Литературное краеведение
ЛЮБОВЬ ВОЛОШИНОВА
РОСТОВСКИЙ СЛЕД СЕРЕБРЯНОГО ВЕКА
Защитник «генерала от свободы»
Летом 1919 года поэта Максимилиана Волошина привела в Ростов-на-Дону судьба опального генерала Н. А. Маркса…
Земной путь поэта, художника, переводчика, философа, художественного критика М. Волошина довольно обстоятельно освещён в литературоведческой публицистике последних десятилетий. Напомню только, что родился он в Киеве (1877), в детстве жил в Таганроге и Севастополе, затем в Москве; с 1893 года – на берегу Крыма, в Феодосии, Коктебеле, снова в Москве. Затем, как писал он в «Автобиографии», были «годы странствий», «блуждания», «война».
Накануне Первой мировой войны Максимилиан уже не просто жительствует в Крыму, исходив и измерив душой окрестные горы, берега, малые селения, он обретает здесь свою поэтическую родину – Киммерию. В предреволюционные годы гостями М. Волошина в Коктебеле, в доме, который впоследствии назвали Домом поэта, стали его знакомые-писатели: Е. И. Дмитриева, Н. С. Гумилёв, А. И. Косоротов, Е. Ю. Кузьмина-Караваева, С. Я. Парнок, А. Н. Толстой, В. Ф. Ходасевич, сёстры М. и А. Цветаевы, О. Э. Мандельштам; художники В. П. Белкин, К. В. Кандауров, Е. С. Кругликова, А. В. Лентулов, М. М. Нахман, Ю. Л. Оболенская, А. К. Шервашидзе и многие другие.
Весной 1917 года Максимилиан остаётся в Коктебеле, и «все волны гражданской войны и смены правительств» проходят на его глазах.
В те годы Волошин дважды отказывается от эмиграции. Первый раз его звал за границу Алексей Толстой. Поэт ответил: «Когда мать больна, дети её остаются с нею». Второй раз, когда на Крым шли войска Фрунзе, Волошин опять остался в России, чтобы «спасать людей». И он спасал: вытащил Осипа Мандельштама из белой контрразведки, достал дрова Марии Кудашевой, помог деньгами Сергею Эфрону, займом в банке – умирающему Николаю Недоброво. Спас поэтессу Кузьмину-Караваеву – ту, которая стала впоследствии в Париже знаменитой матерью Марией…
Тэффи вспоминала: «Всюду можно было видеть его. Густая квадратная борода, крутые кудри, на них круглый берет, плащ-разлетайка, короткие штаны и гетры. Он ходил по разным правительственным учреждениям к нужным людям и читал стихи. Читал не без толку. Стихами своими он, как ключом, отворял нужные ему ходы и хлопотал в помощь ближнему…»
Давний друг Волошина Никандр Александрович Маркс – «генерал от армии, генерал от литературы, генерал от свободы», летом 1919 года в Крыму оказался заложником драматических событий гражданской войны.
Пройдя армейский путь от юнкера до генерал-лейтенанта, перед началом Первой мировой войны он уже был в отставке. В то же время являлся членом Русского географического общества, Московского археологического общества, занимался собиранием фольклора, публиковал научные работы. В 1915 году его вновь мобилизовали и назначили начальником штаба Одесского военного округа.
В конце 1917 года он уходит от должности, уезжает в Отузы на свою дачу и живёт, обрабатывая виноградники. Но в 1919 году, во время недолгого господства советской власти в Крыму, он выступил на первомайской демонстрации в Феодо-
Окончание. Начало в № XXXIX (2/2013)
сии, после чего был приглашён на должность комиссара просвещения. Приняв эту должность на краткое время, пытался повысить зарплату учителям. Но не успел. В Феодосию вошли части белой армии генерала Слащёва. «Красного генерала» арестовали, обвиняя в государственной измене. Ему грозил расстрел.
Благодаря влиятельным знакомым Волошин добился того, что суд над Марксом перенесли из Феодосии в Екатеринодар. Вместе с сопровождающим арестованного генерала конвоем Волошин едет в Екатеринодар, по дороге несколько раз спасая Никандра Александровича от самосуда. Там он намеревался лично обратиться к главнокомандующему А. И. Деникину с прошением о помиловании. Но того на Кубани тогда не было. Получив информацию, что главнокомандующий находится на Дону и в ближайшие дни ожидается его приезд в Ростов, Волошин направляется в наш город и проводит в нём четыре дня.
Деникина в Ростове он не дождался, был вызван в Екатеринодар телеграммой. Там наконец застал главнокомандующего и подал своё ходатайство. В итоге приговором военно-полевого суда от 15 июля 1919 года генерал Н. А. Маркс был осуждён на четыре года каторжных работ. При утверждении приговора А. И. Деникин помиловал осуждённого, освободив его «от фактического отбывания наказания за старостью лет».
Высланный из Одесского и Таврического округов, Маркс поселился на Тамани, где мирно прожил до осени, когда туда ворвался красный кавалерийский отряд. В полном строевом порядке отряд подъехал к его дому, и командир от имени советской власти предложил ему принять командование над всеми частями Красной Армии на Кубани. Никандр Александрович отказался, ссылаясь на то, что он уже по летам имеет право на отставку и войной больше не занимается принципиально.
В том же 1920 году Н. А. Маркс был избран ректором Кубанского университета. И всё же переживания и потрясения последних лет не пощадили его. Он скончался в следующем, 1921 году.
По-своему интересны четыре упомянутых летних дня (конец июня по старому стилю), проведённые Максимилианом Волошиным в Ростове. О них стоит рассказать подробнее. В нашем городе, ранее не встречавшемся на его пути, у Волошина оказалось немало знакомых.
Как сообщает исследователь жизни и творчества поэта Владимир Купченко (С.-Петербург), остановился он у певца Н. Н. Кедрова (Покровский пер., 79) – участника знаменитого Петербургского мужского квартета, профессора Петербургской консерватории, который сам тогда был гостем в Ростове. На страницах записной книжки Волошина в тот год встречаются фамилии и адреса проживавших в Ростове композитора М. Ф. Гнесина (Средний пр., 35); артистки Ф. И. Бунимович (ул. Б. Садовая, 114); журналиста и издателя Б. А. Суворина (ул. Б. Садовая, 100); журналиста Э. Ф. Циппельзона (Средний пр., 27); журналиста Б. В. Богуславского (Николаевский пер., 94); автора стихов Алексея Ефимовича Гутнера (ул. Никольская, 147); штабс-капитана, корреспондента «Нового времени» и «Петербургской газеты» С. А. Толузакова (ул. Казанская, 81); капитана А. А. Грунау; генерала В. Н. Колюбакина (ул. Старопочтовая, 29); скульптора К. К. Рауш фон Траубенберга (ул. Никольская, 54); приват-доцента философии, профессора Петербургского университета Л. Е. Габриловича; редактора газеты «Приазовский край», драматурга В. А. Хавкина.
