Рассказки0

НАТАЛЬЯ СТАРЦЕВА

РАССКАЗКИ

Ростов – Харьков. 2:0

Почему-то денег всегда не хватает; не хватало их и в 1985 году, когда муж рассказал мне горестную историю о том, как несколько лет назад однофамилец присвоил его гонорар. В Москве выпустили сборник прозы выпускников Литинститута, в котором поместили большой рассказ моего будущего супруга. Он мог даже не узнать об этом, да кто-то показал ему центральную газету с рецензией. Нечаянная радость! Автор помчался в столицу при первой возможности. Ожидало его жестокое разочарование.
Оказывается, бухгалтерия издательства стала разыскивать через Литинститут автора рассказа, им в поле зрения попал однофамилец, студент-заочник из Харькова. Он внаглую пришел и получил (инициалы тоже совпадали) пятьсот рублей. Простенько так. Бухгалтерам-то какое дело? – они даже не обратили внимания, что получивший гонорар студент вообще учится в поэтическом, а не в прозаическом семинаре. Шло время... должок перевалил уже на четвертый год. Пятьсот рублей все еще оставались серьезными деньгами.
Выслушав вдобавок эпопею о том, как несостоявшийся богач бегал и стрелял у московских знакомых деньги на обратный билет, я испепелила мужа уничтожающим взглядом, а против однофамильца затаила мстительное чувство.
Тут мы по каким-то делам собрались в столицу, и я сказала мужу купить билет через Харьков. В поезде я инструктировала его, как должно вести себя в рамках моего плана, посылая установку своим гипнотизирующим взглядом. Задача ставилась важно надувать щеки, подобно предводителю команчей Кисе Воробьянинову. А главное, ни в коем случае не надо открывать рот: муж мой был человеком беззлобным, и первым его побуждением было всех прощать. Я же выбрала себе роль не разъяренной жены, а нанятого адвоката, типа поверенного в делах.
В Харькове ехали на такси, вертя головами и обмениваясь впечатлениями, из чего водитель сделал естественный вывод – приезжие! Когда мы рассчитывались, не дал с пятерки двух рублей сдачи. Я попыталась покачать права, таксист дерзко послал меня погулять, да-да, именно так и сказал: иди гуляй! – но муж, поглощенный предстоящим неприятным разговором, вытащил меня из машины, и нахал укатил. Несмотря на взнервленность, я проводила его фотографическим взглядом, запечатлевшим марку и номер машины.
Открывшая дверь мать поэта оттеснила нас из прихожей на кухню и сказала, что он в командировке. Детективным взглядом я окинула рядок мужской обуви в коридорчике – следовало предположить, что парень отправился в командировку босиком. Да он наверняка спрятался от внезапных ви-

СТАРЦЕВА Наталья Васильевна ‒ писател, журналист, издатель. Автор романов, пьес, рассказов, эссе. Как прозаик в «Ковчеге» печатается впервые. Живет в Ростове-на-Дону.
© Старцева Н. В., 2013 

