ОЛЕГ АФАНАСЬЕВ
КАТАСТРОФА
Пьеса в четырех картинах
КАРТИНА ПЕРВАЯ
Начало вечера. Посреди диких сопок светится огнями рабочий городок, почти целиком состоящий из пятиэтажных крупнопанельных домов. Дома, улицы, убранство квартир ‒ все-все очень типичное и однообразное. Действие происходит в одном из домов в центре.
Сцена в одной из квартир
Две комнаты вагончиком. Мебель: диван-кровать в каждой комнате, квадратные и прямоугольной формы полированные столы, шифоньеры, сервант и прочее ‒ почти новые; она, как и само здание, можно сказать, тоже крупнопанельная. Мать и Дочь в основном не разговаривают, а кричат.
Мать. Господи, никакой от тебя хоть маленькой передышки. То тебе хомячки, куклы, платье колоколом, ленты, бантики нужны. Теперь подавай павильон. Леночка, не надо спешить. У тебя неплохое местечко, каждый день свежая копейка, торгуй, присматривайся, и придет сам собой час, когда ты точно будешь знать, что делать. Время, понимаешь, плохое. Вернее, оно не такое уж и плохое, даже точно не плохое – мне ли не знать, каким бывает плохое время, о, плохое время – это спаси и сохрани нас от него Боже! – но ненадежное, никто не знает, что случится завтра, кто придет у нас к власти. Нельзя в такое время всем рисковать.
Дочь. Мама! Сейчас свобода торговли. Сейчас только и можно рисковать. А если что изменится, то и всё... нельзя. Значит, именно этим временем и надо воспользоваться.
Мать. Нет, Лена, нет! Твой отец всю жизнь мне испортил, только и было мое счастье передачи ему носить да свиданий добиваться. Но кое-что он умел, в лагерях своих устраивался неплохо. Так вот он говорил: кто ставит на кон последнюю пайку, тот пропащий человек. Последней пайкой рисковать нельзя. С твоим павильоном мы останемся в полном смысле без копейки.
Дочь. Мама, но в худшем случае мы его продадим за те же деньги.
Мать. Э, милочка, здесь тебе меня не обвести. В том то и дело, что павильон сам по себе живые деньги. Тебе обязательно предложат что-нибудь под него. И как только тебе станет плохо, ты согласишься. А мне уже поздно рисковать. Не в том я возрасте. Нет, говорю я тебе.
Дочь. Но мамочка! Вспомни, сколько времени я у тебя ничего не просила. Помнишь, ты сама старалась как-нибудь меня порадовать. То куклу купишь, то хомячков, то платье колоколом... Ты была очень доброй. Ну, мама...
АФАНАСЬЕВ Олег Львович – прозаик, драматург, публицист. Член Союза российских писателей. Лауреат премии «Ковчега», постоянный автор журнала с № VI (2005). Предыдущая публикация в № XXXVI (3/2012). Живет в Ростове-на-Дону.
© Афанасьев О. Л., 2013
Мать. Нет, нет и нет! Успокойся. Сейчас у нас есть всё. А там посмотрим.
Дочь. Какая же я несчастная! Стой целый день за копейки, на которые ничего не сделаешь. Другие наденут на себя пять тысяч баксов и ходят, будто так и надо. За границу на Гавайи загорать летят. Тут же всю жизнь гнить обречена... Ничего, ничего не хочу...
Мать. Ох, Гавайи... Мне что-то плохо с сердцем сегодня. От твоих фантазий оно совсем набухло, какое-то большое стало.
Сцена в другой квартире
Однокомнатная квартира. Старая фанерная желтая мебель, которую делали с начала века и примерно до середины пятидесятых: диван с высокой спинкой и полочкой под верхом, на которой выстроился отряд слоников; буфет со всевозможной тщательно хранимой посудой, раздвижной стол, на котором под толстым стеклом хранятся фотографии; несколько высоких тонких подставок, на которых в горшках растут пышные растения.
Дед Вова и Баба Клава, обоим под восемьдесят, пишут письмо в редакцию газеты.
Баба Клава. Ну, Вова, вот чего у нас с тобой получилось. Слушай внимательно! «Прошу слова!!! Я, Клава, и мой дед, Вова, думали и решили написать. Сейчас разные партии пошли: либералы, кадеты, демократы разные, а для простых людей ничего нет. И мы решили не новую партию организовать, а сказать о тех, кто был всегда. Наш зять называет нас "робинзонами". Мы долго не хотели этому верить. Какие ж мы "робинзоны"? Нас много, а настоящий в одиночку горе горевал. Но теперь, когда в жизни еще и перестройку увидеть пришлось, и в либерализацию по уши влезли, мы поняли, что так оно и есть. И когда Бог нам через птичек своих Божьих в сад малину занес, он уже все наперед знал...»
Дед Вова. Еще перестройки не было, еще по Брежневу, Андропову да Черненко симфоний мы не слышали, а она уже у нас началась...
Баба Клава. Не перебивай. Мы ведь договорились. Кому это надо, когда кто помер. Читаю дальше: «Да, мы всю жизнь выкручивались. Еще когда нефть не открыли и обыкновенный поселок был, все на нашей улице так жили. И которая улица над нами, и которая под нами ‒ все выкручивались да приспосабливались. Тот рыбу ловит, другой охотится, третий парники построил и огурцы сажает, четвертый в город за тряпками мотается. Наш сосед Сашка в сорок первом, чтоб в ополчение не идти, чем-то глаз уколол, на одну сторону ослеп, стал перчатки, шапки, чувяки шить. Мы сначала для него торговали, а потом Вова тоже научился чувяки делать. Жизнь ‒ она диктует, ее понимать надо...»