Тут же были записаны нахичеванские знакомые: художник М. С. Сарьян, писательница М. С. Шагинян, её муж, преподаватель нахичеванской семинарии Ф. С. Хачатрянц. Кроме того двое ростовцев, которые летом 1918 года побывали в доме поэта в Коктебеле: студент университета И. Б. Рысс (Березарк) и журналист С. А. Тулузаков.
С кем из них удалось встретиться М. Волошину в те дни, ныне неизвестно.
Но очевидно, что главным тогда стало ожидание прибытия в Ростов главнокомандующего А. И. Деникина. Происходило оно в городском саду рядом со зданием гостиницы «Большая Московская», где размещалось тогда Особое совещание при главнокомандующем. В эти часы, сидя на садовой скамье, поэт дописывал поэму «Протопоп Аввакум».
О выступлении его в те июньские дни писала поэтесса Майя Кудашева «вдогонку» Волошину (9 июля 1919 года): «Ты меня потряс в Ростове некоторыми стихами».
Как сообщает Владимир Купченко, сходное потрясающее впечатление произвело это публичное чтение и на других. Среди слушателей поэта было много офицеров, и один из них спустя годы вспоминал, как Волошин после стихов неожиданно выступил с речью. И – с речью неподобающей!
Мы шли воевать – а он говорил о каком-то мире… А дальше вдруг заявил белым офицерам, которые шли на бой с красными:
“А я, когда молюсь, то молюсь и за белых и за красных…”
Эти слова потрясли всё собрание, некоторые взялись за оружие… Позднее, уже в эмиграции, этот офицер (имя его не сохранилось) не раз вспоминал еретические слова поэта – они среди прочих причин привели его к решению вернуться на родину».
Где же в Ростове проходило это выступление? Заслуживает внимания следующее предположение, хотя прямых подтверждений найти пока не удалось.
Тогда в городе существовало Литературно-артистическое общество, созданное группой любителей искусства ещё в середине 1918 года. К нему были причастны А. С. Кистов, А. Б. Тараховский, А. И. Леманов, Н. И. Марченко, Г. Б. Тусузов и другие. Действовало оно в подвальном помещении театра-кабаре «Гротеск» на углу Большого проспекта и Мало-Садовой улицы. Это помещение само общество благоустроило и приспособило для эстрадно-концертной деятельности. Все литературные концерты в городе в то время проходили именно здесь, хотя случались и оригинальные выступления. К примеру, в 1919 году состоялся сеанс медиума Андре Имара, выступал «волшебник песен» Виктор Хенкин, известный мим Аркадий Бойтлер.
Из литературных – здесь проходили выступления «короля фельетонов» Власа Дорошевича, читала рассказы Аверченко и Тэффи актриса Мария Марадудина.
Скорее всего, импровизированное выступление Максимилиана Волошина проходило именно в помещении театра «Гротеск», и помогли ему попасть туда добрые знакомые, проживавшие в Ростове: журналисты, певцы, музыканты, перечисленные в упомянутой записной книжке… Что касается присутствия офицеров на его выступлении, то следует вспомнить, что в июне 1919 года только что был снят запрет на публичные зрелища, введённый атаманом П. Красновым на территории Войска Донского 5 января. И хотя в Ростове этот запрет соблюдался не очень строго, всё же публика из числа офицеров, ненадолго оказавшихся в городе, проявляла живой интерес к недавно разрешённым выступлениям.
Тогда же Волошин оставил в Ростове ряд своих пейзажей, которые экспонировались на осенней выставке «Салон», проходившей вслед за весенней выставкой «Лотос» на углу Большой Садовой и Таганрогского проспекта (здание ныне не сохранилось). Два из волошинских пейзажей приобрёл некто А. Чертов, в 1920 году они попали в Донской областной музей искусств и древностей.
Впечатления от Ростова тех дней отразились, по мнению Владимира Купченко, в нескольких стихотворениях Волошина. Перечитывая их, видишь живые зарисовки ростовской поездки 1919 года. К примеру, «На вокзале»:
На подсолнухах, на окурках
В сермягах, в шинелях, в бурках,
То врозь, то кучей, то вряд
На полу, на лестницах – спят…
Пожалуй, самым глубоким отвращением дышит стихотворение «Спекулянт»:
Торговцем быть, попом и офицером,
То русским, то германцем, то евреем,
При всех режимах быть неистребимым,
Всепроникающим, всеядным, вездесущим,
Жонглировать то совестью, то ситцем,
То спичками, то родиной, то мылом…
Трудно поверить, что почти одновременно слагались исповедальные строки «Китежа»:
Вся Русь – костёр. Неугасимый пламень
Из края в край, из века в век
Гудит, ревёт… И трескается камень,
И каждый факел – человек.
Но это было именно так! Многозначно гражданская смута отразилась в сердце поэта, широким оказался диапазон его поэтического дарования, запечатлевшего её.
Странник
Пожалуй, самым необычным и непредсказуемым было появление в Ростове в конце августа 1920 года поэта Велимира Хлебникова.
Каких только званий он не был удостоен при жизни и после неё! «Лобачевским слова» называл его Юрий Тынянов; «cлововождем» – Николай Асеев; «величайшим поэтом мира» считал Осип Мандельштам; «новейшим колумбом поэтических материков» величал Владимир Маяковский; «астрономом человеческих событий» – художник Казимир Малевич; «журчеем поэзии» – Василий Каменский; в Иране, где он побывал, его называли «дервиш-урус»; друзья-футуристы нарекли «Председателем Земного Шара»…
Николай Асеев вспоминал: «Был он похож больше всего на длинноногую задумчивую птицу, с его привычкой стоять на одной ноге… с его внезапными отлётами и улётами во времена будущего».
Родился Хлебников в Астраханской губернии в 1885 году. Учился в Казанском и Петербургском университетах на математическом, естественном, филологическом факультетах и ни одного не закончил. Весной 1908 года познакомился с Вячеславом Ивановым, тогда же перебрался в Петербург; вскоре вошёл в круг литераторов и художников журнала «Аполлон».
