в немецком плену и в отечественном лагере, потом много лет работал топографом с геологами, а после смерти жены ушел на пенсию и стал художником-самоучкой. Он небольшого роста, худощавый, с месячной бородкой, зубы еще в лагерях оставил; когда смеется, жмурится и показывает голые десны; сам стрижется наголо электрической машинкой, чтобы не тратиться на парикмахерскую – лучше красок купить и холста или картона грунтованного.
Евгений Васильевич показал новую картину, еще не законченную:
– Вот, не знаю, как назвать.
Картину он написал так, будто взобрался на небо. Внизу лежала земля, какой ее можно видеть из иллюминатора низко летящего самолета: невысокие горы с пятнами снега, извилистая река с белыми бурунами на перекатах, серая, вылинявшая за зиму тайга. И над всем этим с десяток стай разных птиц, летящих на разной высоте, но все в одну сторону – к верхней рамке картины. Зная картографическую натуру Евгения Васильевича, нетрудно было догадаться, что птицы летят на север.
– По-моему, это надо назвать «Вечный зов», – предложил Николай. – Как бы где ни грело, а весной надо на север лететь. Я читал, что перелетные птицы ориентируются по звездам и магнитному полю. Где магнитные силовые линии изгибаются, там и птицы поворачивают. Даже пробовали выращивать птенцов в планетарии, у которого купол со звездами повернут на сто восемьдесят градусов. Когда осенью этих птиц выпускали, они, бедолаги, сразу на север устремлялись – думали, что там юг. Получается, что они карту звездного неба с детства запоминают.
– Да, пожалуй, это правильно: «Вечный зов», – согласился Евгений Васильевич. – Только кино такое было. Может быть, «Зов предков»?
– Тоже было, – поправил Николай, – у Джека Лондона.
– Да назовите просто: «Домой», – вмешался Пашка. – Главное – до дома добраться, а дома, как говорится, и солома едома.
– Ну, тогда уж «На родину», – решил Евгений Васильевич. – Так и назовем. Через неделю, Коля, закончу, приходи. Это будет мой тебе подарок.
– Ух ты, спасибо! Мне картины никто не дарил. Она же, наверно, дорого стоит? Вы не горячитесь, Евгений Васильевич.
– Дорого будет стоить, когда я умру. Тогда продашь ее и можешь не работать. А пока я жив, она ничего не стоит. Вон их сколько у меня.
Баня хорошо натопилась. После того как Пашка подкинул в каменку два ковша воды, уши прижигало. Николай набрал в таз холодной воды, поставил на полок и лег, таз подтянул к голове, чтобы лицо охлаждать, когда невмоготу будет. Пашка запарил новый веник, надел верхонки, плеснул еще ковшик и принялся орудовать веником. Сначала мелко тряс его над спиной Николая – нагонял горячий воздух, потом стал прикладывать, а после уже и хлестать по спине, по рукам и ногам, по пяткам. Николай кряхтел и стонал, время от времени омывая лицо холодной водой из таза. Евгений Васильевич такой жары не мог стерпеть – сердце. Минуту посидит и выходит в предбанник остыть. Пашка и Николай менялись местами шесть раз, после каждой смены голые вылезали на крыльцо остыть и снова лезли париться. На улице уже вызвездило. Млечный путь дымился. Увлекательное это дело наблюдать коловращенье звезд, дрожание межзвездного бульона и пролеты деловитых спутников, таких ничтожных в этом океане. Казалось, все заботы отпустили, и душа омылась, и новую жизнь можно начать с чистого листа.
Потом все стали мыться, а под конец едва ли не самое приятное: Пашка занес с улицы четыре ведра ледяной воды из колодца, и каждый становился на колени, чтобы с воплями опрокинуть на себя сразу целое ведро. Потолок не позволял сделать это стоя. Пашке досталось два ведра.
– Ты бы, Паша, хоть про Афганистан нам рассказал, – попросил Николай, когда после этой процедуры они одевались в предбаннике. – Как тебе столько шрамов и швов досталось? Страшно было?
Сказал, и самому неловко стало, очень уж интонация получилась несерьезная.
– Пипирку в госпитале чуть не отрезали, вот уж я испугался, – пошутил Пашка. Потом, подумав, добавил: – Я ведь туда салагой попал, совсем еще не ориентировался. В первый же день кинули нас в район Черной горы. Не знаю, настоящее это название или только в наших приказах ее так окрестили. Половина бригады с утра ушла на вертолетах на высадку, другие на броне двинулись, а наш взвод остался на аэродроме. Сидим у КП инженера, жара плюс сорок в тени. На КП рация работает, окна нараспашку, слышно переговоры экипажей. Кто-то с воздуха запрашивает на полосу помывочную машину, есть такая. Лейтенант говорит: «Поехали!» Я думаю, вот пижоны эти летчики. Подъезжаем на стоянку. Там две вертушки только что сели, винты еще крутятся. Бортачи открывают створки, и оттуда кровь струями. А в грузовой кабине кровь стоит по щиколотку, и мертвые, и раненые лежат на носилках вперемешку. Мы их перенесли в наши машины. Бортачи из шлангов помыли кабину у одного, у второго и сразу обратно. Вот тут я и узнал, что такое груз двести и триста.
– А тебя как покалечило?