Дед Вова. Вот правильно: понимать надо. А эти падлы никогда нас понимать не хотели. Помнишь, в субботу расторгуемся и идем в ресторан. Дорого нам обходилась только выпивка, закуску брали лишь бы занюхать, потому что дома свое лучше. А потом официанткам власть дали, норму на водку ввели, и пока ты целый стол разных туфтовых салатов не закажешь, более ста граммов на человека она не принесет. А потом за эти салаты да водку сверх нормы она так насчитает, что хоть в милицию беги ‒ и рестораны сделались пустые. Сгубила жадность фраеров. И теперь то же самое. Цены свободные, так они рады стараться: последнюю копейку отнимают.
Баба Клава. Да, Вова, все так. Слушай дальше. «О, мы очень рано жизнь поняли! Вова мой в гражданскую босяковал ‒ воровал, по железным дорогам скитался, одно время посыльным в банде состоял. Это тысяча и одна ночь, когда он вспоминать начинает. Я тоже такая. Мама наша шила. Помню, в гражданскую, как только люди начнут кричать, что власть меняется и, значит, скоро грабить придут, мама меня разденет, обмотает материей и между ног у себя держит. Придут к нам белые, красные или там зеленые, а ничего нет. Чтой-то у вас девочка сама толстенькая, а лицо худое? Уж какая есть, такая есть, отвечает мама...»
Дед Вова. А жиды, падлы, казаков-дураков стравили. Помнишь, сколько их лежало у Черного ерика?
Баба Клава. Казаки сами из-за земли взбесились и начали друг друга убивать. Да! Да! Не спорь со мной и слушай дальше: «Всю жизнь мы выживали. На производстве работали, а кроме того корову держали, свиней, курей, то шили, то овощи выращивали. Когда в бетонку нас переселили ‒ не хотели, ой как не хотели! ‒ шесть соток под сад взяли, деревья посадили, яблоками собирались торговать. И вдруг птички нам малину, которая два раза в год, летом и осенью, рождает, посеяли. И пошла, пошла она у нас крупная да сладкая. Не тронь, говорю деду, пусть растет. Вове моему уже восемьдесят пять, я на шесть лет моложе, однако тоже все во мне болит, для производства мы оба давно непригодны. И ничего, живем, даже молодым помогаем. И таких, как мы, беспартийных "робинзонов", уважаемые корреспонденты из газеты "Демократ", всегда было и будет очень много. Не верим мы ни в какую перестройку, ни в какую демократию, и если б не умели приспосабливаться и Бог не помогал, то давно бы в земле лежали. Всё. Просим прощения за беспокойство, но должны вы про нас знать». Всё. Подписываюсь... Вот. Ты тоже давай подпишись.
Дед Вова. Да ну его! Не обязательно! Если что, так куда я денусь, все равно достанут...
Баба Клава. Подписывайся. Садись на мое место и подписывайся.
Дед Вова. Га-ев... Ой, мать, не могу. Покажи, как заглавная буква «Г» пишется.
Баба Клава. Да вот же! Ой! Тоже не могу: руку свело. Глянь, что делается: не рука, а кочерыжка. Ой-ой, скорей на кухню, в воде горячей попарить ее. (Уходит.)
Дед Вова. Эх, сколько веревочке ни виться, конец все равно покажется. (Поет.)
Отворите мне дверь, отворите!
Я устал и любить, и страдать...
Сцена в третьей квартире
Квартира ‒ точное повторение первой, и мебель почти такая же, только более потрепанная. Вообще порядочное запустение.
В маленькой кухне четверо интеллигентов, авторы упоминавшегося выше самого «Демократа».
Николай Васильевич. Совок! Главное для нас ‒ раскачать совка, чтобы он хоть чуть-чуть начал мозгами шевелить. Несмотря на все публикации и разоблачения, не случилось того, что должно было случиться ‒ прозрения.
Леня. Ну, не скажите. Вчера уборщица в горсаду оперлась на метлу и, будто о совсем обычном, ‒ подруге: «А я в журнале "Юность" читала про пакт Молотова-Риббентропа? Дают там здорово Сталину и всему их кодлу. Кодло они были бандитское и больше ничего».
Виктор. Мозги шевелятся, но не у всех. Нужна планомерная просветительская работа. Семьдесят лет они засоряли людям головы всякой дрянью, столько же времени надо ее выводить из отравленных организмов.
Петя. И тем не менее какая-то часть народа всегда будет глухой, слепой и глупой.
Леня. Ну, это само собой. Но всё выходит из народа: и гении, и дураки, и мразь вроде большевиков ‒ одно вверх, другое вниз.
Николай Васильевич. Зад у нас всегда был самым тяжелым местом и перетягивал все остальное. Совок, хотим мы того или не хотим, очень силен.
Виктор. Интересно, как менялось название типа. Раб, холоп, масса, толпа, человеческий фактор, совок, а теперь уже электорат. Лучшее определение у Пушкина ‒ чернь...
Петя. У классика сказано: глуп тот, кто обвиняет в своих несчастьях других, но и казнить себя за свои недостатки занятие неумное... Вообще-то я точно знаю, что спасение утопающих дело рук самих утопающих.
Леня. Это ты к тому, что класс утопленников был и всегда будет?