По мнению литературоведа Вячеслава Недошивина, тогда он «побывал в разных поэтических «гнёздах»: и на «башне» Вячеслава Иванова, и в «салоне» Михаила Кузмина, и в «шайке» Владимира Маяковского… Но сразу взлетел выше кружков, салонов и направлений, сразу стал самой поэзией».
В начале 1910-х годов Хлебников оказался в эпицентре русского «левого» искусства. Среди его друзей и знакомых были братья Д. и Н. Бурлюки, Е. Гуро, В. Каменский, К. Малевич, П. Филонов, А. Кручёных, В. Маяковский. Эта среда, по словам последнего, и породила своеобразный культ его «тихой гениальности».
В 1909 году его стихотворение «Заклятие смехом» провозгласило свободу словотворчества и сделало Велимира знаменитым.
А сам он выбрал жизнь, отрешённую от бытовых условностей, погружённую в недра своих творений. Он никогда не имел денег. Перебивался случайной едой или забывал о ней совсем. Не замечал, как одежда на нём часто превращалась в «оперение». Рукописи складывал в наволочку, на которой спал. Его жизненный манифест умещался в четырёх поэтических строках: «Мне много ль надо? Коврига хлеба / И капля молока, / Да это небо, / Да эти облака!»
В 1910–1912 годах Хлебников – неизменный участник нашумевших поэтических сборников «Садок судей», «Пощёчина общественному вкусу», «Учитель и ученик».
В 1916 году Велимир был призван на военную службу и около года переживал убийственную для поэта участь предреволюционной солдатчины.
С весны 1917 года он живёт в постоянных странствиях. В них он словно утоляет «голод пространства»: Харьков, Москва, революционный Петроград, вновь Москва, Киев, Харьков; Москва, Нижний Новгород, Астрахань; опять Москва, Харьков…
В Ростове в конце августа 1920 года он должен был появиться с удостоверением Харьковского политпросвета о командировке в Баку. Однако жизнь «Председателя Земного Шара» никогда не умещалась в формальные рамки и расписания…
Воспоминания о пребывании Хлебникова в Ростове оставили его младшие современники, ростовцы тех лет: Илья Березарк (И. Б. Рысс), Олег Эрберг, Нина Грацианская (урожд. Н. А. Гербсман). В чём-то они расходятся, отражая личные впечатления каждого. Но сходятся в главном: находился Хлебников в Ростове с конца августа до 23 сентября, проживал в разных домах его ростовских почитателей, успел познакомиться с центром города, в кафе поэтов «Театральной мастерской» была поставлена его пьеса «Ошибка смерти». Из Ростова он направился в Баку; 25 сентября был уже в Армавире.
И. Березарк, О. Эрберг, Н. Грацианская тогда входили в Ростовское отделение Всероссийского Союза поэтов (СОПО), созданное в мае 1920 года. При содействии Доннаробраза Ростовское отделение получило отличные помещения и для книжной лавки, которая была открыта в начале июня в доме № 108 по улице Садовой, и для столовой-эстрады – в полуподвале на углу Б. Садовой улицы и Таганрогского проспекта (теперь Будённовский). Размещался он под зданием, принадлежавшим ещё недавно галошной фирме «Проводник». С 1920 года его занимала Академическая библиотека университета; с 1950 года до наших дней – Центральный универсальный магазин.
Полуподвал был вскоре оборудован и стал называться «Кафе поэтов», или «Подвал поэтов».
Н. Грацианская писала:
«Основной состав СОПО сложился быстро, в него вошли тогда известные в Ростове – Сусанна Мар, Владимир Филов, Олег Эрберг, Лев Шендерович; позднее были приняты Дэвис Уманский, Борис Левин, Илья Березарк и др. Появился критик – очень начитанный Мика Блейман, ставший впоследствии известным киносценаристом.
В актив СОПО были привлечены талантливые актеры ростовской «Театральной мастерской»: Антон Шварц, Александр Костомолоцкий, Наталья Макбалиева и др.».
В своих воспоминаниях И. Березарк рассказывает о том, как в «Кафе поэтов» в конце августа позвонил неизвестный и сообщил, что на вокзале среди беспризорников находится известный поэт-футурист Хлебников. Сообщение скорее походило на розыгрыш. И всё же И. Березарк и О. Эрберг отправились на вокзал.
Дальнейшее Илья Березарк описывает так:
«Мне пришлось раньше слышать выступления Хлебникова в московском кафе футуристов (в 1917 году). Читал он невнятно и тихо. Мне запомнились только замечательные глаза неповторимой синевы. Эрберг никогда не видел Хлебникова, но у него хранился большой фотографический портрет поэта. Мы, конечно, захватили его с собой. <…> К нашей радости, мы нашли Хлебникова сравнительно скоро и легко.
В углу одного из вокзальных залов, на груде досок, мирно спал какой-то человек. Одет он был почти как нищий, но лицо его казалось очень интеллигентным…
– Ура!.. Хлебников! – закричал Эрберг, смотря на фотографию.
Я проявил некоторый скептицизм:
– Пусть он откроет глаза. Только тогда я буду уверен…
Мы растормошили спящего, и тут я убедился, что Эрберг был прав.
Хлебников не поверил, что мы его искали. Он никак не мог понять, откуда попала к Эрбергу его фотография и почему какое-то ростовское кафе им интересуется. Кто мог звонить – он не знал. Он прибыл в Ростов только час назад, ни с кем здесь не был знаком, даже ни с кем не разговаривал. Пришёл он из Харькова по шпалам. Были в дороге привычные для странствий Хлебникова приключения.
Где-то на Украине он был арестован. Один из работников местного ЧК оказался любителем поэзии и долго не верил, что странствующий бродяга и поэт Хлебников – одно и то же лицо. Хлебникову пришлось прочитать стихи. После этого его отпустили (никаких документов, удостоверяющих личность, у него не было).
На станции Матвеев Курган, когда Хлебников спал на земле, у него украли мешок, где были рукописи его стихов и математических изысканий. Эрберг ужаснулся. Но Хлебников проявлял чрезвычайное равнодушие и спокойствие. Подобные «неприятности» случались с ним неоднократно. В мешке вместе с рукописями были хлеб и сало, и, надо думать, вор особенно не интересовался ни поэзией, ни математикой».
Эрберг и Березарк доставили Хлебникова на извозчике в «Кафе поэтов». Но многие их товарищи не поверили им: уж очень облик странствующего поэта не соответствовал представлениям о нём.