– А это уже в восемьдесят шестом году, в феврале, около Хайберского прохода, там большая операция готовилась. Нас послали в разведку, командир взвода лейтенант, неделю как из Союза прибыл. Рано утром вертолетчики нас высадили, спускаемся к реке в обход кишлака, навстречу старик и мальчишка лет десяти, бача по-афгански. Замом у лейтенанта был старший сержант Гусельников, ему до дембеля две недели оставалось. Он сразу к лейтенанту: «Живыми нельзя отпускать, наведут духов на нас». А лейтенант ему говорит: «Советский солдат со стариками и детьми не воюет». Сержант хотел ему еще что-то сказать, а тот: «Прекратить разговоры, выполняйте приказание!». Отпустили. Часа не прошло, сзади пыль. Начали срочно оборону занимать. Через час половина пацанов уже погибла, остальные раненые. К вечеру наши подлетали, но не смогли нас взять – туман спустился. Пришлось до утра держаться. Лейтенант ночью умер от потери крови, Гусельников получил ранение в голову, но жив остался. И мой Афганистан на этом закончился. Видишь, к чему гуманизм на войне приводит? А убить старого да малого, безоружных, у меня лично рука бы не поднялась. Надо было их с собой взять, а после отпустить, но не мы решали – лейтенант.
– Евгений Васильевич, может быть, вы меня надоумите? – спросил Николай, когда они сели за стол. – Вот в наших сказках всё Иван-дурак, Иванушка-дурачок. Может, и правда наша нация такая бестолковая? Как это понимать? Японцы-то вон чего понаделали, нам теперь сто лет не догнать.
– Ну, это, Коля, легко. Читать надо немного между строк. Вспомни, у Пушкина «О попе и его работнике Балде». Балда-балда, а как он попа проучил? И между прочим, как он чертям говорит: победи-ка ты, – говорит, – моего меньшого брата! А я-то, дескать, и руки марать не стану, мне давай дело по плечу. Он же дурачком только прикидывается, чтобы потом победу веселее праздновать. Кстати, сказка эта народная, Пушкин ее только стихами переписал. Скорее всего, от няни своей слыхал. Японцы, конечно, молодцы, тут возразить нечего. Только стали ли они от этого счастливее? – вот в чем вопрос. Говорят, в Токио они даже в клетках ночуют, как у нас норки на звероферме – вроде автоматических камер хранения, чтобы на ночь домой не уезжать и поближе к работе держаться. Ты-то не помнишь, а я знаю, как раньше, если кто магнитофон японский достанет, люди завидовали. А уж японцам как завидовали – чего у них только нет! А сейчас в поселке одних машин японских десятка три-четыре. Ну и что? У нас, между прочим, много такого, что японцам недоступно, только мы этого не ценим.
– Хорошо не жили, не стоит и начинать, – вставил Пашка. – Давайте-ка лучше выпьем. Евгений Васильевич, вы не церемоньтесь, кровь специально для вас поджарили, по вашим зубам.
Выпили. После бани грех не выпить.
– Лет тридцать – сорок назад, – продолжал Евгений Васильевич, – вы-то не помните, конечно, – транзисторы появились. Даже фильм такой шел – «Берлинский роман», где весь сюжет построен на том, что девушка и парень носят всюду с собой транзистор вроде нашей «Спидолы», даже попроще… «Спидолу» тоже не помните? Ну, неважно. Одним словом, многие у нас смотрели это кино и думали, что вот если бы я мог всюду носить с собой такой приемник, как бы жить стало веселее! А что дальше получилось, сами знаете. Кто сейчас эти транзисторы слушает?
– Это верно, – согласился Николай. – К нам в гараж японец приезжал, господин Накаяма, технику японскую в леспромхозе обслуживал. Маленький такой, в очках. Они почти все в очках. По-русски говорит прилично, хоть и с акцентом. Оказывается, его настоящая специальность – русский язык, писатель Достоевский.
– А что ж он тогда по автобазам ездит, твой канава таки яма? – поинтересовался Пашка.
– Говорит, за Достоевского денег дают мало. У них чем неприятнее работа, тем больше за нее денег. Кинорежиссер, говорит, получает меньше, чем хороший механик.
– Смотри ты! А может, это и правильно?
– Подожди, Паша! Я его спрашиваю: «А как у вас в деревнях живут? Есть в Японии деревни?» – «Почти нет, – говорит. – На поезде едешь, один город кончился, и сразу другой начинается».
– Быстрые у них поезда однако! – опять вмешался Пашка.
– Не в поездах дело. Я его спрашиваю: «А вот я читал, что у вас в деревнях крыши из рисовой соломы делают и они по пятьдесят лет стоят. Не в городе же рис сеют?» – «Не только пятьдесят, – говорит, – есть случай: четыреста лет крыша служит из рисовой соломы. Только мастеров, которые умеют такие крыши делать, осталось несколько человек на всю Японию. Они за работу дорого берут, и ждать несколько лет надо». Потом про отпуска заговорили. У японца, оказывается, отпуск всего шесть дней, да и те сразу брать не полагается – фирма обидится. Берет сначала три дня, потом два раза по дню. А последний день совсем не берет – фирме дарит, усердие показывает. Хозяева это ценят. Но, между прочим, на первые-то три дня летал с семьей за границу, на Гавайские острова, кажется. Я ему говорю: «А у меня одних отгулов до месяца набегает да отпуск двадцать четыре дня рабочих. Как заберусь в тайгу, капканы, спиннинг с собой возьму, карабин...» Японец этот даже зачмокал от зависти: «Да-а-а, – говорит, – у нас только самые зажиточные люди могут себе позволить провести отпуск в местах, где нет других людей. Да и то неделю, не больше, от бизнеса-то нельзя надолго отлучаться».