зитеров в комнате, выставив для переговоров мать. Ведь муж-то мой ему время от времени звонил с сакраментальным «денги давай!», так что к осаде здесь готовились. Громко и отчетливо, чтобы злодей слышал, я рассказала, что грозит ему суд; но страшнее суда будет огласка – мы напишем в Харьковскую писательскую организацию и в издательства, что поэт и выпускник Литинститута N. есть вор, присвоивший чужой гонорар, – и больше никогда ни один его стишок не будет опубликован.
Опустошенные, мы отправились на вокзал. Муж стал в очередь компостировать билеты, а я из интереса – работала-то журналисткой – решила купить местных газет. Сказала киоскеру, что на украинском языке не надо. А она поправила меня, да так заносчиво: «Не украинских, а украинских!».
Ну тут уже терпение мое лопнуло. Мало того, что нас кинули на полтыщи; мало того, что с нас – ростовчан! – харьковский таксист содрал за здорово живешь два рубля, – так они меня еще и произношению будут учить!
Я присела на чемодан и накатала письмо в редакцию харьковской областной газеты. Конечно, понимала, что отошлют жалобу в таксопарк, затем оттуда придет отписка, что с водилой проведена воспитательная работа и тому подобное, – но хотелось душу отвести.
Однако у меня было одно преимущество перед жалобщиками: я знала, как не надо писать, потому что за годы работы в газетах много через мои руки прошло читательских эпистол.
И я написала правильно. Написала, что город Харьков нам очень понравился, вообще Ростов и Харьков плюс Одесса – золотой треугольник нашей страны... Но жаль, один человек испортил все впечатление. Изложила ситуацию, сообщила номер машины, время, день и другие детали. И присовокупила: нет, ну мы всё понимаем, бывает, что денег не хватает. Так ты ж скажи, мы же ростовчане, нам не жалко, войдем в положение, разве ж мы нелюди какие?! Дадим на бедность. Зачем же честь своего Харькова позорить?
В пути и в Москве газет-телевизоров мы не смотрели, а когда вернулись домой, узнали, что как раз в тот день, когда были в Харькове, произошла чернобыльская авария. Как и все, испытали шок... Эти и другие события оттеснили харьковские мелочи, и вскоре они забылись. Правда, однофамильцу иногда позванивали, и мать привычно твердила, что он в командировке.
...Однажды, через месяц-другой после поездки, иду я с работы, подхожу к лифту, из него выходит незнакомый мужчина. Захожу в лифт, а он развернулся и – следом! Сердце упало в пятки. Некстати в сумочке у меня месячная зарплата и квартальная премия.
Незнакомец смотрит страшными глазами и спрашивает: вам на седьмой? Откуда он знает?!! Как кролик перед удавом, киваю. Но ничего, не убивает, не грабит, выходит вместе со мной. Лихорадочно соображаю: нельзя же открывать квартиру. Звонить соседям? Кричать?
Тут он спрашивает со значением:
– Не узнаёте?
Ледяные статуи не умеют ни говорить, ни отрицательно мотать головой.
– А я таксист из Харькова. Прилетел сдачу вам отдать.
Стало еще страшнее. Смотрю на него замороженным взглядом. Обалдевши, открываю дверь, и он рассказывает: мое высокохудожественное письмо так пробрало начальство таксопарка, куда оно было, как и следовало ожидать, переправлено газетой, что начальство потребовало: или он привезет от пассажиров расписку в получении от него двух рублей сдачи, или попрощается с работой.
Я заторможенно пишу расписку. Он протягивает мне два рубля. Я отодвигаю их великодушно. Он благородно настаивает, уже, понятно, ради хохмы. И предлагает:
– А может, того... этого... Ну, где тут у вас поближе магазин? Предлагаю отметить примирение, а то как-то не по-русски, не по-человечески.
Я звоню мужу, у которого заканчивается рабочая смена, за санкцией, которую он безоговорочно дает. Таксист возвращается одновременно с ним, пыхтя от тяжести шампанского, водки, коньяка, лимонада, какой-то снеди, непонятно, где в то время в Ростове он ее нашел. Дорого же обошлись ему два рубля, учитывая билеты на самолет туда-обратно...
Полное примирение наступило где-то через две или три рюмки, хотя я не преминула пару раз указать харьковчанину на некорректность его поведения. В ответ он рассказывал о своей нелегкой судьбе от рождения до текущего дня. Мы едва не плакали от сочувствия.
Но слезы испарились, не успев пролиться, когда на рассвете перед прощаньем Николай рассказал именно самый свежий, заключительный на данный момент эпизод. Из аэропорта к нам харьковчанин, не зная Ростова, ехал на такси. Счетчик показал рубль семьдесят. Пассажир дал коллеге трешку и махнул рукой – мол, сдачи не надо. Однако наш скрупулезно отсчитал рубль тридцать и отдал сдачу гостю города, пораженному такой честностью в самое сердце. Да, присовокупил он, оказывается, у вас действительно такие порядки (я откорректировала сомнение в своем взгляде), то-то вы такие въедливые. Этот апофеоз потряс меня своей фантастичностью и возбудил чувство патриотической гордости.
...Наутро я на работе рассказала всю эпопею, но неожиданно некоторые сотрудники осудили меня за то, что мы беспринципно выпивали-закусывали с этим парнем. Якобы надо было четко взять два рубля, расписку дать и рукой на дверь показать. Не знаю... Может, правда это не по-ростовски?
А вскоре, уже к полному нашему удивлению, и поэт-однофамилец вернул долг. Правда, прислал почтой, на самолет и шампанское, видно, не хватило.
Таким образом, матч Ростов – Харьков окончился нашей победой. Или, как говорится, победила дружба. Когда теперь я рассказываю о перелете ради двух рублей, все качают головами и направляют умиленные взгляды в прошлое, где были строгие советские порядки, дешевые авиабилеты, приличные гонорары и качественная водка.

