НАТАЛЬЯ КРОФТС
НЕВЫДУМАННЫЕ ИСТОРИИ
Беглянка
Ну, вот и всё – война закончилась. Радость, конечно, Господи, счастье-то какое! Такого страху натерпелись – особенно там, под Ленинградом. Девчонки они, соплюшки ещё совсем, вжались в стульчики на радиолокационной станции, но без истерик, только дрожат да плачут тихонько, стараясь всхлипывать без шума. Надо же, ещё кортик каждой выдали и сказали: «Скоро здесь будут немцы». Да какой кортик! Дрожь такая в пальцах, не ухватишься. Это, скорее, подарок при каждой из них, личный, именной: вот этим, дорогие захватчики, и колите девчушек. Всё, думала Люська, всё. Прощайте и маменька, и папенька беспутный! А надо же, пронесло-таки. Морячки, мальчики-спасители, в последнюю минуту примчались, заслоном стали между ними да фашистами этими погаными.
Теперь – хватит, натерпелись! Конец, девочки, конец! Но вот Люська-то по виду только ходит весёлая, бедовая, нос свой курносый задирает выше всех. А самой ой как смурно! Да что же это – опять в деревню, к строгой матери… Да от глаз таких задорных!
А Димка этот хорошенький был – страсть! Волосы кучерявые, да наверх со лба зачёсаны. Мальчишка совсем, Люськи даже чуть моложе, а уже и звёздочка на погонах при нём. Да и не в этом дело! Не соскучишься с таким. Смешливый был Димка, шутник. И на Люську – ох как заглядывался. Да только войне конец, девчоночкам – по домам, а товарищу командиру – дальше. «Дан приказ ему на запад…» Взвыть бы Люське да на шею ему кинуться! Только вот глаза его зазывные повылазят раньше, чем он увидит, будто Люська плакать надумала!
Собирает она барахлишко своё в путь-дорогу – и напевает, весело так. Хоть петь ей сейчас не про Катюшу хочется, а другую совсем песню, печальную: про охотника безвестного да про чайку у озера. Чуть подняла взгляд от пожиточков своих, глядь – перед ней сапоги Димкины стоят. А в них – и сам Димка: смотрит на Люську да улыбается, а глаз его левый, который с хитринкой, озорно так глядит. Ну, а правый – ничего, серьёзный глаз.
– А что, Людмила Иосифовна, не прогуляться ли нам с вами перед отъездом? – и смотрит, нахал, как ни в чём не бывало, будто Люська и уезжать никуда не думает. Всё ему хаханьки.
Ну, и она, в тон:
– А что бы и не прогуляться? Я уже вся сложилась. Подь-ка вон за дверь, товарищ младший лейтенант, – сейчас приоденусь да выйду.
С таким парнем и прогуляться не стыдно. Да только радости Люське от этого – с гулькин нос. Идёт да всё думает: «С кем ты тут послезавтра прохаживаться будешь, Дмитрий Фёдорович?» Но, ничего, болтают весело. Он
КРОФТС Наталья Викторовна – поэт, прозаик, автор поэтических сборников, а также публикаций в периодике («Юность», «Слово\Word», «Австралийская мозаика» и др.). В «Ковчеге»: №№ XXXIV (1/2012) и XХХVIII (1/2013) помещены ее стихотворные подборки. Прозу на страницах нашего журнала публикует впервые. Живёт в Сиднее (Австралия).
© Крофтс Н. В., 2013
всё про родителей расспрашивает, про сестёр да про Люськины планы. А как к рынку подошли – вообще чистым кавалером заделался, пошёл покупать всё подряд: и помидорчики, и хлебца, и вишен…
Идут уже, стало быть, с пакетами. И тут Димка подводит барышню свою к какому-то зданию:
– Зайдём-ка, – говорит, – на минутку. Тебе бумажку подписать нужно, – И глаз хитрый, смеётся, мочи нет. А рот, тем не менее, без улыбки, только уголок губ чуть подрагивает.
Глянула Люська – и, ну ни капли не вру! – просто зашаталась. На табличке-то – что ж она, неграмотная, что ли! – крупненько так, абсолютно без стеснения написано «ЗАГС».
Матушки-светы! Глядит она на Димку, как очумелая; но, наконец, собирается с силами да с усмешечкой и говорит:
– Да ты меня, никак, замуж зовёшь, что ли?
