С собой не возьму+1

Я позабыл на час о зле и боли.

И возомнил — безумный человек! —

Что древо жизни с деревом Любови

Соединил отныне и вовек.

Валентин Устинов

 

Глава 1. Раздать книги, поговорить о себе

Счет пошел на дни, их осталось всего несколько, она даже не возьмет на себя труд сосчитать — сколько именно. Первого апреля она уезжает отсюда навсегда. Первое апреля — никому не верю. День смеха. Так сложилось. Нет здесь ни желания улыбнуться судьбе, чтобы и она не хмурилась в ответ, ни попытки начать новый отсчет с первого числа.

Как хорошо, что ничего не надо собирать в дорогу, нечего упаковывать и отсылать малой скоростью, даже нет надобности покупать билет. Она сядет в свой кроссовер и отправится в путь. Квартира съемная, книги раздала. Большая библиотека с собраниями сочинений классиков осталась у дочери. В последнее время у нее появилось много свободного времени, чтобы читать, но купленные здесь книги она, прочитав, сразу же раздавала. Знала, что никогда больше к ним не вернется. Новая литература вызывает в ней противоречивые чувства, но чаще всего авторы оставляют за собой пустоту. Редкие вспышки высвечивают некоторые фрагменты, что не разгоняет мрак, не рассеивает темень. Пустота!

Она сидит в своем кабинете, где редко удается побыть одной. Работа. В штатном расписании ее должность носит скромное название — консультант. На самом деле она руководит всей этой машиной, именуемой медиа-холдингом. Она — личный представитель хозяина, который давно уже обосновался в Москве.

Странное это ощущение — быть на работе, исполнять все, что было необходимо делать вчера, неделю назад, год. И знать — через несколько дней тебя здесь уже не будет. Но никакого преемника не предусмотрено. Не станет ее — не станет места, должности. Стало быть, не очень нужна была? Ерунда! Это мыслишка из разряда тех, что, мол, дай-ка я себя приспущу, чтобы тут же поднять еще выше. Не надо выше, некуда. Незачем.

Через пятнадцать минут планерка, соберутся редакторы. Газеты, радио, ТВ, Интернет… Все-таки интересно, кто станет проводить планерки вместо нее? И тут же вечный собеседник, который живет где-то за зеркалом, усмехнулся:

— А их не будет вовсе, планерок ваших.

С ним (с ней?) спорить бесполезно, лучше озадачить чем-нибудь вроде “фактора целостности” из учения холистов. Нет знака для разделения мужского и женского начал, высокого и низкого, живого и мертвого. Нет разделения между ничто и нечто. Так что мы с тобой по меньшей мере единое, а потому — сгинь!

Редакторы уже научились более-менее самостоятельно лавировать между рифами жесткой и смехотворной войны губернатора и градоначальника, чьи интересы как раз и представляет ее холдинг. Вернее, так: градоначальник представляет интересы ее хозяина. Кто-то из журналистов назвал эту войну враждой между батькой Махно и атаманом Маруськой. Интересно ли все это будет ей завтра? “Завтра”, через несколько дней, начнется новая жизнь. Она будет по капельке выдавливать из себя функционера и замещать освободившееся место женщиной. Не поздно ли, Ольга? Черт возьми вас всех! И ее рейтинг кризис-менеджера вместе с вами! И IQ — в придачу!

Надо зацепиться мыслью за что-то постороннее, не имеющее к ней никакого отношения. Вот! С утра прилипло слово “элоранта” — что, откуда, почему?

— Сейчас посмотрим…

Она выходит в Интернет. “Элоранта” — компания, организующая охоту, рыбалку. Музыка, различные товары, известные личности, телепрограммы. Во главе некий Sami Eloranta, тут и портретик его — лысый, улыбчивый, довольно симпатичный. Не очень понятно, что это — замаскированное сетевое сводничество? Далее. “Элоранта” — компания, взрывные работы для горнодобывающей промышленности. “Элоранта” — некий фонд, обещающий деньги за лучшую работу в области инновационных идей и исследований. Документы принимаются до пятого апреля, можно еще успеть.

— Точно! — рассмеялась она. — Можно успеть за несколько дней стать женщиной и состряпать инновационную программу!

Фран Эверт Элоранта — финский журналист и политик. Кари Элоранта — финский хоккеист, сделавший неплохую карьеру в НХЛ. В Барнауле — общество с ограниченной ответственностью “Элоранта”, мясо, полуфабрикаты, хлебобулочные изделия. Здесь же — одноименный футбольный клуб. Наверное, где-то по дороге наткнулась на рекламный щит, вот и засело в памяти… Зашла в свою электронную почту — уже неделя, как нет ни одного сообщения. Странно, пустота вокруг образовывается еще при ее присутствии.

Начали собираться редакторы. Она вдруг подумала, что еще никому из них не говорила о своем уходе.

А сегодня был камушек. Какой? Кажется, аметист… Точно, вспомнила — аметист! Несколько лет назад ей подарили открытку с наклеенными на ней маленькими отшлифованными сколышами камней, в основном поделочных. Под каждым надпись — что он символизирует. Утрами она привыкла вслепую класть палец на открытку — какой камень нынче выпадет? Аметист указывает на память. Память, да… Интересно, что здесь имеется в виду — свойство нервной системы, показатель умственной организации или нечто семантически неопределенное? “Память — вид служебной переписки в старой России”. Мда…

Расселись. И она вдруг поняла, что никакой планерки проводить сегодня не будет. И завтра. И никогда уже больше. И неожиданно для себя начала им рассказывать. Просто рассказывать нечто про них и про себя.

— Вы все знаете, сколько мне лет. Правильно, много. Четыре из них, чуть больше, я провела здесь, в вашем замечательном городе. Одна. Вся моя семья в Барнауле — это вы. И я всегда радовалась этому. Вы, может быть, и не представляете, какие вы замечательные. Даже когда пытаетесь интриговать, это выглядит так мило, по-домашнему. Раньше я работала в газетах и на телевидении в Оренбурге, Новосибирске и уже всерьез поверила в то, что творческая среда вот такой только и бывает — склоки, вранье, подсиживание, когда все на три круга перепутались, переженились и развелись. Тот же Новосибирск — невелика столица, не так уж далека, а все там по-столичному. У вас отношение к браку здоровое, честное, между собой живете более открыто. В вашем городе даже чиновники намного чище, порядочней.

Она остановилась, плохо понимая, откуда берутся слова, в то же время не желая оценивать себя. Присутствующие внимательны и несколько напряжены, ни бумаг, ни диктофонов. Наверно, уместно было бы предложить чай? Нет, так лучше. Напротив нее сидит рано располневший и абсолютно лысый редактор сайта “ПолитСибРу”, грамотный журналист, политолог. Какие-то они все домашние, почти игрушечные по сравнению с бывшими ее коллегами, новосибирскими акулами. Так и те, если сравнивать, к примеру, с московскими — плюшевые мишки.

— Дочь я воспитывала одна, хотя все это время была замужем. Сейчас она уже взрослая, живет в Москве в небольшой квартирке, доставшейся мне после раздела родительского имущества. Как это ни странно — вместе с отцом. Когда-то давно я вложила деньги в долевое строительство, в московскую компанию. Та потом разорилась, денежки мои плакали. Шансов, сказали, никаких. А спустя несколько лет вдруг выясняется, что московская мэрия каким-то образом вытянула эту компанию, так что моя квартира через некоторое время готова принять меня. А тут еще объявились старые должники с горячим желанием рассчитаться, ожили давно замороженные акции, бездетная тетка оставила наследство… Бывает такое, — сама никогда до того не верила, что нежданно будет сваливаться удача за удачей.

Главный редактор радиогруппы — девочка на лицо, хотя ей уже за тридцать, двое детей, — задумчиво смотрит куда-то в заоконную даль. Она — умница и романтик, мечтающая о пестрой, разнообразной, экзотической жизни, — сама навесила на себя кучу забот. Все мы так, большинство, во всяком случае — сами себя разгоним, потом сами же тормозим.

— После смерти родителей и других родственников началась какая-то возня по поводу загородной собственности, но я сразу же отказалась в ней участвовать. И вдруг выясняется, что мне принадлежит прекрасная подмосковная дача. Потом нечто подобное произошло с фамильными ценностями. Кстати, я ведь генеральская дочка. Никогда не говорила?.. — помолчала, еще раз обвела всех взглядом. — Для чего я все это рассказываю, не знаете?

Остановила взгляд на редакторе вечерней газеты, любителе съездов, конференций, форумов — лишь бы ехать не за свой счет и куда подальше от рабочего места.

— Вот и я не знаю. В московской земле покоятся мои предки, родители, в Москве моя дочь. У меня теперь есть там свое жилье, есть деньги, чтобы заняться любимым делом…

Потом она раздавала оставшиеся книги, говорила что-то каждому в отдельности, предупреждая, что пробудет здесь еще некоторое время (почему-то она не назвала им этой даты — первое апреля).

Черноволосый красавец-редактор, строгий, рассудительный, подтянутый — иногда ей казалось, что под сорочкой он скрывает офицерскую портупею, — сказал одно слово:

— Жаль.

Жаль, да. Она подумала, что ему в эту минуту пришла мысль о том, что стройность здания, возведенного с их помощью, после ее отъезда может нарушиться. И лишь несколько раз кивнула в ответ, глядя не в глаза — в большие линзы старомодных очков “директор”.

Получилось как получилось, вроде со случайными попутчиками разговаривала. Пройдет немного времени, больше уже с ними не быть, никогда не видеть, потому — нате меня всю. Да и не всю, если уж по правде! Она, разумеется, ни за что на свете не стала бы им рассказывать о своем муже, который давно и не муж вовсе, от него только штамп в паспорте. Еще были долгие годы в Оренбурге — великая и отвратительная школа жизни. “А ведь после этого они вправе больше не заходить ко мне, не звонить, — подумала она. — Каждый из них в этой ситуации может почувствовать себя в чем-то обманутым, обойденным, что ли… Но я же не богатством хвастала, — оправдывала она себя, хотя уверена была: оправдывайся, не оправдывайся — какая-то вина за ней встала…”

Лучше всего прямо сейчас уехать с работы и не показываться до конца дня. Она этого никогда не делала, но теперь все стало по-другому. Исчезни она до самого своего отъезда — скорее всего, никто не хватится.

— Ты растерялась, душечка, — говорила она себе, усаживаясь за руль. — Слишком много неожиданного, не мудрено растеряться. Этак и до больших глупостей недалеко. Но ведь не девочка же… Чертов возраст! Даже самой себе напоминать тошно!

И тут же в голову полезли глупости вроде этой: у каждого возраста есть свои преимущества. Это уж, точно, не молодыми придумано! Вот бы суметь уйти от настоящего, обратиться к глубинам дорелигиозного сознания, когда мир не был поляризован, когда до победы двоичного мышления было еще далеко… Она закрыла глаза, кожей почувствовав, как с нее слетают внезапно превратившиеся в лохмотья одежды, остается лишь лоскут, прикрывающий лоно. Молодость — старость, грех — добродетель, свет — тьма, все не так, как понимаем мы сегодня. Эти крохотные, невидимые зазоры между атомами, на которые разложено все и упорядочено, в них неуловимое чудо единства. Раствориться, зайти в эти межпространства!..

Она открывает глаза и видит в зеркале заднего обзора то же самое, что видела утром в большом зеркале ванной комнаты. Здесь, правда, взгляду достается меньше, только часть лица — зачесанные назад обесцвеченные волосы, высокий лоб. Бывший муж ее когда-то сказал, что он у нее мужской, тогда же она с сожалением подумала, что таким ей достался не только лоб. Кстати, почему она не сделает прическу, которая скрыла бы часть этой вызывающе ненужной территории? Легко ведь — но зачем? Дополнительное место для поцелуев — так она успокаивала мужа, когда он сокрушался, что рано начал лысеть.

Глаза. Они пока еще не выцвели, серо-зеленая радужка четко отграничена от чистых белков. Хотя и не таких чистых, как у редактора радиогруппы, — у той глаза невинно чистые, какие обычно бывают у детей. Муж старше ее на тридцать лет, и это уже выходит за нормальные пределы. У них двое маленьких детей, один — совсем кроха. Она несколько раз пыталась примерить ситуацию на себя — ничего не получалось.

Терракотовый Qashqai медленно удаляется от редакционного корпуса. Автомобиль она выбрала по своему вкусу. Не джип и не обычный седан, кроссовер с кузовом “хатчбек”, довольно вместительный, но и не сарай на колесах, вроде “хаммера”. Как бы там ни было, машина, скорее, мужская, что, как ей кажется, соответствует ее характеру.

А новостные материалы она нынче уже не отсмотрит. И это на сегодня последняя мысль, связанная с производством.

 

Глава 2. Несъеденный обед

Подъехала к дому, остановилась возле подъезда. Новая многоэтажка считается элитной постройкой — два лифта в подъезде, консьержка, подземный гараж. И ни одной бабушки во дворе. Ясно, что хозяева здесь молодые и состоятельные, но куда они при переезде из прежних квартир девают стариков? Оставляют вместе с ненужной мебелью? Коты и старушки у подъездов — это приметы какой-то особенной жизни, быть может — удаляющейся безвозвратно. Они, старушки, чинно беседуют друг с другом, возделывают цветники, кричат из окон студентам, чтобы те убирались со своим пивом куда подальше. Нечего детям дурные примеры показывать! Такие дома, такие подъезды, такие старушки были в Новосибирске, в том районе, где она жила, в ее доме.

Коты и старушки… Конечно же, выплыло неспроста!

Коля Шипилов, дорогой друг и великомученик, уехавший из Новосибирска в Москву со словами: “Там проходит передовая линия фронта”. Говорил о литературе, а попал под самый настоящий огонь, правда, случилось это позднее, в 1993-м, когда он пытался защищать Белый дом. “В нашем доме, где дети, коты и старушки во дворе дотемна прожигали житье…” — это из его песни, из их молодости. Сорок рублей — гонорар за песню на телевидении, две песни в месяц — вот и жить можно. В конце дня Коля тихонько пробирался за пределами видимости охраны к редакционной комнате, где добрые люди оставляли окна незамкнутыми на шпингалеты. Там и был ему ночлег.

В Новосибирск возврата нет — ни ей, ни Коле. Новосибирск остается в стороне, как все ставшее ненужным, бывшее во временном пользовании. Как Барнаул. Что лучше, что хуже — не имеет значения, когда и то и другое становится прошлым. Коля теперь не приедет никуда, ни по одному земному адресу. Он обитает в других мирах.

В Москве уже давно нет снега, случается даже плюсовая температура, а здесь зима будто и не собирается уходить. Снег во дворах, снег на обочинах, снег на крышах. А совсем скоро Пасха, нынче она ранняя.

Постояв несколько минут, она проезжает мимо своего подъезда. Больше всего ей не хочется сейчас оказаться одной в пустой квартире. Надо, чтобы поблизости был кто-то посторонний, просто живое существо для прикрытия незаселенности этого мира. Слишком часто он бывает перенаселенным, а нынче все наоборот. Наверно, сейчас самое лучшее место для заполнения пустоты — ресторан. Лучше бы кофейня, но в последнее время эти уютные заведения избрали местом встреч деловые люди, политики, заговорщики разных мастей. Кого она только тут не встречала! Между прочим, и сама назначала здесь деловые встречи.

Ресторан “Ползунов” считается в городе одним из лучших. Солидно, вкусно, дорого. Он никогда не бывает переполненным, а сейчас, в разгар рабочего дня, почти пуст. Несколько обедающих пар, компания в банкетном зале, отделенном от общего тяжелыми портьерами. Ее выдает гул голосов.

“Вот и есть захотелось”, — отмечает она про себя, советуясь с официантом по поводу заказа. Он предлагает салат “морской царь” и жареного ягненка на луковой подушке.

— А можно на подушке из салатных листьев?

— Разумеется. Для вас — все что угодно.

Лицо официанта кажется ей знакомым. Если не изменяет память, он (или похожий на него) стоял за барной стойкой в уютном ресторанчике на задах Оперного театра в Новосибирске. Так и видится сейчас — улыбчивый черноволосый красавец с шейкером в неутомимых руках. Неужели и вправду он? Спросить? И поставить себя в неловкое положение… Нынче редко встретишь среди молодых людей переехавших из большого города в маленький, норма — как раз наоборот.

В доперестроечное время официантами в ресторанах работали сплошь женщины, с начала девяностых их стали заменять мужчины, а спустя полтора десятка лет все вернулось к прежнему. Такое впечатление, что женское население прибывает с весомым преимуществом. Женщины-таксисты, женщины-водители автобусов, просто женщины-водители, женщины-милиционеры — их становится все больше и больше.

“Ползунову” наличие мужского персонала придает дополнительную солидность.

Дался ей этот официант! Но вот он приносит первую часть заказа, и она внимательно всматривается в лицо молодого человека. Это тот самый бармен, никаких сомнений!

Не успела она доесть салат, как портьера, отгораживающая банкетный зал, отодвинулась, и из-за нее вышел… вице-губернатор Новосибирской области.

— Ольга Владимировна! — приветствовал он ее таким тоном, будто давно поджидал на этом самом месте, а она по какой-то причине опоздала. — Не хотите ли присоединиться к нам? У моей жены сегодня день рождения, а у меня выдалась отпускная неделя.

Ошеломленная, она сказала что-то про работу, которая ждет ее, и тут же вспомнила, что он отсюда, с Алтая, из местных управленцев. А сейчас, побыв вице-губернатором в Новосибирске, вроде бы перешел в структуру федерального округа, то есть движется вверх по чиновной лестнице. Но что за прихоть судьбы! Именно здесь, в это время!..

— Я все-таки, если не возражаете, на минутку присяду к вам. Не возражаете?

Она не возражала, ненавидя в этот момент себя за смятение, которое никак не могло улечься. Они встречались на телевидении по поводу нескольких проектов. Попросту говоря, разговор шел о пиаре местной власти. Сейчас, когда высшие чиновники и в столице, и в регионах окончательно потеряли совесть, эта работа так и называется. Лет семь назад еще в ходу был камуфляж из незатейливых придумок вроде “Откровенного разговора с властью”, “Диалога с властью”, Интернет-конференций в режиме онлайн и прочего в таком же духе. Помнится, она предложила не совсем обычный проект, где лояльность и прогрессивность власти доказывалась от обратного. “Я вам не верю!” — эта заставка должна была появляться на фоне череды портретов высших чиновников. А те в ходе программы будут вынуждены опровергать “неверие” журналистов и ведущей, доказывая продуктивность этой самой власти.

— Великолепно! — оценил тогда ее предложение человек, устраивающийся в кресле напротив.

Владимир Сергеевич — она помнит, как его зовут. Помнит, как он предлагал стать его любовницей. Простенько, без затей, с наглостью небожителя. Они сидели в ресторане — вот так же, в очень похожей обстановке, — куда он пригласил ее для разговора о новом проекте. Речь шла о чем угодно, в том числе и об их предстоящей близости, только не о деле. Когда она напомнила об истинной причине их встречи, он широко улыбнулся, вскинув руки.

— Мы же взрослые люди, Ольга Владимировна! Этот проект безумно хорош для творческого портфолио. Мы, наверно, будем предлагать вам работу, более подходящую для ваших способностей, интеллекта.

“А он рыжий, — вдруг открыла она для себя, хотя седина уже спрятала природный цвет его волос. — Впрочем, рыжих видно не только по волосам. Наверно, раньше не было подходящего освещения”.

Тогда она сказала, что ей не нужна другая работа, эта вполне устраивает. И подумала про себя: почему бы не влюбиться вот в такого — умного, прагматичного, высокого, стройного? Насмешливый “некто” подсказал — лживого, циничного, устремленного к деньгам… “А другие нынче не живут, только мучаются”, — попыталась она вступить в спор. Однако сердце ее молчало, это было главным аргументом против важного чина. К тому времени она уже навела справки о нем и знала, что в свое время он был организатором и учредителем крупной телевизионной компании здесь, в Барнауле. Нанял директора, шустрого малого, который понимал толк в рекламном бизнесе. Собственно говоря, Владимира Сергеевича только бизнес и интересовал, хотя нельзя сбрасывать со счетов и возможность использовать телеэфир как инструмент влияния. Пригодится. На всякий случай. Потом была мутная история с какой-то крупной финансовой аферой при участии телекомпании. Главный учредитель ушел в тень, оставив расхлебываться других, те продали компанию каким-то москвичам, и все на этом закончилось — как не было. Эфир, видно, на то и эфир — явиться облаком и растаять.

— Ну что, Ольга Владимировна, — начал он, будто собрался подводить итог недавнему разговору. — Сдается мне, ваша добровольная ссылка подходит к концу.

“Ничего себе! — в очередной раз изумилась она. Никто, кроме главного шефа, надолго засевшего в Москве, не знает об окончании ее работы. Появилось ощущение, что ею жонглируют. — Но ведь это не так, она сама все придумала, ей от них ничего не надо!”

— Надеюсь, по возвращении мы с вами отлично поработаем, — продолжил он, пытаясь придать своей улыбке загадочное выражение.

— По возвращении куда? — попыталась уточнить Ольга.

— В замечательную столицу нашей замечательной Сибири, куда же еще?

— В нашей замечательной стране всего лишь одна столица. Не забыли, как называется? Но я лучше останусь здесь, причем навсегда, чем возвращаться в Новосибирск, потому что там…

— Что же вы остановились, продолжайте. Очевидно, вы имели намерение сказать: потому что там вы, — я, то есть. Не так ли?

— Так хочется быть всесильным, да?

