МИХАИЛ АНИЩЕНКО
ДОРОГА
Стихи
Просто
Муки творчества с запахом коки,
Не галера, не бой, не надсад…
Просто кровь, уходящая в строки,
Забывает дорогу назад.
Муки творчества – вовсе не мука,
Просто воздух хватает рука
И, как будто из шкуры – гадюка,
Выползает из горла строка.
Что за муки? – гулять по Парижу,
Выводить на прогулку коней…
И терпеть в себе гадкую жижу,
Чтобы бабочки вызрели в ней.
* * *
Нет, не напрасно сердце билось
И след стекал с карандаша.
Чем меньше тело становилось,
Тем больше делалась душа.
И вот – под шорох звездопада –
Настал неведомый черёд:
Мне ничего уже не надо,
Я чист и холоден как лёд.
Судьба, конечно же, не память,
А та – безбрежная вода,
Где можно плыть и таять, таять,
Без слёз, без злости, без следа.
* * *
Моя страна осталась позади.
Теперь она как женщина чужая.
И пусть идут осенние дожди,
Мой грустный след навеки зашивая.
Я ухожу, печали не тая.
Но в чёрно-синем горлышке разлуки
Моя страна и родина моя
Расходятся, как жало у гадюки.
При жизни Михаила Анищенко «Ковчег» дважды печатал стихотворные подборки поэта: см. №№ XXXII (3/2011) и XXXVI (3/2012).
© Анищенко М. В., наследники, 2013
Октябрь
Не спеши, жёлто-красный питон,
Зависать над мельканием лисьим.
Ты, октябрь, – последний притон
Для людей с очертанием листьев.
Просиял на земле гололёд,
Новый мир не разгадан, как ребус.
Сбит в Чечне голубой вертолёт,
Развалился последний троллейбус.
Собирай же тепло по грошам,
Не завязывай оттепель в узел…
Ещё можно на лавках бомжам
Видеть сны о Советском Союзе.
Бегство
От квартир унылых и от буден
Выбросили верные ключи.
– Жить теперь по-новому мы будем?
– Будем! – откликался я в ночи.
Тополя шумели у причала,
Теплоход спасительный кричал.
– Мы с тобою всё начнём сначала?
– Да, начнём! – тебе я отвечал.
А потом мы долго говорили
И в ночи надеялись всерьёз,
Что на веки вечные уплыли
От нескладиц, недругов и слёз.
Выпили. Поплакали. Попели.
Много слов несказанных нашли...
А наутро разом отрезвели
И на первой пристани сошли.
Долго ожидали теплохода.
Сиротели. Делались собой.
И ночная глупая свобода
Утекала с утренней водой.
Ожидание
Видно – рано... Ещё не пора...
Только хочется, чтобы скорее...
Я помыл семь окошек вчера,
Чтобы небо казалось светлее.
А ещё, чтоб букетик не сник
И на мир не повеял бедою,
Я сходил на далёкий родник
За живой и за мёртвой водою.
Я не знаю, тебя ли люблю,
Или эти смешные цветочки...
Но я всё же исправно кормлю
Карасей, обитающих в бочке.
И они до последнего дня
Ловят крошки высокого хлеба.
И с восторгом глядят на меня,
Как на Бога, сошедшего с неба.
За всё, за всё…
Ну что же, время расставаться.
Опять дороги развезло.
И на крылечке оступаться
Ты стала весело и зло.
Уже травой не дышат сени
И половицы не поют.
И чьи-то призрачные тени
Тебе покоя не дают.
Теперь уже грибы в лукошке
Нас не обрадуют с тобой.
Не вечен свет в моем окошке,
И дым не вечен над трубой.
Ну, вот и всё. Прости, Елена,
За холод рук, за холод глаз.
За то, что глупое полено,
Сгорая, молится за нас...
Нальём же в кружки зверобою,
Поставим свечку на столе...
За всё, за всё, что нам с тобою
Дано почти что на сто лет!
Пусть ни убудет, ни прибудет,
Пусть ни к чему не приведёт...