«Рюрик Рок и администратор кафе, старый театральный делец Гутников пригласили Хлебникова в кабинет «для установления личности». Через несколько минут Рок вышел из кабинета и торжественно возгласил:
– Сомнений быть не может. Это – Хлебников!»
Тут же стали обсуждать вопрос о его выступлении. Но пока администраторы обсуждали, стоит ли переодеть странствующего поэта для выступления, решительный Эрберг поднялся на эстраду и «…сообщил, что в Ростов приехал великий поэт-футурист Хлебников. Публика восторженно зааплодировала. Пришлось выпустить Хлебникова тотчас же, не дожидаясь торжественного «облачения». Он прочёл несколько стихотворений, прочёл очень тихо, так что почти не было слышно. Раздался свист. Решили, что это какой-то обман».
Однако эта первая реакция ростовской публики не смутила его почитателей, и после было решено устроить представление его пьесы «Ошибка смерти» тут же, в «Кафе поэтов».
О неоднозначности восприятии личности Хлебникова ростовцами свидетельствует другой эпизод, рассказанный И. Березарком, происшедший через несколько часов на старом ростовском базаре:
«Там были расставлены обеденные столы под живописными акациями. Хлебников очень любил эти «базарные» обеды. Я отвёл в сторону старую казачку, которая нам подавала, и спросил, сколько мы ей должны. Она испуганно закрестилась:
– Чтоб я брала деньги со святого, нет, никогда. Это великий грех!»
Что же побудило Хлебникова задержаться в Ростове более чем на три недели? Как упоминает И. Березарк, около недели гость проживал у них в доме (возле корпусов «Мукомольного дела бр. Рысс» по Сенной улице и Халтуринскому переулку), затем в домах других своих почитателей. Среди них могли быть дома О. Эрберга и М. Блеймана вблизи Большой Садовой улицы. В середине сентября, как вспоминает Н. Грацианская, в город приехал Сергей Городецкий и вместе с В. Хлебниковым они жили в доме её отца – врача Гербсмана, на Никольской улице.
По её словам, «Хлебников был высок, длиннолик. Его светло-синие глаза смотрели куда-то вдаль, сквозь собеседника. Рыжевато-пепельные волосы оттеняли бледное лицо. Хлебников был похож на бродягу. На нём было что-то вроде армяка из мешковины, подпоясанного узким ремнем. На ногах – обмотки и сандалии, подвязанные верёвочками, на плече довольно объёмистая серая сумка». Такое описание мало в чём расходится с впечатлениями иных его знакомых по Харькову, откуда он прибыл.
Указанные ростовские дома были лишь местами ночлега Велимира. Где же и с кем он пребывал остальное время?
Между названными домами в центре Ростова располагался Общественный сад. То место, мимо которого не мог пройти поэт, написавший: «И в краю голубых незабудок // Она потеряла рассудок». Не мог его миновать поэт, мечтавший воспеть растения и считавший, что «стихи должны строиться по законам Дарвина». А низина сада в то время сохраняла приметы вчерашнего царства цветов, оставалась уютным местом для размышлений, в которых постоянно пребывал Хлебников.
Он не мог не устремиться в уцелевший осколочек этого цветочного рая. Ибо там был его мир, где, «крылышкуя золотописьмом / Тончайших жил, / Кузнечик в кузов пуза уложил / Прибрежных много трав и вер…».
Именно среди деревьев он понимал, как «Пролетели, улетели / Стаи лёгких времирей…».
В то время Велимир был погружён в составление «Досок судьбы». Как пишут исследователи (Н. Степанов, Ю. Безелянский и др.), «…корпел над хронологическими рядами и сцеплениями судеб и событий. Он хотел открыть закон времени. Черпал «клювом моря чисел» и обнаружил повторяемость исторических явлений, что позволило ему периодизировать всемирную историю». И потому должно было привлечь его внимание соседнее с садом здание музея, где знакомство со множеством ранее неизвестных событий донской истории могло напитать его фантазию, пополнить его численные ряды. А были в музейных залах в то время и пантикапейские терракоты, и каменные скифские и половецкие изваяния воинов, и мраморные плиты с греческими текстами, и древнее оружие, и монеты, и греческие амфоры, и сосуды из средневекового Азака, и погребальный инвентарь из раскопанных курганов, и даже египетская мумия! То множество артефактов для исследователя законов времени, в которых у Хлебникова –
Годы, люди и народы
Убегают навсегда,
Как текучая вода…
И всё же главным событием этих дней стала постановка в ростовском «Кафе поэтов» его пьесы «Ошибка смерти». Мандельштам называл её «трагической буффонадой». Впоследствии литературоведы отмечали, что в этой антисимволистской вещи пародируются драмы Блока «Балаганчик» и «Незнакомка».
Вот как вспоминал об этом очевидец постановки Илья Березарк:
«Я помню, как режиссёр спектакля (А. Надеждин) требовал у Хлебникова каких-то разъяснений по ходу действия пьесы, а Хлебников отказывался объяснять, отказывался очень вежливо, со своей очаровательной улыбкой. Мне он потом говорил, что это слишком трудная задача для поэта – толкование своих произведений. Пусть этим занимаются комментаторы, режиссеры, критики, но только не автор.
В Ростове постановка пьесы Хлебникова шла в присутствии автора, но без его непосредственного участия. Сценка «Ошибка смерти» превратилась в своеобразный гиньоль. В кафе между столиками ходила Барышня-Смерть в соответствующем условном одеянии, в руках она держала шамберьер – большой хлыст, среди зрителей сидели двенадцать её гостей в причудливых полумасках. Конечно, сценическое раскрытие пьесы было не особенно глубоким, но всё же спектакль интересен, как первый, кажется, опыт театрального воплощения одного из драматических произведений Хлебникова (только через несколько лет его пьеса «Зангези» была поставлена в Петрограде художником Татлиным).
В день спектакля «Подвал поэтов» был украшен большим портретом Велимира. Следует отметить, что роль одного из гостей играл тогда молодой актёр «Театральной мастерской» Евгений Львович Шварц».
О единственной реакции Хлебникова сообщает Березарк. После спектакля он решительно отказался принять авторский гонорар за постановку пьесы.
В октябре 1920 года последовало распоряжение «о закрытии столовой имажинистов». По сведениям Н. Грацианской, в декабре 1920 года «Кафе поэтов», уже работало как обыкновенная столовая для трудящихся. По воспоминаниям И. Березарка, там успел выступить (скорее всего, в сентябре) С. Есенин на обратном пути из Баку.