– А разве ты за меня замуж не хочешь? – отвечает. И смотрит, нахал, с деланным изумлением. Да только бесята в глазах прыгают, Люська-то видит.
Пожимает она плечами, лениво так. А у самой в животе кто-то уже джигу нажаривает, да сердце с той джигой в такт бьётся. Что же это?! Девочки-мамочки! Замуж, за Димку? Сплю я. Сплю, как есть, сплю – или брежу! Но сама виду не подаёт, а насмешливо отвечает:
– А что ж! Можно и замуж. Ты у нас мужчина видный.
Идут. Садятся в заляпанном коридорчике. Вот их и зовут уже. Делов-то! Паспорт – он всегда при ней, на случай проверки. Документы посмотрели, полистали, сказали что-то – только напрасно: Люська всё равно ничего не слышала, звон в ушах.
– Ну что, ж, – говорят, – молодые. Платите три рубля – и семейное счастье готово.
– Как три? – вскипает Димка, только растерянно как-то. Вот тут уж его весёлые бесенята из глаз ускакали, видно: не шутит. – Я же только вчера заходил, узнавал! Два пятьдесят сказали! Точно сказали!
Пожилая женщина с гулькой на шее посмотрела на молодого лейтенантика со смехом:
– Да, точно. Вчера ещё два пятьдесят было. А с сегодняшнего дня велели цены поднять. Слишком много вас таких развелось.
Тут Димка совсем расстроился:
– А что же мне делать? Я вот только что на рынке всего накупил. Специально рассчитал, чтобы в аккурат на женитьбу осталось. Ну, нету у меня пятидесяти копеек, не хватает!
И у Люськи – ни копеечки с собой! Вот так, девка, раззявила рот на лейтенанта, да не тут-то было! Только, видать, судьба. Потому что у женщины на уставшем лице морщинки опять засобирались в улыбку:
– Ладно, ладно. Распишу. Завтра, молодой человек, донесёте пятьдесят копеек.
Вот так и сложилось Люськино счастье, споткнувшееся на минутку по копеечному вопросу.
Только длилось это счастье недолго. Кто услышит, что дальше было, «Чушь!» – скажет да: – «Небылица!» Потому как не понимают такие люди, что такое гордость. А Люська-то как раз гордая была, до неприличия гордая. Казалось бы, чего гордиться: лицом-то – не Орлова, а мужиков по нынешним дням – наперечёт. Но только в жертву этой гордости Люська всё готова была принести – даже счастье своё, новенькое да блестящее. Вот как.
Ведь что получается? Ну, расписались. Ну, дали им бумажку. Погуляли. Съели-выпили накупленное. А под утро, после гулянки, все носами начали клевать да разошлись: девчонки – в свои бараки, парни в свои. А Димка – ни слова о дальнейшем! Ни полсловечка даже! Поцеловал, подмигнул Люське – да вместе с ребятами и вышел.
Что ж, она тоже на шею кидаться не будет. Рано поутру, как и было задумано, взяла нехитрый свой баульчик, на поезд и – назад, в Россию, в деревню. Едет, трясётся под стук колёс, слёзы глотает. Шуточки у вас, Дмитрий Фёдорович! А она, дура деревенская, поверила, что такой парень – да на неё, Люську, всерьёз позарится. Но ходить, молить да про ЗАГС напоминать – не такая она девка. Гордая слишком.
Приехала домой – радости, конечно. Мать, правда, похудела – страх просто. А две сестры – ничего, хороши, малявки. Так и зажила Люська у матери. Никому ни слова. Тоскливо, иногда – хоть вой, как баба на похоронах. Только даже и это нельзя – спрашивать будут. Мать, не гляди что худющая – зашибёт, не спустит. А, главное, позору-то, позору будет!
Полет она на грядке картошку. Хорошая картошка, только бурьяна много. Думает о грустном. И вдруг – мать за спиной. Грозно так Люське:
– Ты что же это удумала, а?!
Поворачивается Люська, чувствует: что-то неладно. А как видит мать, так и понимает, что совсем дела её плохи. Держит мать в руке конверт и ещё бумажку – ту самую, что им в ЗАГСе выдали. У Люськи всё тело задрожало, да только не на такую напали: она и войну отвоевала, голыми руками её уже не взять. Поэтому Люська выпрямляется – и сама матери говорит, грозно и твёрдо:
– А что это вы, мама, в мою почту без спросу незваными лазите? Кто вас туда приглашал?