За всё, за всё, что есть, и будет,
И нас с тобой переживёт.
За всё, за всё... За шелест сена,
Прощальный свет над городьбой...
За то, что глупое полено
Восходит дымом над трубой.
Остров
Осень витает над хатами.
В окнах не видно огней.
Полнится небо утратами,
Брошенных в бездну людей.
Что ж мы не встретились юными
Много столетий назад,
Там, где в ночи Гамаюнами
Звёзды на елях дрожат;
Там, где шмелями и осами
Полнится день сентября,
Там, где на каменном острове
Я дожидался тебя?
Нынче же, возле омшаника
Голову грустно клоня,
В облике тихого странника
Ты не узнала меня.
Поздно у лодок, у заводи
Верить в прохожую бредь.
Я, словно солнце на западе,
Должен опять умереть.
Вечер закончится путаный,
В облако месяц уйдёт,
Остров, туманом закутанный,
В чёрную ночь поплывёт.
И в неизведанном будущем,
Скрытый от глаз ивняком,
Буду я сказочным чудищем
Плакать над алым цветком.
Размытый путь
Гниёт причал, мерцает якорь,
Залит водою путь кривой.
Стоит река, стоит октябрь,
Стоит звезда над головой.
Клочки тумана вдоль обочин
Бредут, как белые стада…
Запретный плод без червоточин,
С какого неба ты сюда?
И правду с вымыслом сличая,
Ты дышишь памятью огня:
«А я жила, души не чая,
В тебе, забывшем про меня…»
А мне ни валко и ни шатко,
Уходит вдаль размытый путь,
И наша добрая лошадка
Плетётся рысью, как-нибудь.
«Ну да, ну да… Души не чая…» –
Звучит во мне и надо мной.
А я тебе не отвечаю…
Я так спокоен… Боже мой!
И я не знаю, что за сила
То рвёт, то связывает нить…
Ты любишь так, как не любила,
Когда я мог тебя любить.
* * *
Помню свет запоздалой зари,
Помню крик из ночного тумана:
– Уходи от меня и умри
Где-нибудь посреди океана!
В заповедный крещенский мороз,
Завершая земные скитанья,
Я тебе из-за моря привёз
Откричавший цветок фламбуайна.
Ты открыла заветную дверь
В непонятном каком-то кутюре.
– Что ты ищешь, мятежный, теперь?
Я ответил: «Покой после бури!»
– Проходи же, – сказала, – в избу.
Я теперь для тебя без обмана
И звезду нарисую во лбу,
И постель застелю из тумана!
До утра завывала метель,
Бесновалась, как старая тайна…
Ты легла в ледяную постель
С откричавшим цветком фламбуайна.
Я подбрасывал в печку дрова,
Поджигал роковые засеки.
Все надежды свои и слова
Забывая на вечные веки.
И оттаяв, согревшись на треть,
Попивая чаёк из стакана,
Я опять захотел умереть
Где-нибудь посреди океана.
Волчица
Я пью вино и стыну на пороге.
Моя звезда, с ума бы не сойти!
Опять стоят все волки на дороге
И все метели стонут на пути.
Почти погасли искры на калине,
Не отвечает вымученный чат;
Все телефоны в Чуровой Долине,
Как будто рыбы, бьются и молчат.
Не приходи! Ко мне не дозвониться.
А из села погасшего огня
Ведёт волков к околице волчица,
Уже пять лет влюблённая в меня.
Она во тьме не кланяется пулям,
Ей не дано от боли изнемочь;
Она не знает жалости к косулям,
В святой тоске идущим через ночь.
Как с тобою…
Не поверить в бреду и во сне,
Стать больным, привередливым, серым;
Зачеркнуть твои письма ко мне
Буквой «Х», называемой «хером»…
Не ответить, все ставни закрыть,
Сделать злыми крючки и задвижки;
Фотографии в землю зарыть,
Сжечь тобою любимые книжки.
Взять ружьё, чтоб не пел соловей,
У крыльца сделать ложе Прокруста;
Как птенцов, что упали с ветвей,
Бросить кошке кричащие чувства.