– Так на хрена нам такой бизнес! – возмутился Пашка. – А знаете, как один наш на Украину приехал и заспорил с местным, где жить лучше. Наш свое хвалит, тот свое. Хохол говорит: «А яблоки у вас есть?» Наш говорит: «Конечно есть, пять рублей стакан на базаре!»
– Вот, Коля, и ответ на твой вопрос, – сказал Евгений Васильевич. – Ведь ты как раз вроде Ивана-дурака выступил со своим японцем. Сначала восторгался им и вроде как завидовал, а под конец взял и в лужу его посадил. Или вот еще говорят: «Дурака работа любит». Тут тоже по-разному можно понимать. Может быть, любит – значит, поддается она ему? Он ее лучше других делает, ей и нравится. Любовь – она всегда взаимная, значит, сам он любит работу. Так ли это глупо? Настоящий дурак, действительный, он работать не любит и не умеет, он руководить любит. И работа его не любит: начнет делать – испортит.
Посмеялись.
– А тебя, Коля, Роза не потеряет? – забеспокоился Евгений Васильевич.
– Не-ет. Она у меня преданная. Мне бы ее не потерять. Вот в город приедем, обидно: менты останавливают, документы проверяют. Она и на таджичку немного похожа, и на чеченку. А на самом деле татарочка.
– Ну, а если бы не спутали, а на самом деле? – спросил Евгений Васильевич. – Значит, по закону? Во время войны куда наши жены с детьми в эвакуацию поехали? Где наши блокадники отогревались, когда их по Ладоге вывозили? В Ташкенте, в Алма-Ате, в Тбилиси. А ведь тогда всего двадцать лет прошло, как мы их присоединили. Теперь у них плохо, вот они к нам и поехали. А мы? Вот ты читал, наверно, в детстве «Барона Мюнхгаузена»? Как он себя из болота за косичку тащил? Слушателей как будто за дурачков считает или сам дурачок – физики не понимает. Но в некотором смысле человек должен всю жизнь сам себя из болота за волосы тащить, никто ему не поможет. И стоит только остановиться, как оно тебя проглотит.
Обратно Николай шел поздно. Ковшик уже опрокинулся, небо ясное, тихо, только свежий ледок на лужах потрескивает. И в этой тишине заметил, что от хромоты топчет землю неритмично, расстроился. Да еще переживал, как теперь домой стучаться – детей беспокоить. Не пришлось стучать. Только подошел к двери, и она открылась. Роза ни словом не попрекнула.
В понедельник Николай с утра оформил отпуск на неделю, полдня собирал снасти и продукты, готовил моторку, а после обеда отплыл. В сумерки он добрался до цели. Загнал лодку в глухую протоку, мотор снял, оттащил в кусты и с рюкзаком пошел по тропе к зимовью. Зимовье рубили вдвоем с Пашкой, потом как-то взяли с собой еще одного друга, и постепенно про это место прознали десятка два-три рыбаков и охотников. Зимовье добротное, из лиственницы. Печка кирпичная, просторные сени, чулан для снастей, крыльцо высокое, чердак. Бывало, что и с сетями приезжали, и с капканами. На этот раз, к счастью, зимовье пустовало, только вынырнул из-под крыльца огненно-рыжий кот Кайзер. Его завезли еще когда строили зимовье. Он жил тут круглый год, на чердаке для него сделали ящик с войлочной подстилкой. Осенью Кайзер жирел на красной рыбе, в остальное время кормился мышами. Одичал совсем. Усы блестят, круглый, толстый, едва ковыляет. Одной передней лапы у Кайзера нет. Какой-то умник поставил зимой капкан на соболя у самого зимовья, и Кайзер в него попал. Чтобы не замерзнуть, отгрыз себе лапу. Человек смог бы так?
До наступления полной темноты Николай успел наготовить дров, затопил печку, разложил припасы и приготовился попить чая. Вдруг раздались голоса под окном, затопали сапоги в сенях, ввалилась целая компания, а впереди отставной лейтенант милиции Леха Перуновский, уволенный то ли за пьянку, то ли за превышение полномочий и известный в народе как Леха Гребок, а еще как Полковник Перуновский. Гребком его прозвали за взятки, что касается второго прозвища, то народ произвел Леху в полковники не бескорыстно, переиначив поэтическую фамилию бывшего милиционера невинным добавлением лишней четвертой буквы. Высокий сутулый Полковник с длинной морщинистой шеей и большой лошадиной головой походил на кондора. Ноги у него росли непосредственно из лопаток, поэтому старые милицейские галифе, купленные на барахолке, он подтягивал до самых подмышек. Во время хода кеты Леха дневал и ночевал на реке – ловил неопытных городских браконьеров, пугая их милицейским кантом, отнимал икру и снасти, а с самых податливых брал еще и деньги. На этот раз с Лехой приплыла молодая бледнолицая беременная женщина Светлана, которую он представил как племянницу, ее муж Венька и Венькин друг Толик. Венька и Толик, должно быть, попали в тайгу впервые, озирались вокруг с таким видом, будто в любой момент из чащи мог выпрыгнуть тигр. Оба в новой маскировочной форме, с новыми ножами на поясе, в одинаковых армейских панамах защитного цвета.
Принесла нелегкая! Николай собирался поужинать не спеша, потом с кружкой чая посидеть на крыльце, полюбоваться звездами. При чужих людях не полюбуешься.