Она вдруг рассмеялась, почувствовав внезапное облегчение — будто тесные туфли сбросила. Она уезжает — это раз, подальше от этих скорпионов — два, никому больше служить не будет — три. И может себе позволить, наконец, впредь вообще не служить.

— Однако здесь, — собеседник вернулся к прерванной теме, — состояние всех и всяческих дел куда хуже, чем может вам показаться. Край угнетен во всех отношениях, из экономической пропасти ему не выбраться. Дальше все будет валиться по принципу домино.

— Бросьте вы! — последовал усталый взмах руки. — Диагноз хотя не исчерпывающий, но верный, а вот масштаб не тот. Между прочим, действительный вам известен прекрасно. Что касается края, вы ведь и сами были зачинателями того, к чему Алтай пришел сегодня. И еще одно интересно: руководство края находится в вассальной подчиненности вам, руководителям федерального округа. Вы с ними работаете или тоже только в ресторанах встречаетесь?

— Ах, Ольга Владимировна! Вы со мной — точно с ребенком, честное слово! А то вы не знаете, как нынче выстраивается вертикаль власти!

— Вы меня извините, но хочется ответить грубостью, позволите?.. — и, не дожидаясь ответа, продолжила: — Плевать мне на ваши вертикали и горизонтали, на все, о чем вы сейчас говорите и не договариваете, на всю вашу камарилью, прикладывающую огромные усилия, чтобы сладко есть, оставаясь паразитами…

Какое-то время Владимир Сергеевич казался озадаченным, но довольно скоро пришел в себя.

— Да и вправду — чушь все это! Предлагаю вернуться к нашему давнему разговору. Я ведь практически живу один, мы с женой отвыкли друг от друга еще до того, как разъехались по разным городам. Встречаемся на днях рождения, как сегодня. У меня хороший дом, квартира…

— Давайте остановимся на этом, Владимир Сергеевич. Я далека от мысли, что вы хотите меня разжалобить: ах, бедный, одинокий, заброшенный… Обеспеченностью и домашним уютом, знаете ли, меня тоже не взять. Что остается — любовь? Так это вроде не про нас. Знаете, сколько мне лет? Вам пальцем качнуть — туча девочек налетит.

— Я стараюсь не делать опрометчивых поступков и легкомысленных предложений, — сказал он с нажимом на каждое слово, поднявшись. — Здесь все изменения последнего времени.

Он достал из бумажника визитную карточку и откланялся.

Ягненок остыл окончательно, чуткий официант предложил подогреть его. Но она потребовала счет, раздумывая, спросить у него про Новосибирск или нет? Только – зачем...

 

Глава 3. Разгул по-русски и урок из Японии

Машина остыла, надо было включить автозапуск заранее. До того ли ей было! По радио, настроенному на “Шансон”, певица допела про то, как она сядет в кабриолет, и начались новости. Та самая редакторша с детскими глазами поведала об автомобильной аварии, в которой погиб ребенок, потом о предстоящем наводнении. “Неужели эта река когда-нибудь освободится ото льда? — подумала она, проезжая вдоль набережной Оби. — И эта злобная зима когда-то кончится? А девочка хороша, умница, только при виде ее не покидает ощущение, что человек живет не своей жизнью. Ей бы делать очерки, а она строгает информацию. Очерки, видите ли, не формат! Забрать бы ее с собой, пристроить к настоящему делу…”

“Так, Ольга Владимировна, вот тут и остановись! — одергивает она себя. — Отныне ты начинаешь вычеркивать всех из своей прошлой жизни — милых и отвратительных, умных и дураков, барнаульских, новосибирских… И первый в этом списке — сегодняшний собеседник из ресторана. Как там его? Правильно! — рассмеялась она. — Для начала забудем имя. Есть дочь, есть, в конце концов, муж, который сам давным-давно вычеркнул ее. Или… Во всяком случае, возврата к прежним отношениям не предусматривается. К прежнему вообще возврата не бывает”.

Она перестроила приемник на радиостанцию “Маяк”, тут же узнав, что мужчины думают о сексе восемь раз за день, а женщины — только четыре. “Мужчины — столько, женщины — столько… А я? — обратилась она к себе. — Делаю вид, что для меня этой проблемы не существует. А для кого это — делать вид? Для себя?..”

Парковка, кодовый замок на подъезде, консьержка, лифт.

— Привет тебе, мое временное пристанище в этом милом и глупом городе!

Это было сказано на пороге квартиры, и тут же возник вопрос: а умные города бывают? Пожалуй, в Германии — Бонн, Лейпциг, Фрайбург. Может быть, Вена, Прага. В Италии — нет, во Франции — тоже. Впрочем, есть отдельные места, в этом смысле достойные внимания; в той же Франции — парижское кладбище Пер-Лашез, где покоится ее любимый писатель Иван Алексеевич Бунин.

Умное, красивое, чувственное — все отстоит друг от друга на значительном расстоянии.

Она оглядывает жилье, отмечая, что необходимо взять с собой. Ерунда совсем — несколько фотографий, ноутбук, одежда. “Забыла совершенно! Надо же было тряпки девчонкам раздать! Никогда не тащи за собой одежду из прежней жизни! Оставить самое необходимое — плащ, пару свитеров, джинсы… И никаких вечерних платьев! А они, как это ни странно, есть, и, наверно, надевала всего два из них. Покупала не к случаю, а по одной простой причине: иногда жутко хочется почувствовать себя женщиной. А вечером бал — или прием? — с одним, для одного, в одиночку… Свечи, дорогое вино, музыка Моцарта, несколько подходов к зеркалу. А гости хороши! Особенно эта дама в черном платье с глубоким вырезом на спине. Ее царственная осанка, небрежно спущенные на плечи платиновые локоны, снисходительно-высокомерный взгляд дают понять, что она входит в некий избранный круг. А лоб! Боже ты мой! Недаром говорится — семь пядей во лбу. И ведь умна же — точно по этой поговорке!”

Она включает музыку, сегодня вечером будут петь Beatles, так ей хочется. А еще — что-нибудь из крепких напитков. Джин! Замечательная можжевеловая водка, сделанная в Англии. Она купила эту бутылку в дьюти-фри, когда возвращалась из Вены, да все не было случая откупорить.

Хорошо! Все хорошо! Хочется есть — тоже хорошо! Надо было забрать ягненка из ресторана, ведь не притронулась даже. Кстати, интересно, почему официант не предложил ей сделать это? Многовато Новосибирска для одного дня, еще вот на самом виду большая фотография дочери перед театром “Красный факел”.

В холодильнике из подходящих закусок — сыр, яблоки, банка мидий в винном соусе. Не так уж плохо.

Никаких добавок в джин, только лед.

Замечательно! Итак, Beatles, очередность песен по состоянию — от Yesterday — до — Lucy in The Sky With Diamonds. Вчера была совсем другая жизнь, сегодня — перевернутый мир, наркотическая одурь…

— Кажется, я пьянею. Это от одиночества. Нет собеседников, нет умных бредней. Ах, туда бы сейчас, в студенческую общагу на Немировича-Данченко или в соседнюю область, на улицу Весеннюю. И снова замуж! Безо всяких “если бы жить начать сначала”. За того же самого, представьте!

Она попыталась ухватить ускользающую мысль, и почему-то вспомнился треп по “Маяку”: браки заключаются на небесах, все остальное… где угодно — в номерах, в кустах, в подъезде. Ей тоже нужен секс, просто необходим. И немедленно!

Она нашла старую газету объявлений, отыскала телефоны эскорт-услуг. Ответил молодой женский голос.

— А мужчины у вас есть? — спросила Ольга.

— Разумеется.

Почему — “разумеется”? Очевидно, пока она жила-поживала, наличие “жрецов любви” стало в этом мире общим местом.

— Можно, к примеру, пригласить какого-нибудь интеллектуала-очкарика, только желательно, чтобы не придурка.

— Вам с дипломом о высшем образовании?

— Главное — чтобы в прошлой жизни он был собакой. Или хотя бы кошкой.

На другом конце провода задумались.

— Хорошо, — ответили через некоторое время. — Мы вам перезвоним.

— Имейте в виду, я старая.

— Ну, я думаю, не старше восьмидесяти.

— То есть до восьмидесяти ваши ребята обслуживают? А как быть, если стукнуло восемьдесят три?

— Мы вам позвоним, — повторили в трубке.

“Представляю! — подумала она. — Сейчас там совещание. Позвонила пьяная дура с претензиями. Желающие есть?” Она понятия не имеет, каким образом организован подобный сервис. Представляется большой холл, где в ожидании вызова восседают на диванчиках мальчики и девочки. Или они в разных комнатах? Идиотка! Какие мальчики! Внизу консьержка, среди соседей полно знакомых! Впрочем, это ерунда; она, может, специально устроила бы этот цирк, чтобы самой понять окончательно — ей в этом городе нечего больше делать! Суть в другом, — ей сейчас никто не нужен. Ей вообще никто не нужен, а тем более — вот так. Ей почему-то представилось, что “очкарик” разуется у порога, и от его носков будет дурно пахнуть. Позвонила по тому же номеру и отменила заказ, подумав, что ни джин, ни настоящая угроза жизни не заставили бы пойти на близость с мальчиком по вызову.

— Вот и весь секс! — сказала портрету дочери, разглядывая бесцветную жидкость в стакане.

Потом включила компьютер и обнаружила новое сообщение в почте, совсем недавнее.

“Прочти и подумай”, — стояло вместо приветствия. Обратный адрес — wordschef@mail.ru — ничего ей не говорил. Стала читать дальше.

“Мой друг открыл ящик комода своей жены и достал пакетик, завернутый в шелковую бумагу. Это был пакетик с бельем. “Я купил его жене, когда мы были в первый раз в Нью-Йорке. Это было восемь или девять лет назад. Она никогда его не носила, хотела сохранить для особого случая. И сейчас, я думаю, пришел тот случай”. Он подошел к кровати, положил белье к другим вещам, взятым из похоронного бюро. Его жена умерла.

Он повернулся ко мне и сказал: “Ничего не сохраняй для особенного, каждый день, который ты проживаешь, это особенный случай”.

Я постоянно думаю над этими словами, они изменили всю мою жизнь.

Сегодня я больше читаю и меньше навожу порядок. Я усаживаюсь на веранде и наслаждаюсь видом, не обращая внимания на сорняки в саду. Я провожу больше времени со своей семьей и друзьями и меньше — на работе. Я понял, что жизнь — собрание опыта, который стоит ценить. И сейчас я больше ничего не сохраняю. Каждый день пользуюсь хрустальными бокалами, надеваю свой новый пиджак, чтобы пойти в супермаркет. Любимыми духами я пользуюсь, когда захочу, вместо того чтобы доставать их по праздникам. Выражения “когда-нибудь”, “в один из дней” изгнаны из моего словаря. Если это того стоит, я хочу видеть, слышать и делать это сейчас и здесь.

Сейчас я не упускаю, не откладываю того, что могло бы принести в нашу жизнь радость и улыбку. Я говорю себе, что каждый день, как и каждая минута — что-то особенное.

Когда ты получишь это сообщение, передай его тому, кому ты желаешь добра, кто дорог тебе. Если ты слишком занят, чтобы потратить пару минут, и ты скажешь: “в один из дней”, “завтра”, — может, ты не сделаешь этого совсем.

Эта Тантра происходит из северной Индии. Суеверие это или нет — кто знает, но потрать несколько минут, чтобы прочитать. Это тотем-тантра, приносящая счастье, она содержит пару сообщений, которые подействуют во благо твоей душе…”

“Не бог весть какие новости, — подумала она, — хотя напоминать себе об этом нелишне”. Кто же это прислал? Надо бы отослать дочери и своему бывшему. С тем и уснула, никому ничего не отослав. А ночью увидела себя в огромном магазине, где перед ней были разложены дорогое белье, вечерние наряды, посуда, французские духи. Она перебирает весь этот товар и решает по возвращении домой выбросить все залежавшееся в шкафах в мусоропровод. Но тут красивая девушка-продавец начинает складывать вещи в коробку.

— Извините, это не для вас, — вежливо говорит она.

— Почему же?! — удивленно восклицает Ольга.

— Очень просто. Без любви это не нужно.

 

Глава 4. На другой день после джина

Утром она ткнула пальцем в камушек с названием агат, обозначающий, по мнению авторов таблицы, ум. Этого у нее с избытком, во всяком случае, так считают многие из окружающих ее коллег и подчиненных. Однако у самой Ольги на сей счет большие сомнения. Кто бы дал точное определение — что оно такое, этот самый ум! Есть у нее знакомый — умный и богатый, и она считает это сочетание большой редкостью. Почти со всеми из знакомых богачей говорить не о чем. С другой стороны — она не взялась бы утверждать, что бедность есть хранилище ума. Тупые американцы придумали: если ты такой умный, покажи свои денежки!

— Тьфу! Лезет же в голову всякая чушь!

Ванна с лавандовой солью, гидромассаж, кофе, привезенный знакомой из Австрии (почему-то в России настоящий кофе купить почти невозможно, обязательно всучат какую-нибудь дрянь) не оставили следа от вчерашнего. И все-таки она решила сегодня не брать машину.

Город пребывал в какой-то мутной дреме, может, это ощущение создавалось от серого неба, схожего по цвету с грязно-серыми сугробами. Это безрадостное слияние горних высот и земных пределов наводило тоску, и она подумала: “А что если предаться беспробудному пьянству и провести остаток дней в этом замечательном городе в состоянии полубезумия? Умная — ха-ха! Она не знает ни одного пристойного способа отключить себя от времени, от пространства, да что там! — хотя бы от окружения и работы. Алкоголь и наркотики — вот и все, что приходит в голову. Заменой всему могло бы стать простое семейное счастье, но, увы, его не случилось. Теперь у нее есть деньги — и что?”

В конце улицы, выходящей на проспект, на складном стульчике, какие заводят для себя рыбаки, пристроился человек в лыжной шапочке, невероятно поношенной куртке и перчатках с обрезанными пальцами, как у кондукторов в холодных трамваях. Он держал на коленях планшет с листом бумаги и что-то рисовал карандашом. Подойдя ближе, она увидела какое-то странное дерево, уходящее множественными ветвями за пределы ватмана. “Время для выхода на пленер не совсем подходящее”, — подумала она, поинтересовавшись у художника:

— Не секрет — что это?

— Древо судьбы, — ответил он, подняв на нее удивительно ясные глаза. Мелькнула мысль: куда уместнее было бы видеть в них безумие.

— И чьей же?

— Да вашей, чьей еще? — сказал он, как об очевидном, и протянул лист.

Тут же рисовальщик подхватил свой стульчик и подался в глубь улицы.

Что-то странное со ней происходит… Она разглядывает тонкие извилистые линии, во множестве расходящиеся от ствола, и никак не может сообразить, где же тут указания на промысел высших сил и вообще — при чем здесь судьба? По “электронке” ей подсказывают, как надо относиться к жизни, на улице подкарауливают с “древом судьбы”. Она раскрывает ладони, разглядывает линии на ней. Когда-то гадали, но что нагадали — толком не помнит. Болезни в старости, глубокое потрясение в середине жизни. Середина осталась позади, потрясений что-то не припомнит.

— Когда-нибудь не останется ничего, кроме голосов с того света.

Кто-то сказал ей это в самое ухо, она даже ощутила жар дыхания. Огляделась — поблизости никого. Может, сегодня такой день, когда лучше не выходить из дома? И тут же пришла мысль, что ей предстоит вернуться в город, где прошло ее детство. Там, в Москве, у нее дочь и могилы родителей. Там все старилось без нее. И здесь, в Барнауле, все старится и состарится без нее. И в Новосибирске… Так, наверно, и надо — менять места жительства, чтобы не быть свидетелем старения. И чтобы некто из коренных местных (или целый ряд этих “некто”) не имел возможности изо дня в день наблюдать, как старится она.

На светло-бежевой стене жилого дома кто-то охрой намалевал две корявые буквы: “ПК”. Ей запомнились эти буквы со школы, где на каждом этаже висели застекленные шкафы с пожарными рукавами. На стекле было написано “ПК”, и все знали, что это означает — пожарный кран. С чего бы ему быть здесь, на уличной стене? Она оглядела дом — ничего похожего на пожарный шкаф не было. “Инициалы любимой, — промелькнуло в голове, — но уж как-то чересчур безобразно смотрятся они на чистой стене”.

Вот и работа. Пока еще ее работа… При входе в нос ударил едкий запах дыма.

— Ну, слава богу! — вылетел навстречу черноволосый красавец. — А мы звоним, все без толку, а тут, понимаете, всякое лезет в голову… — очки “директор”, — небывалое дело! — съехали набок, отчего красивое лицо казалось перекошенным. — Вы же Лиду отпустили, в приемной никого — кто знает, сколько времени прошло. Оператор Юра заглянул — а там уже дым коромыслом, из вашей двери тянет…

Тем временем она следом за гурьбой сотрудников, побросавших дела, поднялась к своему кабинету. Дверь открыта настежь, на обгоревшем столе покореженный монитор, рядом почерневший ящик системного блока, по полу разбросаны папки с бумагами, все со следами огня.

— Вот, — развел руками редактор, — хорошо, кислороду было мало, окна закрыты наглухо.

— Так что загорелось-то? — в нетерпении спросила она.

— Очевидно, компьютер, — пожал редактор плечами.

А у нее перед глазами вспыхнуло: “ПК” — персональный компьютер!

“Кто-то меня торопит, — подумала, — или наоборот — не отпускает? А ведь ничего особенно важного не сгорело! С рабочего компьютера все необходимое давным-давно скачено, испорченные бумаги никакой ценности не имеют, печати, уставные документы, лицензии, договора — все в сейфе…”

— Кофе есть? — спросила редактора.

— Конечно, — тот явно не ожидал вопроса. — Растворимый, натуральный?

— Натуральный.

Ей быстро нашли свободный кабинет, поставили компьютер, подключили Интернет. “Зачем?” — вяло шевельнулся вопрос. Села в кресло, закрыла глаза, расслабила мышцы лица, как научил знакомый невропатолог. “Сегодня я получу письмо. Почему-то я знаю это. А еще знаю, что ни до чего хорошего сегодня не додумаюсь. Я напоминаю себе вагон, забитый случайными попутчиками. Нет единой мысли, единой цели, все разрознено, хотя движется в одном направлении. Пахнет дымом от титана, тянет из туалета, и запахи эти отвратительно смешиваются с ароматами еды. Почему-то сильнее всего пахнет курица… Мимо пролетают строения и поля, животные и люди, реки и леса… А я хочу ту самую курицу, заблудившуюся в моем подсознании. А какой вчера был туман! А какое потом вышло солнце!..” И тут вдруг ей пришло в голову, что это не она. То есть тело — руки, ноги — все ее, только мысли чужие. И никакого тумана вчера не было, и солнце не выглядывало вовсе.

— А как вам вот такой взгляд на будущее? Плевать, что местные бандиты и жулики в погонах завладели городом. Скоро придут настоящие буржуйские деньги, из-за бугра, и здешнее богатство покажется мелким мусором. И пацаны окажутся не у дел. А где окажутся все прочие, мы с вами? Нам, как в Европе, дадут по две с половиной тысячи евро — живи и не дергайся. А что… сегодня, допустим, нам бы хватило. Только это вопрос — дадут ли. Зачем, если у помоек еще хватает места? А вообще-то в мире перепроизводства и перенаселения подобный пенсион — плата за бездеятельность, за отказ от шагов по преобразованию мира. Плата за никчемность и ничтожность. Но это только аванс…

Все это с барской ленцой в голосе излагает банкир, через чьи руки проходит большая часть бюджетных денег. Он сидит в кресле напротив нее и поглаживает большого сибирского кота, очень похожего на Серафима из их старой московской квартиры.

— Серафим! — окликает она и тут же, вздрогнув от собственного голоса, приходит в себя.

Открывает глаза, оглядывает пустой кабинет, пытаясь успокоиться. “Все это ерунда, — повторяет про себя, — отзвуки душевного неустройства. Поеду, буду останавливаться в больших городах, ходить в театры, на выставки. Обязательно заеду в Омск, Оренбург, Казань…” Стоп! Почему Оренбург? Зачем Оренбург? Это вовсе не по пути, она слишком хорошо помнит, с какими чувствами покидала этот город, давая себе слово никогда туда не возвращаться. Оренбург… Кусок жизни, взлет карьеры, великие надежды и тихие разочарования. Одна из затянувшихся командировок, почти такая же, как сюда, с той лишь разницей, что здесь она и под высоким покровительством, и сама — полковник на передовой. А там… До полковника надо было дослужиться.

По пути домой она увидела на двери хорошо знакомого ей небольшого выставочного зала красочный листок формата А-4 с объявлением о новом вернисаже. Внутри обреталось десятка полтора человек — и постоянные обитатели выставок, престарелые любительницы искусств, в которых было все от классических типажей подобного звания, не хватало лишь лорнетов, и зажатые, прыщавые учащиеся художественных школ, и развязные искусствоведки нового толка.

Сам художник стоит возле подоконника с кипой проспектов. На нем обычная костюмная пара, к ней совершенно не подходит яркий шейный платок. Фамилия художника Иванов, но, судя по всему, Ивановым ему быть не очень хочется.