– Да ты посмотри на неё! Вот разумница нашлась! Гляди, гляди сама, раз такая грамотная да самостоятельная выискалась! – и тычет Люське конверт. А на конверте – и вправду, не её, Люськино, имя, а даже совсем наоборот. Чётким подчерком там написано, что адресовано письмо Зое Фёдоровне, а стало быть – Люськиной матери. Вот так-то оно!
Тут мать берёт назад конверт, вынимает письмо и начинает Люське вслух зачитывать, что ей пишет новоиспечённый зять:
– «Уважаемая Зоя Фёдоровна!
Пишет Вам боевой товарищ Людмилы Иосифовны, Вашей дочери. Знаем мы с Людмилой друг друга все два года войны, что нам выпали – вместе воевали. После победы мы с Вашей дочерью решили пожениться. Брак наш был зарегистрирован двенадцатого июня тысяча девятьсот сорок пятого года в городе Риге, о чём прилагаю свидетельство. Только оказалось, что у Вашей дочери очень плохая память: на следующий же день после нашей свадьбы она, ни слова мне не сказав, отправилась назад к Вам. Уважаемая Зоя Фёдоровна, пожалуйста, напомните Вашей дочери, что место её – рядом с законным мужем, и отправьте Людмилу назад, в Ригу, где я буду её ждать.
Ваш зять, младший лейтенант Дмитрий Васильев».
Стоит Люська и понимает, что не врут сказки. Вот оно: «ни жива ни мертва». Со стыда провалиться бы ей – глубже картофельных клубней. Но только тут же, вместе со стыдом этим жгучим, счастье засветилось в пышной Люськиной груди. И хорошо так стало, легко, будто клетку чугунную сняли, которая вокруг сердца висела, давила да терзала. Она уже и не слышала, что там мать говорила. Да только и говорила мать на диво мало: похоже, рада была, а журила только так, для видимости да по должности своей материнской:
– Так, дорогуша. Уж не знаю, что там у вас произошло. Только вижу, что ты теперь – мужняя жена, а раз так – собирайся-ка ты, милочка, да отправляйся назад, к законному супругу.
Собрали Люську в два счёта, поскольку голому, как известно, только подпоясаться. Довезла её мать под личным конвоем до ближайшей станции и впихнула в первую же проходящую теплушку, ехавшую на запад.
Поезд набирает ход, неотвязно стучат колёса, и едет в нём бывшая Люська, а теперь Людмила Иосифовна, мужняя жена. Едет, сама того не зная, навстречу счастливому своему браку длинною в шестьдесят лет, навстречу детям, внукам, а там и правнукам.
Поездка в горы
– Здравствуйте, у вас есть свободная комната на Пасху?
– Вы знаете, мы переезжаем в город и к Пасхе нас здесь уже не будет – так что извините.
– Да-да, конечно. Удачи вам с переездом, – она повесила трубку и посмотрела на него: – Ну что ж, не вышло. Ты выбрал, куда ещё можно позвонить?
– Ага, вот, смотри: небольшая ферма, полупансион. Лес с одной стороны, озеро с другой. По-моему, очень симпатично. И недалеко от Кезвика. Звоним?
– Звоним, – и уже в трубку: – У вас остались свободные места на Пасху?
Женщина в телефоне задумалась:
– Вообще-то у нас ещё есть свободная комната... Но только я к Пасхе жду ребёнка, и если рожу, комната нам будет нужна...
– Ой, как здорово! Вы не беспокойтесь, мы что-нибудь найдём. И удачи вам с ребёнком! Первый?
– Да нет, что вы! Третий. Так что я привычная. А вы знаете, позвоните соседке: номер как у нас, только семёрка на конце. У неё небольшой домик, уединённый, на берегу у лесочка.
Он улыбнулся:
– У тебя что ни звонок, то зарисовка из сельской жизни. Так что там всё-таки?
Она объяснила – и было решено позвонить на соседнюю ферму. И вот тут им повезло.
* * *
– Как хорошо выбраться за город! – Он уверенно вёл машину по узкой дороге. Она, сидя вполоборота к нему, разглядывала появляющиеся за окном холмы.