Однако вернёмся к Хлебникову. Через несколько дней после спектакля он покинул Ростов, 25 сентября был уже в Армавире, а оттуда после конференции 30 сентября уехал в Баку.
Так начался новый виток его поэтической судьбы, в которой были «сверхповесть» «Зангези», «Ночь перед советами», «Настоящее», «Берег невольников», «Синие оковы», «Труба Гуль-муллы», «Устюг Разина»…
Географию его странствий обозначили город Баку и манящая его Персия, пустынные жаркие берега Каспийского моря, вновь Баку, уютные городки Железноводск и Пятигорск. А из человеческих испытаний – уже обычные для него голод и болезни.
Возвращался поэт обратно в Москву через Ростов в декабре 1921 года. Миновал Ростовский вокзал, будучи больным, в санитарном вагоне.
Но ростовский след Хлебникова не остался в том далёком 1920 году… Пророчески прозвучавшая одна из его последних строк: «…я для вас звезда…» – отозвалась в год столетнего юбилея поэта.
В ноябре 1985 года в Ростове по инициативе художника Олега Облаухова во Дворце культуры строителей была открыта выставка «Керамика, цветы, поэзия», посвящённая 100-летнему юбилею «Председателя Земного Шара».
Олег Облаухов, почитатель творений Хлебникова, собрал тогда интересные материалы о поэте, переписывался с его племянником Май-Митуричем, известным книжным графиком, в октябре участвовал в хлебниковских чтениях, которые проводила Астраханская картинная галерея.
В те ноябрьские дни родственники Хлебникова прислали из Москвы письмо, в котором просили сотрудников Ботанического сада Ростовского государственного университета выслать розы, чтобы украсить захоронение поэта. Пять кустов из коллекции ботанического сада тогда были отправлены и посажены на могиле поэта на Новодевичьем кладбище, в память о пребывании его на донской земле.
И ещё одна искра этого звёздного следа разгорелась совсем недавно. В зале Донской государственной публичной библиотеки 25 января 2012 года открылась выставка с названием: «Вдохновлённые Велимиром». Её кураторы Юрий Самодуров и Игорь Введенский (он же и спонсор) собрали и представили работы художников, скульпторов, дизайнеров из России, Франции, Италии, Польши. Были среди них и работы ростовчан: Марины Ордынской, Александра Лишневского, Никиты Уварова и других.
Приятно удивляли посетителей выставки многочисленные их творения: произведения визуальной поэзии, кинетическая скульптура, книга-гирлянда, артбуки, инсталляции в разных стилях …
И главное, были здесь везде хлебниковские слова, столбцы, строки, взволновавшие и вдохновившие молодых участников этого выставочного действа.
Во всех творениях наглядно представало неугасающее тяготение молодых и опытных художников к образам, идеям, прозрениям Велимира Хлебникова. И всё это было сродни его поэтическому завещанию, прозвучавшему в одном из последних стихотворений:
Не зубами скрипеть
Ночью долгою,
Буду плыть, буду петь
Доном-Волгою!
Я пошлю вперёд
Вечеровые уструги.
Кто со мною – в полёт?
А со мной – мои други!
Неожиданный визит Николая Гумилёва
Случай привёл в Ростов Николая Степановича Гумилёва в июле 1920 года. Однако в его бурной 35-летней жизни любой случай определяли веские причины, оставлявшие серьёзные последствия. И ростовский визит – яркий тому пример. Ибо проезд через Ростов совпал с единственной при жизни автора постановкой его драматической поэмы «Гондла».
Рождённый в Кронштадте (1886), будущий поэт учился в Царскосельской гимназии, продолжил образование во Франции, трижды побывал в Африке, впоследствии – в европейских странах. По собственному признанию – «чужих небес любовник беспокойный».
Первую поэтическую книжку «Путь конквистадоров» он выпустил за год до окончания гимназии, за ней последовали «Романтические цветы», «Жемчуга», «Чужое небо». Своими учителями он считал Иннокентия Анненского и Валерия Брюсова.
В 1911 году Николай Гумилёв возглавил группу «Цех поэтов», провозгласившую новое поэтическое направление – акмеизм. Оно определило творчество талантливой поэтической плеяды, в которую входили Анна Ахматова, Осип Мандельштам, Михаил Кузмин, Сергей Городецкий, Михаил Зенкевич, Георгий Иванов, Георгий Шенгелия, Николай Оцуп и др.
В 1909–1913 годах в Петербурге Николай Гумилёв входит в состав редакции журнала «Аполлон», до этого он уже был инициатором выхода в Париже журнала на русском языке «Сириус», впоследствии станет организатором журнала «Гиперборей».
Первая настоящая любовь, первая женитьба, любовные разочарования и последующие многочисленные романы предреволюционной поры – всё ложилось в основу поэтических откровений, стихов, первых драматических произведений.
В июне 1914 года, как пишет критик Левинсон, «он был одним из немногих, чью душу война застала в наибольшей боевой готовности. Патриотизм его был столь же безоговорочен, как безоблачно было его религиозное исповедание».
В 1915–1916 годах храбрость вольноопределяющегося, кавалериста лейб-гвардии Уланского полка Николая Гумилёва была оценена унтер-офицерским званием, Георгиевским крестом 4-й степени, орденом Св. Анны «За храбрость», орденом Св. Владимира 4-й степени с мечами и бантами, вторым Георгием 3-й степени.
Однако военные события не прервали поэтической биографии Гумилёва и его творческих поисков. В разгар войны выходит сборник «Колчан». В 1916 году он задумал и напряжённо работал над четырехактной драматической поэмой «Гондла»; чтобы закончить пьесу, взял отпуск из 5-го Александрийского гусарского полка, куда был недавно переведён.
Эта первая крупная пьеса Гумилёва вобрала в себя идеи и находки прежних лет.
Реальные исторические мотивы драматической поэмы Гумилёв почерпнул в песнях древнеисландского эпоса «Эдда» и повествовательных сюжетах «саг об исландцах». При этом ни одного конкретного источника «Гондлы» не существует. Пьеса рождена художественным воображением поэта. Как отмечают литературоведы, её метрика ранее не встречается в русской стихотворной драматургии.
Герой драмы – избранник судьбы и одновременно изгой. Сын скальда и скальд, отмеченный Божьим даром, был привезён в чужую страну по воле вождя, чтобы, повенчав его с избранницей, заключить союз между племенами «волков» и «лебедей».