Она прошла вдоль стен, найдя среди выставленных работ довольно мало интересного. Говорили все по очереди — старушки, учащиеся, искусствоведы. А потом выдвинулся художник из Москвы и сказал, что Иванов ему друг, но представленные здесь работы в большинстве случайны. Разве что три крохотных этюда составляют исключение. “Попал!” — отметила Ольга. Именно эти работы она посчитала лучшими. Странно, что все так очевидно и так вызывающе неправильно. И тут она поняла, что привело ее сюда. В дверях появилась молодая женщина небывалой красоты. Нет, не то! Ее яркая, выразительная внешность являла сбивающее с толку сочетание прекрасного и отвратительного! “Так не бывает! — протестовало в Ольге познание эстетики окружающего мира. — Так не может быть! Чересчур высокая — можно ли так сказать о женщине, лишь чуть выделяющейся над толпой? Удивительно стройная… Да вон же, молодая искусствоведка не менее стройна! Лебединая шея — это правда, и приходит мысль, будто благодаря ей и родился этот образ. Точеный профиль, чистая матовая кожа без единой морщинки, замысловатый очерк губ, чего не придумать пяти Ивановым. Что же, что же, что же?.. Что же делает ее отвратительной?” Она вглядывается в это создание неба, от которого исходит холод подземелья, и видит, как некто неведомый очерчивает вокруг нее границу, за которую никто не переступает. “Обречена на одиночество!” — думает Ольга, так и не поняв, что отталкивает от женщины, равной кому по красоте она не видела. Выйдя на улицу, она вдруг почувствовала жуткую усталость и желание поскорее забраться под одеяло.

 

Глава 5. Может, это такая любовь?

А вот и письмо. Включив компьютер, заглянула в социальные сети, где оставила несколько своих отпечатков, и сразу же наткнулась… “Бог мой! — воскликнула от неожиданности. — Сколько же лет прошло, двадцать пять, больше? Человек появляется ниоткуда, он ведь уже давно перестал заглядывать и в сны, и в воспоминания…”

“Привет! Случайно обнаружил тебя, вернее твой “крик ужаса” по поводу судьбы информации как жанра, понял, что ты до сих пор в Оренбурге. Удивлен, честное слово! А я помотался от Москвы до самых до окраин, теперь вот осел, — и, кажется, надолго, — в Сибири, в городе под названием Барнаул. Это не совсем Сибирь, как раньше привык я думать о ней. Здесь красиво, совсем неподалеку горы, бирюзовые реки. Некоторое время я жил в Новосибирске, он севернее всего на пару сотен километров, но климат там заметно злее и природа не так живописна. Выставляю свою фотку, здесь я расслабляюсь в замечательном месте на берегу реки Катуни. И вот тебе мой электронный адрес, если захочешь пообщаться без посторонних свидетелей.

Сидит в голове, — не поверишь! — тот дурацкий вечер, когда мы напились и разыграли, — во что, не помнишь? — кому с кем спать. Мне выпала Марина, а тебе — Сашка. Я начал жутко ревновать, прогнал Сашку, оставив ему Марину. Интересно, стала бы ты заниматься любовью с ним?”

 

“Вот это да! Он в Барнауле, где-то совсем рядом, бывают же чудеса!.. А сердечко заныло! Ай, не забылось, ай, не все подчинилось собственной воле: прошло — и вычеркнуть, забыть. Старый сатир! Искуситель провинциальных дурочек! Но какой же он старый, вот сидит в футболке, — наверняка какого-нибудь американского футбольного клуба, даже номер на плече заметен, — задумчивый и ироничный; изменился — да, но не постарел, не вылинял, не заматерел. Наоборот, как бы это сказать… стал еще заманчивее, будто впереди с нетерпением ждет своей очереди целый строй новобранцев-дурочек. Ах ты, дьявол! И граненый стакан перед собой поставил. Вода? Конечно, водка, станет он размениваться на декорации! И сосны за спиной, и деревянный домик в отдалении… Романтик чертов!”

Да что с ней такое! Руки на колени, глаза прикрыть, мышцы лица расслабить — сегодня она все это уже проделывала. Она же не откроет ему, что находится в этом же городе.

“Вот промысел-то, Господи! Ты поиграешь, загадки позагадываешь… Какая игра, мне голову сносит, у меня, как у девчонки перед первым свиданием, колени дрожат!.. И все-таки успокойся. Надо ответить… Я хочу с ним говорить!”

 

“А я почти не удивилась. Более того, ощущение, будто жила с этим все годы. Странно, нелепо… Блин! Этот твой стакан не дает мне покоя — ща бы половинку накатила. Не-е, я не пью, а теперь-то уж и не курю… Но эти чюйства…

Ирония судьбы. Только села за письмо тебе, как в телевизоре возникла передача про певца Леонтьева, и слух прорезала строчка одной из его песен:

Жизнь пронеслась, как стремительный бал.

Только я на него не попал,

Ты же знаешь, как я тебя ждал…

Актуальненько:)

Хорошо, что придумали эти символы — смайлики, а то иногда сложно подчеркнуть эмоцию…

Если честно, мечтаю уехать с каким-нибудь “добрым человеком из Сезуана” на некоторый берег некоторого моря и написать роман — интересный, как моя жизнь.

Вот уж чего только в ней не было! — даже если объять взором. Надцать офигительных лет, проведенных в Оренбурге, этого хватило бы на два романа. Взять хотя бы год 2004-й. Скажи, а ты представляешь меня в роли мэра города? А ведь это чуть было не произошло. Но — по порядку…

Сначала в Оренбурге я работала на ТВ, спецкором ОРТ, затем к нему прибавилось все остальное — РТР, НВТ и прочее (где-то по ходу всей этой маяты ты растворился, исчез в неизвестном направлении). Вела прямые эфиры с “великими” (тогда же было модно обладать свободой слова), за что получила всенародную любовь. Думаю, ты хорошо знаешь, что это такое. Это когда на улице пристают, на рынке арбузы в подарок впихивают, таксисты и менты бесплатно домой с гулянок возят, а бабушки на остановках пытаются обнять и шепчут “спасибо тебе, милая”…

Лицо Оренбургской области. Так прошло десять лет.

А потом стала рулить пресс-службой местного Газпрома и областной газетой (сами пригласили). Два в одном, как говорят в рекламе. А потом меня занесло… Я поссорилась с гендиром Газпрома и, решив показать, кто в доме хозяин, пошла на мэрские выборы. Было очень интересно! Но это отдельная история.

Тогда меня чуть не грохнули. Я собрала манатки и отъехала “до своей дочери” в столицу Российской Федерации (а без буквы “ф” слово смотрится весьма любопытно), ибо она, дочь, конечно, поступила (абсолютно самостоятельно!) в МГУ, на… (угадываем с первого раза!) — правильно, на журфак:) (как говорят интернетчики, ржунимогу).

Бедные наши дети — они же выросли на информационном поле, слаще новостей ничего в жизни не слышали.

Успела до повышения цен купить Елке квартиру, а себе не успела. Работала то с министрами, то с олигархами, а теперь вот вообще без них. Впрочем, один олигарх остался, мой непосредственный, хотя и далекий шеф. Однако скоро я со всем этим расстанусь.

Как-то странно сложилось, что мы не пересекались…

Интимный случай из очень далекой собственной жизни. Стандартный секс с мужем, я внизу; вижу, он закрыл глаза и мечтает. Я шепотом задаю провокационный вопрос: “А что ты сейчас про меня думаешь?”

Ответ: “Да я вообще про тебя забыл”.

Вот примерно так и со мной — я про тебя просто забыла.

Другая жизнь! Они, все наши бывшие знакомые и друзья, кажутся мне старыми, а я еще западаю на молодых. Кто такая Марина — не знаю. Поэтому не грючь… избегать — не наш метод! И мне как-то по-фигу марины-катерины-дуралины.

У нас чудесные отношения, “проверенные временем”, мы легки, как птицы счастья, нам хорошо и вместе, и врозь… И никто ни на кого ни за что и никогда… А то, что “не родятся наши дети, не подарят нам цветы”, — давно отплакано, да и компенсировано с твоей стороны в… пятикратном (кажется) размере… если не более. Проехали! Живем дальше!

А может, это такая любовь? — такая литературная, романная, какой не бывает в жизни.

Я даже помню, что в году есть такой день — 24 сентября. И мысленно желаю тебе здоровья. Несмотря ни на что… Ты же чувствуешь, правда?

Я ни у кого таких свободных отношений еще не встречала. Даже себе завидую — как это круто! Что-то мне подсказывает, что все самое интересное еще впереди.

В общем, как поет “Ума2рман”, хорошо, что приехал… вовремя.

Блин, почему ты не женился на Камбуровой? Я так сожалею об этом… Ты бы тогда получал не губеровские премии за любимые тобой колхозные темы (темы-то наверняка уже поменялись… Или нет? Господи! Как давно все было!) в областных газетках, а нобелевские, наверное… или эти… как их… пулитцеровские (фу, эти за что-то другое дают), или гонкуровские. Знаешь, я думаю, у тебя еще не наступило… время “Ч”. Судя по всему, ты невероятно молод и силен, значит, надо просто задумать получение нобелевской премии. И получить ее.

Ой, как я сегодня много написала. Чтобы не утомлять тебя чрезмерно, закругляюсь, напоследок сообщаю, что в настоящее время квартира в Орене еще стоит, да и прописка пока еще здешняя. Надо новый загранпаспорт подготовить к “некоторому морю”. Побуду здесь еще какое-то время.

В голове — куча эмоций, куча разного разна (новое слово изобрела — “разно”).

И “помаши мне из окна”, и зимняя ночь с кленом во дворе, и твои бесконечные свадьбы, и мои многочисленные разводы, и отчего-то дождливый Барнаул, и…

А сколько лет мы знакомы?”

“Мы знакомы 27 лет, не так уж много. Ничего не понял про твою теперешнюю занятость, но эмоционально ты заводишь! Что с твоей семейной жизнью — я тоже не понял, но, вполне возможно, это для тебя и не имеет значения. А я, когда думаю о тебе, никак не могу вспомнить вашу общую фамилию. Не могу — хоть тресни! Как-то невзначай выплывет — и опять утонет.

Сейчас, кстати, вхожу в какую-то комиссию по изданию книг. На бюджетные деньги, между прочим. Вчера разглядывал папки присланных шедевров — твою мать! Один вид этой макулатуры способен отбить охоту писать — навсегда. Я и не пишу, впрочем, потерял интерес к процессу. Наверно, надо не пахать, как я (некий холдинг, а я в нем что-то вроде референта, пресс-атташе и т. д.), делая параллельно еще пять-шесть халтур, чтобы задуматься о чем-то всерьез. Нет, надо быть молодым, то есть недоросшим до зрелости придурком, чтобы четыре с половиной десятка лет писать очерки, репортажи и прочую хрень. Меня иногда пробуждает эта мысль среди ночи, и пот холодный пробивает. Ты чего это, парень?..

А я ведь тебя совсем не знаю. Наверно, оттого живет со мной этот замечательный флер, покрывающий чудесной романтикой наше прошлое. Встрять в мэрскую грызню, влезть на этот заплеванный Олимп власти, чего-то разглядывать оттуда — нет, это выше моего скудного понимания. Я всегда хотел в горы, на быстрые речки, подальше от человеческой мерзости. В этом смысле у меня одно из объяснений тебя: ты научилась воевать, когда надо было вытаскивать дочь. Да так научилась, что не было сил разучиться. Ты в моей жизни — фата-моргана и терра инкогнита, одновременно. И ведь ты права — ничего серьезного, никаких правил и обязательств. Это, наверно, как стихи — “когда б вы знали, из какого сора…” Все как-то в вихре носящихся вокруг идей. Комиссия по изданию, семинар молодых писателей, которым я буду руководить через неделю. Вот уж, блин, начитаюсь!

Ощущение — могу писать тебе бесконечно, но где-то надо остановиться, ибо к старости боишься пресыщения. Провинцию нашу глухую не люблю, впрочем, по совести, я должен быть ей благодарен за то, что предоставила возможность быть диссидентом в своем отечестве. Чувство протеста — не самый хреновый двигатель. Одно достает сверх меры — идиоты, их обилие и неизлечимость. Пока, пока!..”

 

“Нам придется заново знакомиться. Ты меня сегодняшнюю (и даже вчерашнюю) совсем не знаешь. Как бы это вычурно ни звучало, но я себя сделала в Оренбурге, вылепила по новой. И борьба за дочь здесь ни при чем. Здесь было совсем другое. Эти эмоции я пока не выплескиваю, берегу для романа… Шутка.

К слову о дочери: не знаю, говорили мы об этом или нет, но девочку в прямом смысле поставили на ноги в Австрии пятнадцать лет назад (пришлю тебе свой журналистский материал об этом, если хочешь), а в прошлом году она блестяще закончила свой эмгэушный журфак (как я говорю, с золотой медалью, то бишь, с красным дипломом), теперь работает в Британском совете.

А та девочка с плеером, что жила в городе М. — это настолько далекое начало моей истории, что я даже не стану об этом вспоминать. Но — да! Я, именно я была такой тогда. А потом со мной стали происходить удивительные вещи, о которых просто так не расскажешь.

Когда я приехала в совершенно незнакомый город, никем, с больным ребенком на руках, с кучей проблем, то надо было научиться побеждать страх, побеждать других людей, побеждать обстоятельства. И я стала этому ускоренно учиться. Предлагаемые обстоятельства, как говорят в театре, были жесткими, беспощадными, мужскими; если одним словом — началась настоящая жизнь, в которой не было возможности спрятаться за чью-то спину. И я справилась. Нет, не хвалюсь. Просто рассказываю.

А вот мэрские выборы — это вообще не была борьба. Это было для меня развлечением. Это была игра. Нет, я не хотела идти во власть, я хотела переспать с властью и посмотреть, что это такое. Посмотрела. Оргазма не получила, но некоторое удовлетворение все же испытала. Как же я тут всех напрягла:) Как они тут все засуетились, как напустили в штаны…

Но об этом тоже не сегодня… слишком эмоционально.

И потом, мне надо было как-то поставить точку на том Оренбурге, чтобы перейти на следующую ступень. Пинок был нужен, короче. Ну, я его себе и сделала…

Да еще и бабок заработала…

Знаешь, когда ты сам лепишь свою жизнь… и себя вместе с ней, — это ведь не более, чем процесс. И он может быть тоскливым, а может быть веселым. Бывало то и другое, но чаще все-таки второе. Я же по натуре человек оптимистичный.

Вот вчера, например, просидела с мальчиком тридцати трех лет до двух ночи — разговаривали. Он, кажется, влюбился в меня. Но мне-то уже больше тридцати трех… и я не могу об этом мальчике думать всерьез — поэтому веселюсь. И вот так по каждому поводу. Когда я не могу что-то себе позволить — я веселюсь. И набегает почти целая жизнь.

Вот пишу, а в процессе отмечаю, что за эти 27 лет (так, что ли?) единственное, что помню отчетливо: впервые мы переспали 3 сентября, на день рождения Таньки Павловой. Я еще ни с кем не была столь откровенна, — практически все знакомые считают меня терра инкогнита. Да мне и все равно — пусть считают, как хотят. Мне всегда было неинтересно общественное мнение, а теперь и вовсе не заморачиваюсь на нем.

Думаю, что с точки зрения мудрости я должна не говорить тебе об этом, но… всегда привыкла говорить, что думаю, а с твоим появлением у меня словно крышу снесло. Как будто бы сбросила все эти годы жизни вне тебя, как будто бы мне чуть за тридцать, как будто бы вся жизнь впереди, ничего не страшно. Спасибо тебе за это состояние — оно офффигельное и по сути, и по энергетике. Я и так внутри не старею, но тут ваааще отнесло… мама не горюй!:)”

“И что ты думаешь про свою дальнейшую жизнь? Хотелось бы, понятное дело, не думать, а просто жить, но не получается отчего-то. Судя по всему, тебя не очень беспокоит завтра. Безработная (как я понял, ты скоро будешь не при делах?), собирающаяся оформлять загранпаспорт для поездки на иноморе — это что-то близкое к надежде. Ты совсем ничего не боишься? Принимаюсь за письмо второй раз за день и думаю, что друг далеко — это вовсе не одно и то же, что друг близко. Издалека не предать и не продать. Наверно, поэтому у меня все остатние друзья в Москве и Питере. Меня попросту воротит от города и его населения. Сейчас сообщили, что высшее начальство после моей статьи устроило разнос главреду одной из местных газет, сказав, что слышать не желает моей фамилии. Это при том, что только на днях состоялось мое утверждение в роли ведущего на ТВ в каких-то особо важных передачах. Съехали. Но это как раз кстати, потому что ТВ — оно для молодых и красивых. Умных не надо — скука! Дело еще в том, что я потихоньку приготовил тут себе синекуру, а должность утверждается тем самым высшим начальством. Так что, извините, господин писатель, — облом! Честно сказать, не синекура… это уж так, к слову, работать там надо было бы — ой-ей, но это мое, писательское, чего не так много сейчас. Проехали. Вообще-то я отвечаю за свои профессиональные удачи или неудачи, а за глупость местных начальников и президентов я ответственности не несу.

Весна засиделась где-то на задворках, устал от зимы, от снега, которого нынче слишком много. Мысли пляшут, ты уж извини — и сказать хочется много, и усталость какая-то наваливается. Я обратил внимание: страшно вдруг устаю, просто с какой-то маниакальной небывалой скоростью — когда встречаюсь с глупостью. Пора бы уже выработать иммунитет, ан нет. Что-то в тебе я не разглядел, наверно, потому что вообще не очень вглядывался в людей, себя любимого хватало. Лучше я тебе потом еще напишу. А обрывок сегодняшнего письма, то есть его начало, получился таким, как получился, оттого что я был пьян и куда-то торопился. Напился, очки куда-то подевал. Странно представить тебя блондинкой. А что там в Оренбурге? Я ведь стремился туда всегда, все эти годы, не понимая особенно — почему. Загадки мироздания! Впрочем, там есть у меня знакомые писатели. Давно не переписывались, может, кого и в живых нет. Я тебя нежно обнимаю. Пока!”

 

Глава 6. Халцедон (от депрессии).

Стоит только протянуть руку

Хочется отвернуть календарь, чтобы не видеть, как утекают дни. В кои-то веки захотелось остановиться во времени, остановиться вместе с ним. Обнаружиться, увидеться… Нет, не сейчас. Игра затягивает, но что-то подсказывает — это не совсем игра. Совсем не игра. И как-то он не очень отреагировал на мальчика, с которым она якобы просидела далеко за полночь. Совсем не отреагировал. Надо было написать, как она пыталась пригласить интеллектуала из эскорт-сервиса.

 

“Оренбург — странный город…

Бывая в Сибири, я словно вдыхала таежную свободу, но вскоре начинала тосковать по степям. Это что-то необыкновенное — оренбургские целинные степи. Ваши Кулундинские вроде бы такие же, ан нет, тут степи так степи! Простор — океанский! Воздух — прозрачный, небо — на всю Вселенную.

Нам надо съездить в Аркаим!.. О, это идея! Аркаим — это близко, километров семьсот, я много лет собиралась, но что-то всякий раз компания была не та. Хочу с тобой. Ты поймешь.

Башню сносит… ой-ей-ей. Космос.

Ага, я ничего не боюсь (см. предыдущее письмо). Набоялась — до жути, хватит. Живу. Как бог на душу положит. Все хорошо, только нет одного элемента — пятого:)

Помнишь у Ахматовой — “мне с тобою с пьяным весело”? Прочитала твое второе за день письмо — и вспомнила эту строчку.

Очки-то нашел?

Знаешь, скажу тебе одну откровенинку (похоже, еще одно слово придумала) — мне с тобой интересно, ты другой, чем все. Хотя вроде бы такой же, но что-то там зарыто, как мне кажется, даже лучшие из твоих жен не раскопали, а я знаю… и ты знаешь. И больше — никто”.

“Ну вот, привет! Письмо твое получил. За которое огромное спасибо… Так и хочется начать: дорогой дедушка Константин Макарович!..

Все так и все не так. Верю в энергетические связи и примат энергоинформационного пространства. Могу бо-о-ольшую лекцию на эту тему прочитать. Мне нравится твое нынешнее внутреннее устройство, более того, я от него в восторге. И даже подпитываюсь. Но… Ты сейчас на некотором переходном этапе, это будоражит душу. Ты подпитываешься городом, где тебе было (и есть, очевидно!) хорошо. Тебя подпитывают обстоятельства… вроде молодого влюбленного полночного визави. Это все верно — выбирать положительно заряженный материал. Если есть возможность. Ты скажешь — найди ее, обрети, завоюй. Когда я тебя нашел (счастливый случай!), у меня вдруг все повалилось в моей-то отлаженной схеме. Несколько рекламаций на работы, хотя до того ни одной за все эти десятилетия практически не было! Страшная выволочка редактору за мою статью. Брызги до сих пор летят. Ссора с женой, уход из дома, трехдневное пьянство. Терапия! И я ведь уверен, что это все во благо, ибо занятие у меня отвратительное, не то что не вдохновляющее. Только я другого задания для себя не придумал. Во всяком случае, на ближайшее время. Тебе ведь не надо напоминать, что дети малые есть хотят ежедневно и по нескольку раз, потому мне надо зарабатывать деньги упорным трудом. Здесь я персона нон грата, потому ни должностей, ни нормальной работы мне не видать. Пытался. Без результата. Моему начальству постоянно намекают, что и здесь мне не место. Я пишу лучше всех… во всяком случае, в обозримом для местных людоедов пространстве. Ну и что? Друг мечтал уехать в Краснодар — уехал, но у него был коттедж, который он продал за неплохие деньги — было с чем уехать. А до того, когда он, пересиливая ситуацию и многое прочее, строил свой коттедж, он обобрал нескольких человек, в том числе меня. Почти всегда ступать вперед можно лишь по телам — друзей, близких, детей… Ребенку не надо прилагать усилия для того, чтобы получить желаемое, потому как за него ответственность несут на себе другие. И вдобавок опыт получили, чтобы знать, за чем тянется ручонка. Взрослея, человек теряет способность с легкостью получать желаемое вместе с обретаемой ответственностью. Одно перетекает в другое. Иными словами, обрети безответственность — и весь мир у твоих ног. Это еды и одежды с годами нужно все меньше, а усилий стать свободным — все больше. Я не ною и не оправдываюсь, хотя кое о чем жалею. Всегда был уверен: живое должно жить. И нисколько не сомневался в этом, когда мне сообщили, что ты беременна. Я был убежден в обязанности и этого ребенка жить. Но как-то мы с тобой это не обсудили. Очевидно, ты была уверена в другом. Дети — это моя карма, мое наказание… непонятно, за что. Вся семья до меня — малорожавшая. За всех, что ли?