Здесь надо заметить, что загородный пейзаж в Англии действительно необычайно мил. Особенно при хорошей погоде. А погода как раз удалась: под весёлым солнцем блестела молодая трава, аккуратно разделённая на поля живыми изгородями; на рыжеватых голых холмах жёлтым цветом играли какие-то кустарники; по камням, пропитанная солнечными лучами, спешила вода в узенькой мелкой речушке. Изредка появлялись и исчезали белоснежные дома. Природа, казалось, была создана неприхотливым весёленьким пейзажистом – с тем, чтобы напечатать побольше открыток и сбыть их толпам туристов, приехавшим взглянуть на «чопорную Англию».
– Ой, сколько их, маленьких, классных! – По обеим сторонам дороги за невысокой каменной оградой на зелёных полях подрастали ягнята: кто с упоением сосал молоко, кто смотрел на проезжающие машины, кто носился наперегонки с белыми шерстяными братьями.
– Малыш, посмотри, пожалуйста, на карту: куда мне сворачивать?
Она достала атлас дорог:
– После этой деревни – налево, там будет указатель на Кезвик. Ой, а справа уже будет первое из озёр!
– Мы остановимся за Кезвиком, посмотрим на каменный круг. Хочешь? Он, правда, не такой большой, как в Солсбери, но всё же…
– Давай, а то я устала от машины. На полчасика, угу?
* * *
Вот дом, который построил Джек. Ну, скажем, Джек Смит. Вернее, даже не сам Джек, а его родители... Нет, ещё вернее – их родители. А если уж совсем честно, то уже сбились со счёту, сколько поколений назад угнездилась здесь семья Смитов.
Джек-то уж точно вырос на этой ферме. Бегал по зелёной траве. Ловил рыбу в озере. Кормил кур. Потом подрос – стал помогать ухаживать и за скотом. Отделять баранов от овец, чистить лошадей, да мало ли. Вон, с бычком справиться – здесь сёстры отцу-то не помогут, это дело силы требует, да и опасное. В общем, вырос Джек Смит хорошим фермером. И ферма ему осталась: сёстры замуж повыходили, младший брат в город уехал, родители состарились да в землю сошли. Ну вот, а Джек женился, обзавёлся детьми и живёт себе на своей ферме. Кто приметит ферму издалека – засмотрится и вздохнёт мечтательно. Потому что красиво: беленький домик у леса над озером. Овечки пасутся. Дети бегают. Фермер сильный, широкоплечий. Жена его, молодая ещё, на сносях. Рай, а не жизнь.
* * *
За день они успели много: повалялись на траве у магического круга, остановились у нескольких озёр, посмотрели деревню, где жил поэт Вордсворт, доехали до заповедника – и там, взяв горные велосипеды, до упаду накатались по лесу. Потом проехали по узкой дороге его любимой долины, пустынной и величественной. Под вечер, хмельные от свежего воздуха и голодные, они направились в гостиницу.
– Слушай, я не дотяну до гостиницы, я есть хочу.
Она улыбнулась:
– Ну, давай остановимся. Я тоже не против. Не могу я так долго сидеть в машине. Только надо позвонить хозяйке гостиницы: я ей сказала, что мы будем в восемь.
– Скажи, что будем в десять. Нет, точно надо остановиться, а то пока доедем до места, всё закроется.
И пока мужчина заказывал ужин, она вышла во двор позвонить.
– Ну что, все в порядке? – спросил он, когда она вернулась.
– Представляешь, а хозяйка окрысилась. Типа «мы планировали вечером выйти в город, но вот некоторые не понимают, что у нас тоже выходные».
Он пожал плечами:
– Ну что ж, ей придётся с этим смириться. Вообще, она странная: если уж держишь гостиницу, то понятно, что в выходные отдохнуть не получится. Тем более, на Пасху. Слушай, малыш, ананасовый сок кончился, я взял тебе яблочный. Ничего?
– Угу. Только, – она хихикнула, – давай всё-таки постараемся к десяти там быть, а то хозяйка нам утром подсунет подгоревший завтрак.
* * *
Когда Джек поднялся, было ещё темно. Потому что так надо. Много дел. Дел много, денег мало – это надо исправлять. Ведь справлялись же его родители! И их родители... И те, до них. А что же он, хуже?