Герой, внешне ущербный и горбатый, духовно богат и прекрасен, его взор различает добрые знаки с небес. Его увлекает борение стихий, он любит девственный лес, бушующее море. Но он убеждённый противник войны и завоевательных походов.
«…Для чего безобразные трупы / На коврах многоцветной весны?» – вопрошает он соплеменников.
Схватка «лебединого», одухотворённого, и «волчьего», варварского, в полудикой среде определяет содержание «Гондлы». На исходе жестокой схватки герой с трудом верит в свершившееся. И, видя смятение и сомнения подданных, подножием для пресвятого креста он ставит свою жизнь: «Я монета, которой Создатель / Покупает спасенье волков».
Финал поэмы – выбор возлюбленной следовать за погибшим Гондлой:
Так уйдём мы от смерти, от жизни, –
Брат мой, слышишь ли речи мои? –
К неземной, к лебединой отчизне
По свободному морю любви.
Время появления «Гондлы» отмечено пылкой влюблённостью Гумилева в Ларису Рейснер. В его письмах той поры имя Ларисы превращалось в имя героини драматической поэмы – Леры, стихи из пьесы переадресовывались ей самой.
Журнальная публикация поэмы в первом номере «Русской мысли» (1917) вызвала сочувственные отзывы в прессе. Поэтические достоинства целого, мотивы разочарованности в войне, проповедь человечности и братства привлекли симпатии передовой печати. Впоследствии интерес к «Гондле» проявили М. Горький и А. Блок.
Весной 1917 года автор пьесы продолжил военную службу и завершил её работой в шифровальном отделе русского посольства в Великобритании. Говорят, что перед отъездом из Лондона в одном из кафе несколько русских офицеров обсуждали, куда уезжать. Один предлагал продолжать воевать в иностранных войсках, другой – ехать в Африку стрелять львов. На что Гумилёв ответил: «Я повоевал достаточно, и в Африке был три раза, а вот большевиков никогда не видел. Я еду в Россию – не думаю, чтобы это оказалось опасней охоты на львов».
В мае 1918 года пароходом через Мурманск он вернулся в Петроград.
Там вместе с А. Блоком, М. Лозинским, К. Чуковским и другими писателями поэт работал в созданном М. Горьким издательстве «Всемирная литература». В том же году выходит его сборник «Костёр» и книга переводов восточной поэзии «Фарфоровый павильон».
Судьба драматической поэмы «Гондла» неожиданно продолжилась в российской провинции в год окончания гражданской войны. Весною 1920 года её показала «Театральная мастерская» в Ростове-на-Дону. Автор тогда сотрудничал в Петрограде с большевиками по линии Тео Наркомпроса, преподавал в возрождённой студии «Цех поэтов» и т. д.
Одно из первых сообщений о спектакле оставил художник Ю. П. Анненков в отзыве на страницах августовских номеров петроградской «Жизни искусства» (1920, 21–22 авг.):
Создали спектакль режиссёр А. Б. Надеждов, художник А. А. Арапов, композитор Н. З. Хейфец. Роли исполняли: Гондла – А. И. Шварц, Лера – Г. Н. Халайджиева, конунг – Н. Г. Шнейдель, Сноре – Е. Л. Шварц, Груббе – А. М. Натолин, Лаге – Марк Эго, Ахти – Р. М. Холодов, вождь ирландского отряда – Г. Г. Кагальницкий.
«Театральной мастерской» называл себя театр студийного типа, возникший самочинно в 1917 году (по данным ростовских исследователей, в 1918 году. – Л. В.) в доме на Большой Садовой улице. Помещение было скромное: миниатюрный зал человек на 80, сценка аршина в три...
Молодой режиссёр П. К. Вейсбрем собрал вокруг театра крупные художественные силы: тут были художники М. С. Сарьян и А. А. Арапов, композитор М. Ф. Гнесин, известные в будущем актёры экрана и сцены Варвара Мясникова, Александр Костомолоцкий, Георгий Тусузов, Рафаил Холодов, чтец Антон Шварц и его двоюродный брат Евгений Шварц, будущий драматург, с женой Гаянэ Халайджиевой – тоже актеры «Мастерской».
Актёр П. В. Самойлов впоследствии вспоминал на страницах того же журнала (Жизнь искусства, 1921, 25 окт.):
Я присутствовал на первых спектаклях театра: видел «Пир во время чумы» и «Незнакомку Блока» в декорациях Дмитрия Фёдорова. Меня поразило, как эти юноши приблизились в своих постановках, руководимые лишь начитанностью и инстинктом, к камерным замыслам наших новых театров – театра им В. Ф. Комиссаржевской, Таирова, Сахновского, Марджанова.
Создавался поэтический театр, где шли «Пир во время чумы» Пушкина и отрывки из лермонтовского «Маскарада», драма-поэма Блока и пьеса Алексея Ремизова «Трагедия об Иуде, принце Искариотском», а рядом с ними – старый французский фарс «Адвокат Патлен» и отрывки из «Принцессы Турандот» Карло Гоцци…
Далее П. В. Самойлов на тех же страницах рассказывал:
Революция снова забросила меня в Ростов. И я нашёл здесь театр – настоящий театр, выросший из восторженного юношеского коллектива. Ставился «Гондла» Гумилёва. Странно было видеть в глухом углу России камерное представление высокого стиля, продуманное, отделанное до мелочей. Аудитория – рабочая и красноармейская – сидела затаив дыхание. Тут не нужно было ни объяснений, ни указательных пальцев, красота побеждала сама собой. Мысль дать самое лучшее самым неподготовленным – была весьма счастливой мыслью. Аристократический цветок ростовского искусства, «Театральная мастерская», был сделан передвижным районным театром для рабочих.
«…В общем, спектакль был хороший, подкупающий честностью работы, свежестью и неподдельным горением», – вторил ему Анненков.
Летом 1920 года Н. С. Гумилёв совершил поездку в Севастополь и обратно в поезде командующего Черноморским флотом А. В. Нёмитца. Поездка была связана с выходом в Севастополе его книги «Шатёр».
По пути следования в Крым, во время стоянки поезда на ростовском вокзале, Гумилёв, увидев объявление о спектакле «Гондла» на афишной тумбе, разыскал «Театральную мастерскую», которая размещалась на Большой Садовой улице.