Виктор. Неизбежно. Но жить, ни о чем не думая, ‒ это, скажу я вам, ребята, такой кайф! Несколько лет балдел я на проходной табачной фабрики. Свежая копейка каждый день. О, денег имел, сколько захочу! С утра опохмелишься, в обед врежешь уже как следует. Часов до трех дня нет более счастливого человека чем ты. Потом становится тяжеловато, дышится с трудом, но значение это имеет только одно: пора еще добавить. Тянешь поддерживающую дозу, оставляешь необременительную свою работу и тащишься на улицу, где у тебя на каждом шагу друзья, и... часов до двенадцати ночи шатаешься по забегаловкам, кабакам, квартирам.
Николай Васильевич. Эх, сделав человеку добро, добреешь к нему. Сделав зло ‒ ненавидишь.
Леня (укоризненно). Николай Васильевич!.. Ну а это к чему? Кого это вы успели возненавидеть? Вот уж на вас не подумаешь.
Николай Васильевич. Все было.
Петя. Всё. Плохое, какое только можно себе вообразить, у всех было! Насчет хорошего ‒ большая напряженка. Мы целиком и полностью деморализованный народ. Сами наши инстинкты вывернуты наизнанку: они уже не подсказывают, что такое хорошо и что такое плохо. В загадочной русской душе давным-давно ничего загадочного нет. Глупость и одичание ‒ ничего более.
Сцена в четвертой квартире
Однокомнатная квартирка. Очень чисто и уютно. Отец, глава семьи, сидит перед телевизором, Мать то исчезает в кухне, то показывается вновь, Сын сидит за столом.
Сын. Папа, сколько было Пунических войн?
Отец. Ни одной не помню (смеется, довольный шуткой).
Сын. Три. А один из притоков Амазонки ‒ семь букв?..
Мать. Через пять минут будет готово. Мойте руки. И есть только в кухне!
Сын. Крепежный болт, замурованный в кладку?
Отец. Анкерный!
Сын. Кирпичный столб, служащий опорой здания?
Отец (быстрее прежнего). Пилон!
Мать. Слышали, что я сказала? Мойте руки и идите есть, пока свеженькое.
Отец. Пока пар не сошел...
Сын. Мама! Папа не знает истории, биологии, географии, зато про стройку ‒ всё!
Отец. Еще бы. Она у меня в печенке сидит. Она-то все остальное и отшибла.
Мать. А как, ты думал, иметь семью?
Отец. А вот эта семья меня теперь в большой мир и возвращает. Так сколько этих войн было?..
Сцена в пятой квартире
Елена. Живу одна да одна. Месячные уже год как прекратились. Скоро на пенсию, и если заболею, то кто меня досмотрит? Ах, если бы можно было погрузиться в горячую ванну и растаять, как кусок соли или сахара. Или раствориться в воздухе. Исчезнуть без боли и сожаления. Умирать человек должен постепенно, и умереть тогда, когда сделается почти мертв. Но мне надоело, у меня нет сил... Все время чего-то жду, жду. Понимаю, что ждать давным-давно нечего, но разве натуру можно изменить? Она должна получать положенное. И не получает. И ждет... И ждет... (Горько плачет.) Плохо. Ой, почему мне сегодня так плохо?
Сцена в шестой квартире
Однокомнатная квартира. Запущена до предела. Полы до того засалены, что лопатой или скребком надо чистить. За столом посреди комнаты трое запущенных мужчин неопределенного возраста: Керя, Репа и Бабон.
На столе бутылка водки, стаканы, кусок хлеба, луковица, нож.
Керя. А я говорю, без причины ничего не бывает: если ты не виновен, то никто никогда тебя не тронет.
Репа. Да Петро вообще к той заварухе никакого отношения не имел. После второй смены они выпили с Ганусом по бутылке вина, сидели на лавочке на автобусной остановке, чтобы домой ехать. Вдруг заварушка. Петро одному говорит: «Отключи горелку, а то весь паром выйдешь». Тот к нему и повернулся: «Отключить? Щас отключу». Бах ножом ‒ и прямо в сердце. Где здесь вина?
Керя. Не лезь не в свое дело.
Репа. Тот бес был вообще без памяти и всех подряд оскорблял. Там девчонки молоденькие стояли ‒ он и на них орал.
Керя. А все равно не лезь, не твое это дело.
Бабон. Да ладно вам. При чем тут виноват ‒ не виноват. Конечно, если по правде, то не виноват. Виноват знаете кто?..
Керя и Репа. Кто?
Бабон. Водка! И ничего здесь не поделаешь. А почему не поделаешь?.. Потому что всегда ‒ в любом случае! ‒ лучше перепить, чем недопить. Прав я? Бывает хорошо, когда не допьешь?.. Лучше вообще не пить, чем недопить. Все равно что влезть на бабу и не кончить. Так в природе устроено: начал дело ‒ кончай смело.
Весело гогочут.
Репа. Не, а кроме шуток, человек все-таки царь зверей. Стою я раз на одном полустаночке, водку пью из баночки, передо мной кружок колбасы, отрезаю по кусочку ножичком, дело было на свежем воздухе, шкорки бросаю не глядя в траву через барьерчик. Вдруг посмотрел: обезьяна! Мать честная, откуда ты в тайге взялась? Ну, скоро понял, что от поезда отстала. Иди, иди, говорю, сюда. Накормил колбасой, пряник купил. Мужички нас окружили, пошли в поселок, в каком-то доме загуляли. А давайте, говорят, и макаке нальем. Дали ей красного сладкого вина. О! Что с ней сделалось. Как начала она по комнатам носиться. Со стола на окно, с окна на абажур, с абажура на сервант. Занавески, светильники, посуда – все летит на пол. Как-то и не до смеха стало. Окосела, сучка, и никто не знает, что с ней делать. Ну, поймали в конце концов, а что дальше?.. (Пауза.) Придумали. Влили ей насильно в глотку уже почти целый стакан водки. К утру загнулась наша обезьянка. Отвеселилась. Ну, думаю, если б мне быть обезьяной, то это уж сколько раз пришлось бы помереть?