– Садитесь ужинать, – пригласил Николай. Выложил на стол зеленый лук, вареные яйца и картошку, нарезал хлеб, огурцы, помидоры, сало, открыл две банки сайры. Гости не церемонились. Леха откупорил бутылку водки, потом вторую. Венька и Толик налегали на хлеб и сало, огурцы и помидоры, не забывая и про картошку. Хлеба умяли две булки. Леха сыпал анекдотами. Анекдоты походили один на другой. Каждый обязательно начинался с того, что муж поехал в командировку и вернулся раньше времени, а кончалось тем, что кто-то по ошибке принял пурген. Не обращая внимания на племянницу, Леха то и дело вворачивал мат. Венька и Толик покатывались со смеху. Наконец в первом часу ночи улеглись – Венька с женой на нарах, остальные на полу. Ночью Леха храпел на все зимовье, что-то бормотал и страшно скрипел зубами.
Утром Николай поднялся первым, затопил печку, вскипятил чайник, разложил на столе остатки и новую порцию своих припасов. Поднялись и подсели остальные. После завтрака Леха объявил: «Уговор: всю икру сносим сюда, складываем в кладовку, никто не трогает! Ключ у меня будет».
Он навесил замок на дверь кладовки в сенях, потом отвел Николая в сторону.
– Коля, ты же понимаешь, тут тесно, и к тому же женщина… Может быть, тебе лучше на таборе пожить, ближе к реке? Погода теплая.
– Леха, ты забыл, кто это зимовье строил?
– Ну, не забыл, но не выгонять же гостей на улицу!
И Николай поддался. Надо бы Леху выкинуть с крыльца, а гости уж пускай сами решают, куда им подаваться. Нет, собрал кое-как одежду и снасти, запихал в рюкзак остатки продуктов и пошел по тропе. Даже дверью не хлопнул, хотя руки тряслись и внутри все кипело. Шел, не замечая дороги, около часа, пока не остыл.
Несмотря на шоферскую работу, ходить Николай любил. Случалось, по тридцать – сорок километров проходил, не замечая усталости. Ему нравилось видеть, как движутся мимо деревья, как неожиданно вспархивают птицы, как открывается вид на дали, когда поднимаешься на водораздел, как меняется небо. И думается на ходу хорошо. На подъемах он всегда бессознательно ускорял ход, чтобы быстрее начался спуск, где ноги сами несут.
Место для табора Николай выбрал под толстой пихтой, от берега метров сто, на самом берегу холодно от реки. Насобирал наспех валежника, развёл костер, попил чаю. Настроение не улучшилось. Но не отдыхать же он сюда приплыл, надо делом заниматься.
В этом месте реку разделял посередине длинный низкий остров, заросший тальником. И этот берег тоже был низкий, весь в тальниках. Николай забрел в воду и пошел вдоль реки, останавливаясь время от времени, чтобы метнуть смык под берег острова и перетянуть к себе. Серая мгла висела низко над водой, через некоторое время заморосил мелкий, едва заметный дождь, пришлось вернуться на табор.
Николай обсох немного у костра, достал из рюкзака кусок толстого полиэтилена, растянул его, привязал за углы к веткам пихты – ночью хоть голову и грудь будет куда спрятать, а ноги в болотниках можно и на дождь выставить. Пошел дрова на ночь готовить.
Топора Николай из дома не взял в расчете на зимовье, где топор всегда стоял в сенях. Теперь пришлось собирать сырые валежины да ломать с толстых деревьев нижние высохшие сучья. Как тут Забайкалье родное не вспомнить? Дальневосточная тайга против забайкальской не тянет. Та светлая, радостная. Упадешь на землю в любом месте – сухо, тепло – хоть спи! И радикулита не схватишь. Одну руку протянул – вода, другую – дрова. На хребет поднялся – далеко вокруг видно, и не заблудишься. По речкам да хребтам всегда дорогу найдешь. А тут вейник выше головы, лес сырой, под ногами чавкает, валежины гнилые на каждом шагу. Темно, глухо.
С дровами провозился почти дотемна. Сходил еще раз к протоке. Дождь притих, небо отсвечивало на воде. Недалеко шумел перекат. Николай развернул голенища болотников, стараясь не оступиться и не зачерпнуть воды, забрел по колено, постоял. Кета шла густо, крупные рыбины тыкались носами в болотники, того и гляди с ног свалят. Вернувшись к костру, из двух толстых валежин сложил нодью и лег спать.
Для такой ночевки он давно придумал свою технологию: отгреб сучья и шишки, расстелил привезенную от отца прорезиненную шахтерскую куртку, на нее сырые портянки, чтобы к утру высохли, на ноги надел шерстяные носки; телогрейку расстегнул, приспустил и завязал рукава повыше талии – спина самое зябкое место; болотники повесил сушиться, вывернув голенища наизнанку; влез с ногами в рюкзак, затянул горловину рюкзака у колен. Лег на бок на портянки лицом к огню, зажав ладони между коленями и подтянув ноги к животу
Ночь стояла беззвездная, теплая, но дважды Николай начинал подмерзать, просыпался и подправлял костер. Утром наспех попил чая с остатками хлеба. Из продуктов остались только чай, сахар, соль и картошка. Погода стояла пасмурная, накрапывало, на воде будто сеточка мелкая. Он опять пошел вдоль берега, кидая смык под остров. Про себя повторял выученную в детстве блатную песню: «Граждане, послушайте меня, Гоп со смыком это буду я…» За час несколько самок вытащил, икры набралось больше килограмма, но нужно-то было пять, считай, две банки трехлитровые.
К обеду дождь сменился мокрым снегом. Сначала он падал редко и бесшумно, потом стал гуще, закружился, зашуршал, и тайга наполнилась невнятным шорохом, который заглушил даже шум реки на перекате. К вечеру поднялась метель и сразу стемнело.