Хлопоча по делам, задумываться особо некогда. А все же невольно мысли эти противные берут верх:
И это жизнь? – шепчут они. – Ты встаешь засветло, пашешь весь день, валишься с ног – а что с того? Ровным счетом ни-че-го. Долги растут. И дети растут. Уже двое – третий к Пасхе будет. А что я им дам? Денег-то вечно нет, как их растить? Ну, вот сейчас ещё ничего: при ферме, и еда всегда есть. А там? В школу. Жена вот всё вздыхает: не будут же они все фермерами, им учиться бы получше, да в университет, да в люди выйти, в городе деньги зарабатывать, как брат его. Там легче – на работе... Урожай-неурожай, фирма тебе платит. Особенно, если финансист. Работаешь много – что твой фермер, зато и деньги же тебе. Правда, работа не на свежем воздухе, не со своим добром...
Джек присел и задумался. «Со своим добром»... Он вспомнил, два года назад. «Своё добро» – скот его... Прошла эпидемия ящура, и было решено, что всех-всех – и коров, и овец – всех перестрелять, а туши сжечь... А то, дескать, зараза. Он вспомнил, как этими руками – и Джек вытянул перед собой две огромные ладони чуть не с лопату – этими самыми руками он стрелял, стрелял, стрелял... Тех, которых ещё вчера холил, лелеял, стриг, зимой укутывал, как малых детей... Он зажмурился и потряс головой. «Всё- всё-всё... Прошло... Но как я тогда это дуло только на себя не повернул?..» И он снова увидел лицо пристава, убедительно говорившего ему: «Постановление пришло такое, во избежание несчастных случаев, сдайте огнестрельное оружие добровольно, чтобы нам не пришлось применять силу...» Он тогда улыбнулся и сдал. Без шума. Полегчало. И выпил. Чуть-чуть, с приставом... А то с этим карантином лица живого никто из них на ферме не видел... Даже соседу-фермеру в гости прийти нельзя было. Разносчик заразы потому что.
Он ещё раз потряс головой. Что за мысли паршивые! Это устал я, – уговаривал он себя. – Не выспался опять, вот и злюсь на всех ни за что, да и глупости всякие в голову лезут... Он поднялся и пошёл дальше, по делам... Дел-то много, и они не ждут.
* * *
За завтраком хозяйка с ними почти не говорила, сосредоточив всё своё внимание на двух других гостях, вернее, гостьях – дамах-подругах, серьёзных и набожных, в летах. Но, с другой стороны, дам этих она знала давно, они ежегодно останавливались в её гостинице. Так что ничего необычного в таком особом внимании не было.
– По-моему, мы ей не понравились, – сказал он, садясь в машину.
– А тебя это что, расстраивает? – она весело подняла брови. – Ну, хочешь, найдём другое место.
– Да нет, я так говорю. Мне-то что.
– Здорово здесь, а? – она огляделась. Рыжие склоны холмов плавно стекали в продолговатое озеро, усеянное небольшими островками. Местами на склонах собирались высокие стройные сосны и протяжно шелестели кронами, делясь друг с другом столетними новостями. И даже солнце время от времени с любопытством выглядывало из-за туч, послушать разговоры сосен, пересчитать в тысячный раз островки, посветить на шёрстку ягнятам и озарить глубоким блеском всю длинную чашу долины.
– Правда, малыш, классно. Да и с тобой мне, представь, неплохо.
– Да ладно, сэр, и ваше общество тоже достаточно сносно.
– В общем, отвращение сдерживаешь?
– Ничего, несколько дней я потерплю.
Бесята в их глазах наплясались до изнеможения, они оба рассмеялись и поехали покорять близлежащие вершины.
* * *
Дорога вихляла среди каменных заборов.
– Красиво как! Здорово здесь жить, наверное.
– Ну вот, малыш, и давай, открой здесь свою деловую консультацию: будешь советовать всем здешним владельцам гостиниц и ресторанов, как побольше денег загрести.
– А правда, как ты думаешь, чем здесь люди живут?
– Туризмом, конечно же, чем же ещё. Да и вот этими симпатяшками, – и он кивнул на мохнатых ягнят, подозрительно рассматривающих блестящую синюю штуковину, с рёвом двигающуюся по дороге.
– А зимой? Зимой-то туристов, наверное, не так уж много...