Керя. Фуй! Я так с котами сделал. Орут и орут под окном. Не так обидно было бы, если б к моей кошке они ходили, а то ‒ к соседской. Выйду на крыльцо, пугану, а через пять минут концерт продолжается. Ну, мне посоветовали: налей в банку валерьянки, выставь на ночь, утром все они у тебя в огороде будут валяться. Так и сделал. С вечера они покричали, потом спал хорошо. Утром смотрю ‒ там, там, там они валяются. Один как дохлый, другой шевелится... Собрал в мешок, завязал на узел, кинул в люльку мотоцикла, поехал на озеро и бросил их с обрыва ракам...
Во время разговоров каждый из собутыльников, соблюдая достоинство, наливает себе из бутылки и тянет, степенно закусывая хлебом. Однако напиток кончается. Бабон пробует себе налить, а из бутылки лишь капает. Это делает его несчастным.
Бабон. Сука она!
Репа. Кто?
Бабон. Кларка. Сдохла, а я тут мучаюсь. Это она специально. Ей операцию предлагали. Говорили, если не сделаешь, через два месяца к нам опять попадешь. Не согласилась. Сука, гадина... Сделала мне так сделала.
Репа. Да все они, сучки, мстительные, подохнуть готовы, лишь бы нам нагадить! Впрочем, мы не лучше. (Поет.)
Будь проклята ты, Колыма,
Что названа чудной планетой,
Сойдешь поневоле туда,
Оттуда возврата уж нету…
Керя и Бабон подхватывают. Все трое поют песню до конца, причем к концу получается вдохновенно.
Керя. Мы так мы! Выдали. А про нас уж и сказок никто не напишет, и песен не споет...
Занавес
КАРТИНА ВТОРАЯ
Поздний вечер. Сцена ‒ светящийся поселок, в небе вместо луны большой телеэкран, окна в домах или темные, или светятся голубым светом.
На телеэкране:
Ведущий. Много говорят о недолговечности рок-певиц. Наташа, твое ощущение себя: ты пришла надолго? Вообще, как тебе видится твое будущее?
Певица. О будущем совсем не думаю.
Ведущий. Ну а если приснится плохой сон? Если вдруг заболела и внезапно поднялась высокая температура? На какое-то время не может не сделаться страшно за будущее. Волей-неволей хоть на минутку о нем задумаешься.
Певица (смеется победительно). Ах да! Бывает. Но все это быстро и бесследно проходит.
Ведущий. Женщина сильная ‒ женщина слабая. Мужчина сильный – мужчина слабый. Сам по себе такой расклад не вызывает у тебя возражений?
Певица. Все нормально. Так и есть.
Ведущий. Ты, Наташа, женщина сильная или слабая?
Певица. К сожалению, сильная. В каждом из нас есть и женщина, и мужчина. Во мне мужчина сильнее женщины. Я ничего не люблю переделывать, никогда ни в чем не раскаиваюсь. Что сделано, то сделано. И дальше вперед!
Ведущий. О будущем не думаешь, и тем не менее вперед и только вперед?
Певица. Я о будущем не вздыхаю. Не маюсь, как, бывало, моя мама. «Ой, что же с нами будет? Ой, хоть бы не было еще хуже, чем теперь...». А так у меня на будущее есть планы. Ради этих планов я и живу. Как раз поэтому я и считаю себя сильной: задумала ‒ осуществила, еще задумала ‒ еще осуществила...
Голос над поселком. Вот сучка! Сильная она! Да еще и к сожалению. Мужик в ней сильнее бабы. Это ж надо такое придумать! Мужик он и есть мужик, а баба ‒ баба. Даже если баба будет в два раза больше, мужик ее все равно поколотит. Это вот ей дым в глаза вдарил, бабки дурные сами в руки плывут ‒ она и мелет...
Второй голос. В самом деле, какая-то пигалица, ничего абсолютно из себя не представляет. Ни голоса, ни красоты, что называется, ни кожи ни рожи, умишка совсем чуть-чуть, а пожалуйста ‒ вся страна развесила уши и слушает: никуда не денешься.
Третий голос. А ты бы что-нибудь новое сказал?
Второй голос. Да нет, не сказал бы.
Третий голос. То-то...
Второй голос (злобно, даже яростно). Так ведь я и не лезу! Я вкалываю, после работы потихоньку спиваюсь, да и всё.
Третий голос. Оно правда.
Первый голос. Нет, люди! Она все же трудится, чтоб обратить на себя внимание. А сколько там наверху прихлебателей, трутней самых настоящих... Вот кто враги так враги.
Четвертый голос. Да спасибо надо сказать, что нам, дуракам, хоть это показывают. Чего б мы делали без телевизора да электричества?
Оживленные голоса:
‒ Детей бы делали.
‒ Шерсть пряли.
‒ В вечернюю школу ходили.
‒ В клуб, то есть в избу какую-нибудь большую ходили девок молодых при лучине щупать.
Первый голос. Прогресс! Против прогресса не попрешь. Никто теперь при свечах да керосиновых лампах сидеть не хочет.
Второй голос. А я, пожалуй, и согласился бы. Высиживаешь перед этим телевизором как нищий чего-нибудь интересного, а оно на деле каждый день одно и то же повторяется: стрельба, негры белые и черные в клипах скачут, скачут... То бы на рыбалку, на охоту выбирался, а так лень, ломота.