Предпоследняя степень сексуального домогательства

Есть у меня американская подруга Джейн, тоже феминистка. Мы с нею по Интернету информацией о жизни обмениваемся.
Или нет, не так. Это я – тоже. А она настоящая.
Вот как надо: есть у Джейн русская подруга, тоже феминистка. Это я, Женя. Так скромнее. Ведь их феминизм куда круче нашего. У нас еще крепостное право было – хоть на мужчин, хоть на женщин, – а у них в городе Пенсильвания штата Филадельфия... нет, наоборот, в городе Филадельфия штата Пенсильвания уже открыли женский медицинский колледж, где учащихся женщин охраняла от общественного гнева полиция. Представляю, каково экзамен по гинекологии под прикрытием милиционеров сдавать... При такой наследственной закалке моя подруга Джейн гораздо меня принципиальнее.
Рассказывала она мне, например, как пришлось ей своего бойфренда Пита от мужского шовинизма отучать. Этот безобразник поначалу, пока еще просто знакомым был, повадился ей руку подавать. Джейн припаркуется, значит, а Пит выскакивает, машину обегает и руку ей сует. Но она ему растолковала, что это есть вообще-то первая степень сексуального домогательства.
Надо отдать должное моему Пете – он таких вопиющих посягательств почти не допускает. Правда, у меня машины нет, поэтому не слишком наглядно. Разок хотела и я его просветить, когда мы из 51-го автобуса протиснулись на выход, а он мне руку подал. До того это меня шокировало, что выпрыгнула я прямо в колдобину, хорошо хоть, за него же схватилась. Иначе не шпильку, а ногу сломала бы. Но, признаться, всего один был такой возмутительный случай.
Я даже предположила: а не догадался ли он, что я в феминистки подалась? Может, потому свои мужские амбиции так хорошо прячет? Хорошо скрывает, как профессиональный резидент. Разве что по мелочам иногда срывается. Как-то ненароком в дверь меня первую пропустил, а то нечаянно сумку тяжелую из рук принял. Я, бывало, только успею задуматься, под какую степень сексуального домогательства эти деяния подпадают, чтобы ему разъяснить, как что-либо помешает. Либо прохожий толкнет, чтобы в эту самую дверь еще первей меня пройти, либо банки из сумки вывалятся. Иногда сосредоточусь эдак на досуге: может, не принимать близко к сердцу? Все ж таки другие у нас традиции, к европейскому мы привычны этикету...
А то вдруг представлю ужасное – а ну как Петя решит радикальнее свое превосходство обозначить? Скажем, смеситель сломанный у меня в ванной заменит. От такой перспективы прям-таки в дрожь бросает. Это ж какие убедительные аргументы надо противопоставить! Пока, правда, не посягнул Петя на смеситель, видать, щадит мои чувства. Или, пока я по телефону в прихожей говорила, он в компьютере письма от Джейн почитывал?
Стала я к нему внимательнее присматриваться – догадывается о моих убеждениях или нет. Пойдем, говорю, Пит, нарочно так Питом называю, в гости сходим. Пойдем, говорит, Джейн, молвит он мне шутливо в ответ. Ага, думаю: Джейн!
Пошли мы. Я говорю: как-то неудобно в дом к женщине, кажется, сегодня там день рожденья, без цветов прийти. Петя мне так меланхолично: да, говорит, неудобно. Достаю я кошелек из сумки, плачу за цветы. Он букет принимает, а я про себя отмечаю, что не стал он меня принижать своим так называемым джентльменством.
Шампанского, что ли, купить, – это я ему говорю. Он раздумчиво поглядел: а правда, почему не купить? Я пока расплачивалась, он благородно бутылку в пакет поместил. Отвратительного мужского высокомерия – мол, сам заплачу – не проявил, за что я опять мысленно его похвалила.
А может, и коробочку конфет прихватим, спрашиваю я. Да-да, согласно кивает он, можно, пожалуй, и конфет. Показалось мне, что у него рука к карману дернулась, но вовремя он свою промашку просек и сделал вид, что курточку на себе поправил. Ну, диверсант! Ну, шпион! Штирлиц!
Славно мы погуляли, вышли из гостей изрядно навеселе в глухую полночь. Эх, думаю я, не может быть, чтобы не прокололся Петя, уж больно хорошо он расслабился, не может быть, чтобы нутро мужское шовинистское не обнаружил! Ведь точно проколется, ну не может быть такого адского самоконтроля, ведь заплатит же сам за такси! Вот тут-то я и расскажу ему о предпоследней степени сексуального домогательства!
Подъехали мы к месту, зажегся свет, и Петя мой... мой Петя достал из моей сумки мой кошелек и моими денежками расплатился с таксистом.
Трудно передать мой восторг, мои слезы упоения, мой экстаз. Все сомнения позади. Я убедилась наконец, что это не маскировка и не поразительное самообладание, а совершенно естественное поведение. И я впервые в жизни почувствовала свое преимущество перед американской подругой Джейн: ей еще долго-долго придется переучивать своего Пита, а мой Петя абсолютно лишен мужских предрассудков...