Он в ответ пожал плечами.
* * *
Голубая чаша долины задумчиво заглянула в его карие глаза. Они прятались под чёлкой, вообще-то светло-русой, только тёмной от пота и от засохшей грязи – там, где он проводил по волосам рукой, испачканной в земле. В глазах дело было неладно: отражалось в них много мыслей, и мыслей невесёлых.
Где взять денег? Доходов ферма приносила всё меньше и меньше: всё чаще мясо покупали за границей, где каким-то чудом ухитрялись вырастить скот за полцены. Раньше – отцу, например, да и деду – помогало правительство, так как фермеры Англии были нужны. А теперь – нет. Значит, всё? Значит, мы – ненужная древняя раса? Этой стране нужны банкиры, нужны юристы, нужны тысячи других людей, ежедневно перебирающих бумаги. А мы, стало быть, нет. Потому что прогресс. Потому что цивилизация движется вперёд.
Он усмехнулся. Оглядел долину. Вдруг ясно представилось Джеку как, заросшие и немытые, сотни лет назад в эту долину вошли его предки, гоня перед собой блеющий скот. Как остановились вот у этого самого озера, напились, развели первый в этой долине костёр – да так и остались здесь навсегда.
В общем-то я точно такой же. Хожу за скотом. Ращу детей. Встаю с солнцем и ложусь на закате. Разве что чуть почище. Да книги читать выучился. Да музыку слушать люблю. Ну, и телевизор – куда ж его. Вот только они в банк не должны были.
Последняя мысль начисто стёрла улыбку с его лица. Потому что Джек на днях, сидя за счетами, должен был, наконец, признаться себе, что выбраться из долгов он не может – и вряд ли когда-либо сможет. Признался он в этом себе – но не семье. Что жену волновать? Ей и так трудно: и за детьми ходить, и по хозяйству. Да и нельзя ей сейчас волноваться: вот-вот родить должна.
* * *
Казалось, что покорять близлежащие вершины отправилось всё население Англии. Ну, половина – точно. Она во всю прыть карабкалась по тропе, стараясь оторваться от туристической массы.
– Малыш, ты куда так припустила?
– Ну не могу я так. Что мы шагаем, как в строю?! Ты знаешь, я вообще-то поход в горы представляю себе немного по-другому. А тут – как на параде: то мне в ухо дышат, то я на пятки впереди идущих наступаю. Давай вон на ту гору залезем – туда никто не идёт.
– В такой ветер не советую. Потерпи, поднимемся – там толпы поубавится.
На гребне гор действительно людей было гораздо меньше. Хотя побыть на вершине мира вдвоем им тоже почти не пришлось. Но когда ненадолго люди исчезали из вида, она отставала, останавливалась и оглядывала горний мир – величественный, широкий, пустынный. Царство ветра. Царство камня и рыжей травы. Мир, каждый день заполненный суетой, людьми, домами, машинами, бумагами, компьютерами, сроками и датами, был лишь крошечной частью огромного невозмутимого мира. Да и был ли тот мелочный мирок на самом деле? Отсюда, с горы, дороги казались потерянными обрывками старых шнурков, дома и машины были едва различимы... А люди – люди с бумагами, датами, сроками, стрессом и прогрессом – не видны вовсе. Как будто нет их.
В горах, среди высот бесстрастных,
Ты понимаешь в первый раз,
Что мир – огромный и прекрасный –
Живет, не думая о нас.
А может, «не замечая нас»?
– Что с тобой? – её спутник оглянулся.
– Нет, ничего... Ты знаешь, я просто подумала... Если бы мы только помнили и понимали, что мир настолько больше наших мирков... Можно бы было столько всего избежать... Стольких глупостей. И несчастий.
* * *
На сеновале, под почерневшими балками, было темно. Джек присел на связанный стожок сена. Родился ребенок. Третий. Маленькое, беспомощное создание – и жизнь этого создания полностью зависит от него, Джека. Он закурил – и тут заметил, что руки дрожат. Устал, наверное. Но надо было подумать, как обеспечить этот пищащий комочек. Конечно, лучше бы было не думать, махнуть рукой, улыбнуться, сказать «поживём – увидим». Вот только так противно устроен человек: всё он думает, всё он хочет разглядеть, увидеть заранее, что там таится за горизонтом, за тем самым «поживём».