Третий голос. Нет, другой раз и правда как нищий ждешь чего-нибудь интересного. Особенно эти клипы ненавижу. Чего только ни вытворяют.
Четвертый голос. Кто за телек, а кто против?
Голоса:
‒ За телек.
‒ За телек, и чтоб побольше денег, и открылся кинотеатр, и кроме того в ресторан иногда ходить.
‒ Надо для стариков отдельный канал и для молодежи отдельный.
‒ Надо летом, чтобы на природе больше бывать, вообще телевидение отключить.
Первый голос. Вот правильное предложение. В Австралии эти самые боригены на несколько месяцев уходят в леса и кормятся там разными кореньями, червячками, рыбками.
Голоса:
‒ Ну приехали! Червячков нам только и не хватало. А кто нефть качать здесь будет?
Женский голос. А что это здесь за разговоры про женщин? Конечно, женщина сильнее мужчины! Даже и сравнения никакого быть не может.
Второй женский голос. Ни сравнений, ни сомнений никаких быть не может!
Третий женский голос. Женщины честные. Они стараются, чтоб в семье мир был. А мужчина как только увидел, что женщина связана детьми и хозяйством, так начинаются капризы, пьянство. Ему, видите ли, отдыха никакого. Женщине, хочешь не хочешь, приходится все брать на себя. Сплошь семьи только на женщинах и держатся...
На телеэкране:
Ведущий. Талант ‒ он в глубине человека? Внешне талантливые отличаются от обыкновенных?
Писательница. Талантливого вижу с первого взгляда. Бывает, правда, ясно, что очень умный и талантливый, но работает только на себя. Это талант со знаком минус.
Ведущий. Талантливый человек и хороший парень ‒ одно и то же?
Писательница. Нет. Шукшин, Тарковский ‒ разве можно сказать, что они были хорошими парнями? Совсем другой мерой они себя мерили.
Мягкий интеллигентный голос. Все вроде правильно. Только насчет первого взгляда ложь. Не всегда, далеко не всегда видно дурак перед тобой или умный.
Ведущая. А сейчас перед вами выступит замечательная наша певица, лауреат многих международных конкурсов, любимица народа Маша...
Детский голос. Мама, мама, Маша сейчас будет!
Мужской голос. Проститутка!
Женский голос (восторженно). Да она же голая! А фигурка, ножки...
Детский голос. А кто главней ‒ фотомодель, певица или проститутка?
Мужской голос. Ха-ха-ха!.. Да это одно и то же.
Женский голос. Катюша, кто тебя такому учит? Певица ‒ это одно, она людям радость приносит. Фотомодель ‒ красоте учит. А то, что ты третьим назвала, нехорошо ‒ девочки об этом думать не должны.
Мужской голос. Теперь, Катюша, рыночные отношения. Есть спрос на радость ‒ пожалуйста вам. На красоту ‒ сколько угодно. Удовольствие ‒ этого хоть до бесчувствия... Тетя Маша на всех направлениях успевает работать. Если по справедливости, так открутить бы ей башку и выбросить.
Голоса из толпы:
‒ Демократка!
‒ Всем бы этим демократам башку открутить и выбросить. Жили люди как люди. Нате ‒ демократия!
‒ Ну, коммунисты тоже суки, каких свет не видывал. Как вспомню все эти дурацкие партсобрания, субботники ленинские и всякие «за того парня»...
Огни в окнах поселка гаснут. Лишь в одном остается ‒ не свет даже, а слабое мерцание.
Голос. Дочечка! Красавица моя ненаглядная! Лучше б меня Бог взял! Не хочу я с тобой разлучаться! Какая мне жизнь без тебя?.. Как же я старалась, как болела вместе с тобой, радовалась вместе с тобой. Ничего у меня кроме тебя не было и быть не могло. И как же это так, что я живая, а ты вот лежишь неподвижно? Зачем это? За что?..
Слышен далекий грозный гул. Начинается светопреставление: огонь в небе, огонь на земле, страшный ветер, земля трясется, раздаются ужасные неземные вопли и стоны.
Занавес
КАРТИНА ТРЕТЬЯ
Сцена ‒ вся от пола до потолка из обломков рухнувшей пятиэтажки, среди которых, в ужасных нишах, живые и мертвые. Сквозь дым и пыль ничего почти не видно.
Муж над раздавленной женой. Милая, дорогая, ты ведь знаешь, как я тебя любил. Ну хочешь, скажи мне, что я скотина, что я злоумышленник, который сознательно не хочет тебя слушаться...
Философский голос. Предсказания Нострадамуса ‒ ночной кошмар гадалки, тревога мировой души. Но человечество ни за что не погибнет от своих даже самых кошмарных распрей. Гибель может прийти со стороны ‒ от эпидемии, из космоса и вот так.
Простой голос. Уже пришло: Земля раскалывается.
Радиоголос. Вчера, сообщают наши корреспонденты, в Грозном было относительно спокойно. Отмечено тридцать три нападения на посты наших войск, три человека ранены, двое убиты.
Радостный голос. Москва! Там все нормально. Это у нас обыкновенное землетрясение.
Философский голос. Ага! Трое ранены, двое убиты, а на Западном фронте без перемен. И нас здесь неизвестно сколько убитых и недобитых, а тоже все нормально ‒ обыкновенное землетрясение, что тут особенного, дело как бы привычное. Надо ж так свихнуться. Все нормально! Кто-то в зоне высокой сейсмической опасности построил пятиэтажные карточные домики из бетона и поселил в них на верную смерть людишек ‒ нормально. Кто-то затеял с диким народом войну ‒ нормально.