Я совсем ведь не то тебе пишу. Я подтаял, как тот ледник — с твоей стороны, с южной. Сейчас порасслабляюсь, потетешкаю свою лень и безверие — и пойду еще раз напьюсь. А больше уже не буду, не хочу. Мне надо уехать из этого города, он не даст мне ничего сделать. Он меня не стоит — если хотите!

Меньше всего хочу, чтобы мое настроение как-то изменило дух нашего нового знакомства. Нет ничего проще — намутить в чистой воде. Ты умница, ты хорошо заряженная; мне легко и хорошо от того, что ты со мной разговариваешь.

Кстати, я, по-моему, не писал тебе про то, что практически живу на два дома. В свое время я приложил кучу сил, чтобы свести всех под свое крыло. Квартира Миши, моего среднего, рожденного от небезызвестной тебе женщины, находится в одном подъезде с нашей. Одну из двух его комнат я и занял под свой рабочий кабинет. Попробуй-ка поработай, когда в доме куча-мала! Вот и хожу с этажа на этаж. А надумает Миша жениться — освобожу. Когда это будет! В нашей семье мужчины женятся поздно…”

“Ты сам не понимаешь, насколько счастлив.

Рядом с тобой два мальчика и девочка (если я не ошибаюсь), а все дети — гении. У тебя есть уникальная возможность учиться у них жить. А ведь ты, бестолочь, наверняка об этом никогда не думал. Ты посмотри, он только ручонку протянул — и ему дали все, что он хочет. Захотел — игрушку, захотел — конфетку, и он может даже не плакать, просто протягивает руку…

Это значит, дети знают такую тайну, которую мы, взрослые, уже забыли… или, правильнее, из нас ее выбили.

Вот ты подумай — чем ты занимаешься? Очень любимым делом? Вряд ли. И так — все. Мало того, что дело (работа) радости не приносит, да еще и денег не дает. Но если проанализировать, то выявляется некая зависимость между тем и другим. Знаешь, когда я рулила газетой и Газпромом, я такой кайф получала! У меня было четыре мобильника и четыре рабочих телефона (плюс три — на втором месте работы); бывали случаи, когда они звонили либо одновременно, либо по очереди: “Алле, Мстислав Леопольдович, здравствуйте, мое солнышко… Собираетесь прилететь? Давайте на мой день рождения… Хорошо, спасибо! Очень рада вашему звонку…” — это был Ростропович. И тут же: “В Антарктиду? Да с удовольствием! Когда летим? У меня сейчас мало времени, давайте я вам завтра позвоню…” — это мой друг, Петр Иванович, который построил в Антарктиде храм. И тут же: “Юра, выставку будем делать позже, я сейчас не могу, улетаю в Антарктиду…” — это 70-летний народный художник, намеревающийся открыть выставку в городе.

И так каждый день, плюс поездки в эти самые целинные степи, либо, напротив, в Бузулукский бор, защищать последний зеленый форпост Евразии, либо — на международный форум российских журналистов в какую-нибудь заграницу…

Понимаешь, это была оффффигительная жизнь, такой драйв, такая энергия… И, к слову, бабки текли рекой… Мне Газпром платил по тем временам просто сумасшедшие деньги, а в газете я сама себе зарабатывала, да еще время от времени получала губернаторские премии, мэрские награды (тоже ничего так себе денежки). Если все сложить — не хило было.

И я стала жить так, что мысли о заработке стали мной управлять, — вот тогда я начала терять деньги (это я про жизнь в столице). У меня и там была сумасшедшая зарплата, даже для Москвы, но деньги утекали, словно намагниченные, к другим людям. То я заболела, то мне надо обустраивать дом, то еще на какую фигню. Я вообще заработанных денег не видела, они утекали.

И я стала думать над причиной. Сначала мне показалось, что слишком часто говорю: “Деньги мне неинтересны, я работаю за идею”. Потом стало казаться, что я их неправильно расходую. И вот, наконец, я пришла к выводу, что все эти годы занималась не своим делом, то есть работала, но настоящего кайфа не испытывала, была сплошная пахота. И тут я теряю работу! Очень кстати! Господь услышал и дал возможность поискать свою.

А тут еще мечта… Как съездила прошлым летом в Черногорию — так и заболела! Заболела этой страной, этим морем, этими горами, воздухом, людьми (они такие… замечательно славянские, спокойные, доброжелательные). Как там классно, я ничего похожего не знаю, хотя была много где. Это место на Земле, где я хочу жить с любимым человеком.

Нет, конечно, можно, к примеру, и на Алтае, но наши люди меня уже раздражают…

Говорят, если хочешь насмешить Бога, расскажи о своих планах. Но это не столь планы, сколь мечта. Вот у Петра Ивановича была мечта построить в Антарктиде храм. И построил. К слову, из алтайской лиственницы, по эскизу вашего архитектора Петьки Анисифорова.

Я тоже хочу, чтобы моя мечта осуществилась. Но для этого надо найти такое дело, которое меня вдохновит, от которого я получу то, что хочу.

Я намереваюсь протянуть руку и получить мечту, потому что внутри я еще ребенок, мне дадут. И мы все такие — дети, только забыли об этом…

Я так думаю! Потому что иначе ничего не получится. Я ведь не только себя проанализировала. Да, ты еще спрашиваешь, что там у меня с личной жизнью, — да то же самое! Когда не в кайф, когда тяжкий камень, а не радость, тогда это “малоинтересно”…

И скажу честно: я приняла решение теперь жить так, чтобы не деньги определяли сознание, а наоборот.

Когда после Москвы я вновь оказалась в Орене… опять же — зачем-то это надо было! Чтобы я отошла от своей неправильной жизни в столице, в других городах нашей несравненной родины? Чтобы подумать? Чтобы не видеть чужих? А как мне здесь поначалу было хорошо… Все меня помнят, любят. Приятно!

Думаю, дело в нас самих — что захотим, то и случится, недаром же говорят: надо сильно-сильно захотеть — и все сбудется. Помнишь у Коэльо — “когда у человека есть цель, вся Вселенная помогает ему”? Да и не только у него эта мысль, точнее, подсказка, — вся народная мудрость кричит нам об этом, а мы — глухие.

Ой, я опять увлеклась… правда, так много хочется сказать.

Знаю точно: надо любить и стараться жить так, чтобы было в радость. И быть искренним. И у тебя будет все, за чем протягиваешь руку.

У тебя сегодня понедельник. Пусть он будет не таким, как прошлые, пусть он даст тебе что-то более ценное, более значимое, чем это было раньше. Очень хочу, чтобы ты вспомнил самые чудесные мгновения, чтобы не выпускал их из памяти — прямо сейчас представь это и вдохни в себя: пусть живут там, рядом с сердцем.

Получилось?”

 

Глава 7. Берилл (общительность). У нас мог бы быть сын

Сегодня четверг. И ощущение, будто пятницы уже не будет. Умники скажут: для тебя. Нет же, вообще не будет, совсем не будет, четверг продлится до бесконечности, вот и все. И можно будет сказать: конец света наступил в четверг. Ни года, ни числа. А еще можно так: бесконечность света пришла в четверг.

Она ничего не делает на работе, хотя по-прежнему общается с подчиненными. Все чаще встречает их недоуменные взгляды. На их вопросы, как это лучше сделать, не выпадет ли это из стратегического плана, отвечает:

— Вы сами все прекрасно знаете.

На самом деле все здесь привыкли знать, что они ничего не знают.

Она изобрела свой календарь, свой распорядок жизни — от письма до письма. Их много, бывает два, а то и три в день…

“Это я, Господи! Почему-то вылепилось из названия замечательного романа Константина Воробьева “Это мы, Господи!”. И я являюсь пред тобой, как вечный плагиатор.

Сижу на работе, но хочу домой, к своему столу. Для меня это куда больше, чем своя постель или своя кружка. Мой кружок света выделяет из пространства мое рабочее место, хочется ужать свою жизнь до этого кружка, втиснуть в него всю возможность существования или самому втиснуться, вмасштабиться в него. Только не расширять его, даже если не будет хватать места для чего-то важного. Со временем многие вещи теряют свою важность, это очевидно. Подождать немного — и вот оно уже не так важно. Еще чуть — и не важно совсем.

Сегодня снес в подвал посуду. Надо бы сразу на помойку, что-то удержало. Старые вещи вызывают из небытия призраки, а те, в свою очередь, кружат, увлекая по витиеватой траектории, заменяющей движение. На самом деле никакого движения нет, есть бег на месте, этакая игра в ручеек. Девочка, победительница международной олимпиады по биологии, торопится заявить со сцены: из России я никуда не уеду, если здесь буду востребована. Если… Она уже торгуется. Наверно, многие считают, — и справедливо! — что Россия предала всех, с ней можно как с предателем. А может, никто никого не предает, просто нынче отношения такие, надо лишь освоить парадигму, подобрать ключ или пароль к открытию программы.

Беззаветно и пламенно любить одного-единственного, себя — это, думаю, честнее всеобщей любви. “Мело, мело по всей земле…” Ох уж эти поэты!

Сегодня проснулся от ощущения любви. Долго не мог понять — отчего, зачем, где, наконец, объект? Так и не понял, но подумал: верно, это горячая потребность в ней, а не она сама. Что ж, пациент в таком случае скорее жив, чем мертв.

Все не могу забыть коммерсантку, с которой так и не переспал. Встречаясь со мной, она даже трусики не надевала, чтобы можно было подставить себя в любом более или менее удобном месте; она даже умудрялась выложить свое лоно в маленьком и неудобном джипе; она стаскивала с себя плавки, погруженная в воды глубокого озера… Но я тогда был мертв. Не знаю, начал ли оживать, но вот проснулся же с ощущением любви. Не знаю… Что-то старится в человеке раньше его самого. Дух прежде тела… или наоборот? Нет, что-то более мелкое, изначальное, даже не целое, а деталь. И ты не замечаешь этого. Какой-то дурак, затянутый в рекламу новомодного снадобья, сообщил, радуясь: импотенция приказала долго жить! Может, старуха наконец-то покормила его мясом? Впрочем, реклама никакого отношения к жизни не имеет. Некоторые не успевают заметить собственного старения, это единицы, счастливчики. Большинство же мается, страдает. И когда однажды обнаруживает явные признаки, начинает вести унылый подсчет.

День двадцатый первого весеннего месяца отмечен, как я уже сказал, некой таинственной любовной подсказкой. Кроме того, необходимо платить за жилье…

Один мой здешний знакомый из “новых русских” успел разбогатеть, но не был ни разу на море. Поехали с женой в Таиланд, детей оставили, чтобы насладиться тамошней прелестью в полном объеме. В первый день наелся так, что три последующих пытался остановить понос. Потом заскучал, потому что рядом не было мутной Оби, утопающих в грязи галош и злющих комаров. Через некоторое время поехали опять, теперь уже всей семьей. Место выбрали получше и подороже. Сначала объелся, потом лечил понос, потом залпом прочитал три книги, которые взял с собой. А потом заказал самолет и улетел к своей мутной Оби. Позвал меня. Сам почти не рыбачил. Лежал на берегу, поглаживал живот, облепленный комарами, и таял от восторга.

Я вот тоже… хочу на рыбалку — и больше ничего”.

“Ой-ей-ей…

Сколько всего — не знаю, отвечать ли… или, набрав в грудь воздуха, выдохнуть крамольное: “Верни все назад!”

Алле! Ты меня слышишь? Ты несешься по моим письмам с такой скоростью, что их суть остается на обочине твоего сознания.

Послушай!

У нас с тобой жизнь почти одинаковая, но отношение к ней разное. Мне тоже бывает хреново, тоже не знаю порой, как решить ту или иную проблему. Но как-то однажды, давно уже, поняла, что человек сам себе создает проблемы. А значит, должен их уметь решать — никто ведь не придет и не решит того, что сами накопили. А тут еще недавно подсунули мне книжки психотерапевта Синельникова, про подсознание, где я нашла подтверждение этого постулата. И еще я там нашла: что мы думаем, то к нам и возвращается. Не больно-то открытие, но даже в контексте сегодняшней жизни (и конкретно — твоего появления в моей) — абсолютно ничем не объяснимое чудо, — а ведь только одна мысль о тебе привела к этому ежедневному каскаду откровений.

Значит, так надо жить. Собственно, что я и делаю. Если из меня уйдет заряд (как ты называешь), это буду либо уже не я, либо на этом и закончусь. Но считаю, что это может произойти не ранее, чем лет через сорок пять:)

Надо жить. Это же так интересно.

Не вешай нос! Просто ты загнал себя в эти нравственные мучения в силу обстоятельств. Я все понимаю. Ты стал жить по инерции, бесцельно. Это вся твоя проблема. Слава богу — нет иных. А эта очень легко корректируется.

Я очень вовремя нашлась — говори. Это сейчас важно для тебя. Собственно, тебе больше и некому сказать то, что накопилось за последние годы.

Говори. Буду твоим сейфом, если хочешь, подушкой, в которую можно уронить слезу.

Мы уже достаточно откровенны в своих письмах. Более того, сложно найти людей, знающих тебя и меня лучше нас самих. Мы есть двадцать семь лет… и это немало, чтобы поверить в искренность.

Я просто рыдаю, читая твои письма. Впервые могу быть настоящей, быть собой, широко открыть врата души и рассказывать о сокровенных вещах. Я очень-очень давно не испытывала столь фантастического по силе восторга… это, видимо, называется, счастье. Многие десятилетия жил слоган из известного фильма: “Счастье — это когда тебя понимают”. Впрочем, я всегда и со всеми была собой, но рифы предательств надолго закрыли во мне эту способность. А теперь все снова открылось, мне легко, мне нравится это состояние, я чувствую, что это кому-нибудь нужно. Благодарю тебя! Ты пришел из меня самой, из моих мыслей; ты говоришь со мной так, как может говорить мой человек. Ты принес мне счастье.

У меня иной раз даже складывается ощущение, что это сон.

Я зашла в тупик. Мне разонравилось то, чем я занималась. А когда человек не имеет возможности заниматься любимым делом, он либо спивается, либо заболевает — закон жизни. И ты считаешь, что у меня жизнь не такая, как твоя?

Просто я ее сейчас слеплю — такой, как хочу. И еще раз повторю: мне не страшно. Это моя жизнь, никто мне ее не слепит. Мне здесь хорошо, потому что мне свободно, есть ты, весна скоро наступит, можно будет сгонять в Аркаим, а после него вообще жизнь пойдет иначе: все говорят, что там — Космос.

Да… я вот о чем на днях подумала: а может, мы сейчас с тобой потому так чудесно монтируемся, что Космосу это надо? Может, потому у нас с тобой жизни такие горькие и безалаберные, что в свое время мы не услышали голоса Космоса и разлетелись друг от друга в далекие стороны? Ведь случайного ничего не бывает! — а у нас мог бы быть сын… и любовь, и особая жизнь. Но судьба встала преградой.

Она (судьба) захотела, чтобы нас поколбасило. Чтобы мы башкой побились в поисках смысла жизни, чтобы осознали свои ошибки. И проработали их… как в школе. А?..

Знаешь, я думаю, что главная жизнь осталась там, вдали, а теперь пришло время… десерта. Я хочу получить от него удовольствие, хочу, чтобы выйдя из-за стола можно было сказать: “Я ни о чем не жалею, все было классно”.

Здесь можно было бы и поставить точку. Но вот еще о чем подумалось: ты смири свою гордыню, пойди, помирись с главредом, с женой, с прочими начальниками над тобой (и пусть все думают, что хотят). Встань выше всех, потому что у тебя появилась тайная идея, ты один знаешь, что через 2765 часов тебя там уже не будет.

Ты заберешь свою девочку, мальчика и еще мальчика, и мы свалим отсюда в мою мечту. Пусть дети купаются в теплом море, а твои романы наконец-то родятся на воле.

Ведь в жизни все очень просто”.

“Привет тебе, душа моя! Ты все во мне угадываешь, и иногда становится страшно. Ведьмачка!

Старый, толстый, неповоротливый, пьяница… Что еще сказать про себя хорошего? Умный, да, и это все в том же ряду. А хочется в больницу. Ха! Представил, как мы лежим в какой-нибудь клиничке, сходимся в холле, когда там замолкает телевизор… Бр-р! В последнее время у меня забава такая — задаю дуракам и дурам умные вопросы. И ты знаешь, эксперимент, с точки зрения чистоты, некорректен. Это… как всерьез затеять поиски точки пересечения двух параллельных прямых. Спрашиваю: я умный, вы ко мне работать пойдете? Нет, говорят, жутко пугаются и придумывают кучу причин своего отказа. Когда регион отмечал какое-то летие, мне заказывали материалы для центральных изданий, поскольку во всей многочисленной гоп-пресс-компании ни один не умеет писать. Платили по 5-6 тысяч рублей за весьма солидный объем. А тут заключительное торжество, президент присылает телеграмму. Срочно надо давать ответ, а кто писать-то будет? И со страху они мне платят за восемь строчек двенадцать тысяч! Я уже давно расхотел хохотать над ними, над розовощекими мальчиками-портфельчиками. Но, бойтесь, они мстительны. Ты можешь сколько угодно прятать свою усмешку — тут они сверхчувствительны. Ты в этом болоте побарахталась, знаешь. Но ты каким-то образом выбралась наверх, а я все время подчинен ему, этому болоту. Если б только знать, как заработать деньги за пределами грязной лужи!.. А тут мой очаровательный друг — военпенсионер, бывший летчик-истребитель и пьяный фантазер — собирается карпов в озере выращивать. У него еще ни разу в жизни ничего из его многочисленных проектов не получилось, но я готов составить компанию. Однажды в налоговой конторе я был редактором их газеты. Получил офигенную прибыль, предложил сделать на берегу горной реки базу отдыха. Написал бизнес-план, нашел место и даже подряд на строительство первых десяти домиков. Шеф почитал и пришел в восторг: это же со временем самостоятельный бизнес! Наивный парень — это я! Тем временем мои денежки были уведены первым замом для основания фирмы его любовницы, а на меня он написал донос, что я предлагал ему взятку в полмиллиона. История даже не поучительна, так, паскудна по случаю. Как там у классика — маленькие, серые людишки бродят по земле моей отчизны. Да, я высокомерен, но мое высокомерие слишком высоко для окружающих. Ну, пришел ты в белоснежном костюме в коровник — и что?.. Вот сейчас я ощущаю тебя живой, рядом. Безумно рад, что ты так открыта. Не боишься? Хотя, похоже, ты перебоялась всякого.

Вывожу на компе калькулятор, делю 2 765 на 24 — получается 115 дней и еще чуть-чуть. Почти не сплю… то есть — вообще. И даже верное снотворное, алкоголь, не помогает…”

 

Глава 8. Опал (интуиция). На троллейбусе до конца

Все как-то сказочно, а с другой стороны — жизнь возле жизни. Сама себе устроила! Горячо! Обжигает бока от близкого соседства. Иной раз кажется, что она может с точностью до градуса определить направление, в котором он находится сейчас. И вот что интересно, — чем дальше уходят они в своей переписке, тем менее возможной становится встреча здесь, в этом городе, где встретиться им ничего не стоит. Она может все сломать, испортить. В Оренбурге — вот где они встретятся, и она сделает все возможное, чтобы так и случилось. Но 115 дней — это же почти четыре месяца!..

В салоне красоты ей сказали, что у нее замечательная кожа. А уж для этого времени года, когда всякому организму не хватает витаминов, просто превосходная.

— Вам бы в рекламу, где взрослые женщины говорят о разных кремах: “Вы не поверите, сколько мне лет!”

Милая дурочка! Комплимент весьма сомнительного свойства.

“Капризничаю, так хочется чего-то девочкового…

Ты ведь тогда уехал из Орена почти сразу. И, наверно, не приезжал, да? Тут такого понастроили... Ты бы в обморок пал, увидев местное архитектурное творчество:) У меня как-то был любовник — главный архитектор города. Вроде бы весьма талантливый человек, такими планами болел, такие шедевры вынашивал. Но татарин, он и в Африке татарин (красивый, гад!) — в конце концов такой генплан состряпал, что хоть сразу с головой в Урал-речку. Даже я больше понимаю. В общем, сюда бы не только талантливого, но и умного, пробивного архитектора… тогда, может, что-то европейское здесь и возникнет. А так... сплошная азиатчина!

Слушай, а ты это... не пей, пожалуйста, ты еще родине нужен, мы же еще с тобой даже не спели — как там у Пугачевой: “Ты ищи себя, любимый мой, и мы еще споем...” А то я стану думать, что алкоголики — мой крест. Уж сколько их упало в эту бездну!.. Что-то меня повело на Пугачеву сегодня. Видимо, опьянилась свободой.

Мне что-то подсказывает, что вместе с некоторой эйфорией, связанной с этим чудесным эпистолярным сексом, в тебе зарождается и некое напряжение — что, мол, мне теперь все это оставить? А ведь так привык…

Не парься! Я уже почти черногорка по сути: они считают, что думать и переживать ни о чем нет смысла, потому что все предрешено свыше. Что суждено, то и будет. И человека никто не слышит — сколько бы он ни беспокоился… Господь нами распоряжается!