Воспоминание о незаслуженном триумфе

Много лет назад я работала в областной молодежной газете, в отделе культуры и искусства. Несколько раз мне приходилось бывать на встречах первого секретаря обкома партии с деятелями искусства, чтобы дать об этом информацию в номер.
Кстати, кто не знает из молодых: первый секретарь обкома – это очень большой, очень влиятельный человек. А наш к тому же был членом Политбюро, кто не знает из молодых – ареопаг! синклит! − вообще заоблачные выси. Не представляю даже, можно ли сравнить его с губернатором и кто пересилит. Например, я при виде Ивана Афанасьевича терялась, сердце замирало от робости. В гостиной для прессы садилась где-нибудь в сторонке и строчила в блокнот...
Когда дорогой Леонид Ильич Брежнев написал книгу о своем участии в боях на Малой земле, по всей стране проводились читательские конференции. Состоялась такая и в Ростове, в Доме офицеров. Естественно, освещать ее послали меня, поскольку дело-то литературное.
Место мне досталось крайнее у центрального прохода, что немаловажно для дальнейшего развития сюжета. Зал был полон замечательными людьми всех поколений. И конференция, в общем, прошла не казенно. Хотя многие иронически относились к авторству генсека, тема войны задевала еще каждого.
Вот заседание закончилось, все встали и бурными аплодисментами приветствовали сходивших со сцены и демократично спускавшихся в зал Ивана Афанасьевича, следующих за ним первого секретаря горкома партии Бориса Ивановича Головца, генералов и других важных персон. Они шли сквозь эти рукоплесканья и тоже аплодировали общему энтузиазму.
Внезапно Иван Афанасьевич остановился возле меня, пожал мне руку как знакомой, приветливо что-то сказал. Я, естественно, была ошеломлена и не сразу сообразила, что просто у него замечательная зрительная память – он запомнил меня на каком-то мероприятии и сейчас решил показать... ну, что-то вроде простоты, связи с народом, от которого он никогда не отдалялся... Весь зал с огромным интересом смотрел на нас, гадая, с кем это раскланивается сам Бондаренко.
А следом, как уже сказано, шел Борис Иванович Головец, с которым я действительно была знакома. По примеру главного он тоже энергично пожал мне руку. Но тогда и дисциплинированные генералы решили, что должны поступить так же. А за ними директора крупнейших предприятий, ректоры вузов и множество других людей – президиум-то состоял не меньше чем из четырех рядов по всей ширине сцены. Словом, рукоприкладство было длинным.
Одна-две секунды попали в выпуск теленовостей, и только тогда ребята в редакции поверили моему рассказу. Все приходили ко мне, даже из других газет, и говорили глупости вроде того, что я теперь должна месяц рук не мыть и тому подобное...
Если б это был роман, я написала бы: прошли годы. Не так давно доживший до почтенного возраста Иван Афанасьевич скончался. Умер не в Швейцарии или, там, Германии, а в том же доме на Пушкинской, в котором жил, когда был при великой силе. Тогда народ называл этот дом Дворянским гнездом... куда теперь ему против особняков новых властителей жизни.
Все тридцать лет после того, как великая сила рассеялась, Иван Афанасьевич ежедневно прогуливался по бульвару с чувством глубокого удовлетворения от заслуженности отдыха (так я представляю). Вокруг шла другая жизнь: ходили другие люди, говоря на другом, русском ли, языке; нередко встречались полуголые девицы или сквернословящие дети; бесконтрольно плодились автомобили. Как-то под вечер в квартале от «дворянского гнезда» двое киллеров в шикарных длинных черных плащах убили авторитетного человека, вышедшего из машины «хаммер».
Обычно в это время Иван Афанасьевич гулял по Пушкинской, примерно в квартале от этого места, но он гулял в другой эпохе, куда выстрелы не донеслись.
Что даже странно в новейшее время, ходил он без охраны. Беседовал с другими отдыхающими пенсионерами о политическом на тот момент моменте; а со знакомыми и с теми незнакомыми, что узнавали его и иногда подходили поприветствовать, ручкался по своей демократической привычке.