Радиоголос. Сегодня, в два часа пятнадцать минут ночи, на Сахалине произошло землетрясение силою в шесть баллов. Эпицентр катастрофы пришелся на безлюдную местность северной части острова, однако пострадал рабочий поселок нефтяников, есть жертвы среди населения. На помощь пострадавшим высланы спасатели и государственная комиссия во главе с министром по чрезвычайным ситуациям. Местные власти принимают все необходимые меры по спасению пострадавших.
Голоса:
‒ Ура! Мама, мама! Потерпи, пожалуйста. Нас освободят, и тебя отвезут в реанимацию. Мамочка, терпи сколько можешь.
По радио передают игривую песенку про любовь.
Голос. Теперь главное не паниковать и терпеть. Помните, товарищи, если не паниковать, без воды и еды можно продержаться долго. А пока попытаемся выбраться.
Двое копают с энтузиазмом. В других нишах не верят в спасение, лишь горюют над своими ранеными и погибшими. Заключенный в одной из пустот находит и воду, и еду, и сразу же начинает заделывать то место, в которое должны попасть энтузиасты. Вдруг ему приходит в голову, что это могут быть спасатели. Начинает раскапывать, потом снова закапывает.
Первый энтузиаст. Слышишь? Да, да! Точно! К нам копают.
Второй энтузиаст. Ничего не слышу. Проклятое радио! Что это они там развеселились? Песенки какие-то дурацкие... Как бы его выключить? Ага, замолчало. Теперь слышу. Точно, слышу. Давай, давай навстречу. Перестаньте ныть, помогайте, кто может.
Умирающая. Леночка, ну даже если ты выберешься, как будешь жить без нашей квартирки, без мебели, без вещей? Всю жизнь наживали, вся жизнь теперь насмарку...
Дочь. Мама, да лишь бы нам отсюда выбраться. Только бы на свет, остальное вернется...
Первый энтузиаст. Стоп! Давайте послушаем. Эй, да помогите же кто-нибудь, выключите эту проклятую музыку! Вроде бы ничего нет ‒ перестали.
Второй энтузиаст. Да.
Спокойный голос. Сказали про помощь ‒ и включили музыку. Жила бы страна родная, а вы ждите... (Пауза.) Ну почему мы? Миллионы, многие миллионы люди как люди, а мы здесь как звери. Почему на нас это свалилось?..
Первый энтузиаст (истерически). Ма-ал-чать!!!
Слышен далекий гул.
Новый голос. Сейчас все замолчим.
Земля дрожит, грохот, обвал. Долгая тишина. Полная темень.
Слабый голос. А у меня жена всегда против, что бы я ни задумал. Какую-нибудь полочку для обуви делаю ‒ она обязательно влезет, учить станет. Иногда до того обидно... Интересно, встретимся мы на том свете?
Другой голос (нормальный, даже будничный). Землетрясения все очень разные. Шкала Рихтера фиксирует лишь силу удара. Но главное ‒ сила ужаса. Все зависит от того, в какой местности тряханут эти шесть баллов. О, я много знаю о разных землетрясениях. Например, Лиссабонское в одна тысяча семьсот пятьдесят пятом году. Это случилось первого ноября, в День всех святых ‒ великий католический праздник. Звонили колокола, утро было совершенно майское ‒ теплое, тихое, с безоблачным синим небом. И вдруг примерно в девять часов двадцать минут послышался подземный рев, земля заколебалась. Некоторое время, показавшееся очевидцам вечностью, она вела себя, как чудовищное взбесившееся животное. Когда толчки кончились, вместо улиц многолюдного Лиссабона тянулись гряды каменных куч, из которых торчали обломки стен и крыш. В пыльной, все более сгущавшейся мгле из стороны в сторону метались окровавленные люди…
Первый (слабый) голос. Ой, что такое? Дышать нечем. Это не пыль... Это же дым!
Второй (будничный) голос. Огонь появился часа через три после начала катастрофы одновременно в разных местах. И в мгновение ока город превратился в яростный факел, так как и ветер вдруг засвистел. Люди побежали к морю, раз земля стала против них. И вот что ожидало собравшихся на мраморной набережной. Море внезапно ушло, увлекая за собой суда и лодки, далеко оголив дно, покрытое водорослями и обломками давно погибших кораблей. И вдруг с быстротой несущейся во весь опор лошади вернулось вновь, гигантская волна взметнулась и обрушилась на нижнюю часть города. Несколько раз уходило и возвращалось море, и когда наконец вошло в свои берега, не было ни набережной с толпой на ней, ни нижних городских улиц.
Третий голос (с натугой, явно пересиливая боль). А почему вы так хорошо знакомы с историей землетрясений? Похоже, вы бывалый человек.
Второй голос. О! И в автомобильной, и в железнодорожной катастрофе бывал, в горной страшной реке кувыркаться приходилось. А смерч в Нижней Хобзе! В каком же году это было? В восемьдесят четвертом?.. Стоп! В восемьдесят четвертом еще ни о каких катастрофах, бунтах в наших газетах не писали. Да, это было в начале перестройки, а катастрофа в Хобзе первая, о которой сообщили в газетах, по радио и телевидению. Смерч, образовавшийся в Черном море, выкрутился на сушу, прошел с полкилометра по руслу речки, обрушился, и страшная лавина воды хлынула обратно в море и смела вместе с собой туристскую палаточную автостоянку. Некоторые машины унесло в море аж на два километра от берега. Ужас был страшный.
Появляется кот.
Голос. А что, собственно, теряется погибающими людьми? Я, например, все лучшее давно уже потерял. Силу и молодость, маму, дочке не нужен, с женой давно врозь. Если подумать, ничего хорошего меня не ждет, я даже не уверен, что чего-нибудь по-настоящему хочу...