Поэтому живу так. Житься легче стало, страх куда-то исчез, могу говорить, что вздумается — здорово быть свободным человеком!

Ты доставил мне безумное удовольствие — не удивившись, не шарахнувшись, не сбежав от моих откровений. А что дальше будет — только Бог знает.

Я не принадлежу к тем женщинам, которые тащат на аркане мужиков — ты знаешь это. Я просто сама для себя мечтаю. И хочу, чтобы моя мечта осуществилась. А вот о чем мечтаешь ты — я так и не поняла (хотя про рыбалку и грязную Обь услышала). И хочешь ли ты, чтобы твоя мечта осуществилась (а чего тут осуществляться — вышел на конечной троллейбуса, да и лови сколько хочешь) — я не прочувствовала.

Возможно, это как-то проявится позже, но даже если и не проявится — никто никого заставлять не будет. Ты взрослый мальчик, должен понимать, что мы сколь угодно долго можем играться в ушедшее прошлое или таинственное будущее. Но кухонное настоящее никуда не выкинешь, вот оно — девочка, мальчик и еще… мальчик (у меня есть знакомый писатель здесь, так он поженился на барышне младше себя на 44 года… и счастливы! Так что у тебя еще не очень).

Это я — вольный ветер, море по колено, даже если горько — смеюсь, а не плачу. А ты человек степенный, семейный, обязательный. Ты похож на всех героев русской литературы одновременно. А ты вообще — русский? Если фотку крупно-крупно включить, похож на многие другие национальности. Это не имеет никакого значения — просто прикольно.

Ты мне все-таки скажи, у тебя, кроме рыбалки, другие мечты есть? Ну, более серьезные? Те, что я назвала десертом. Признайся, хоть через две тысячи верст.

И, пожалуйста, выспись! Так ведь нельзя себя доводить. Ну, сорвало крышу, ну, эмоции через край, обязательства перед всей мировой литературой, но спать-то надо. Тебе же уже не 19 лет. Извини, что так примитивно о тебе забочусь! Просто очень желаю тебе здоровья!

А наш роман в письмах очень похож на те великие откровения между великими мира сего. Это как-то радует, а то бы разревелась! Я же все-таки не товарищ, а женщина-дитя, в чем-то даже божественная.

Представь: сижу в кафешке напротив мэрии, обед, пришли чиновники перекусить, треплются о своих паршивых делах, не задумываясь, что по этим обрывочным фразам можно понять, сколько они воруют. Это примерно так, как если бы ты знал, скажем, китайский, а китайцы считали бы тебя неучем-русским. Боже, как далеко от меня теперь эта жизнь. И как я тебя понимаю! — ведь у тебя вокруг такие же болваны (нет, не болванчики и не мандаринчики, — именно болваны).

Да, к слову: в провинции есть, конечно, какое-то обаяние. Это ощущаешь, прожив несколько лет в столице. Но это обаяние тает, как только твое пребывание превышает декаду. Эти болваны начинают раздражать своей тупостью. Не хочу залезать на скалу под названием гордость или высокомерие, но не могу я с этим смириться. Никакого движения! Болото! И вроде бы что-то внешне как бы меняется, но сущность все равно остается; что самое страшное — навеки…

Вот сейчас сижу в кафешке и представляю, как бы ты реагировал на них. Плевался бы? Или унесся бы за красоткой татаркой? Не знаю, почему именно татаркой, девки по всей России встречаются очень не хилые.

Любопытно: оказывается, женщины более устремлены в будущее, а мужчины — в настоящее…

Я познаю теперь, что не успела прежде. Ты позволяешь мне думать раскованно обо всем, как-то так происходит, что все внешнее перестало иметь значение. Остается в центре жизни только душа, которая наконец-то может позволить себе летать… или присесть там, где ей приятно, или баюкаться на облаках фантазий и знать, что ей за это ничего не будет.

Да, я знаю, что надо быть сильной и продолжать тащить на себе эти бытовые и семейные кандалы. Но вдруг стало не интересно быть сильной. Вдруг стало легко именно от отсутствия этих необходимых каждому человеку атрибутов — денег, работы, дома. Потому что душе они не нужны. Вот как приходит смысл жизни.

Я снова хочу стать мандаринчиком (одновременно с болванчиком!) и наговорить тебе массу простых слов, название которым — восторг. Оттого, что ты меня читаешь, понимаешь, слышишь и даже душишь, пардон, стискиваешь (пусть лишь иногда). Знаешь, я порой хочу зарыть свой нос в какой-нибудь твой свитер (почему-то помню серый) и почувствовать, как ты меня обнимаешь.

Я, как человек писательского склада, понимаю, насколько я повторяюсь в каждом письме, но это происходит от недостатка реального, живого воплощения моих пожеланий и мечт:)

Не смейся надо мной — Радзинский вообще мог в одном абзаце сделать пятнадцать повторов фразы “я люблю тебя”… и это очень естественно звучало, особенно в исполнении Дорониной.

Я поняла, почему в мои письма вплетаются песенные мотивы — вспомнила афоризм: “Одной любви музыка уступает, но и она — мелодия”. Когда-то мы пытались передавать свои любовные знаки услышанными по радио звуками. Но теперь-то, когда уже все можно, теперь-то — что? Видимо, все-таки недостаток собственных слов. Ты прости меня, писатель, за недостатки.

Будем компенсировать чувствами — они, кажется, даже в излишестве”.

 

“Некто назвал состояние нынешней литературы мерзостью запустения. Пушкин, Баратынский, Гоголь, Достоевский мешают нам жить и творить свои личные делишки. Но это препятствие, как я понимаю, легко устранимо. Уже писал тебе, что перечитываю горы макулатуры. И испытываю какое-то дьявольское удовлетворение оттого, что ничего стоящего нет. Или почти ничего. Это свинство с моей стороны, это, что ли, моя собственная немочь прорывается? Я всегда искренне радовался, если попадалось хоть что-то стоящее у безвестных, я их немало откопал. А тут… Я почти что радуюсь обилию бездарей. Что касается души… Честное слово, я учусь. Совсем уже собрался выйти из запоя, тогда и возьмусь за себя всерьез.

 

Меня убили, мозг втоптали в грязь,

И вот лежу я, как обычный жмурик.

Душа моя, паскудно матерясь,

Сидит на мне, сидит и, падла, курит…

Хороший омский поэт Аркадий Кутилов. Убили по пьянке. Ах, весна! Вытаяло все. Подо мной площадка для автомобилей, там по ночам находят приют любители скорых удовольствий. А на подъезде к ней всегда грязные девки по очень доступной цене. Иду на работу, разгребая ногами горы презервативов… Скоро все закроет травкой. Подъехал наш собкор из придуманной для него собкоровской волости. Загорелый и счастливый. Получил пять копеек за свое нихренанеделание — и счастлив. Не-е, я теперь точно знаю: чтобы быть счастливым, надо бросить всех. Там у него речка Черепаниха с чебаками и хариусами, там голубое озеро, я в нем купался, оно и вправду голубое от меди, растворенной в воде — там был рудник. Там пихты, ели, можжевельник, поляны во мху и медведи. Там нет ни нимф, ни нимфеток, я голый валяюсь на камнях в перекатах Черепанихи, а тетка Настя за оградой печет хлеб, что избавляет от надобности ходить в магазин. Я там раз чуть не утонул, потом чуть не сдох от водки, потом — от бани. Я больше туда не поеду.

Кафе… Да… У нас позакрывали летние кафешки, загнали все под крыши, чтобы обдирать в цивильных условиях. А я страшно любил посидеть в этих незамысловатых заведениях. Дешево, машины шумят рядом, но шум их отчего-то оказывает сомнамбулическое воздействие. Сам себе начинаешь казаться засыпающим идиотом, который вот-вот пустит слюнку. Но ты не засыпаешь, нет, засыпает все вокруг тебя, шум — это тот блестящий шарик, помогающий гипнотизеру, только в аудио-варианте. И ты уже не сомнамбула, а магнетический инструмент в собственных руках. Убрали, нехристи! Почему они все время лезут в мою жизнь? Вчера умер последний поэт из старой гвардии — Игорь Пантюхов, бравый морячина.

 

Кто видел в море корабли —

Не на конфетном фантике,

Кого е…ли, как нас е…ли —

Тому не до романтики.

Ты очень интересно написала про знаки и звуки… Я не хочу разбираться в физике явлений, но помню: стою у какого-то прясла в далекой, богом забытой деревне, а из колокола на столбе — песенка про крокодила, такого же зеленого, как моя тоска. Мне не забыть тот восторг именно от непонимания его природы и от нежелания ее понять. Очень часто хочу себя заставить провести эксперимент — говорить всем правду. Но каждый раз спотыкаюсь о мысль, что это же насилие, прежде всего, над собой. Тогда — зачем? У нас тут поговаривают об открытии нового телевидения. Было бы, наверно, интересно — если б действительно новое”.

 

Глава 9. Ах, если б она знала, что так не бывает!

Ночью она беседовала с мамой, и та отговаривала ее возвращаться. Это показалось странным, потому что родители при жизни все время звали к себе.

— Мы прожили тут все, тебе ничего не осталось…

Голос у мамы был печальный, а сама она почему-то молодая, и платье на ней до смешного старомодное. Кажется, они с отцом покупали его в военторге к маминому сорокалетию.

— Мне, мама, и не нужно ничего. А понадобится — я смогу купить.

Этот разговор только разжег желание как можно скорей отправиться в Москву. И она полетела. Отчего-то народу в аэропорту было немного, она без обычного раздражения прошла контроль и заняла свое место в самолете. Потом задремала, а когда очнулась, то увидела перед собой полные ужаса глаза стюардессы:

— Наклоните голову к коленям и обхватите ее руками!

Она говорила это всем, но смотрела на Ольгиного соседа. Тот сидел, окаменев, побелевшие пальцы вцепились в подлокотники, а по серому лицу струился пот. Казалось, что его лицо серое из-за пота, то есть грязной воды, которую льют мужчине на голову. Она все это видела как будто чужими глазами, понимая, что самолет терпит катастрофу, удивляясь отсутствию страха. Сейчас он придет, сейчас… Сейчас сердце начнет падать в яму быстрее, чем падает их самолет. Тряска, все нарастающие гул и свист. Сколько еще? Один, два, три… Предполагала грохот удара и вспышку, но явилась темнота. Полная, беззвучная. Бесчувственная…

Сегодня хоронят режиссера с телевидения. Довольно молодая женщина, моложе Ольги. Умерла за стиркой белья в ванной. Сердце остановилось. Насколько известно, у нее никогда не было семьи, никого не было. Почему во всей своей жизни человек не расстался с одиночеством? Если кто и ответит — с домыслом, потому что правды про это она наверняка никому не сказала.

На похоронах было много сотрудников, большинство — бывших. Многие не просто перестали быть своими, а совершенно выпали из поля зрения друг друга, растворились в пространствах, как прошлогодняя ягода в лесу. А она никогда и не была им своей. Они вглядываются в лица друг друга, делая бесполезные выводы, кто окончательно сдался жизни, кто еще сопротивляется.

 

“Говорить правду? Ммм… ну, правда, а — кому? Даже детям наша взрослая правда неинтересна. А взрослым, привыкшим жить во лжи, как в домашнем халате, она малопонятна. Я научилась лет пятнадцать назад говорить правду мужу. И что, что-то изменилось? Нет. Понимаешь, я думаю (прямо сейчас думаю), что желание говорить правду — это атавизм, оставшийся от непонятно каких времен. Тогда были разные игры; про правду — одна из них. Сегодня это неактуально. Признаюсь: давно не занимаясь собственно журналистикой, порой ощущаю, как на меня накатывает потребность на какой-то теме излить душу. Один из предполагаемых заголовков, засевших в моем мозгу, так и звучал: “Эра вранья” (или — “Эра лжи”, если хочешь).

Ложь окутала нас от макушки до пят, от самого-пресамого правителя до самого-рассамого бедолаги. Только в разных интерпретациях она звучит по-разному — где пиар, где призыв, где мат-перемат. И уж если вся страна лжива, то уж всякий человек — естественно, как ячейка.

Но рекомендую потренироваться — говорить правду себе самому. Занятие не из легких, но хотя бы дает результаты.

Если честно — все время думаю о твоей жизни. Почему у тебя — так? Чем помочь? Что изменить? Видимо, поэтому так много пишу о себе, своих мироощущениях — пытаюсь параллельно найти ответ на многочисленные вопросы. Да и к себе — тоже… накопились.

Мы как-то дипломатично опускаем тему твоей бывшей жены. А ведь это самая большая твоя тайна, боль и успех одновременно.

Надо было как-то сразу понять, что этот союз трагический. Я, тогда совсем девочка, не умела сказать… понимала лишь чувствами, хотела сломать по-своему, но снова не сумела. Тебя еще на ранней стадии следовало оттащить от этой удивительной женщины. Я всегда восхищалась ее умом, образованностью, воспитанностью и многими другими нехарактерными для нашего города качествами — там чувствовалась генетика того еще времени, дворянского. Это был такой силы магнит… И тебе, конечно, на тот момент найти лучше было сложно, ты ведь у нас тоже парень непростой. Хотя, почти уверена, о генетике ты тогда меньше всего задумывался.

Не знаю, винишь ли ты себя в ее уходе, но скажу, как думаю: ты к ее болезни не имеешь никакого отношения. Вся ее проблема — именно в психологии, в неумении быть мягче, доброжелательнее, проще. Именно то, что отличало ее от других, стало причиной столь тяжелого заболевания. Она хотела, чтобы все жили по законам ее мировоззрения, ходили по одной линии и мыли руки перед едой. Если бы она знала, что так не бывает… Надо принимать мир таким, какой он есть. И любить его искренне.

Ее тайно ненавидели почти все. А я — обожала. Правда, мне от нее тоже доставалось на орехи, но я умела прощать. Когда любишь, по-настоящему прощаешь.

А ты… ты, конечно, считал, что сидишь в клетке, что тебе следует всеми правдами и неправдами вырваться оттуда. Это была реакция на законы, принятые в государстве Ваша Семья. Не знаю, как вам надо было строить свои отношения, но, по всей видимости, как-то договариваться о параллельных прямых. Может быть, так и было. Я тогда намеренно не хотела никому мешать. Бабство до сих пор ко мне не приклеилось, и совать нос в чужие отношения я так и не научилась.

Хочу, чтобы ты не воспринимал меня стрекозой, которая все пела. Если поверхностно пробежаться по моим письмам к тебе, может закрасться такое впечатление, что я живу вне времени, не испытывая никаких обязательств. Душа поет, красота-покой-природа и прочее. Да, внешне все так… Но ведь в это же время идет серьезная внутренняя работа, в графике которой — и решение финансовых проблем, и поиск себя в новом качестве, и пересмотр семейных взглядов, и дочь… и многое другое, о чем я забываю, когда сажусь за компьютер и пишу тебе.

Пишу, чтобы найти ответы на все эти вопросы (или — проблемы?).

Много раз спотыкалась о ситуацию, когда в разговоре с кем-то возникало примерно следующее:

— На тебя посмотришь: живешь, словно у тебя нет проблем.

— А у меня их и нет.

— Так не бывает. Проблемы есть у всех.

— У меня проблем точно нет. Я научилась их решать.

Признаюсь, на самом деле, мне очень сильно как-то помог один старый знакомый. Он вернулся из Штатов (с Игр доброй воли) и рассказал такую историю (могу переврать в мелочах, но суть останется): повели журналистов к мэру города Игр, типа брифинг. Мой знакомый выучил на английском свой вопрос и очень эффектно спрашивает мэра: “А какая у вас на сегодняшний день самая большая проблема?” Мэр говорит: “Я не понял вопроса”. Умник посчитал, что его английский недостаточно хорош, пригласили переводчика. Мэр снова: “Я не понимаю, о чем меня спрашивают”. Тут все, кто мог, стали помогать расшифровывать вопрос. И тогда мэр сказал: “А-а, вот вы о чем! Объясняю: на сегодня у меня нет проблем. Я их решил вчера. Сегодня я решаю завтрашние проблемы”.

Так вот, после этого рассказа я стала учиться решать проблемы так, чтобы завтрашний день прошел спокойно. Но у многих такая тактика вызывает недоумение. А мне кажется, так проще жить. Может, я просто привыкла.

Да, конечно, деньги мы умеем зарабатывать только чистописанием:) И я такая же. Но одно дело — делать это с интересом, другое — ломать себя через колено. Значит, надо найти такой проект, где было бы интересно.

Ты что-то рассказывал про какое-то новое телевидение? Вот ведь где можно открыть новый формат новых программ… И твоя серебристость была бы там весьма кстати, учитывая твой характер и наработанный имидж. Да-да, можно сделать суперпрограмму! Я, видимо, по натуре все же продюсер, организатор, мне всякий раз видится, как это можно сделать. Но я не знаю, что за канал, чей, какой объем вещания… Расскажи!

Твое вчерашнее письмо пронизано, правда, какой-то безысходной грустью. Я тебя не узнаю. Тебе еще рано так хандрить. Да и вообще, хандра — не твой профайл. Да и не модно это. Ну, выработался какой-то ресурс, так надо перейти на другой. Думаю, ты просто начитался всякой галиматьи, и она на тебя так безысходно подействовала. Выветрится! Даже нафталин выветривается.

Нужны новые атрибуты. Займись подбором, подгоном, подменой (или — заменой?)… Переключи мозги.

Прости, пытаюсь повеселить, чтобы ты снял эту свою панцирную усталость.

Недавно поймала себя на мысли, что не знаю твоего телефона… и знать не хочу. То есть, хочу сказать, что все написанное “на мосту”, мне кажется, по телефону не расскажешь. Кстати, где обещанные литературные труды?”

“Привет! Про грусть. Фигня, никакой грусти нет. Есть усталость и брезгливость.

Про новое ТВ. Всем, от кого исходит его идея, надо карманное, как все наши газеты, радио и прочее. Деньги пока есть, но они не предполагают, сколько их надо на самом деле. И не представляют, как их заработать. Дециметровый канал, который пойдет через спутник в ряду еще нескольких десятков, не получит рекламодателя. Они собираются вещать (собственное вещание!) 24 часа в сутки! Нон-стоп, понимаете! Сидит некий старт-менеджер из Москвы, налаживает производство. А по-нашему — пилит бабло, пока оно есть. Мою бывшую подчиненную пригласили на должность главного по информации (кстати, канал затевается как информационный, новости пойдут в режиме реального времени, с добавлениями) и положили зарплату тридцать тысяч! Это человеку, который полгода должен жить в конторе сутками, чтобы наладить все и вся. Меня не зовут вообще, несмотря на то, что я вызывался — от написания резюме до прямых обращений ко всем. Нет! Я тебе уже писал (или нет, не помню) о нежелании подчиненных работать со мной, умным. Так и начальникам умные тоже не нужны. Неужели не понятно, что фон им создают не умные. Про меня (и для меня) даже фразу придумали: уважаемый И. В., ваша статусность не позволяет нам пригласить вас на работу. Я тебе уже писал про себя, как про персону нон грата, но ты отнеслась к этому несерьезно. Это еще как серьезно! Здесь мне попросту не дают дышать, в самом прямом смысле! А дальше… Дальше уже работает мой паспорт. Этот возраст не рассматривается в принципе.

Я завелся, прости… Мне надоела эта тема. Не буду я ни писательским начальником, никаким другим… Позвонили, ребенку надо две с половиной тысячи на выпускной бал в садик. Одна уже оканчивает какое-никакое заведение. Радость! А минутой раньше позвонили, что кто-то там распинывает из-за меня моего шефа. Шеф давно уже прячет от меня глаза. Я радуюсь жизни, но вчера по конторе разносился плач полутора десятков Ярославн — зарплату давали. Никак эти деньги не сочетаются с возможностью жить!

У меня есть куча ТВ-проектов, кому они нужны? Жопу-то лизать! Они даже не понимают, что и это можно делать изящно. Из той же прямой беседы с первыми лицами легко изобразить конфетку. Только исполнить некому, мозги нужны. Знаешь, как называлась последняя моя авторская программа? “Я заблудился во времени”, — там были старые видеозаписи и выход в сегодня. Ничего так, забавно, опять начали на улицах узнавать, улыбаться, приглашать к бесплатным удовольствиям…

Ты чего меня так завела, а? Ты же не ставила это своей целью. Меня избегают даже на предвыборных делах, хотя раньше отбиться не мог от желающих. Ты мне сейчас будешь говорить о моей внутренней зашоренности и готовности быть отвергнутым заранее. Ерунда все это! Ты поставила диагноз абсолютно верно — эпоха лжи. Так уж давай разберемся и в симптоматике. Главного партийца я зацепил — в штабе указявка; полуглавных где-то задел — распоряжение. Когда-то я тоже участвовал в мэрских выборах, только в роли начальника штаба (он же пресс-служба, он же доверенное лицо, он же представитель в суде — все он, я был один). Мы с абсолютно нераскрученным кандидатом взяли больше четверти голосов, но я-то знаю, что на самом деле мы выиграли. Мне показывали место, где жгли настоящие бюллетени, куда привозили ребятам-поджигателям водку, чтобы не скучно было. Где они, эти ребята? Может, зарыты где-то поблизости?

Самое удивительное во всей этой истории, что я до сих пор живу в этом четырежды сраном городе. Но мой воз за собой не утащишь — судьба. А так — я весел и даже по-своему удачлив.