Как я не стала лицом фирмы

Наконец попалось то что надо. «Секретарь-референт, англ., ПК, делопроизводство». Сердце вначале замерло, а потом заколотилось. Усмиряя его бег, я припомнила советы Карнеги и только тогда набрала номер. У них действительно не было секретаря: ответил сам директор.
– Добрый день, я по объявлению. Мне кажется, я соответствую вашим требованиям, – произнесла я голосом, в котором слилась нежность весеннего утра, бархатистость корейского велюра и уверенность в себе двигателя «БМВ».
– Ого? – сказал голос в трубке, и, даю голову на отсечение, мне послышалась в нем заинтересованность.
– Мне двадцать пять лет, высшее филологическое образование. Кроме того, я окончила курсы пользователей ПК и секретарей-делопроизводителей. Имею опыт работы секретаря-референта в совместном предприятии.
– А вы... – начал руководитель, однако я, как профессиональный помощник, поняла его с полуслова и ответила на еще не прозвучавший вопрос:
– Да, я в состоянии самостоятельно подготовить доклад или выступление по представленным материалам, написать любое деловое письмо, даже составить аналитическую записку, вообще с удовольствием пишу служебные бумаги любой сложности.
– А...
– О, конечно! – подхватила я. – Грамотность на должном уровне. На тестировании получила самый высокий балл. И еще немаловажно, что я очень люблю бумаги, оформляю их со вкусом, красиво. Вы, безусловно, знаете на практике, насколько это существенно для представительности фирмы.
– А скажите... – продолжал директор, и снова я угадала его вопрос:
– Я владею всеми известными издательскими программами, набираю текст вслепую, могу сверстать и проиллюстрировать схемами и таблицами любую брошюру.
– Нет, я имею в виду...
– В принципе я могу и программу инсталлировать…
– Да я не о том, я...
– А, что касается английского? Э... Show us your agricultural machines. Who is the head of the trading company?.. The life raises calamity issues associated with the woman’s position in the world arranged by the rougher sex. Как вам мое произношение?
– Sex... – с удовольствием повторил последнее слово английской фразы мой будущий начальник и задал следующий вопрос:
– А как насчет...
– И по-французски! – обрадовалась я.– Ah! По-французски у меня всегда было еще лучше... – он, однако, не проявил интереса к сообщению, и для убедительности, желая образованность показать, я добавила: – Же не манж па си жур...
– Хм... – отозвался шеф.
– В принципе немецкий я тоже знаю, в достаточном для деловой переписки объеме, хотя... Der Ansicht kann ich nicht genug Preis geben, – выпалила я, мысленно одергивая себя: не надо тараторить, проявлять свое беспокойство.
– Но все же... – продолжал он экзамен.
– Да, я умею говорить ледяным тоном, и если начальник не хочет принять какого-то посетителя или просто занят, в кабинет даже мышь не проскочит. Не то что мышь – мелкое насекомое, блоха, и та не протиснется! Меня невозможно подкупить ни шоколадкой, ни шампанским, ни даже колготками, не говоря уж о цветочках...
– Я все-таки хочу узнать... – с некоторым нетерпением перебил он.
– Ах да, понимаю, вас должно это интересовать. Безусловно, мне не составит труда приготовить бутерброды, накрыть фуршет, сварить кофе. Я прекрасно варю кофе.
– И... это... Ну, это... – подыскивал слова собеседник.
– А это – самое главное! Я умею хранить тайну! Военную тайну! Коммерческую тайну! Ноу хау! Я – могила! Швейцарский сейф! Вы можете на меня положиться!
Последние слова его явно воодушевили, он хохотнул. Я примолкла, соображая, есть ли у меня еще достоинства, о которых не упомянуто.
– А вы... вы носите мини-юбку? – спросил патрон, прервав паузу.
– Мини-юбку? – не поняла в запарке я. – А что? При чем здесь мини-юбка?
– Ну как же, – укоризненно сказал голос в трубке.– Разве вам никто не объяснил, что секретарь – это лицо фирмы?
– Лицо? В мини-юбке? – тупо отозвалась я. – Насколько мне известно, под мини-юбкой находится другое место, а вовсе не лицо...
– А... – разочарованно протянул мой бывший босс, и в трубке раздались прощальные гудки.