Всё что есть беспощадно губя,
Плыть, как дым над протекшей водою;
И прожить эту жизнь без тебя,
И страдать без тебя, как с тобою.
Дорога
Положим, просёлок, дорога,
И лес утопает во мгле.
Положим, что это не много
Для счастья на этой земле.
Положим, что это не много.
Но как хорошо, что во мгле
Есть именно эта дорога,
На именно этой земле!
* * *
Я был печальным и неброским,
Я ненавидел «прыг» да «скок».
Не дай мне Бог сравнений с Бродским,
Не дай-то Бог, не дай-то Бог!
Стихов его чудесный выдел
Я вряд ли жизнью оплачу.
Он видел то, что я не видел,
И то, что видеть не хочу.
Он, как туман, не верил точке,
И потому болтливость длил
И боль земную на цепочке
Гулять под вечер выводил.
Он верил образам и формам,
Особым потчевал питьём,
Но пахли руки хлороформом,
Марихуаной, забытьём.
И понимал я злей и резче,
Что дым клубится без огня,
Что как-то надо поберечься
От слёз троянского коня.
* * *
Изба моя... Поленница...
С ума бы не сойти...
Она опять поленится
До поезда дойти.
Театр. Площадь. Улица.
Щербатый гололёд.
Она опять заблудится,
Собьётся, пропадёт.
Поплачется по прошлому,
Начнёт вздыхать и звать,
Чтоб каждому прохожему
С три короба наврать.
А я не пью, не кушаю,
С крыльца тебя зову:
– Овца моя заблудшая!
Ау... Ау... Ау...
И это всё случается
По триста раз в году...
Идёт бычок, качается,
Вздыхает на ходу.
А март кипит и пенится,
Как бражка взаперти.
Гори, моя поленница!
С ума бы не сойти...
Га-га-га
Русь моя – мороз по коже,
Крик – убитый на лету.
Узнаю беду по роже,
А попа – по животу.
Погибает всё живое:
Люди, реки и стога.
Где ты, детство заливное?
Гуси, гуси! Га-га-га!
Нищета проходит свеем,
Наша житница пуста.
Мы не пашем и не сеем,
Только веруем в Христа.
Смотрит Путин, как мессия.
И кричит мужик во тьму:
«Пропадай, моя Россия!»
Волки, волки! У-у-у!..
Огонь
То-то было на сердце неладно,
То-то выла собака в ночи:
Возвернулись гостёчки обратно,
Развалились, как угли в печи.
Одуванчики, пьяные в стельку,
Голосят с заповедных времен
Безвозвратную песню про Стеньку,
Беспросветную песню про клён.
Оборванцы мои! Забулдыги!
Гаснет пламя. И нечего сжечь.
Все бумаги мои и все книги
Дочитала голландская печь.
Догорел этот мир и распался,
Как воронье гнездо на дубу.
Всё, чем был он, и всё, чем казался,
В полчаса улетело в трубу.
Всё сгорело – слова и цифири,
День Победы и яблочный спас...
Ничего мы не знаем о мире,
Ничего он не знает про нас!
Утки
Вот что такое разлука,
Вот мне теперь каково!
Нет у меня даже звука,
Чтобы исторгнуть его.
Так вот – ни крика, ни стона.
Ночь да костёр на Двине,
Где в перволедье затона
Утки вмерзают во сне.
Что же, озябший и грешный,
Водку не в силах допить,
Выйду на лёд неокрепший
Уток уснувших будить.
Пусть улетают до света,
Не потеряв и пера,
Пусть вспоминают поэта,
Пьющего водку с утра.
* * *
Я разговор о Боге не веду,
Но, господа, скажите мне на милость:
От грешников, сгорающих в аду,
Кому из вас теплее становилось?
Я выйду вон, напьюсь и упаду,
Но я не Бог, и я не стану злее.
От грешников, сгорающих в аду,
Мне никогда не делалось теплее.