А оттуда, где стоял Джек с вилами в руках, ничего хорошего видно не было. Ребёнок, ещё, и ещё – и все смотрят на него: «Что, ты, папка, нам дашь?» А что он может? Захотелось зарыться головой в сено, затаиться, переждать, чтобы кто-то другой дал детям деньги, накормил, одел-обул, да поднял ферму, да расправился с долгами.
Вот интересно, – подумал он, – ежели я, скажем, ногу сломаю – ведь должно же тогда государство помочь женщине с детьми, раз муж нетрудоспособен. Он вздохнул: Полежать бы на кровати с недельку, ни о чём не тревожась, никуда не спеша. Как странно. Фермеру государство помогать не станет – а вот инвалиду или «безработному» какому помогут. Жена же вроде как без работы, да с детьми – будь она одна, с деньгами бы, может, попроще было бы. Могла бы, скажем, продать ферму, в городе ей бесплатно квартиру бы дали, да и за детей платили бы.
Он усмехнулся: да куда ж только меня деть? Не спрячешь. Вот так, работаешь-работаешь, а, оказывается, ты – палка в колесе. Убрать бы – и всё бы завертелось. Убрать...
Джек поднял голову. Простая цепочка вдруг сама по себе выстроилась в его русой голове.
Как всё просто, – он даже тихо засмеялся. – Им будет лучше. А он – он отдохнёт. И больше никогда не будет волноваться об урожае, о том, что должен в банк, о том, хватит ли денег... И эта усталость – она тоже уйдёт. Господи, как же всё просто и хорошо. И прости меня, Господи... Впрочем, скоро мы поговорим, разберёмся – и ты сам всё поймёшь.
И Джек всё ещё дрожащими руками стал развязывать верёвку на снопе.
* * *
Наутро хозяйка неожиданно разговорилась. Она, оказывается, занималась народными танцами и, выступая, объехала полмира. А поскольку они в свои неполные тридцать тоже много стран повидали, то разговор вдруг завязался сам собой. С восторгом вспоминая зелёные склоны Швейцарских Альп, хозяйка вдруг печально взглянула в окно:
– А на наши горы так грустно смотреть сейчас. Знаете, была я маленькая, всё время в горы бегала... И красота была! Ни людей, ни дорог этих. Ведь знаете, что придумали: привезли на вертолёте камней и вымостили ими все горы – вот, дескать, ходи себе по дорогам. В горах-то! Да ещё по таким каменным тропкам находишься – спина начинает болеть. Не то, как было: травка везде. А теперь – пожалуйста: все горы расчерчены, как по плану.
Они сочувственно покивали, вспоминая толпы людей, движущихся по размеченным тропам.
– Да нет, вы не подумайте, что я жалуюсь. Мне-то лучше других здесь. Я уроками танцев кормлюсь. Туристы – то они есть, то их нет, дело непостоянное. Начинать сейчас трудно бы было. Вот, например, на Пасху много, а сезон кончается – клиентов и нет. У меня старые все постояльцы наезжают, так что не пустует дом. А вокруг – сколько людей обанкротилось!
– Это когда, в эпидемию ящура?
– Тогда… Тогда, милые, вообще никто не приезжал – нельзя было... Вот так: скотом не прокормишься – весь перестрелян, да и тот, что остался, тоже продавать нельзя. Сейчас полегче – да только всё равно удержаться на плаву начинающим ох как нелегко. Потому что много вас, туристов, да только бывает это несколько раз в году. И с фермерства сейчас не разживешься, не те годы... Я-то вообще никого не держу, у мужа вон два ослика, и те всё больше напоказ. Нам-то хорошо, мы уже детей подняли, много нам не надо. А у кого дети...
Она задумалась, а потом медленно сказала:
– Что-то неладно с нашим местом. Пятеро человек в этом году вешались – и это только апрель. После Рождества приходской священник повесился. И фермерам не лучше... Вот... у соседки – она только в пятницу третьим разрешилась – у неё муж в понедельник, на сеновале...
Они, подавленно молча, смотрели на хозяйку расширенными от ужаса глазами...
– Да нет, тот-то не насмерть. Веревка оказалась некрепкая, а он мужчина огромный. Оборвалась. Нашли его вовремя, без памяти лежал. Ничего, поправится. Будет жить.