Дрова, которые Николай насобирал накануне, скоро кончились, костер еле тлел. Cнег таял и шипел на углях. Николай надел на себя и телогрейку, и куртку шахтерскую поверх нее, и все равно сырой холод пронизывал до костей, без огня не выдержать.
По приморской тайге ходить ночью, да еще в снегопад, врагу не пожелаешь. Вейник полег под снегом, накрыл мочажины, пихтовые ветки под тяжестью снега пригнулись, тычут иглами в лицо, обваливают на голову и за шиворот снеговые подушки. То и дело Николай спотыкался и падал на колени. Собирал на ощупь все, что попадет. Ушел далеко от костра и вдруг потерял ощущение времени. Стало казаться, что бродит в темноте давно, и вот сквозь деревья и снежные пряди увидел огонь, может быть, очень далеко – неизвестно, сколько до него идти, но надо выйти обязательно и поскорей.
Вернувшись к костру, поставил вариться в котелке кетиные головы, от самой рыбы, да без хлеба, уже тошнило. Когда головы сварились, погрыз хрящиков, съел две печеных картошки и заполз по пояс под полиэтилен. Удивительная вещь хлеб! Есть он, и его не замечаешь, а кончился – оказывается, без него ничто не мило.
Заснуть долго не мог. Чтобы скоротать время, достал из рюкзака кусок свинца, расплавил на углях в консервной банке. Выхватил банку из костра плоскогубцами, стал отливать в алюминиевой ложке грузила для смыков. Отлил две штуки, стал их напильником обтачивать, потом гвоздем пробил дырки для лески. Хорошо, что плоскогубцы взял из дома. Пашка сказал бы «апценьки». Пашка местный, у него много слов чудных. Не клещи, а храпки, не брусок, а осёлка, подосиновик у него не красный гриб, а молокан. Да и сам Пашка чудной: про Бьяртура не стал читать, а говорит всё прибаутками, почти стихами.
Ночь превратилась в вечность. Ноги пеклись в раскаленных от костра болотниках, голова под навесом мерзла, с полиэтилена сползали и падали на Николая подтаявшие ломти снега. Когда костер прогорал, ноги в болотниках замерзали нестерпимо. Он вставал, брел в темноту, шарил руками под снегом, собирая новую порцию валежника. Раскочегаривал костер, заползал под полиэтилен, сжимался в комок и жмурился на огонь. На огонь смотреть не надоедает: угли то раскаляются до белого свечения, то синеют, то пеплом подернутся. Огонь притихнет, потом взовьется с шумом, охватывая подсохший на углях валежник, опять опадет, и только искры, крутясь, летят в небо, а если прижмурить глаза, то уже не искры, а огненные змеи пляшут над костром.
На другой день метель не прекращалась до обеда. Потом тучи стали редеть, подниматься и даже кое-где появились синие окна. В момент недолгого прояснения Николай снова вышел на берег, стал спускаться вниз по течению, дошел почти до конца острова. За островом на другом берегу было нанайское стойбище. Оттуда временами наносило запах дыма и даже голоса слышались. А у Николая в голове все вертелся привязавшийся накануне «Гоп со смыком».
Река здесь расширилась и обмелела. Николай забрел почти на середину протоки и вдруг услышал нарастающий рокот вертолета. Бросил снасть и, высоко задирая ноги, чтобы не начерпать воды в болотники, неуклюже припадая на короткую ногу, побежал к берегу. У самых кустов споткнулся, упал на карачки и, не пытаясь встать, пополз в кусты, извиваясь червяком. Вертолет, нагоняя рябь, пронесся над протокой, едва не срубая винтом верхушки деревьев. Вслушиваясь в затихающие хлопки вертолетного двигателя, Николай еще долго лежал лицом вниз, вода заливалась в сапоги…
«А по погоде впору просить вертолетчиков о помощи, – подумал он. – Вот киты, говорят, попав в беду, с помощью инфразвука зовут других китов, и те, проявляя солидарность с погибающим собратом, выбрасываются на берег, если не знают, как помочь ему по-другому. Тут же, едва не погибая, приходится прятаться от этих самых собратьев».
Третья ночь тянулась бесконечно. Дрова то и дело кончались. Идти в темноту, когда за спиной огонь, трудно и опасно, можно глаз выткнуть или ногу сломать, свалившись в какую-нибудь яму, но приходилось идти. Заснуть уже не мог, думал только, как бы утра дождаться, перетерпеть. Вспомнил, как Бьяртур боролся с оленем в ледяной воде и потом шел по заснеженным горам. Вспоминал, в какие передряги попадал в этих же местах вместе с Пашкой, думал об отце и детях.
Когда работал, казалось: все еще успею – и то, и это. А как шибануло, в больнице много времени появилось, чтобы задуматься. И вдруг понял, что жизнь в любой момент может оборваться. И что же тогда будет с детьми? Pоза одна не вытянет. Вон у рыб как. Отметав икру, залив ее молокой, измученные, ободранные, полуживые самка и самец носами сгребают гальку, стерегут терку , отгоняют от нее жадную белорыбицу. Обессиленные ходят кругами, бороздят протоку торчащими из воды плавниками. И ложатся потом на дно и умирают. Несмышленая живность, а о потомстве заботится до последней судороги!
Сколько икринок отроет и пустит вниз по течению следующая пара, сколько съест жадный хариус, а из тех немногих, которым удастся уцелеть, весной выведутся мальки и будут кормиться телами родителей, прежде чем скатиться в океан. И через два года вернутся точно в то место, где появились на свет. Вот тоже вечный зов, как у птиц.