Еще голос (истерически). А что приобретешь!? То-то...
Слышен грозный приближающийся гул. Грохот. Мрак.
Занавес
КАРТИНА ЧЕТВЕРТАЯ
Сцена первая
Тюремная камера размером пять на три метра. Нары шириной в два метра занимают две трети помещения. В метровом проходе параша у входа да столик у окна. На голых, отполированных до блеска деревянных нарах лежат семь личностей. Полутьма.
Уголовник Вася. Крепкая, сучка, не дай Бог! До последнего момента тянула. Гуляли всю ночь. Уж светать начало, мы наконец легли. Ну, как положено, закричала она, лопнула, я приехал быстренько. Лежим тихо, вдруг она говорит: «Мне кажется, что он у меня там остался. Принеси полный стакан водки». Вот крест святой! Чтоб мне зрение потерять и руки отсохли, тогда же подумал: «Э, да ты та еще штучка. Ты еще себя покажешь».
На нарах слушают затаив дыхание. У уголовника Саши от внимания потекло из носа. Еще у одного чешется то в одном, то в другом месте. Уголовник Витя хрюкает.
Витя. И полный стакан ты ей принес?..
Вася. Да.
Витя. И она выпила?
Вася. Выпила! И даже закусывать не стала, снова лежит и в потолок смотрит.
Витя. Значит, алкоголичка попалась.
Вася (с сожалением). Если б!.. Ни до того, ни после никогда она в рот не брала. На свадьбе, когда кричали нам «горько!», чуть-чуть шампанского касалась.
Витя (хохочет). Плохо ты ее отжарил, вот что я тебе скажу.
На нарах все, кроме рассказчика и еще одного зека, возмущенно приподнимаются, кричат: «Заткнись! Чего влез?.. Пусть рассказывает. Рассказывай! Рассказывай! У этого замухрышки ничего такого не было, он и лезет...»
Вася. Ну, лежали мы, лежали. А где ж, говорю, любовь? В чем дело? Молчит. Тогда я тоже стакан водки хлопнул. Как бы сравнялись. Ну, после этого все пошло как надо. То есть, конечно же, не как надо. Пошло не как с невестой, а будто я ее где-то подцепил, привел на хату и стараюсь воспользоваться на все сто. Ну, как во время холостой жизни с голодухи ‒ чтоб руки-ноги от слабости задрожали и потом недели две об этом и думать не хотелось. С каким-то злом все это было. И так и дальше шло. Будто в чем-то виноват перед ней. Что ни сделаю, что не скажу ‒ всё не так. Тряпки она любила. Денег принесешь ‒ добреет. Если пустой ‒ рычит. И мы бы, хоть я ее и любил ‒ очень уж красивая она, мы бы еще тогда с ней расстались. Но скоро я сел во второй раз. Полгода меня не было дома, она родила пацана, поэтому вернулся опять к ней же. Ну, опять была как бы первая ночь. В эту нашу вторую первую ночь она по-другому, но очень даже силу свою показала. Дала раз, другой. Блаженствую и засыпать начал. Вдруг она говорит: «Все это время, и даже еще вчера, я была с Мариком». Я уже давно знал, что Марик ‒ Марк ‒ ее первая любовь, что из-за него, чтоб насолить ему, она вышла за меня. Но я все-таки не думал, что они оба такие наглые. Только я у нее и спросил: «А пацан чей?» ‒ «Твой». ‒ «Но через Марика пропущенный?». Ничего не ответила, да оно и так все ясно. И тут бы мне ее и убить. И был такой момент. Ну всё! Прощайте, люди, прощай, белый свет: убью, потом найду этого Марика и тоже грохну. Но как-то не смог даже пошевелиться. Это после лагеря показалось мне такой наглостью. Ну, разные бывают истории. Сам я дурак, вечно куда-нибудь влезу. Но чтоб такое, и именно со мной. Не ожидал. И больше всего захотелось мне узнать, что же будет дальше.
Витя. Да, история. И ты ж такой видный парень. Хотел бы я посмотреть на этого Марика.
На нарах вскакивает Арестант, до сих пор лежавший неподвижно, но напряженно.
Арестант. Вы! Я из-за ваших дурацких историй заснуть не могу. Ну и что во всем этом такого? Жены любят тех, кто при них, вот и всё. Не надо было за решетку попадать. Заткнитесь, я спать хочу.
В камере возмущенный гвалт, преобладает классическое: «А ты кто такой?». Вдруг слышны металлические щелчки. В камере все мгновенно замолкают. Открывается окошко в двери. Глаза надзирателя долго наблюдают неподвижные тела на нарах. Дверца закрывается. Все еще некоторое время не шевелятся.
Витя. Умник, завтра с парашей пойдешь. И это еще не всё, я обещаю.
Все. Васек! Давай, продолжай. Что там дальше было? Так и стерпел?..
Вася. Давайте спать. Он же теперь от нас далеко не уйдет. Вы чего, не знаете?
Разные голоса:
‒ А ты тихо.
‒ Это ж Глушко был. Он хитрый. Ему лишь бы отбыть свое и скорей домой на огород. А если заварушка, рапорт надо писать, то да се...
‒ Точно, Вася. Рассказывай. Чо спать. Так и жизнь можно проспать. Слышь, умник, не дай Бог ты еще вякнешь!
Вася. Нет, ребята. Дело в том, что история получилась длинная. Уже на следующий день меня увидела начальница жены. В общем, эта начальница купила меня у моей жены. Директорша универмага. Ох и пожил я! В ресторане через день да каждый день. Я именно про это и хотел рассказать. Но это длинная история, завтра на полночи хватит.