Помяните бабу Люсю

Ее имя Людмила Александровна, но все называли эту сухонькую подвижную женщину бабой Люсей. И дома, в сельской местности Аксайского района, и на работе.
Работа у Людмилы Александровны была на людях, публичная. Ее видели тысячи ростовчан и жителей пригородных сел. Конечно, никто не смотрел специально, не сцена все же, – но от нечего делать, когда электричка опаздывала, могли и обратить внимание на то, как сноровисто и аккуратно орудовала баба Люся шваброй, как мела асфальт вокруг станции, не поднимая пыль и не переметая путь прохожим.
Все свои семьдесят пять лет жила Людмила Александровна в хуторе, примерно в часе езды от Сельмаша. Дальше Новочеркасска она не была, – нет, неправда, ездила еще масло бить в Шахты. Зато она обеспечивала безопасность и удобство железнодорожного движения для других – тех, кто проносился мимо в грузовых и пассажирских поездах. Баба Люся с молодости и до пенсии добывала кусок хлеба «на шпалах», как в просторечии называют службу рабочих-путейцев. Выход на пенсию позволил сменить лом и кувалду на веник и совок.
Лом, лопата, грабли, тяпка выглядели естественным продолжением ее рук. Вернувшись со шпал ли, со смены ли на станции, Люся, тетя Люся, затем баба Люся хватала очередное орудие труда и торопливо шагала в гору, на огород, расположенный километрах в трех от ее домика. Отпахав назначенный себе план, она, когда соседки по огороду разгибались да мыли ноги, уже семенила вниз, к реке, на второй огород – отбитые ею у камышей три сотки тяжелой глинистой земли.
Нижний огород был разбит невдалеке от того места, где много лет назад стояло кирпичное строеньице, выкрашенное по-станционному в желтый цвет. Как и другие, большие дома ведомственного жилья, оно звалось «будкой». Та будка на отшибе, дрожащая от поездов, была Люсиной квартирой в молодые и зрелые годы. Во время войны заглянула в нее любовь, но солдат вскоре навеки ушел на запад. А у Люси нашелся сын. «Декретных» тогда давали то ли две недели, то ли месяц. По прошествии этого срока, покормив мальца, Люся закрывала его в будке одного и шла ворочать шпалы. Что творилось в бедном сердце, когда она забивала костыли или подваживала дружно с бригадой рельс?
Где-то так в шестидесятые годы один хороший человек, он был крестным Люсиному сыну, собрал толоку слепить ей домишко. О, как любила баба Люся свой добрыми руками построенный домик, как красила его светло-зеленым, подводя наличники небесно-голубым, какую идеальную наводила во дворе чистоту!
Замуж, как и многие женщины ее поколения, Люся не вышла. Ни до, ни после того солдата не было у нее ни друга, ни ухажера. Неизвестно, оставались ли у нее силы хотя бы поплакать над своей жизнью. Сын вырос и уехал, а Люся до последнего вздоха продолжала чем могла помогать ему, ведь и мужчине нелегко прокормить семью с детьми.
Нету больше бабы Люси. Как-то весной унесли в гору, мимо верхнего ее огорода, с осени вспаханного в надежде на новый урожай... Ушла в землю, быть может, последняя русская рабыня. Из тех самоотверженных тружениц, что запрягались в плуг в войну и после войны, варили лебеду, рыли траншеи и котлованы, таскали чушки чугуна, грузили кирпич.
Последние полгода баба Люся совсем плохо видела, да приключилась болезнь, как у Рейгана: память отбило, перестала она распознавать людей и виновато спрашивала у старых знакомых: «Ты чей? Что-то я тебя не признаю...». Но с расписания рабочих смен не сбилась ни разу, все моталась на Сельмаш. Голова у нее кружилась, она присаживалась на перроне, а узловатые руки-грабельки привычно смахивали с бетонной плиты мусор.
Она работала всю жизнь как заведенная. Еще говорят – как проклятая.
Теперь в ее домике живут молодые, не обременяющие себя огородом и хозяйством люди. И в соседнем домишке живет молодая парочка, не кинувшая в землю ни картофелины, ни семечка какого-нибудь. И в доме наискосок у тридцатилетних хозяев усадьба заросла бурьяном. Новое поколение рассудило так: плоды этой земли не стоят средств и трудов, на них затраченных, и себе дешевле перебиваться как-нибудь, до лучших, возможно, времен.
Да и пожилые женщины, что тащили свой воз всю жизнь, бывает, останавливаются и шагают вон из колеи. Большинство, конечно, потому, что силы иссякли. Баба Клава, далекая Люсина родственница, обрадовавшись свободе, завела десяток коров. Несколько лет крутилась возле них, без всякой механизации, на покупном сене, – коэффициент полезного действия был близок к нулю, на коров она работала. Ни платья красивого не сносила, ни поехать куда в гости, в доме страшное дело... Так по одной и вывела всех коровок.
Баба Нюра с соседней улицы вообще кардинально свою жизнь перестроила после смерти мужа. Корову продала, барана и кабана зарезала, оставила пяток кур и живет в свое удовольствие. Приходят к ней с утра такие же эмансипировавшиеся на старости лет подружки, сначала они беседуют – оживленно, еще оживленнее, еще и еще; потом беседа естественно перетекает в песню, и откуда еще совсем недавно доносилось: «Баб Нюра! Молоко есть?» – теперь слышится: «По Дону гуляет...». Вот такой ответ дала баба Нюра вызову времени.
А баба Люся впервые отдыхает...