А ведь и у пчел есть второй ход. Где-то он читал, что пчела живет два с половиной месяца и проходит все ступеньки семейных должностей – от охранницы до работницы, а погибает в полете от износа крыльев. Но если в конце лета медведь или мыши улей разорят и не останется корма, чтобы семье перезимовать благополучно, пчела-работница может снова стать охранницей и пройти весь круг заново ради спасения семьи. Вот бы у кого нам поучиться!
Отец Николая чудной был старик, принципиальный. Всю почти жизнь проработал в шахте, орден Ленина получил, в войну за смену один лопатой забой в штреке разгружал, а теперь погрузочной машиной кое-как успевают. Когда вышел на пенсию умирать от силикоза, ему по ошибке вместо стандартных для шахтеров ста тридцати двух рублей выписали восемьдесят пять. Все ему говорят: «Иван Евсеевич, вы жалобу напишите, переделают».
– Ничего, я и так проживу. А умру, никто этот пятак мне в задницу не вставит.
Через некоторое время из собеса или бухгалтерии прибежала девчонка: «Ошибка получилась, приходите – переделаем». Не пошел, так и получал восемьдесят пять рублей до конца жизни. Никогда отец не унывал, ни на что не жаловался, только когда один остался, затосковал.
В последний раз Николай видел отца за два месяца до смерти. Оторвался в отпуск на неделю. Приехал на рудник под вечер, в грозу с громом и молниями, с ливнем, кое-как добежал до дома от автобусной остановки, прикрывая голову полиэтиленовым пакетом. Отец, мокрый насквозь, ходил по двору довольный, подставлял под струю, хлеставшую по желобу с крыши, то бочонок, то ведро, то еще какие-то посудины, чтобы потом огород поливать, и не хотел уходить в дом. Рубаха прилипла к исхудавшей груди. С крыши ему льет на голову, а он смеется. Из-за грозы свет вырубился. Вечером пришли старшие браться Николая. Сидели вчетвером на кухне при свечке, пили чай из самовара.
Дед Николая происходил из семейских – из ссыльных староверов, жил с семьей в селе Качён на берегу Чикоя . Отец рассказывал, какие там места хорошие. Решала всё община. Кедровники делили, черемуховые заросли по берегу Чикоя делили. Черемуху собирали и сушили, потом мололи на водяной мельнице, зимой добавляли в мед, клали в шаньги. Урожай орехов бывал такой, что целый амбар запотолочивали, всю зиму потом щелкали и масло кедровое делали. Когда пришли в колхоз записывать, сыновей дома не оказалось – соболевали в пади Гремучке поблизости от своего зимовья. Дед решил, что раз все идут, надо и им идти, записался. Сыновья узнали – отказались наотрез, жили-то неплохо. Стали их извозом донимать да налогами. В конце концов председатель сельсовета – друг деда – пришел как-то вечером, чтобы никто не видел, и говорит: лучше вам отсюда уехать, иначе хуже будет, могут и на поселение отправить. Собрались. Сами пешком пошли, вещи на двух телегах, корову гнали, лемехи везли с собой, борону – темные были люди, думали, что на новом месте ничего этого нет. Бабушка по дороге занемогла, положили ее в телегу, на переправе через Нерчу в селе Знаменка она умерла, не дожила до другого берега. Дед ненамного ее пережил, не мог к новому месту привыкнуть Отец с братьями пошли в шахту работать, не пригодились ни лемехи, ни борона. И Николаю одна дорога оставалась – в шахту, но застрял после армии на Востоке. Сначала денег хотел с геологами подзаработать, чтобы не с пустыми руками домой вернуться, потом Розу встретил…
Утром снегопад кончился. Николай попил пустого чая и пошел в зимовье – за хлебом. Когда перебредал ручей, услышал топот: Венька с Толиком, похожие, как близнецы, пыхтя, бежали по тропе вдоль ручья, оба с острогами.
– Куда вы, мужики? – удивился Николай.
– Дядя Леша послал. Говорит, в этом ручье рыбы много в верховье, – выдохнул Венька.
«Дядя Леша», – хмыкнул про себя Николай. – В музей бы этого дядю! Рыба вам не дурная, чтобы в тупиковый ручей забиваться, он же перемерзнет насквозь через месяц».
А вслух сказал:
– Ну, бегите, бегите. Полковник – он знает.
Еще через полчаса Николай поднялся на крыльцо зимовья и дернул дверь.
– Хэндэ хох! – черные стволы, выдвинувшись из-за двери, уперлись ему в грудь, и курки щелкнули: чок, чок.
– Не бойся, не заряжено, – расхохотался Леха, показавшись следом за ружьем и скаля лошадиные зубы.
Надо было разбить приклад об его пустую башку, а стволы забросить в ручей, но Николай только отвел ружье в сторону и прошел в сени. А сердце так и прыгало.
– Ну, ты все-таки думай, когда приходить, – примирительно сказал Полковник, заслоняя собой дверь в дом.
– Хлеба дай, мой-то вы сожрали.
– Подожди здесь, вынесу
Пока Полковник ходил в дом за хлебом, в полуотворенную дверь Николай успел увидеть голые ноги и вздутый белый живот Светланы, которая лежала на нарах на белой цигейковой изнанке полковничьего бушлата. Полковник за плечи вытолкал Николая на крыльцо, просунул в щель каравай хлеба и щелкнул задвижкой.
«Свиньи, скоты, мразь! Чтоб вы сгорели! – мысленно ругался Николай, лихорадочно соображая что сделать. Ведь не может, не должно быть такого! А эти-то дурачки побежали. «Дядя Леша сказал!»