А что касается моей бывшей жены, ты забываешь об одном обстоятельстве: она меня безумно любила. А знала она про все и всех, в том числе и про тебя, потому что она была не просто там какой-то умной или суперумной, она была посвященной, она была самой настоящей ясновидящей, у меня просто нет никакого желания (и никогда не было) описывать магнетические сеансы и опыты, которые она проводила походя, между прочим, для себя одной. Когда меня не было дома, она могла включать свой экранчик и преспокойно наблюдать все происходящее со мной в мельчайших деталях и подробностях. Лица, имена, адреса, даже номерок на двери в квартиру. Она гнала от себя этот дар, всячески маскировала чары, потому что всегда хотела приблизиться к церкви, к Богу. Там все было очень непросто! А ты о каких-то мирских коридорах, шорах, заданиях.

Я не хотел доставлять тебе неприятных минут, так вот получилось.

А на той фотке я в Чемале. Вода и сосны — я дурею от этого соседства, от этого вековечного единства. Помню, в Пицунде что-то похожее — сосны и море. И бабочки в свете исчезающего дня”.

Вот дьявол! Она же забыла сегодня камешек загадать!

 

Глава 10. Опал (интуиция). Очень боюсь,

что этот сон исчезнет

Снова опал! Но интуиция молчит, несмотря на все большее уважение к ней.

Она поменяла вазу под букетом из искусственных цветов. Прежняя стоит рядом, сиротливая и печальная. Захотелось и в нее поместить что-нибудь красивое и новое. Так, глядишь, оживут эти мрачные стены. Да надо ли теперь-то?..

Нелогичность. Фантазия. Интуиция. Не видно взаимопроникновения логики-нелогики и интуиции, которая не от ума, не от интеллекта. Они существуют параллельно. Интуиция! Многим ли она помогла? Ньютону? Еще десятку ученых?.. Да скучно же, черт возьми!

Она в черном седане БМВ, вокруг темень, лишь изредка прорезают ее фары встречных машин. Ни светофора, никакого другого препятствия на пути, но она вдруг резко тормозит, и машину разворачивает на сто восемьдесят градусов. Автомобиль, не задержавшись ни на мгновение, продолжает движение с прежней скоростью, только задним ходом! Она видит, что следующие за ней машины остановились, видит изумление на отдаляющихся лицах водителей. В зеркале заднего вида обозначился высокий каменный забор, который никак не объехать. Она нажимает на тормоз, только тут заметив, что едет с выключенным двигателем! Вакуум-насос не работает, тормоза бездействуют! Сейчас будет удар, мгновение — и… Но удара не последовало, она въехала в никуда, в черную вату, где ни лиц, ни встречных, ни дороги. Ни-че-го!

 

“А вот никто не подумал о том, что китайские болванчики просто-напросто владеют законами Вселенной, где прописано, что человек всегда получает то, что есть его мысли. То есть, если он кого-то ненавидит, в ответ получает такую же ненависть, но если любит…

Поэтому болванчики бесконечно раскланиваются.

Знаешь, я тебе сейчас скажу вообще очень-очень тайную правду. И пусть я буду разболваном (или — разболванкой?), но я настолько обожаю читать твои строки, что в ожидании их у меня случается даже нервный мандраж. Это потому, что кроме тебя так не умеет никто (по крайней мере, я еще не встречала, хотя повидала людей разной степени умности) — ты видишь, ты слышишь, ты чуешь не только человеков, но то, что они думают. С тобой можно говорить молча.

Я скажу тебе еще одну тайну: я всю жизнь ждала прихода равного, с кем можно общаться молча. Которому не надо объяснять, что есть что и кто есть кто. Я очень боюсь, что этот сон исчезнет.

Постарайся, пожалуйста, не шуметь, ладно? Я словно со стороны наблюдаю за нами. Это, правда, очень завидно. Думаю, все мои знакомые люди отдали бы все, что у них есть… за такие отношения. А самая большая ценность их состоит в том, что они безукоризненно честные. А в этой жизни ничего похожего теперь нет. А на мосту между двумя городами — есть.

Думаю, что на этой середине жизни у каждого человека уже что-то сложилось: быт, какая бы то ни было семья и работа, пусть даже и не любимые. Поэтому есть основания притереться, махнуть рукой — пусть будет, как будет, поздно менять. И со стороны лезть, ломать — нельзя. Нельзя вообще вмешиваться в чужую жизнь, ибо каждый из нас несет тот крест, которого заслуживает. Значит, должен донести. Вот ты думал когда-то о том, что каждый человек — раб Божий, о смысле этого? Заостри внимание не на слове “раб”, а на слове “каждый”. И ты увидишь, точно в фильме “Матрица”, как от каждого из нас тянутся нити, канаты, трубки (или что там еще) к Нему. А это значит, больше никто не может приникнуть к этой связи земного и небесного. Я зачем об этом так подробно… Мне кажется, не всякий человек понимает, что свой крест мы создаем себе сами: из какой древесины, или железа, или золота, слюды — выбираем мы. И обреченно махать рукой на себя самого — мне кажется, неправильно. Ведь жизнь только начинается, никогда не поздно свой крест досотворить.

А ты как думаешь?

Славную нарисовал картинку! — вода и сосны. Я была однажды в Чемале… и, кажется, видела ту полянку. Очень хочу туда… и вдруг — боюсь! Вдруг — мираж! Я потянусь, а он исчезнет? Потому что так хорошо не бывает. А так хочется, чтобы хотя бы у одного отдельно взятого человека впервые в мире случилось настоящее счастье.

У поэтов говорят — из неопубликованного. А бывает — из нерастраченного?

Шлю тебе пожелания хорошей творческой недели!

Мне кажется, я тоже должна заняться каким-то делом — тысяч на двести… хотя бы. А то сижу тут, отдыхаю, а деньги летят мимо!

Да, а баттттерфляйки — это моя нежнейшая душа влетала в комнату на Красноармейском — посмотреть на трамвай… Вспомнить, как это было давно.

Что-то все сгрудилось в кучу: и свои события, и чужие, и эмоции, о которых прежде не думалось, не переживалось, и люди, имеющие ко мне лично некое отношение, и то, что вокруг них. Именно в эти дни! Полнолуние ли тому виной или какая-то всешняя усталость?

Весна! Пора сложная, ломкая, натужная, как роды.

Или возраст? Знание, опыт, итоги, пересмотр взглядов. Все в одном колодце.

Странные вещи происходят! Вчера Таня (неважно, какая!) часа полтора жаловалась на то, что ее никак не оформляют на работе, хотя она уже два месяца пашет, как лошадь, в новой формирующейся структуре, а статуса все нет. Сидит без денег, а шеф улыбается и говорит, — зачем, мол, тебе деньги.

И тут кто-то тянет меня за язык, и я ей говорю, чтобы успокоилась: деньги не самое главное, надо просто думать о том, что завтра шеф скажет другое: “Таня, вот тебе бешеный оклад, ты молодец, извини, раньше не мог…” Она смеется: “Так не бывает”. А я упрямо внушаю ей, что она должна думать только о хорошем, моделировать позитивные направления своих мыслей.

Мы расстались в шесть. А в восемь она мне звонит и сообщает, что полчаса назад ей домой (!) позвонил шеф и сообщил, чтобы в понедельник она не забыла принести свою трудовую книжку, ей тут же выплатят двухмесячную зарплату и даже аванс за апрель. Она спрашивает: “А ты, что ли, знаешь моего шефа? Ты с ним договорилась, да?” Глупая! Откуда же я знаю ее шефа? Просто есть такие законы в этой жизни, которые никакими знакомствами не заставишь исполняться.

Но как, скажи мне, как это объяснить людям, которые живут иначе? Я не шиза, не идиотка, я никогда не советую того, чего не испытала на себе. Но если я уверена, что именно так будет лучше, именно так может быть достигнут ожидаемый результат, я и говорю: “делай так”, “думай так”.

И Таня — не единичный случай, просто он самый свежий.

Сегодня пыталась переубедить самого крутого в городе бизнесмена в том же — нет, смотрит на меня как на сумасшедшую. Еле живой, сердце вот-вот лопнет, а сам все про деньги, про планов громадье, про то, как бы стать еще круче… тупица! Лучше бы думал о сердце, как его спасти. Лекарства горстями — а ему не лучше. Уже и шунты, и немецкие клиники, а сердце все никак не хочет работать. Говорю: “Дядь Жень, а ты любишь кого-то?” А он: “Сказки! Какая любовь может быть? Вот ты, сучка, не дала мне, вот я и страдаю…” — это он типа шутит так… Эх… Никто не умирает от недостатка секса, умирают от недостатка любви! И деньги здесь ни при чем.

Такие простые истины! Как воды выпить… А люди не хотят с этим согласиться. Почему, как думаешь? Ведь все такие умные, в принципе…

А мне думается, такое время наступило… время собирать камни, — а никто к этому не готов. Все забыли, что забыли полюбить, забыли отдать, а только брали. Забыли дарить радость — себе и близкому человеку. Всеобщий склероз на добро, на понимание.

Недавно прочитала в одной умной книжке “Надо думать не о смерти, а о том, как к ней подготовиться”.

Видимо, я пишу бред… — полночь, события, эмоции. Но мне не дает покоя вопрос: почему люди не понимают, что мысли — это не скакуны, а их жизнь? Что светлые принесут радость, а темные — боль. И чем больше амбиций, тем короче жизнь. Что любовь к ближнему — зеркало любви к себе (и наоборот).

Извини! Я уже привыкла общаться с тобой обнаженной.

Конечно, надо сделать поправку на то, что я темная, книжек читаю мало. А что, собственно, читать нынче?

Но вот уже три часа ночи, а я не могу оторваться от твоего романа. Помню, лет двадцать назад запоем читала какой-то роман (автора не помню, помню лишь, что был он напечатан с подачи Битова в одном толстом журнале) — было так же не оторваться. Это иное произведение, таких теперь нет. Ты пишешь замечательно, открыто, просто, по-русски — в настоящем смысле этого понятия. Не дочитала, но спешу сказать об ощущениях. Многое открывается из того, о чем никогда не знала. Как-то недавно слушала Искандера — он говорил о том, что вот-вот должен придти настоящий писатель. Я хочу, чтобы этим писателем был ты. Смешно, наивно — но почему нет? Почему мы должны сидеть на своей печи и ждать милости от природы? Какой смысл быть скромным до умопомрачения? Не поняла, почему этот роман издан в Новосибирске? Почему не в Москве? Почему у него нет тех же Искандеров в группе поддержки — пока они живы?

Как давно издан? Что сегодня можно еще сделать? Ты думал об этом? Поделись.

Год не курила. Вот, уже третья сигарета. До чего ты меня довел. Умница. Хорошая вещь. Пойду, посплю. Завтра дочитаю…”

“Привет, Оля! Вместо планерки сижу и пью коньяк. Девять утра — самое время. Заботливые молодые коллеги сжалились и принесли мне четвертушку. Вчера был на юбилее художницы, перебрал. Сегодня сам себе страшен. А еще идти на юбилей друга — он директор крупного издательства и довольно хороший поэт. А потом мы с ним, как в хорошие времена, рванем к актеркам на театр, там тоже какой-то юбилей. Может, к завтрему выживу. Вчера дочку записал в школу — забавное ощущение. Представляешь, у них перебор! В классе тридцать четыре человека — это даже для совковой школы дебилизм!

Мне приятно, что роман тебе нравится. Там написано, когда он вышел — 2005 год. До того был опубликован в одном журнале, толстом и мало кому нынче известном. Главный редактор, ныне покойный, кричал: роман замечательный, только пусть автор сократит количество половых сношений. На что моя юная жена возразила: у нас и так их не очень много. Да, признаюсь и разочарую тебя, моя сексуальная активность несколько снижена. А так бы хотелось переспать с тобой! Как это у классиков — я вожделею… А дальше — каким падежом управляет? Тебя, да? Замечательная ты девушка ста восьми лет! Насколько мне известно, самый свежий роман Маркеса называется “Мои проститутки”. В старости напишу что-нибудь подобное, только пойми правильно, к тебе это никакого отношения не будет иметь. Еще рюмочку… За тебя! Ты что-то говорила про твою способность раскручивать, пиарить — у меня таких способностей нет. Москва не для таких, я не умею обивать пороги. Посмотри на тираж книги — обхохочешься, 500 экземпляров. В книжном магазине за три года продали три книжки. Вот и посуди после этого, что за писатель твой собеседник!

Из меня пытались снять кино, отсняли даже несколько частей, но грянула перестройка, пленку смыли на серебро. Как сейчас помню, объединение “Экран” по заказу Гостелерадио. Потом питерцы заинтересовались, потом парижане, даже переговоры какие-то вели, но все закончилось ничем. Речь идет о других вещах, не об этом романе. Не хочу я участвовать в тараканьих бегах. Устал, на людей чрезмерно нагляделся. Хочу покоя и чего-то… даже не знаю толком. Запала в душу твоя страна на морском берегу, кажен день вспоминаю. А писателем меня не считают даже в нашей полудеревне, чего уж там говорить про где-то…

Мы сидим на камешках на берегу чего-нибудь — моря ли, речки. Просто и ясно вижу эту картинку. Ты меня вдохновляешь жить, остальное не так уж важно. Напиши мне большое письмо, я едва ли не оргазм испытываю, читая твои письма.

Еще рюмочку и — работать. Как я ее ненавижу, эту свою работу! Почему бы мне за хороший роман не заплатить денег, чтобы спокойно сесть и написать другой? Кстати, я ни копейки не получил за свои сочинения, хотя тот же роман вышел в двух толстых журналах. Наша отечественная литпериодика — стенгазеты.

Еще рюмочку… Вот так. Я им сегодня наработаю!”

 

“Большое не получилось — собственно, я и не старалась, но под финал вспомнила, что ты просил большое. Я малоформатная. Слушай, а тебе не надоели одни и те же? Таньки-маньки-ваньки… Знаешь, средство есть: надо пожить вдали от них лет с десяток, тогда они покажутся совсем другими:) Попробуй.

Жаль, что ты пьешь. Хотя я и сама тут как-то надралась. Да еще что-то местные представители богемы зачастили, кучами ходят друг за другом, — а разве ж можно без рюмочки? Их много, а я одна. Но так уж повелось, что я человек открытый, все ко мне липнут. Но я за собой бдю, не усердствую, для порядка попью — и живу дальше.

А ты-то, как настоящий русский писатель, можешь и по-настоящему запить. Но не стоит! У тебя энергии — вижу по письмам! — лет на тридцать. А тут раскис… секса у него мало, пьянки-гулянки. Пещерку себе внутри соорудил, все приелось, все надоело, но сидишь, пьешь, слушаешь выживших из ума придурков. Не-е, не бабски советую, по-человечьи: брось дурное.

Чучело, ты классный парень, давай, выбирайся, а то так и сгинешь во глубине сибирских руд — ни за что ни про что. Ты хоть подумай, сколько всего ты еще не увидел и не узнал!

Ты же писатель, живешь фантазией, воображением, эмоцией, тебе подпитка нужна мощная, природная, естественная — от земли, гор, воды, неба, солнца. И не может быть у такого человека неуспехов — временное это все; шелуха, она облетит, я знаю. С кем, блин, не бывало!

Знаешь, у меня шеф говорил, что когда человек не реализуется, он либо болеет, либо пьет. Ты просто не занимаешься тем, чем должен заниматься. А скажи, сколько тебе надо, чтобы начать свой очередной роман? Я не знаю, сколько сегодня стоит русский писатель.

Как-то однажды был такой случай: меня привели знакомиться к одной очень талантливой художнице — здесь, в Орене, но давно это было, тогда были в ходу миллионы рублей. Приходим в мастерскую, сидит девка — красавица! Шары синие, сумасшедшие, такая, знаешь, врубелевская Лебедь. Но какая-то загнанная, затравленная. И знакомиться не хочет — не до гостей ей. Я тогда журналистикой занималась. Спрашиваю: “Что случилось? Может, помощь какая нужна?” — “Какая помощь? — вопрошает. — Срочно надо на Челюху ехать, а не на что!” — “Что такое Челюха, — спрашиваю, — и сколько надо?” Оказалось, что Челюха — это такая всероссийская мастерская под Москвой, где они, графики, творят свои шедевры на хорошей технике. А у нее выставка на носу, а работ нет — не завершены. Надо ехать, работать на каких-то там хреновинах (не понимаю я этого). И денег надо шестьсот тысяч (по-нашему теперешнему — шестьсот рублей). Я звоню своей новой знакомой — полчаса назад познакомились, банкирша. Она: “Не вопрос, приходите”. Дело заняло минут пятнадцать. Пошла Ольга к банкирше, та ей даже билет заказала, прямо в мастерскую принесли. Ольга в шоке — разве так бывает?

И пошло-поехало: Ольга съездила на свою Челюху, сработала свои гравюры (или как там у них это называется?), с этими работами — в музей Востока в Москву (она оформляла книгу и выставку по индийскому эпосу), потом ей организовали поездку в Индию, через полгода еще одну; в общей сложности их было одиннадцать. Там же она нашла себе мужа-голландца… Теперь, блин, живет в Амстердаме!

И всего за шестьсот рублей :)

Вот я и думаю: когда человек знает, чего хочет — все получается само собой. А ты не знаешь, чего хочешь! Собери свои мозги, скажи себе честно, че те надо?..

Давай на спор эксперимент. Деньги — говно; они, как говорила та самая банкирша, на бугре лежат, найти можно легко. Но ведь дело не в них. Дело в том деле, которое главнее. Ты гречку перебирал? Вот и откинь такие черненькие, чтобы остались только коричневые. И все поймешь.

Я вот сама, честно, телилась-телилась, все спускала на тормозах, а теперь хочу развязать этот горький узел якобы семейных отношений. Прямо здесь и сейчас. Срочно. И — в Черногорию! И — жить!

А ты? Ты можешь определенно сказать, на что готов? Чего тебе — именно в настоящий момент — больше всего хочется или без чего ты не можешь? Ответь — и увидишь, как начнет складываться это движение к твоей цели. И хватит киснуть. Ты еще не старик.

Алле! Гараж! Заводи машину!”

 

Глава 11. Авантюрин (бодрость).

Давай разгоним что-нибудь!

В соседней республике выборы председателя правительства. Как-то странно проходит предвыборная кампания — нервно и нелогично. Впечатление, будто кто сторонний дергает за ниточки, водит кукол, называемых политическими фигурами, а местные политики сопротивляются. Есть указание — пока не вмешиваться, информацию давать отстраненную, однако наблюдать внимательно, мало ли что. А что? Понятно, у большого шефа свои интересы в республике. Какой-то изуверский срез жизни — эти вымороченные выборы, которые вот уже два десятка лет подстегивают, вдохновляют, оскорбляют. И она все время в самой гуще этой галиматьи. Она ведь уже не здесь, — но уговаривает себя, обещает подумать в ответ на просьбу задержаться. А март неумолимо движется к концу.

Двадцать первый день лунного календаря давно миновал. Перстень с искристым камнем необходимо снять, иначе камень начнет действовать с замыслом, противоречащим изначальному. Но перстень никак не сходит с пальца, ни мыло, ни холодная вода не помогают. Против бодрости и творчества — вялость и пустота, против любви — холод и все та же пустота. Выпуклая часть с вензелем ИВ поворачивается, открывая нишу с белым порошком. Она не знает, что это. Может быть, яд? Но зачем? Не время, совсем не время.

На Алтае нашли особый вид авантюрина, белоречит. Или, как местные его называют, белорецкий кварцит. Она была под Белорецком, ходила по горам, любовалась красотами над собой и вокруг, но под ногами никаких особенных камней не видела. Узоры и игра кварцита, очевидно, как и у любого другого поделочного камня, различимы только после обработки.

В аллее, в двадцати шагах от ее работы, стоит на гранитном постаменте ваза из серого белоречита. Только со временем камень из серого превратился в грязно-желтый, ваза потрескалась, а вода, попадая в трещины, стала неумолимо разрушать ее. Белоречит очень твердый камень, из него делают бруски для доводки особо точных деталей в электронной промышленности, а разрушается на глазах. Возможно, лежал бы он себе и лежал, невредимый, укрытый от стихий, но вот пришел человек… и сделал из него красивую вазу.

 

“Видимо, для того, чтобы с тобой случился такой же шок, что и со мной, я сейчас тебе скажу о найденном в недрах оренбургских архивов собственном дневнике, датированном 7 января 1990 года. Он — как бы мои тогдашние азбучные попытки писательства, у меня давно тяга к белому листу бумаги (чистосердечное признание). Так вот… Я даже не стану этот наив редактировать. Пусть будет как есть. А потом скажу, зачем я это тебе пересылаю. Не сочти за труд.

“Однажды вечером, — впрочем, это случилось в Рождество, — в душе появилось странное ощущение печали. Такое, когда хочется заплакать. Причин нет, но ведь это только кажется, что нет, а на самом деле причины где-то глубоко, их не потрогать, не развести руками.

Было одиноко без него. Хотелось увидеть и поговорить. Я бы ему сказала: “А ты знаешь, ведь наши отношения имеют глубокий философский смысл — ты когда-нибудь думал об этом? То, что происходит с нами — есть жизнь. Судьба словно специально то разводит нас в разные стороны, то вновь сводит, то дает ощущение счастья, то отнимает. И как легко эти весы качаются — словно так и надо. Но, встречаясь всякий раз, мы находим какую-то поддержку друг от друга. Как будто бы нет никого роднее и ближе”.

Печаль не отпускала несколько дней. Она то превращалась в воспоминания о прошлом, то будоражила приближающимся будущим…”

На этом запись обрывается.

Забавно, правда? Прошло двадцать лет, а ничего не изменилось! Словно это цитата одного из наших писем теперь.