И то бывает, что кошка собаку съедает

Письмо к невестке

Здравствуй, невестушка моя дорогая!
Во первых строках своего письма сообщаю, что мы все живы-здоровы, чего и тебе желаем. Погоды у нас в этом году неурожайные, на огороде все погорело, как в песне поется: налетели ветры злые да с восточной стороны.
Письмо твое, дорогая невестушка, получила. Не порадовало оно меня, денно и нощно думаю я о твоих словах, печатными буквами напечатанных, за что, конечно, спасибо, что без очёк читать можно.
Вот пишешь ты, дорогая невестушка, что муж твой, сын мой Николай Игнатьевич, крышу починять не хочет. А ты подумай своей головой: разве он кровельщик? Ты день-деньской сидишь за своим телевизором, чужие деньги считаешь, вот бы и послала письмо в ЖЭК, мол, пусть починят крышу. Не одна ты у нас грамотная, Николай, чай, тоже на инженера выучился. Надо и к нему сочувствие иметь, придет он, бедолага, с работы усталый, а ты ему: крыша, крыша! Неровен час, своя-то крыша у него и поедет. Не нами сказано: баба что горшок, что ни влей – все кипит.
Пишешь ты, дорогая невестушка, что, придя домой в праздник железнодорожника выпимши, Николай скандал учинил и на балконе тебя раздетую запер. Это, он, конечно, неправильно сделал, так как неприлично женщине на виду у всего города в раздетом виде фигурировать, это же им не конкурс красоты. Видно, чем-то ты виновата была, может, глазки кому на празднике строила. Мой-то старик тоже: придем, бывало, из гостей, он за топор и ну за мной гоняться. Видала, у нас вокруг хаты беговая дорожка вытоптана? Это я от Колиного отца Игнатия Петровича спринт бегала, не путай с лото, проиграть можно было обухом по голове. А Коля, бывало, плачет-заливается: не бей мамку! И меня потом обнимет, утешит, такой добрый был мальчик. Чем-то ты, видать, сильно его обидела, коли он в тебя утюгом запустил. Ты вот только, дорогая невестушка, не пишешь, утюг-то цел или как ты теперь белье гладишь? Белье у хорошей хозяйки всегда глаженое должно быть, хрустящее.
Я, конечно, всегда убегала от свекра твоего, потому что смолоду и до сего дня тяжелым физическим трудом занимаюсь, тренированная. А ты вот сидишь с утра до вечера, по клавишам стучишь, поправилась сильно, прыти такой у тебя нету, потому он клок волос-то и выдрал у тебя. Не нами сказано: причитывай, баба, по покойнику – теперь за космы не потянет. Тьфу-тьфу-тьфу...
Ты, дорогая невестушка, не обижайся за совет: надо зарядку делать, каждый день полы мыть, ковры выбивать метелкой, а не пылесосом фурычить. Вот и не будет тебе страшен никакой день медработника. Муженек за тобой – а ты сиганула с балкона и кругами, кругами вокруг дома, чтобы он уморился и спать пошел.
Ну, а если когда и не увернешься, – что ж поделаешь, такая наша женская доля. Сказано: жена не горшок, не расшибешь. Главное, чтоб по голове и другим костям не бил, это еще в старых книгах предупреждение писали для мужей.
Нет, никак я не представлю, что ж такое ты учудила, что Колюшка, мой мальчик, на день лесного работника задушить тебя грозился. Ты, наверное, внимания к нему никакого не проявляешь. Не ходит ли он у тебя голодный? Он у нас варенички любит, блинцы, пирожки с капустой, сальце с чесночком, а ты со своими диетами не заморила ли его? Может, он оттого сильно раздражительный стал? Недаром говорится: чего жена не любит, того мужу век не едать. А если мужчину мясом не кормить, у него болезнь может развиться психическая, я сама в газете читала. Да что там газета – сосед наш с женой поспорил да лопаткой-то ее и прибил. Он, видать, по правилу действовал: чем больше жену бьешь, тем щи наваристей. Да только не рассчитал немного. Так что заботливее надо к мужу относиться, потому как сказано: худ мой Устим, да лучше с ним. А синяки заживут, переломы срастутся.
На этом писать заканчиваю, желаю тебе, дорогая невестушка, крепкого здоровья и семейного благополучия! Жду ответа, как соловей лета.
Твоя свекровь Мария Ивановна.