Забыв про хлеб, Николай подпер дверь стоявшей у крыльца острогой, забежал за угол, где под навесом лежали дрова, набрал охапку сухих щепок, вернулся к дверям и высыпал щепки под крыльцо. Спички в трясущихся руках ломались, наконец одна зажглась. Николай поднес ее к щепкам, заслонив ладонью от ветра, уже дымок заструился. Подняв глаза, увидел сквозь пыльное стекло, как Кайзер озабоченно расхаживает по подоконнику из стороны в сторону. «Этого-то за что? Нельзя!» Николай пинком раскидал щепки, схватил с крыльца хлеб и побежал по тропе. На бегу сорвал с каравая верхнюю корку.
Рыси его хватило минут на пять. Потом он отяжелел от наспех, на бегу, заглотанного теплого мякиша, запыхался и перешел на шаг. Свернул к берегу, разыскал лодку, сел в нее, напился, зачерпывая ладонью, речной воды и стал машинально грызть пахучие хлебные корки, думая совсем о другом. Вспомнил из другой книги Лакснесса про человека, который лишен духа и вечности, потому что не может дом построить, из землянки выбраться. Что же это такое – дух и вечность? У него, у Николая, есть ли? У мента этого отставного и у Сидоркина точно нет. Ни духа, ни вечности. И что же за люди такие – что Полковник этот, что Сидоркин, хоть и не в землянках живут! Не родня вроде, а похожи, как братья. И почему они ничего не боятся и все их терпят, ведь знают же, чего они стоят? Что же это такое дух и вечность? Вот у Пашки точно дух есть. Он, если припрет, так не дрогнет и с карабином свой дом оборонять станет.
Николай притащил из кустов мотор, закрепил его на транце, завел и протокой, на малых оборотах, заскользил к месту, где был его табор. Вдруг он представил себе, что будет с семьей после его смерти, и его охватил ужас. И как он мог так надолго их оставить, совсем беззащитных? И ради чего? Ублажить эту сволочь? Сколько дней просидел тут ради двух банок икры! Пускай это мой первый ход был. Не очень хорошо я им распорядился, теперь второй ход будет. Новую жизнь начну. Главное вместе держаться. Дети в радости должны расти, иначе всю жизнь потом унывать будут. Прав Пашка: не заработаешь всех денег, да и ни к чему. Родители-то в настоящей бедности жили и виду не показывали, еще и другим помогали, и я себя в детстве несчастным не чувствовал, хоть в телогрейке и валенках ходил до десятого класса. Правда, время было совсем другое – бедное. Бедное, да не страшное. Жизнь человеческая много дороже ценилась, а сейчас ничего не стоит. Страшно за людей. И снова вспомнил про своих девчонок. Про Розу. Как они там? Комочками лежат в гнезде.
Дочалив до табора, быстро залил остатки костра, снес в лодку вещи, подстелил на сиденье телогрейку и отплыл. Снова пошел снег, залепил щиток, хлопья летели в лицо, как будто не сверху падали, а неслись навстречу издалека, увеличиваясь в размерах при приближении. Шорох снега мешался с треском мотора.
Через полтора часа впереди справа показался домик речной охраны. Тут, бывало, обыскивали лодки, отбирали икру, штрафовали. Иногда даже трос натягивали над самой водой от берега до берега, хоть подныривай под него. Над трубой ветер крутил тощий шлейф дыма, у засыпанного снегом причала стояли две лодки. Николай поставил полный газ. Дюралька понеслась, раз за разом взлетая и падая, треск мотора и удары днища по воде разносились теперь на всю округу. Когда лодка поравнялась с домом, из дверей, кутаясь в расстегнутый полушубок, вышел человек в болотных сапогах и как-то неуверенно махнул рукой. Кося на него глазом, но не поворачивая головы, Николай сказал вслух: «Пошел ты…». Он понял, что погони не будет, но через минуту обернулся. Причал почти скрылся за снежной завесой, лодок на реке не было.
Теперь оставалось меньше половины пути. Николай глубже втянул голову в плечи, но пришлось выше задрать подбородок, чтобы видеть реку над помутневшим обмерзшим щитком. Миновав речную охрану, газ он немного сбросил, но ветер все равно хлестал в лицо, глаза слезились, брызги то и дело накрывали с головой, мокрые руки мерзли. Ухватив штурвал одной рукой, другую Николай совал за пазуху отогреть и натыкался на смыки, сунутые впопыхах в подол энцефалитки. Рогулька выпала, лески размотались и кудрями путались у него под ногами на дне дюральки, но останавливаться, чтобы перемотать их и убрать, не оставалось ни сил, ни времени – светлый день в октябре короткий.
Он уже представлял себе, как через час-полтора пролетит под мостом и причалит у лодочных гаражей. Конечно, придется еще повозиться – снять щиток, по глубокому снегу перенести в гараж бензобак, мотор и весла. Замок на гараже, конечно, замерз, придется калить его факелом, но зато в доме можно будет отогреться, отпиться горячем чаем.
Река разматывалась, раскрывалась навстречу лодке, поворачивала то вправо то влево, разделялась на рукава, снова сливалась в одно целое и отлетала назад, не кончаясь. Николай привычно отыскивал проходы в перекатах, уходил по стрежню от берега к берегу, пригнувшись, проныривал под нависшими с берега поваленными деревьями.