Я была шокирована, честно. И поэтому пересчитала арифметику: мы познакомились в году… Значит, нам следует в сентябре отмечать 28-летие.

Но это совсем не важно! Важно другое: если двадцать лет назад я думала так же, как теперь, значит, мне по-прежнему тридцать, что, собственно, и соответствует моему умственному развитию. Все эти, как ты говоришь, геройства и ошибки не свойственны человеку моего биологического возраста, потому что никто из нормальных не ведет себя столь бесшабашно Как ты там сказал?.. Нет лада между телом и душой? Примерно это, да… Плюс еще мозги. Они тоже не признают, сколько ужо стукнуло.

Знаешь, я сейчас думаю, как бы найти (точнее, придумать) такой мега-проект, который бы позволил применить твой исключительный писательский талант и мои исключительные организаторские способности. Да нет, как ты понимаешь, не для того, чтобы тебя забрать, — это не мой путь, ты же знаешь, — просто есть еще время для следующей ступеньки самореализации на чем-то интересном, солидном, не провинциальном. Думаю! И верю, что получится. Ведь у нас есть главное — жажда свободы — творческой хотя бы, ее-то никто не может отнять.

Знаешь, написать бы тебе роман — очень сложный, очень любопытный (я это хорошо понимаю, этого еще нет в нашей литературе). У тебя получилось бы, чувствую. А я бы смогла его раскрутить, как это теперь называется, — ведь в последние годы я занималась вполне профессиональным пиаром, причем, именно в столице; думаю, что эти наработки и контакты помогли бы осуществить задуманное. Но это так, к слову… я не настаиваю, просто тема любопытная.

Как говорил один знакомый человек, следует объединять усилия.

Что думаешь?”

“Потрясающе! Я о дневнике 1990 года. Даже не верится!.. Люблю затеи, просто обожаю! Нечто подобное мне постоянно приходит в голову, ибо собственный ход мыслей рано или поздно надоедает, становится каким-то пресным. Это что-то вроде соавторства, да? Мне, честно, плевать, как это называется — был бы итоговый продукт. Я почему-то верю в тебя и совсем не собираюсь с тобой расставаться. Тем более — запись 20-летней выдержки. Читаю и думаю: да уж про меня ли это? И правда, с чего взял, что про меня? Именно крутой замысел, необычный замес — вот что нужно. Я что-то пишу, но крайне редко и необязательно. Это непрофессионально. Но у меня все больше зреет предчувствие чего-то нового. Ты абсолютно права: мы еще не исчерпали себя.

Из меня течет, как из сучки во время хочки — заразили дети. Дома лазарет. Потому связно мыслить я не в состоянии. Ты уж прости. Но ты заразила меня куда больше своим проектом, вернее — проектом проекта. Заранее согласен на все, такой уж я человек — пинок нужен. Знаешь, я отправлю тебе пока вот этот обрывок письма, потому что просто не в состоянии смотреть в монитор. Черт, как мы много недоговорили, недоглядели, недопоняли, недоспали…”

“Продолжаю под утро, стало чуть легче. Думаю, сейчас уже нельзя расставаться, это будет преступление против нравственности, против человечности и человечества в лице нас. Все или ничего — это из юношества, этим мы переболели. Но и держать тебя, как приправу к рыбе (и ни в коем случае — к картофелю!) — тоже не хочется. Ты мне все — умный да умный! Нашла умного!

Наш юный друг (догадываешься, о ком я, он сейчас в Москве) всегда ведет себя по-свински, и это как раз говорит о том, что он никогда не был умным. С ним ничего бы не поделали никакие учителя и науки. К счастью, он на них не потратил времени. А тогда… Не помню, кто от кого убежал, но мысль, что ему пришлось бы спать с тобой, мне не понравилась. По-моему, он опять на НТВ, не то завкорсетью, не то еще какой-то начальник этакого плана.

Сижу, пишу тебе, а телефон разрывается (мобильник я уже отключил), требуют от меня решения или еще каких-то шагов по поводу руководства этим дурацким клубом идиотов. Пока не готов к разговору. Почему ты замолчала про наш новый роман? Конечно, заманчива идея пристроить уже написанное. В связи с этим сообщаю, что никаких авторских прав я не заявлял, потому как сам написал все это — да и все. У меня есть хороший большой роман, он тоже издан небольшим тиражом и разослан по сельским библиотекам. Хохма, вспомнил! В так называемую региональную компоненту по изучению литературы в школе (по-моему, чуть ли не для шестого класса!) ввели в программу пунктик по поводу моей городской прозы. Они в шестом классе запердяевской малокомплектной школы сидят и думают: а че им там, в городе, еще делать? Пишут вот про всякое… А в телевизоре все уже есть!

Давай разгоним что-нибудь! Ни в какой “Новый мир” меня не пустят, не их я автор. Впрочем, скорее всего — ничей. И это не плач, не жалобы, неужели ты не понимаешь? Там своя кухня. И я тебе с удовольствием отдам все свои права. И обязанности — тоже. Шутка!

Ты даже не представляешь, какое я испытываю удовольствие, когда пишу тебе! Родная душа, боже мой! Думал сегодня не пить, начать новую жизнь, но оказалось, что у тещи юбилей — пятьдесят рокив. Дата, сама понимаешь!

Телефон. С каким упорством домогаются, надо же! А может, аванс дают? Сегодня пятница. Через выходной поеду за город, в какую-то кофейню под названием “Усталая собака”, “Унылая собака” или что-то в этом роде, отмечать юбилей своего друга.

Пожалуй, я на полгода или год осел бы где-нибудь, чтобы отписаться или завершить начатое. А так… Был вариант, мы с одним начинающим схимником (я писал про речку с хайрюзами?) искали ему домик в местечке, которое когда-то показали ему друзья. Славное местечко. А потом… Мне передали его же друзья… Мы ведь вместе нашли то место, разве что он больше людей тамошних знал. Потом мы вместе же подобрали ему дом, а затем отмерили землюшку и для меня. Так, на всякий случай. Думал, пригоню туда вагончик, чтобы со стройкой не связываться — вот и жилье готово. Через некоторое время он рассказывает, что зарегистрировал за собой землю, рисует мне участок, и я узнаю свой кусочек. Ну, прирезал человек землицы по-хозяйски, чего там…

Кстати, когда я ехал к своим лучшим московским друзьям, мать заворачивала мне с собой бутылку водки, мешочек огурцов и ломоть сала. Иногда этим исчерпывалось убранство стола. Что-то я раззлобился опять. Не стоит.

В общем, давай что-нибудь предпринимать, иначе начну уставать от самого себя. Я без того изрядно себе надоел.

Но как я жду твоих писем!”

“Еще одна пауза на чай с таблетками…

На днях был на концерте дочери (первый концерт в ее жизни) — очень многому удивился. Во-первых, зал Дворца культуры полон, это среди рабочей недели! Во-вторых, дети молодцы и, конечно, преподаватели. В-третьих, репертуар — не сюси-пуси и не взрослая расхлябанная чувственность, а самое то для умных и подрастающих детей. Есть такие песни, есть такие авторы, которых телевизионные и радийные сволочи не подпускают к народу, глушат на дальних подходах. Тексты песен — труды Канта по сравнению с репертуаром Пугачевой.

Сообщил шефу, что буду увольняться, известие воспринято спокойно, ибо он понимает, что бегать по пионерским сборам мне не позволяет квалификация. Этак ты меня чему-нибудь полезному научишь. Например, я уже решился сказать своей работодательнице (одной из), что не приступлю к дальнейшей работе, пока не получу полный расчет за сделанное. Посмотрю на реакцию. Они не понимают, к сожалению, что работника-то они найдут, но такого — нет. Это, наверно, не очень хорошая цена — 400 рублей за страницу текста в глянцевом журнале формата А4? За такие деньги я работаю, едва получается 3 тысячи в месяц. Меняй рамку, не меняй — памперсы и еда нужны каждый день.

— Папа, почему ты так много приносишь из магазина?

— Так мы жрем столько, доченька!

Философское отношение к жизни и любовь к себе никак не отменят молоко и фрукты для детей. Странно, что я это повторяю уже в четвертый раз. Никто не придумал такого подхода к жизни, чтобы освободиться от заботы о детях. Их, напомню, у меня трое под одной крышей. Остальные, слава богу, обеспечивают себя сами. Если я уволился из холдинга, то это не значит, что освободился. Будет новое ярмо для зарабатывания денег. И рассматривай все это в каком угодно формате. Это не занудство, это добровольная каторга. Мне не на кого переложить родительские заботы, просто не на кого — и все тут. Весы, на чаши которых кладется талант против всего остального, беллетристическая игрушка, не более. Если, разумеется, ты — порядочный человек. Конечно же, я знал и знаю сколько угодно иных примеров — проблема выбора всегда существует, всякий решает ее по-своему.

У нас будто бы дискуссия на тему… Нет, я думаю, обмен мнениями. А так… Если бы за мои повести, рассказы и прочее платили нормальные деньги, я бы несомненно писал бы и писал их. Мне не хватит жизни, чтобы написать задуманное — занимайся я этим с утра и до ночи беспрерывно. Думаешь, не хочется жить именно так? Думаешь, не нашел бы времени среди пеленок и горшков? Ничего подобного! Увы, этот труд не стоит ни-че-го!

Черт побери! И вправду надоело об одном и том же!”

 

“Я все эти дни думаю, что тебе ответить на такое письмо. Но нужно промолчать. Потому что иначе ты совсем разбушуешься. Хотя так хочется еще сказать, чтобы ты просто вынес мне мозги, наговорив кучу гадостей, но тебе бы стало легче. Если у нас по-настоящему честные разговоры, мы должны сказать друг другу, что год от года ты все сильнее мучаешься от того, что не успел договорить с ней — может быть, о самом главном.

Ты просто только недавно вырос. Превратился из юноши в мужчину, поняв многое. И то — не до конца.

Ты пишешь: “Мне не на кого переложить родительские заботы, просто не на кого — и все тут. Весы, на чаши которых кладется талант против всего остального, беллетристическая игрушка, не более”. Слушай, а может быть, тебе вообще Господом Богом предназначено другое — например, рожать детей и воспитывать их? Вот я уперлась в талант (который, бесспорно, есть!), но раз Бог не дает его реализацию, может, он тебя тыкает носом в другое? Ты прости, что так жестко, но по-другому не скажешь.

Ведь мы исполняем некое предназначение — судьба, как говорят. Ты как-то называл это неприличным словом… блядство, но, может быть, это иначе зовется? Ты подумай над этим.

У меня есть очень религиозная сестра (двоюродная), она мне на многое открывает глаза, порой я даже поражаюсь до глубины души ее трактовкам. Возможно, тебе следует пораскинуть мозгами, чтобы разобраться, куда тебя ведет небесная сила.

Может быть, сначала надо выполнить одно, а потом уж — другое? Неслучайно ты всякое письмо говоришь о детях. Может быть, именно это и есть — твоя задача? Не знаю, правильно ли я делаю, объясняя свои мысли — но они же есть, поэтому я и делюсь с тобой…”

 

Глава 12. Лазурит (любовь). Я за ветром собралась

От него всегда хорошо пахло, но сегодня — это какое-то новое произведение из области искусства с названием “парфюмерия”. Настоящий мужской запах, когда бесполезно искать аналоги среди известных женских ароматов. Помимо всего, необычный, загадочный, несравнимый вообще ни с чем. И потому — волнующий.

Утром она обратила внимание, как много стариков на улице. В такой холод и промозглость в домах и квартирах их еще больше. Мир стареет, а в старости трудно отыскать хоть что-нибудь привлекательное.

— Я ведь всегда умел это готовить! — говорил отец, с недоумением разглядывая подгоревшую курицу.

— Стареем, — заметила мама. — В старости люди готовят невкусно…

Старые люди водят на веревочках старых собак, от тех и других дурно пахнет. Как раз накануне она думала про дурной запах, исходящий от людей.

— Это неприлично — так пахнуть, — сказала она ему у порога. — Приходят мысли о дорогих парфюмерных лавках, косметических салонах для богатых бездельников. Надо бы чего-нибудь неотвратимо мужского, для крепости.

— На выбор — пот, табак, алкоголь. Можно все вместе.

Она смеялась, а он нашептывал ей в самое ухо:

— Тебя никогда не насиловали прямо у входа в дом, возле коврика для обуви, на твоей собственной шубе?

— Это легко наверстать, вон коврик, вон шуба…

И… никакого продолжения. Весь вечер он дразнил ее, спрашивал какую-нибудь ерунду — чай, музыку, увлеченно рассказывая при том, какие они прекрасные партнеры в любви… А она недоумевала: раньше они, едва зайдя в квартиру, мчались в спальню… и, бывало, не добегали. Стоп! Раньше — это когда? Она подошла к зеркалу — и не узнала себя.

За спиной щелкнул замок — и тишина. Остался легкий запах, уже изменившийся, лишь слегка напоминающий тот, изначальный. И все это вместе — увертюра, тема и финал.

Как, оказывается, трудно оторваться от места! Все в тебе сопротивляется, а надо-то всего — в город Бийск, за полторы сотни километров. Там тоже выборы, тоже какая-то непонятная возня с кандидатами. И ведь она всегда считала, что есть смысл в самом движении. Она — белка, крутящаяся в колесе, чтобы не сдохнуть от ожирения. Но нынче никуда бежать неохота.

Все забывается… Кто-то сказал ей однажды, что ее золотой концерт еще впереди. Золотой концерт и платиновая пластинка… Хорошая сказка, веришь — живешь.

И тот же (или другой?) поведал, будто сильными он видит лишь женщин. Это ненормально, этому должно быть объяснение. Женщину кодирует ее первый мужчина, последующим детям передается этот код. Последующие мужчины путают код, рассеивают, делают психофизический строй женщины сбитым, расстроенным, путаным. Отсюда — женщины-мутанты, деятельные и холодные.

Монферан! Mon amie! Купол Исаакия закрывает ненужное пространство, все сущее — перед ним и перед входом в собор. А внутри пустовато, строгие лики святых в обрамлении синих колонн, голос, идущий из глубины храма:

— Лазурит приносит счастье и любовь только брюнеткам, помни об этом!

 

“Мне твое письмо не понравилось, ты все меня дрюкаешь и дрюкаешь. Восстань, пророк, блин! Я солдат нерадивый, ленивый, отечество защищать не собираюсь. Поскольку нету у меня отечества. И у тебя нету. Не хочу возвращать наш разговор ни к исходному месту, ни к одному из пройденных пунктов.

Сколько стоит писатель? Самый дешевый товар на свете! По большей части — ни хрена не стоит. Чего я хочу? Одного. Чтобы мои желания совпали (хотя бы приблизительно!) с моими возможностями. То есть, наоборот, конечно. А твоя замечательная сказка, ну та, с индийским переходом и голландским финалом. Это чисто женский вариант, самый распространенный. Даже, я бы сказал, ходульный. Все определилось за чей-то счет, твои 600 рублей здесь ни при чем. Ключевой момент — голландец, матримониальный финал с занавесками в горошек. Не важно, выходят окна на знаменитые каналы Амстердама или кафе с марихуаной. Все остальное вообще уже не важно, включая индийские гравюры.

У меня была подруга в Питере, давно, больше четверти века назад. Любовь безумная, предложение руки и сердца с моей стороны. Жена, разумеется, знала все. Но подруга сказала, что никогда в жизни не предаст своего мужа, ибо он-то ей ничего плохого не сделал. Да, он не может дать ей всей полноты мира, на то есть я, потому вариант “менаж а труа” вполне здесь уместен. Я стоял на своем, она — на своем; так и расстались во взаимных обвинениях. Потом она все равно ушла от мужа, и совсем не потому, что ему надоело обнаруживать в своей постели посторонних, к этому он как бы привык. А появился жених из Америки. Богатый. И очень вовремя умер. Счастливей сказки не бывает. Но… что интересно… Она не хотела этого. Или не так хотела. Или… Не знаю, но она любила меня всерьез, она носилась за мной по стране, она презирала условности и обычаи. Но не предать — это было действительно глубоким принципом. Что же изменило ее? А, госпожа будущий романист?.. Есть время и случай, когда ты имеешь возможность выбирать только для себя — счастливейшее из обстоятельств. Уверен, в монахи шли не из святости, а от непревзойденного эгоизма. Еще один знакомый писатель уехал жить в глухую деревню, 500 верст от зачумленного города, где осталась жена, правда, не первая, не с общими детьми, то есть так — ну, как получилось. Человек слабого характера, нытик — все были уверены, что он и месяца не протянет, едва выпадет первый снег. А зима нынче лютая выдалась, снегу этого нападало столько, что крыши у изб трещали. И что ты думаешь? Не просто протянул, прожил в спокойствии и сытости. Мы не учли одного обстоятельства: ему никто, кроме себя любимого, не нужен. Эго — великая сила, тут ты, безусловно, права. И бесполезно меряться, кто больший эгоист, кто меньший. Просто для каждого приходит свой час.

Ловлю себя на мысли, будто я огрызаюсь, отбиваюсь от тебя. Это не так, я просто заводной — злюсь, что сам себе яйца прищемил. Я не кисну, я на самом деле устал; и это временное. Но время, к сожалению, уходит быстрее, чем хотелось бы. Из конторы ухожу, вопрос решенный, но уйти в никуда, без твердого заработка… не могу. Мне советуют бухгалтера искать. Что я в этом понимаю? Господи! О чем это я!

Опять вспоминаю ту шальную вечеринку, дурацкий жребий, когда твоей подружке хотелось спать с Шуриком, а выпало со мной. В итоге я все равно переполз к тебе…”

 

“Как ты сказал? Я тебя дрюкаю?.. Смешно.

А тебя не дрюкать, ты вовсе раскиснешь:)

Рылась сегодня в своих старых альбомах — искала студенческие фотографии (у нас в сентябре будет встреча по случаю юбилея факультета) и нашла твою фотокарточку — аккурат на другой день после описываемого тобой случая. Вот ведь фантастика! Сидишь, сзади шторки моей комнаты, утреннее лицо — такое, как бывает после пирушки… А-абалдеть! К слову: та подружка, которая отползла от тебя (или ты — от нее), живет теперь под Тель-Авивом, переписываемся. А Шурик однажды меня не узнал — в прямом смысле. Мы с ним встретились на прессухе тогдашнего президента, я кинулась: “Саня, привет!” А он: “Мы знакомы?” Он тогда на РенТВ работал, был такой важный, теперь и не знаю, где. Да и бог с ним.

Письмо твое, конечно, не столь любезное, как хотелось бы, но в нем ты весь, это хорошо. Ха! Мне бы не знать, какой ты. Мы же не в бирюльки играем, и не важно, в каком ты (или я) состоянии. Мне кажется, важнее — отыскать выход из положения, в котором пребываешь ты… и пребываю я. Положение не идентичное, но в чем-то схожее. И мне интересен поиск выхода. Я ведь тоже его ищу — для себя. То есть, для той ситуации, в которой нахожусь. Может быть, подсознательно не тебя — себя дрюкаю, чтобы разозлиться, чтобы, наконец, определить, что же сделать конкретно. Так что ты не заводись. Впрочем, как хочешь — меня нисколько это не смущает.

Хочу поехать в дальнюю поездку — оторваться хочется, но не знаю, с кем. Ехать с бестолковыми — неохота. Там то же, что и у тебя: разговоры о местных разборках, кто кого, за что и как… а я отвыкла уже от этого. Хочется поехать с радостью, с задушевностью, чтобы бесшабашность в башке, красоты по курсу, когда все можно, когда ты… как лучший гость, как лучший друг; и нет лучшего места на земле, чем эти степи. Так было! Но не уверена, что теперь можно повторить прежние времена. Слишком все постарели. И я тоже, увы. Но так хочется ветра…

Не знаю, то ли это натура у меня такая, то ли дурость еще не выветрилась, то ли все еще интерес к жизни не иссяк, но живет внутри желание обскакать как можно больше земли, поглядеть, как она в разных местах выглядит.

Усталость… А ты отдохни. Сядь, приди в себя. Или опять не можешь? Знаю одно средство — смена обстановки. Вот я за ветром собралась — тоже для смены обстановки. Думаешь, у меня жизнь — сахар? Ха-ха! Знал бы ты про мою жизнь, своя бы казалась раем. И дрюкаю тебя поэтому, имею право так говорить с тобой, потому что ты — сильный, умелый, талантливый, руки-ноги есть, все в жизни умеешь делать.

Так что ты там не очень-то раздухаряйся, видали мы…

Давай не будем, ладно? Понравилось или не понравилось — фигня вопрос. Мы тут не критики и не редакторы, — чего думаем, то и пишем.

Роман — класс. Ты сам не понимаешь, что из тебя получилось. Ты дальше Новосибирска ездил куда-то? Ты пробовал пробиться в какое-нибудь столичное издание или издательство? Я ведь совсем не знаю твоей писательской биографии. Ты же можешь ногой открывать эти самые издательства. Пробовал? Лень, понимаю… А у тебя авторские права, говоришь, ни на что не оформлены… Неправильно это. Давай по делу поговорим. Это важно знать. Я что-нибудь придумаю. Хор?..

А ты как будто завидуешь своему товарищу? Может, хочешь так же: за 500 верст в глубинку — и зимовать?..

А знаешь, я ведь была знакома с Дрюоном.

И даже немножко поцеловалась. Это было в 2003-м, кажется… или годом позже… не важно! В Оренбурге жили его родичи! И один очень въедливый наш парень раскопал эту черточку биографии великого француза (блин, француз — по гражданству, на самом деле все были евреями), а сэр Черномырдин взял да и привез старика с супругой. Боже, вот супруга — настоящая француженка! — красоты необыкновенной, невзирая на возраст. Тогда ей было хорошо за восемьдесят… или что-то около. До сих пор стоит тот дом, в котором жили тетя и дядя Дрюона (это псевдоним, на самом деле — что-то вроде Кесселя), воспитывавшие его после смерти родителей. У меня даже книжка такая есть — тоже здесь выпустили, “Дрюон в Оренбурге” (или как-то иначе).