Актриса З. Д. Болдырева, игравшая тогда в труппе, рассказывала об этом:
«Уже закончился сезон и никаких спектаклей не было… Однажды вечером мы собрались в театре, и вдруг входит мужчина и представляется: «Я – автор «Гондлы», Гумилёв». Можете представить наше состояние. Онемели. Гумилёв просил нас показать спектакль, но сезон окончен – ни декораций, ни осветителей, ни бутафоров. Спектакль показать нельзя. Мы предложили читать отрывки. Антон Шварц играл и читал «Гондлу», здесь же присутствовала Г. Н. Халайджиева, играющая Леру. Началось чтение, обсуждения, разговоры на литературную тему. Гумилёв пришел в восторг: «Я вас здесь не оставлю, переведу в Петроград». Ему надо было ехать на вокзал. Мы пошли его провожать… Халайджиева сказала Гумилёву: «Поклянитесь, что вы нас не забудете». Гумилёв торжественно поднял руку: “Клянусь”».
Своё обещание поэт выполнил. А. В. Луначарский поддержал его просьбу, и Петроградский губполитпросвет взял «Мастерскую» под покровительство. «Красная газета» 1 сентября 1921 года сообщала: «Решён в положительном смысле вопрос о переходе в Петроград существующего в Ростове-на-Дону театра ”Театральная мастерская”».
Осенний переезд был омрачен трагическим событием. В августе Н. С. Гумилёва расстреляли за участие в контрреволюционном заговоре по «таганцевскому делу», как потом выяснилось, необоснованно.
«Петроградская правда» 24 декабря уведомляла о том, что «перевозка в Петроград всего имущества и оборудования театра завершилась». Спектакли начались 8 января 1922 года в зале Дома просвещения на Владимирском проспекте. Премьеру играли в основном те же исполнители, что и на ростовской сцене.
Исследователь творчества поэта Д. И. Золотницкий писал: «Петроградская премьера «Гондлы» привлекла к себе большой интерес. Никто не говорил прямо, что драма величия и гибели героя поэмы разрасталась теперь на сцене в мессу по поэту, жертве воинствующей дикости. Был и такой не провозглашённый смысл в камерном спектакле, обернувшемся соборным действом.
Гармония оборвалась, действие умолкло, когда подспудное, сокровенное выплеснулось наружу. На премьере, по неведению ли, в знак ли незаглушаемой скорби, с разных мест принялись вызывать автора. Это напугало и рассердило. Это предрешило участь спектакля. Он был снят с репертуара».
Несмотря на это, в печати успели прозвучать восхищённые отзывы рецензентов М. А. Кузмина (Жизнь искусства. 1922. 17 янв.), З. Д. Львовского (Вестник театра и искусства. 1922. № 4), В. Б. Шкловского (Петербург. 1922. № 2), М. С. Шагинян (Жизнь искусства. 1922. 28 марта), о спектакле писал впоследствии за границей В. Ходасевич.
В год гибели Николая Гумилёва и в следующий, 1922-й, вышла в свет его книга «Огненный столп», были переизданы «Жемчуга», «Костёр», «Фарфоровый павильон».
В первой половине 1920-х годов имя расстрелянного поэта ещё изредка звучало в общем контексте литературного процесса. Затем оно стало запретным, изредка упоминалось в качестве бранных оговорок.
Только во второй половине 1980-х, после официальной реабилитации, стали переиздавать его поэтические книги, драматические произведения, переводы и статьи. Однако новых сценических воплощений гумилёвских пьес ни в столице, ни в провинции осуществлено не было. Так что ростовская постановка драматической поэмы «Гондла» 1920–1921 годов пока остаётся единственной.
Проездом из Армении
«Это был человек с душой бродяги», – говорила об Осипе Мандельштаме Анна Ахматова. Стоит ли удивляться, что в его жизни случились три поездки на Кавказ и во время одной из них он более чем на две недели задержался в Ростове-на-Дону… В Петрограде его ещё называли «ходячий ангел», «мраморная муха», «Дон Кихот»…
Место рождения поэта – Варшава, 1891год. Вскоре семья переезжает в Павловск. В 1907-м он закончил Тенишевское училище. В последующие три года мать, желая уберечь его от влияния марксизма, отправила слушать лекции в Сорбонну (Париж); затем в Гейдельбергский университет. В 1911–1912 годах были краткие поездки в Италию, Южную Швейцарию, Германию, Финляндию. С 1911-го Осип Мандельштам на историко-филологическом факультете Петербургского университета изучал старофранцузский язык и литературу.
Поэтический дебют состоялся в 1909 году в журнале «Аполлон». В то время он посещал «Академию стиха» Вячеслава Иванова, затем «Цех поэтов» Николая Гумилёва. По словам Н. Пунина, «этот маленький ликующий еврей был величественен – как фуга». Г. Иванов вспоминал, что его «обращающий внимание вид – костюм франтовской и неряшливый, баки, лысина, окружённая редкими вьющимися волосами… еврейское лицо – и удивительные глаза. Закроет глаза – аптекарский ученик... Откроет – ангел»
Марина Цветаева о его поэтических сборниках («Камень»,1913; «Tristia»,1922; «Стихотворения», 1928) писала: «Люблю Мандельштама с его путаной, слабой, хаотической мыслью… неизменной магией каждой строчки».
В предреволюционные годы поэт участвует в поэтических вечерах и прениях в «Бродячей собаке» и «Привале комедиантов». Именно тогда в предчувствии неизбежных перемен были написаны пророческие строки:
Всё перепуталось, и некому сказать
Что, постепенно холодея,
Всё перепуталось, и сладко повторять:
Россия, Лета, Лорелея.
В 1916 году он побывал в Коктебеле в доме Максимилиана Волошина, где сложились его знаменитые «Бессонница. Гомер. Тугие паруса...»
Октябрь 1917-го поэт встречает в Петрограде. Через пять месяцев по рекомендации А. В. Луначарского работает в Наркомпросе, переезжает в Москву… В 1919-м живёт в Киеве, Харькове; в марте – апреле 1920 года снова в Коктебеле.
Оттуда впервые попадает в Грузию, когда вместе с братом А. Мандельштамом, а также И. Эренбургом и его женой выбирается из занятого войсками Врангеля Крыма через Батум и Тифлис. Возвращается в Москву, однако ненадолго.
Одиннадцатого июня следующего, 1921 года вместе с женой Надеждой Яковлевной он направляется в Ростов-на-Дону, где художник Б. Лопатинский организовывает поездку на Кавказ по маршруту: Кисловодск – Баку – Тифлис – Батум. Лето и осень живёт в Тбилиси, затем в Батуме, где узнаёт о смерти А. Блока и расстреле Н. Гумилёва.