По левую сторону тянулся высокий крутой склон, густо заросший черным пихтовником и почти сплошь заваленный снегом. Казалось, снеговая лавина, нависшая над рекой, вот-вот сорвется и рухнет в черную воду, выдавит ее из русла, так что, когда фарватер подходил под этот берег, становилось немного не по себе. Потом лесистый склон ушел в сторону, в приток, сменился голой заснеженной сопкой с каменными осыпями у основания. Река расширилась, и далеко впереди, у края белого заберега, глаза Николая привычно разглядели девять оцепеневших черных комочков – утки!
Что задержало их до такой поры, откуда занесло? – механически рассуждал Николай, а сам привычно, как бывало уже не раз, сбросил газ, перехватил руль левой рукой, а правую сунул под борт, где в промасленном чехле висела разобранная двустволка. Оцепеневшей рукой прищелкнул к стволам приклад и цевье, переломил стволы на колене, сунул в них патроны с тройкой, сложил ружье и перекинул его на щиток. Лодка резала разлив, по прямой приближаясь к уткам. Они затаились под самым берегом, у кромки скованной льдом камышовой полосы, и медленно двигались все в одну сторону – не поймешь: то ли волной сносит их, то ли отгребают. До них оставалось метров семьдесят, когда Николай приложил приклад к плечу и, жмурясь от ветра, стал наводить стволы на уток, выжидая момент, когда они начнут взлетать и зацепить их дробью – поднявшихся на зады и растопыривших крылья – будет вернее.
Утки ожили, завертели головами, побежали по воде, часто взмахивая крыльями, и в тот же миг Николай спустил первый курок и без паузы, только чуть поведя стволами по направлению хода уток, – второй. Две утки увязли в воде, остальные сорвались и взмыли вверх. Несколько секунд, сбившись в пульсирующее черное созвездие, которое ветер швырял во все стороны, они висели, нацелившись на север, потом, не устояв, сделали крутой вираж и полетели к склону сопки.
Николай знал, что утки снова развернутся против ветра, попутный ветер им под перья задувает, студит. Старясь не потерять летящих уток из виду, подрулил к камышам и подобрал убитых, двух шилохвосток. Потом, оставаясь под берегом, переломил ружье. Экстрактор звучно щелкнул, выбрасывая гильзы за борт, кислым потянуло из стволов. Николай запихнул в них новые патроны, положил ружье на колени и снова вцепился в руль, кося глазом через правое плечо, где утки строчили неверный пунктир на фоне заснеженной сопки. Когда утки вернулись на фарватер, лодка уже разворачивалась в южном горле разлива, отрезая им ход на юг, да и северный ветер вынуждал их повернуть к северу, кувыркал в высоте. Утки снизились и, вытянувшись в косую линию, пошли на север. Николай направил лодку за ними, не стараясь сократить разрыв, и только когда кончился разлив и река снова втиснулась в сопки, он дал волю мотору. Утки, прижатые сверху ветром, а с боков крутыми склонами, заросшими черным пихтовником, летели теперь низко над водой. Когда до них осталось метров тридцать, Николай вскинул ружье одной рукой, вышиб из стаи еще двух уток и стал перезаряжать ружье.
Вот такую охоту он любил. Не результат важен, а погоня (сам он уток вообще не ел) – то, как ровно гудит мотор, как брызги осыпают дюральку, ветер свистит в ушах и высекает слезу из глаз, и даже как гильзы вылетают из стволов при переламывании ружья.
Один из патронов отсырел, не лез в ствол. Не замечая, что впереди торчит из воды ствол дерева, Николай стал ногтем отдирать наружный слой картонной гильзы.
Бывает, что посреди реки образуется гигантская воронка: по центру вода несется вниз, а под берегом навстречу ей упрямо идет встречное течение. Попадет в эту воронку топляк и ходит медленно по кругу, то замирая на границе встречных потоков, то вращаясь, пока не подхватит его центральная струя и не понесет дальше. Как раз такая воронка крутилась в этом месте. Огромная лиственница вместе с пластом береговой земли оторвалась от обрыва. Корни несколько кругов волочились по дну, пока не застряли в камнях, а ствол развернуло подбортовой струей, и он высунулся над водой косо, как трамплин. Заметив наконец опасность, Николай сбросил газ и вывернул руль. Дюралька, кренясь на левый борт, боком вылетела на ствол и звучно обрушилась в воду вверх дном, накрыв Николая. Мотор, лишившись сопротивления воды, взвыл и тут же захлебнулся. Николай, сжимая в руках бесполезное ружье, вынырнул сначала под лодкой. Поднырнув под борт, снова высунул голову из ледяной воды, увидел, как в крученой струе завертелся и исчез под водой полиэтиленовый пакет с икрой, и тут его пронзила страшная боль. Клубок лесок с рогульками запутался в сучьях лиственницы, и сразу два стальных смыка впились Николаю в живот. Болотники налились водой и тянули ко дну, волна трепала его, а он, ухватившись за вибрирующие капроновые лески, прорезая ладони до кости, изо всех сил пытался подтянуться, чтобы ослабить их натяжение, вырвать из себя стальные крючья смыков. Несколько секунд он боролся с течением и видел небо сквозь слой воды, которая перекатывалась через его голову, но стоило перенести одну руку на смык, как лески заскользили во второй руке. Два страшных крюка, распоров брюшину, дошли до ребер и застряли намертво.
Так вот что испытывает кета, когда ее волокут к берегу! Теряя сознание, захлебываясь, хватая ртом воздух пополам с ледяной водой, он еще увидел, как на стрежне закрутился и нырнул другой пакет – с полотенцем и зубной щеткой. Потом лески разом лопнули, как перетянутые струны, отпустив Николая на свободу, и его завертело в струе, понесло вниз по течению, все дальше от дома. Но он уже перестал сопротивляться и ничего не чувствовал.