Вот, умер на днях… недели не дожил до 91 года.

Писатель! К слову…

Что-то с погодой… тучи черные, тяжелые, то ливень ледяной, то снег пушистый. Сижу! Ни хрена не делаю! Тоска… Вдохновение куда-то свалило. Каким-то восемнадцатым чувством ощущаю приближение депрессняка. Ой, как некстати! Собралась же по степям, ан нет, погодка мечту зарубила на корню. И когда вся эта хрень растает да высохнет — никто сказать не решается. Прямо зимовье какое-то. Вот бы рассказы писать на печке, но нет — не писатель я! Засада!

А тут еще, представляешь, сижу себе вечером, хочу тебе письмо отправить, а лампочка над головой ка-а-ак херакнется, а от компа ка-а-ак дым пойдет… и слышу за дверью, в подъезде, народ орать начинает, — похоже, что у всех все херакнулось. Что такое? Оказалось, что в нашем стояке какой-то ноль, фаза-база, в общем, нечто электромонтерское навернулось, надо вызывать ночной дозор. Приехал дозор, акт составил, сказал, что надо в суд идти всем погорельцам, так как это ваше ЖЭУ мышей не ловит.

Вот с тех пор и сижу без компа — мастера жду. Отдельная история — загоревшийся комп у меня на работе — тоже планида. Сегодня пришел мастер, сделал комп, наконец-то я отправлю тебе письмо, без которого ты меня убьешь. К слову, сам-то чего не пишешь? Я тоже убивать тебя начну.

Насчет романа. Я тут проанализировала ситуацию, — давай попробуем срежиссировать произведение. Если у тебя есть готовая некая часть — пришли, надо сначала потренироваться, там будет ясно, получится или нет. Очень люблю режиссуру в литературе. Наверное, это от неумения. Ладно, лишь бы человеком была хорошим:)

В отсутствие компа занималась чтением. Тетька одна книжку придарила — “Афоризмы великих женщин”. Начала листать… начиталась этой хрени на ночь, чуть с ума не сошла. Пришла к выводу, что массовым порядком чужие мысли, особенно в сжатом виде, нельзя впихивать в родную голову — они как стрелы в яблоке застревают и мешают своим собственным.

Что-то не тянет комп, задумывается на каждом слове… с чего бы это? Такой умница — мой ноутбук! Чуть больше пудреницы, хожу с ним по дому, письма на весу тебе отправляю. Такая красота — дожили! Но что-то стал промахиваться… Устал! Он у меня как человек.

Слушай, а почему ты никогда не звал меня замуж?”

“А не звал замуж, потому что не хотел жениться. Никогда. Однако все это время оженивание происходило. И вроде бы помимо моей воли. К тому же я постоянно был женат, но это положение мне не нравилось априори. И вот такая путаница в жизни все время. Как и в голове моей бедной. Но на тебе я бы женился и хоть прямо сейчас, но… Сколько же можно! А вот ответь — почему именно наши последние встречи были столь сладкими? С какой-то горячечной дрожью вспоминаю до сих пор. Много странного в этом мире.

Стихотворение о том написал мой приятель, президент Российской академии поэзии Валентин Устинов. Хороший поэт. “Я позабыл о том случайном, первом, но смертные свидания с тобой вплетались в сны, творенья, кровь и нервы, когда над крышей плакал листобой, и ветр осенний бился над трубой. Я времени не помнил, ведь в окне рождался, возрастал и гибнул тополь и пролетал, как дьявол на коне и твердыми корнями в землю топал. Не помнятся мне первые свиданья, а помнятся разлуки и страданья… Потом и это в прошлое, навек ушло, стволом безлистым застывая… А я живу, безумный человек! Зачем-то старый тополь поливая…”

Называется “Сентиментальные деревья”.

Ты абсолютно права насчет режиссуры, только не все работали на ТВ, и у них там это называется по-разному. Выстроить сюжет, например… Но то ли, это ли — чрезвычайно важно сделать означенное. Язык, слово, максимум художественных средств — все замечательно, только сюжет — хоть от трэша, но изволь прилепить. Это игра в кубики: потом появится изображение, но одновременно с ним, даже чуть опережая — конструкция. Впрочем, это вопрос борьбы приоритетов между курицей и яйцом.

Ладно, литературоведение потом, а пока… Мне все они надоели, эти авторы, в равной степени — как хорошие, так и плохие. Как надоело всякое печатное слово. Чего-нибудь тебе пошлю, поупражняйся. Но задачу могу сразу поставить. Необходимо придумать сюжетные ходы, которые объединили бы каким-то образом уже обозначенных героев, связали бы интригой. Это вовсе не детективные подходы, но детектив именно тем и выигрывает — остротой сюжета.

Что касается погоды — противная пыль кругом. Утром десять градусов, днем — пять. Хочется чего-то отвратительного, чего-то грязненького, ужасного, несовместимого с человеческим обликом. Может, кого-то изнасиловать или даже самому быть изнасилованным, но тут вряд ли откроется новизна, ибо давно уже все во мне изнасиловано.

Время богатства не наступило, время стать сутенером или альфонсом — прошло. А жаль, черт возьми!

Надо научиться вышивать крестом. Или гладью? Нет, именно крестом, потому что там степень идиотизма выше — так мне кажется.

Ах ты, боже мой! Да рядом с тем стаканом — твой бы стакан! Да вот он, твой стакан, стоит рядом, а ты сама пьяная лежишь в домике. Или рядом на траве? Или пошла топиться в Катунь? Нет, еще время не пришло! Но ты пока за кадром, да? В кадре твой стакан, запах твоих волос, некая мантия из невидимого, но предполагаемого облака… Впрочем, я тоже за кадром. Я еще пьяней… и по пьянке ушел к твоей подруге. В Израиль. В Амстердам. Я уже полетел! Каннабис! Тетрагидроканнабинол!”

 

Глава 13. Пирит (зрение). Нельзя так долго

смотреть в одну точку

“Ты меня пугаешь, транквилизатор!

Интересно, ты с первого раза эти словечки выговариваешь? Прикольно…

Знаешь, а кусочек из этих “Сентиментальных деревьев” напомнил мне, что как раз под окнами того дома, на углу Ленинского и Профинтерна, росло дерево (может, это был тополь, не помню). И я в часы тоски и горести всегда разговаривала с этим деревом. Что странно, определившись в городе Москве, я видела из окна такое же дерево. До сих пор стоит! Что-то притягательное в деревьях есть…

Хорошие строки! Ты как-то написал, что к старости мы становимся более сентиментальны… Но это же простительно!

Помню, что на начальном этапе в ТВ-студии меня мучило то, что под пристальными взглядами корифеев экрана мне было недозволительно делать режиссуру по своему образу и подобию. Делала как все. Позже, уехав, удалось немножко потворить, но меня тут же переквалифицировали в журналистику. А нереализованное так и осталось в душе. Может быть, в чем-то ином проявится. Присылай! Поиграем!

Снег кончился 15 минут назад. Резко — синее небо, белые облака. Вот это и есть отличительный признак нашего края. В Москве солнца почти нет.

У меня в Подмосковье есть участок, шесть соток. Земля в цене поднялась. Дождусь, когда квадратные метры тоже вырастут до прежних показателей, продам квартиру, чтобы купить домик в Черногории. Как кусочки одеяла сшивать.

Крестиком? Нет, у меня не хватит сил на эти художества. Я бы лучше научилась вышивать на машине. К слову, собралась было выучить сербско-хорватский (то есть черногорский), уехала, а надо было бы занять себя полезным. Знаешь, я думаю, если что-то не делается — это к лучшему. Не пришло время, как ты говоришь. Когда надо — оно само дается. Но наперекор делать не следует. Так же — как замуж…

Поэтому сижу, пишу тебе письма и ничего более не делаю. Бог решил дать мне отдых от трудов праведных, спасибо Ему за это, а то я переработала в последние десятилетия.

На днях приезжает сюда один мой друг — тот, что построил в Антарктиде православный храм; будет хоть какая радость в моей здешней жизни. Думаю, может, для души в Антарктиде полгодика посидеть, напроситься. Я знала мужиков-полярников, очумелые люди! В хорошем смысле. Романтики. Еще никто из писателей про Антарктиду не написал ничего, как мне кажется. Жаль, не вышло в свое время туда съездить. Звал Петр Иваныч, место было для меня забронировано. Ваш архитектор этого проекта (странное дело, да? Барнаул!), Анисифоров, кажется, ездил. Вот ведь забава: я приехала в Оренбург, познакомилась здесь с Петром Иванычем, а он в Барнауле нашел архитектора — и сложил из лиственницы храм. До сих пор не могу ответить на этот вопрос: почему так? Какая невидимая связь заложена между этими городами?

Видимо, как между людьми… объяснить невозможно!

Один мой знакомый писатель, Вова Одноралов, тоже какое-то время просиживал в местной областной газете “Южный Урал”, но его бессменный редактор даже суперфлегматичного Вову достал своей одиозностью. Ты представляешь, он (редактор) до сих пор проводит коммунистические планерки! Это же ужас! Время для него остановилось на отметке 1987. Я бы никогда не могла сработаться с таким убожеством. Помню, как-то раз приехала в редакцию, когда там царила дама, зашла на секундочку… и, увидев, как ей на вычитку приносят сопливые информушки, упала в обморок: это же не царское дело! Я тогда тоже возглавляла газету — более приличную, более похожую на солидные столичные издания; у меня для этого процесса был специально обученный человек. А она посмотрела на меня как на дикобраза… Бред!

А жизнь движется… за эти дни (месяцы? годы?) наших письменных отношений что-то меняется… хотелось, чтобы менялось к лучшему! Я лежу в твоем домике, протрезвевшая, и думаю: найдет ли он меня за этим кадром? Или махнет рукой — мол, сама придет? Интересно…”

“Сижу, пью матэ. Несколько дней назад начал выезжать на своем автомобиле, правда, на ремонт его пока не нашел денег. Но масло, прошу отметить — поменял! Я давно разлюбил ездить на машине, делаю это исключительно для семейных потребностей. Еще вроде как зима, а я зимой не езжу уже два года и испытываю от этого несказанное удовольствие. Другое дело — на природу, в горы, к примеру. Но на моей “шестерке” в нормальное место не уедешь, а вдоль трассы — помойка, перенаселенная человеками. Мне и этого достаточно — лекарство от зимнего сидения, скучных снегов, идиотов, составляющих основное население земного шара. Я точно теперь знаю, что горы лечат. К сожалению, не излечивают.

Сидел я на берегу нашей хилой речки, жалел, что оставил свое дачное хозяйство. Правда, жалел без участия прагматического начала, а то, наверно, не так бы… Тридцать соток земли, баня, гараж, просторный дом — все построено собственными руками. Сейчас там самое модное застроечное место — 15 минут до центра города. Это из леса и от речки, представляешь? Я никогда не был ни мудрым, ни дальновидным, ни просто расчетливым, так что все в русле нормального течения жизни. Проще говоря, просрал я все, что можно было, теперь за душой ничегошеньки. Я даже не являюсь совладельцем площади, на которой проживаю. Недавно застал у сына кучу народа и матерящихся девок. Ты, говорю, сын, зачем их сюда приводишь? У них ведь на душе то же, что на языке. А если ты им успел сообщить, что твой старикашка-папашка тут всего лишь жалкий приживала и квартирант, то ты сам ведь должен знать: владеешь этим ты, но заработал все это я. Вот такие у нас родственные разговоры.

Что касается деревни с ее прошлым романтическим обликом и моими воспоминаниями — нет уж той деревни… и не будет. Пригородный поселок с богатой сволочью, с остатками леса вдоль трассы. Знаешь, теперь есть новые понятия — притрассовое земледелие, показные поля для барских выездов; потемкинские (или те же притрассовые) леса, когда вереница дерев у дороги прикрывает сплошные варварские вырубки. В прошлом году залез в разгар жаркого выходного в свою речку — понять не могу: крепко настоенный запах мочи, прямо глаза выжигает аммиаком! Оказывается, по берегам собралось столько народу, столько тел одновременно подверглось омовению, что ключевая вода в моей неглубокой речке была замещена мочой.

Чем хорош даже затоптанный Горный — все смывает намного быстрей. Второе — глаза повисают на дальнем берегу реки, на отвесных скалах, где и не хаживал покуда человек.

Ты в точности описала сегодняшнюю прессу. И не округляй глаза, так нынче повсеместно. Все забытое вернулось, никуда особенно далеко и не исчезая. Так что про забытое я, наверно, зря. Народ сидит и хихикает, узнавая. Когда уйду? Как только найду источник существования.

Обратил внимание, ты на многие вопросы попросту не отвечаешь. Я что, задаю неудобные? Не боишься, что наша переписка со временем обернется (да-да, в смысле обертки) большим и сверхпрочным презервативом?

Возможность обмениваться письмами у нас так или иначе останется, не переживай раньше времени.

В последнее время у меня все больше появляется ощущение, будто я стою на кедровой ветке, пытаясь дотянуться до шишек. Кедр дерево хрупкое, ломается без предупреждений — я испытал это на своем хребте. Что к чему — не знаю. Мы решаем маленькие, даже не тактические, даже не сиюминутные, а так, на уровне “не забыть купить хлеба и молока” — задачи. А там… Все соглашения с американцами подписаны. Не собираюсь вдаваться в подробности, у тебя достаточный доступ к любой информации. Вот такой сюжет. Ты в своем домике в Черногории. Теперь моя очередь находиться за кадром. К сожалению, не представляю местности. Наверно, горы? Тогда я за горой? Ушел в лес за валежником? Или за стайкой дою нашу козу?”

 

“О, матэ… это хорошо. У меня его покуда нету, не купила… хотя тоже люблю. Вот отсюда, пожалуй, можно начинать рассказ про козу, которую ты упомянул. Мы купили ее у албанской бабки, что жила через дорогу. Вскорости бабка-албанка померла, а коза осталась. Мы долго обсуждали, как с нею обходиться, и ты настоял на том, что она нам будет давать молоко. И сам взялся ее доить. А я ее кормлю. Потому как сама я — Коза (по гороскопу), и боюсь к ним, козам, приближаться, и другой деятельности, кроме организации воды-травы, я для себя не придумала, по неумению. А домик наш стоит в горах, но не сильно глубоко, не на вершинах, а чуть ниже, ближе к морю. Когда утром мы просыпаемся, и я пытаюсь во дворе делать гимнастику, то море видно между деревьев. А ты все время ворчишь, что лучшая гимнастика — это секс. Не спорю. И мы опять мнем простыни.

— Слушай, — говорю я тебе за столом, — а давай сегодня съездим за персиками, так охота!

— Да ну их, надоели, — говоришь ты, — давай лучше соберем инжир, а то уже чернеть начал.

— Инжир… — вздыхаю я, — вчера инжир, сегодня инжир, — прямо как черная икра в “Белом солнце”.

Я тянусь через стол, прямо поверх тарелки с лепешками, к тебе, пытаясь поцеловать, но ты суров и недоступен — как телефон.

Собственно, мне все равно, где собирать инжир, где доить козу. Просто теперь, когда весь мир со мной в раздоре, мне приятнее думать про домик в Черногории. Он меня настраивает на мифическую связь с тобой, на девочковые мечтания о любви, отвлекает от хмурой повседневности, точнее будет сказать, недоброжелательной.

Твои письма спасают меня от повешения, я погружаюсь в молодость, в интимные отношения с любимым… чувствую себя любимой.

Не помню, чтобы ты что-то спрашивал… Sorry, конечно, но это не склероз, это глупость — что-то я не поняла! Я с удовольствием, нет, с глубоким удовлетворением… могла бы ответить на все твои вопросы! У меня от тебя секретов нет. Это так классно — когда нет секретов… так легко! И неудобных вопросов не бывает. Я и так вся нараспашку — чего таить-то? Так что не думай про меня нехорошо. Я буду тщательней читать, договорились? Меня иной раз просто эмоции уводят.

И чего это ты вдруг про то, что мы можем оставить это чудесное эпистолярное занятие? Я тебе уже надоела? Мы оставим его в том случае, когда встретимся. Я так думаю. И не морочь мне голову глупостями.

Мне кажется, что насчет презерватива ты перестарался — неплохой образ, конечно, но не наш. Думаю, что построчный секс заводит не хуже настоящего, хотя лучше бы настоящий. Я и не помню, чтобы в настоящей жизни мы использовали когда-то латекс…

Проехали!

Так вот, сплю иногда и вижу, что (необязательно в домике на горе) я вовсе уже не я сегодняшняя, а та, позавчерашняя, а рядом ты — близко-близко, да так, что дыхание перехватывает… сон, что ли?

Наверное, не знали тогда, что окажется так, как сегодня. Что все отойдут куда-то вдаль, за тридевять земель, останемся мы одни…

Как Адам и Ева:)

Порой мне кажется, что более несчастливого человека на свете нет. Почему-то все горести мира выбрали именно меня — наверное, было за что. Может, за того ребенка, который не родился, может, за гадание на блюдце, может, за нереализованную любовь. Не знаю всех своих грехов! Но подступает — нет, не к горлу, а ниже, там, где душа, — подступает тупая жуть, горе, и я не знаю, как с ним поступить: терпеть нет уже сил, а уговорить, что, мол, все будет хорошо — не получается; не обращать внимания — все равно давит.

Мне порой тоже кажется, что… нет, про кедр это ты сказал, в моей жизни кедров не было, но когда ты так сказал, мне остро стало понятно, о чем это. И эти шишки, до которых хочется дотянуться, это и есть мечты о домике, море и белом пароходе… но больше ощущаю, как трещит эта ветвь”.

В офис заявился редактор одного столичного издания, которое отводит несколько полос своим региональным представительствам.

— Хочу предложить вам материал про вашего шефа. За деньги, само собой… Вы платите — мы не публикуем.

— И сколько стоит подобная услуга?

— В нашем случае — десять тысяч баксов. Это недорого. Доброе имя, сами понимаете…

Она даже не удивилась его наглости, отметила только, что у него слишком близко посажены глаза. Придвинула к себе бумаги, прочитала.

“Всякая история имеет предысторию. Литейщик с котельного завода дядя Коля был не только гордостью своего предприятия, но слыл уважаемым человеком во дворе. Однако он был всего лишь простым заводским работягой и, очевидно, хотел для своего сына более завидной судьбы. Про двор упомянуто неспроста, именно здесь началась карьера будущего мэра. Он считался лидером среди обитателей дворовой пионерской комнаты, не стеснялся носить пионерский галстук даже после школы. За что и отправился (единственный за всю историю двора!) в знаменитый лагерь “Артек”. Двор, вокруг которого расположились дома котельного завода, был одним из лучших в городе. Два детских садика, скверы, скамеечки, лучшая в городе дворовая спортивная площадка, красивые фонари из чугунного литья, матовые круглые плафоны. Между прочим, фонари стоят во дворе до сих пор, только о былой их жизни напоминают лишь обрывки проводов, свисающие с фигурных шишечек. Убрали бы хоть, что ли. Для чьей-нибудь пользы. Стоит заброшенная, оскверненная дурной порослью спортивная площадка, окруженная изуродованной сеткой рабицей. Скверик перед общежитием занял самостийный гаражный кооператив, являющий картину архитектурного безумия. Ни скамеечек, ни газонов. Одна из помоек — простите, мест расположения контейнеров для мусора, — никак не желает обретаться на отведенной ей площади, обнажая всю красу быта сограждан в десяти шагах от бывшего подъезда мэра. Картина привычная, не правда ли? Все это можно сегодня наблюдать в любом дворе Барнаула. Что ни зады — большая помойка. Для многих нынешним символом нашего города предстают не роскошные новостройки, а жактовские двухэтажки, крашенные в розовый цвет, очевидно, для придания жизни радостного оттенка. А во дворах — деревянные нужники. Стоит ли говорить, что все эти дворы представляют собой сплошную помойку. Невольно вспоминаешь книжную цитату из детства — “мир хижинам — война дворцам!” — и думаешь: как быстро все перевернулось!..

Те, кто помнит мэра в пионерском галстуке, ни минуты не сомневались, что тот дойдет не менее чем до градоначальника. Дошел. Поработал. И даже, оценив собственные заслуги, написал заявление об отставке. Но наутро передумал. Не сам, разумеется. Сам он давно уже не принадлежит себе и никаких самостоятельных решений принимать не может. Но это отдельная история…”

И так далее, и тому подобное в таком же духе.

Отложив листки, она долго смотрела на переносицу редактора, и через некоторое время показалось, будто близко сидящие глаза сошлись в одно мутноватое, слезящееся око. Но нет, это у нее глаза начали слезиться, нельзя так долго и пристально смотреть в одну точку.

— А хотите, я вам приплачу, чтобы вы это опубликовали? — спросила, нарочно растягивая слова. — И добавлю еще столько же — если пробьетесь с этим на московские страницы…

Редактор ушел в недоумении, а она подумала: как же все это надоело! И ведь встречала она все это и раньше — и подлость, и рвачество, и глупость, но то было, как бы это сказать, изысканнее, что ли, с более тонким замыслом. А нынче — мелкое, омерзительное, точно слизь под ногами.

Где-то красиво написано, что драгоценные камни рождены из солнечного света, замороженной воды, застывшей смолы, пузырьков воздуха, слюны моллюсков-жемчужниц… Но тайна огня хранится в немногих.

Продолжение следует.