Все. Рассказывай! А как с Мариком, с женой. Неужели не рассчитался?
Вася. Рассчитался. Завтра узнаете. Всё!
Долгая тишина.
Витя (как бы про себя). Так-то оно так. А вот сейчас говорят, что дети начинают воспитываться еще в животе у матери. Ставят для них пластинки с Бетховеном или Шопеном, и они слушают, чувствовать приучаются. А что же это за воспитание, когда каждый вечер вместо музыки Марик своим хером толкается и долбит... Что из него получится, а?
Длинная тонкая фигура взлетает над нарами и с громким воплем опускается на одного из лежащих. Борьба. Громкая ругань. В камеру врываются надзиратели, растаскивают и уводят двоих подравшихся. Оставшиеся лежат неподвижно так долго, что кажется, будто, наконец, уснули. Это не так.
Арестант Колян. Это ты виноват. Ну, выйдут они из карцера. Ни тот ни другой прощать не любят. Готовь жопу.
На нарах шевелятся, поднимают головы, ожидая ответа, но Умник молчит. И скоро слышится ровное дыхание уснувших. За окошком с намордником светлеет. С нар спускается Умник, идет к баку с водой, пьет из кружки на железной цепочке. Садится на краю нар, шепотом напевает куплет: «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат»... Еще один Человек поднимается с нар, сначала идет к параше, потом пьет воду. После этого садится рядом с Умником.
Человек. Май, соловьи... А ребята эти всамделишные, шуток не любят.
Умник. Да не боюсь я их. Через три дня будет год, как я умер. Слышал про землетрясение в Горске? Тогда для меня все и кончилось. Двое детей, жена, отец и мать еще не старые. Всех разом накрыло. Дочечку, одиннадцати лет умницу, спасатели помогли вытащить. Двое суток просидел я над ней, глаз не мог оторвать. Лобик, бровки, реснички, носик, ротик ‒ выросла бы красивая. Потом сам не заметил как задремал. Проснулся ‒ нет моей Леночки. Украли.
Человек. Я не пойму. Она раненая у тебя была?
Умник. Погибшая.
Человек. Зачем же мертвую красть?
Умник. Чтоб компенсацию получить. Уцелевшим за каждого потерянного родственника полагалось три миллиона.
Человек. Так тебя обокрали...
Умник. Ничего подобного у меня в голове не было. Я просто не мог расстаться с дочкой. Сидел возле нее, и всё. Даже звери, когда теряют друга или подругу, не расстаются сразу, бывает, по несколько суток живой обнимает и греет мертвого. Это потом я все узнал. Как случилось у нас это, нагрянули в край бандиты. Кавказцы, азиаты, наши бродяги. Как на Клондайк, только не золото, а трупы добывать и сдавать за своих. И даже убивали живых. Мою дочь украли какие-то не совсем озверевшие. Чего стоило меня сонного оглушить и тоже сдать?
Человек. За что ж ты сел?
Умник. Мало ли за что беспризорному можно сесть. Не люблю я жизнь. Особенно когда хлыщи рассказывают по ночам романчики...
Сцена вторая
Тесная комната в семейном общежитии. Ногу поставить некуда. Даже с потолка свисают какие-то тряпки. Но если комнату очистить от всякого хлама, будет та же самая, что в первой сцене, камера, лишь окно в два раза больше, начинаясь не в двух метрах от пола, а как обычно.
За столом у окна сидит болезненного вида Мужчина, напротив него на высоком детском стульчике младенец, которому год с половиной, на двуспальной кровати Беременная женщина с очень большим животом. Напротив живота, вверху над старым ковриком, увеличенная фотография четырех детей в возрасте от трех до четырнадцати. В комнату стучат и, не дожидаясь ответа, входит Молодая женщина с белым батоном хлеба. Кладет его на стол перед мужчиной.
Молодая женщина. Ну как вы себя чувствуете, Алена Ивановна?
Беременная. О, спасибо, Катенька! Старший мой сегодня что-то кашляет.
Катенька. Сын? Котик?
Беременная. Хозяин. Курил бы, говорю, поменьше.
Катенька. Виктор Владимирович, жену вы сейчас должны слушаться беспрекословно. Ее сейчас огорчать нельзя. Будьте умницей. Ну, я пошла. В случае чего, бейте в стену. (Уходит.)
Входит пожилая соседка с пакетом картошки и банкой огурцов. Молча кладет на стол, идет назад к двери и уже оттуда говорит: «Вечером зайду». После пожилой соседки входит старушка. Эта ничего не принесла, но начинает в комнате уборку.
Беременная. Да зачем вы? Не надо. Какая разница!..
Однако после долгой и тщательной уборки в комнате становится и светлей, и просторней, и даже как-то менее безнадежно. После ухода старушки Беременная и ее Муж, как бы побуждаемые чувством долга, поднимаются и тоже начинают что-то прибирать, переставлять. Потом муж уходит со словами: «Пошел. Авось что подвернется». Женщина берет своего тихого ребенка в руки, ложится с ним на кровать, смотрит на фотографию своих погибших четверых.
Беременная. Что я могу для вас? Только родить вот этого Митю. И еще и еще… Братиков и сестричек, чтобы, когда мы с отцом умрем, они вас любили бы и помнили. Больше ничего я не могу. Если б не вы, мне незачем было бы жить… (Дальше, указывая пальцем то на одного, то на другого на фотографии, рассказывает полуторагодовалому ребенку, какими погибшие были умными и хорошими.)
Занавес