* * *
Хотя б напоследок – у гроба,
Над вечным посевом костей,
Подняться на цыпочки, чтобы
Стать выше проклятых страстей.
Подняться туда, где и должно
Всю жизнь находиться душе.
Но это уже невозможно,
Почти невозможно уже.
Смерть поэта
Чётки дней перебираю,
Над тобой держу свечу.
«Умираешь?» – «Умираю».
«Оставайся…» – «Не хочу».
Я не плачу, Бога ради,
И не рву земную связь.
На столе лежат тетради,
Как живые, шевелясь.
Все страницы дышат бредом.
Их не сжечь, не утопить.
Между тем и этим светом
Невозможно долго жить.
Половодье
Склоны сопок оползли,
В воду канули деревья.
Пядь за пядью край земли
Приближается к деревне.
Поздно, милый, морщить лоб,
Лодку старую латая.
Это даже не потоп,
Это ненависть святая.
В небе грозно и светло.
Напрочь срезана дорога.
Позабыв про барахло,
Люди вспомнили про Бога.
И сосед мой в небеса
Смотрит грустно, как калека...
За такие вот глаза
Бог и любит человека.
Стансы
1
Где солнце ласкает корявые пни,
Где змеи смотались клубками,
Мы жили с тобой, как живут искони,
Страдальцами и дураками.
Мы воду носили, и булки пекли,
И к смерти, как реки, покорно текли.
2
За домиком нашим был огненный сад,
За садом – холмы и овраги,
Где изгнанный идол курил самосад
Над братиной выпитой браги.
И знали лишь камни, пески и тимьян,
Откуда плывёт разноцветный туман.
3
О, этот туман, с наважденьем внутри,
Кричащий, как раненый ворон,
О том, что нас предали наши цари,
Что дом наш давно обворован.
Он ширился, словно круги на воде,
И не было нашей отчизны нигде.
4
Россия, Россия – великий погост,
Заросший травою забвенья,
Ты слышишь, как будит в ночи Алконост
Забытые Богом селенья?
И верит земля, как могила отца,
Что нет нам начала и нет нам конца.
5
Так как же нам долго сидеть на печи,
Жевать пригоревшие шкварки
И ставить к иконам огарки свечи,
Как мёртвому Богу припарки?
Россия, Россия, не ровен наш час,
Вставай для сражения. Здесь и сейчас.
* * *
Лёд на реке, как измена. Ноги от страха свело.
Счастье меня непременно к тёмному краю вело.
Как это? Не понимаю тайную суть перемен.
Так вот – моргну, и не знаю: кто я теперь и зачем?
Разом исчезнут рябины, лодка, осока, песок,
Словно из кинокартины вырезан главный кусок.
И на глазах у соседок, между машин и собак –
Утро начнётся не эдак, день завершится не так.
Как тут остаться в покое, не закрутиться юлой?
Будто бы звуки погони, листья шумят за спиной.
Молнии, кони и волки, говор смертельных врагов…
Так вот – очнёшься на Волге, между крутых берегов…
Господи! Проруби, льдины, недостижимый мысок…
Дальше из кинокартины вырезан главный кусок.
За всё, за всё...
Уйти от позднего веселья, не взяв копейки про запас,
Просить прощенья в час похмелья, когда не ровен каждый час.
Забыв о славе и свободе, беснуясь, мучась и кляня,
Просить прощенья на исходе времён, похожих на меня.
Когда не вывезет кривая и день уходит в никуда,
Просить прощенья, умирая от слёз, от боли и стыда.
Просить прощенья зло и строго – за тьму учений и словес,
За ложь, за истину, за Бога, сто раз упавшего с небес.
За всё, что рухнуло, свалилось, застряло в горле, словно ком,
За всё, за всё, что отразилось во мне, как в зеркале кривом.
Просить прощенья глуше, глуше и всё же чувствовать в тоске,
Что тьма, заполнившая душу, всю ночь висит на волоске,
Что по закону искупленья уже сливаются, звеня,
И жизнь и смерть – в одно мгновенье, где нет и не было меня.