Разлучница Жора, или К вопросу о толерантности

С Ним у нас было много общего.
Во-первых, общее происхождение – с Богатяновки. Это непередаваемое ощущение: встретить приятеля дворовых игр через много лет и вспомнить, как нашли на чердаке сто тысяч – такие деньжищи тогда ходили! А потом пивщик Лешка гонялся за нами, потому что мы, оказывается, разорили его заначку от жены.
– Да, чудесные были времена,– говорил Он мне при случайной встрече и ласково глядел в глаза. – Недавно был в наших местах, нет ни той будки пивной, ни Лешки, загнулся... – и Он осторожно снимал пушинку с моего плеча.
Еще у нас было общее – образование, а это большое дело. Оказались мы с Ним как-то в одной компании, Он говорит:
– Если задуматься, трансмиссия эмиссии толерантна эквиваленту амортизации...
А я ему:
– Абсолютно конгруэнтно! Особенно если парадигма консерватизма коррелирует с конвенцией.
Он с такой нежной признательностью меня по руке погладил, а другие глазами луп-луп, завидуют нашему взаимопониманию.
Еще у нас культурный уровень знакомых общий был, одного круга люди, без неожиданностей. Например, как-то пересеклись мы, и знакомит Он меня со своим приятелем Жорой, а сам как бы невзначай за плечи меня обнимает. Жора, такой сдержанный, милый молодой человек – этак с пониманием улыбнулся. А я думаю, смотри-ка, мол, удачно! у меня ведь тоже лучшая подруга Людка не лаптем щи хлебает, Бабеля от Бебеля и даже Гегеля от Гоголя отличает, вот неплохо бы, думаю, их с Жорой познакомить...
Потом что-то долго не попадался Он мне на жизненном пути... И вдруг – идет навстречу! Вернее, не идет даже, а бредет. Плетется. И вид такой у Него скучный, болезненный. Ну, перекинулись парой слов, Он слегка оживился и говорит мне: приходи-ка, говорит, ко мне в гости, я вот там-то и там-то живу. Поговорим, мол, по душам, давно не виделись, то да се.
Я, разумеется, очень ответственно подошла к этому приглашению. В общем, явилась к Нему, дыша духами и туманами.
Смотрю, и в имущественном положении много общего. Тоже у него однокомнатная квартирка, даже диваны у нас одинаковые, привыкать не надо... в случае чего.
Только почему-то в этих диванах сидят два чужих молодых человека и почему-то по пояс голые, хотя не жарко. Он меня с ними знакомит. Я так понимаю, что еще гости подойдут, девушки какие-нибудь, ну а пока мы садимся за хорошо накрытый стол. Мы с Ним рядышком в креслах, молодые люди напротив – и как-то они реагируют вяло, вроде бы я им чем-то не нравлюсь, и это, конечно, меня тревожит: возможно, мнение друзей обо мне существенно для Него, а они вон какие насупленные.
Рюмочка за рюмочкой, колбаска за огурчиком, потом начали мы танцевать под сентиментальную музыку – мы с Ним, а молодые люди шерочка с машерочкой, – и вдруг почувствовала я, горячая капелька мне в декольте упала.
– Что, что с тобою... милый... – произнесла я проникновенно.
– Ах, невозможно даже рассказать. Потерял я любовь, такую любовь потерял!
И начал уже всхлипывать. Тут осыпались и покатились мои надежды, как бусинки с разорванной нитки. Ничего нет хуже, чем когда мужчина одной женщине рассказывает про несчастную любовь к другой.
Однако участие проявила, поддакиваю, междометия вставляю. А Он, заливаясь слезами, изложил мне полную летопись их отношений, напирая на то, какая она была красивая, утонченная, страстная, прелестная и даже не хочу приводить все эпитеты. И как Он ее любил, как заботился, какие подарки делал, фактически на содержании она у него находилась. Особенно когда в другой город уехала второе образование получать.
– Я ей каждый месяц деньги... и продукты с оказией... и одежду... – захлебывался Он слезами. – А она! Всем этим пользовалась, в то время как с кем попало мне изменяла!
– Ах, подлюка! – возмутилась я. – Вот таким-то и везет, вот на таких-то вы, мужики, и клюете! Не надо убиваться, время рану залечит, найдешь ты другую, в сто раз лучше! Которая тебя оценит и никогда не предаст, не подведет!
И даже слезинку Ему утерла и крепче к Нему прижалась, чтобы понятно было, где искать эту другую.
– Нет, нет... никогда! – упорствовал Он. – Никто не заменит мне ее...
– Это почему же? – утомилась я. – Разве мало девушек хороших?
– Да нет, немало... Только, понимаешь, не знаю, как ты к этому отнесешься... Понимаешь... эта девушка... эта девушка... Эта девушка – Жора, помнишь, я вас знакомил?.. я постеснялся сразу назвать...
Вот так-так. Жора эта девушка. Бывает. Большая буква неслышно спрыгнула с его имени. Напрасно он секретничал. За те годы, что мы не виделись, я тоже нахваталась кой-какой демократии и уже без рвотного рефлекса произношу, что каждый имеет право любить кого он хочет и как хочет.
Но я... но просто мне жаль – ведь могло, могло случиться у нас еще больше общего: одна крыша над головой, разные там кастрюльки, любовь-морковь, детки, семейные сцены и примирения, что там еще? Ах да – кроткая, бесконечная, общая старость.
И так я долго думала об этом, что не заметила, как нечаянно положила руку на коленку лучшей своей подружке Людке – такой пленительной, с милой ямочкой на подбородке, верной и понимающей...
А Людка посмотрела на меня страшными глазами и сказала:
– Эй, ты чё?!.
Не достигла еще высоты толерантности.