* * *
На отшибе погоста пустого,
Возле жёлтых размазанных гор,
Я с кладбищенским сторожем снова
Беспросветный веду разговор.
Я сказал ему: «Видимо, скоро
Грянет мой неизбежный черёд…»
Но ответил кладбищенский сторож:
– Тот, кто жив, никогда не умрёт.
Я вернулся домой и три ночи
Всё ходил и качал головой:
Как узнать, кто живой, кто не очень,
А кто вовсе уже не живой?
Под иконою свечка горела.
Я смотрел в ледяное окно.
А жена на меня не смотрела,
Словно я уже умер давно.
В тихом доме мне стало постыло,
Взял я водку и пил из горла.
Ах, любимая, как ты остыла,
Словно в прошлом году умерла!
Я заплакал, и месяц-заморыш
Усмехнулся в ночи смоляной...
Ах ты, сторож, кладбищенский сторож,
Что ты, сторож, наделал со мной?
Белая лебедь
Был день хрустальности растений,
Мороз бил тысячью плетей.
И в первый лёд вмерзали тени
Едва летящих лебедей.
И мне не думалось о вечном,
О сути: быть или не быть…
Я уходил, как зимний вечер,
Чтоб утро юности забыть.
Вдоль мельхиоровых обочин
От неизвестных дней и лет
Я уходил во тьму, чтоб ночью
Не вспоминать вечерний свет.
Я уходил всё дальше, Боже,
Не проклинал свою судьбу…
Лишь только шёл мороз по коже,
Как будто девочка по льду.
Я шёл и шёл, теряя тело,
Переходя из дома в дом…
И лебедь белая летела
То в облаках, то подо льдом.
Погоди. Помолчи
Погоди. Помолчи. Что ты хочешь сказать? Не о том ли,
Что горит наша роща, горит, словно ведьма, живьём,
Что октябрь-инквизитор рыдает от собственной боли
И что небо в проколе и снег примирился с дождём?
Не о том ли былом, что глядит из тумана в окошки,
Не о том ли святом, что росло на лугах и цвело,
Где росу на цветах мы с тобою лизали, как кошки,
Где от пальцев твоих волновалось, как мальчик, весло.
Не о том ли, о, боль, что мы век доживаем в неволе,
Что уже не ослабить московских удавок и пут,
Что дорога мокра, что сидят мотыльки на подоле,
На подоле твоем, где ещё незабудки цветут
Не о том ли, что путь уходящих людей необъятен,
Не о том ли, что там, за рекою, клубится содом,
Что уже прилетел из-за речки знакомый наш дятел,
Слышишь, горе моё? Он уже забивает наш дом…
«Не о том, не о том!» – ты не веришь печальной развязке.
«Не о том, не о том!» – ты рукою разводишь дожди…
«Так живи же, живи! И ослабь до предела завязки,
Чтобы билось легко твоё глупое сердце в груди!»
Озеро
Лодку направлю по курсу зари,
Выну восторг из-под спуда.
Белое озеро с небом внутри,
Здравствуй, забытое чудо!
Вот и закончилось время беды,
Снова сквозь ивы и клёны
Гладит измявшийся ситец воды
Солнца утюг раскалённый.
Вот и вернулся, увидел, нашёл
Место последнего вздоха.
Господи! Господи, как хорошо
Всё, что закончится плохо!
Крики лягушек и дрожь тростников,
Гуси над берегом мчатся.
Так и останусь на веки веков
В старенькой лодке качаться.
Мало на свете таких молодцов,
Пьющих погибель, как водку…
Пусть улыбнется на небе Рубцов,
Помня про сгнившую лодку.
Дорога
Возвратившись к родному порогу,
Сбросив с плеч долговую суму,
Взял и плюнул дурак на дорогу,
Чтоб она не вернулась к нему.
Не ударило громом и вьюгой,
Но в ночи, за чертою села,
Обернулась дорога гадюкой
И под дом дурака заползла.
Были в доме объятия сладки,
Всё село отдавалось гульбе…
Остальное лишь только догадки
Да пустые слова о судьбе.