В октябре О. Мандельштам был зачислен в действительные члены Союза русских писателей Грузии, выполнял по подстрочникам переводы стихов В. Пшавелы, Т. Табидзе, В. Гаприндашвили, Г. Леонидзе, И. Тринашвили, Н. Мицишвили.
В конце 1921 года поэт возвращается из Батума на пароходе в Сухум. Оттуда – в Новороссийск, далее через Екатеринодар в Ростов. В нашем городе ему пришлось задержаться с 17 января до 1 февраля. Причиной тому были банальные финансовые затруднения.
Здесь судьба подарила ему добрые встречи, неожиданные знакомства, поэтическое выступление, публикации в местной печати.
Пожалуй, самыми неожиданными событиями стали встреча с театром-кабаре «Гротеск» на Большом проспекте и публикация отзыва на спектакль в «Обозрении театров Ростова и Нахичевани-на-Дону». Это впечатления и размышления поэта, полные образных сравнений и ярких метафор. Трудно удержаться хотя бы от небольшой цитаты:
«Когда входишь в маленькую, уютную тёплую каюту Гротеска, сразу начинают щекотать ноздри воспоминанья, такой тонкий приятный запах прошлого, словно весь гротеск, как знаменитый страсбургский пирог, только что доставлен, горячий и дымящийся, из кухни петербургской «Бродячей собаки» и Дома интермедии…
…Гротеск не просто забавный неисхищрённый маленький театр, это правнучек, кровный отпрыск семьи российского театрального Сатирикона, может быть не любимый бабушкин внучек, да что делать – бабушка постарела, приласкать некому».
Отзыв дышит восторгом встречи с, казалось, уже забытой театральной мистерией, наполненной гротеском, скетчем, пародией. «Каждое слово – чистое золото нелепости».
Этот легендарный ростовский подвал на углу нынешних Ворошиловского проспекта и улицы Суворова через несколько лет посетил «талантливейший поэт советской эпохи» В. В. Маяковский, и потому на фасаде этого многоэтажного дома, недавно пережившего ремонт, можно увидеть мемориальную доску с его фамилией.
И, конечно же, не могло «Обозрение театров…» обойти театральных стихотворений столичного поэта. Здесь напечатано было то из них, которое начиналось строкой: «Чуть мерцает призрачная сцена…», написанное ещё в ноябре 1920 года. Трудно предположить, что привлекло редакцию именно в этом стихотворении. Возможно магия театральных образов, всегда отличающих строки О. Мандельштама:
…Слаще пенья итальянской речи
Для меня родной язык,
Ибо в нём таинственно лепечет
Чужеземных арф родник…
Одновременно в газете «Советский Юг» появилось несколько очерковых зарисовок, навеянных кавказскими впечатлениями: «Батум», «Кое-что о грузинском искусстве», «Письмо о русской поэзии», отдельный очерк «Кровавая мистерия 9-го января».
Здесь же в Ростове был написан рассказ «Шуба». События, предопределившие его появление, заслуживают отдельного рассказа.
Свои воспоминания о пребывании О. Мандельштама в те дни в Ростове оставила Нина Александровна Грацианская (Гербстман), о которой упоминалось в предшествующей главке.
«Как и все приезжающие в Ростов литераторы, Мандельштам пришёл в книжную лавку поэтов на Большой Садовой улице. В Ростове тогда знали и ценили его стихи». Там в лавке и познакомились Нина Грацианская с Осипом Эмильевичем и его женой Надеждой Яковлевной. Два желания высказал он ростовским поэтам: выступить со своими стихами и купить шубу. Вот каким увидела его юная участница СОПО.
«Осип Эмильевич был худ, длиннолик, с высоким лысеющим лбом. Его большие зеленовато-карие глаза беспокойно поглядывали на собеседника. В нём чувствовалась большая нервозность. Его жена, премилая беленькая женщина, была по-олимпийски спокойна и молчалива».
Быстро оценив ситуацию, Нина взялась за поиск шубы. Вот как она описывала его.
«У меня были знакомые среди руководителей Центрсоюза. К одному из них я и обратилась с просьбой Мандельштама и заявлением СОПО. Он сначала задумался, сдвинул брови, но потом, перечитав заявление, сказал:
– Ладно, обсудим, решим.
На следующий день всё уже было решено. Заведующему складом Центрсоюза поручили поискать что-нибудь подходящее для поэта.
Шуба была найдена отличная, с большим меховым воротником, просторная, тёплая, ну совсем как у Евгения Онегина. Но со склада Центрсоюза ничего не выдавалось бесплатно, каждая вещь отпускалась по своей твёрдой цене. За шубу положено было заплатить что-то около двух тысяч. Сумма по тем временам баснословно малая. Однако Осип Эмильевич огорчился – двух тысяч у него не было. Надежда приобрести шубу оказалась под угрозой, надо было торопиться с организацией вечера, чтобы быстрее добыть деньги…
…Арендовали помещение на углу улицы Шаумяна и проспекта Семашко (бывшие Димитриевская улица и Николаевский проспект). Тогда там был оборудованный для эстрадных выступлений зал с рядами длинных деревянных скамеек и помостом, над которым, создавая иллюзию сцены, содрогался синий плюшевый занавес.
Поэты – устроители вечера – хлопотали, суетились, стояли на контроле, а меня посадили в кассу продавать билеты… Народ шёл… Но вот билеты проданы, сдаю их корешки и деньги, а сама бегу в зрительный зал.
Осип Эмильевич вышел на эстраду в белой рубашке с отложным воротником. Было что-то трогательное в его страдальческих глазах. Немного приподнимаясь на носках, он начал читать стихи. Они были пленительны по музыкальности, яркости образов, лиричности… Звучала в них латынь.
Слушатели – те, что пришли к Мандельштаму – замерли зачарованные, но по какому-то смутному шелесту в зале было ясно, что здесь много таких, кто ожидал обычную для помещения программу, а не стихи. А Мандельштам читал всё взволнованней, и слушать его было подлинным наслаждением…
На другой день мне рассказывали, что тревога была напрасной – никто из обманувшихся в программе вечера не потребовал денег обратно. Но когда объявили, что вечер окончен, многие ворчали. Они, мол, терпеливо слушали стихи, рассчитывая, что затем последует что-нибудь “интересное”».
Итак, Мандельштаму вручили шубу. Она была великовата ему, но он с удовольствием примерял свою обнову, поглаживал большой меховой воротник.
Неожиданным итогом этой истории стало написание рассказа «Шуба», в котором по-иному представлено приобретение шубы, но отразились приметы Ростова начала далекого 1922 года, настроение поэта, образ города, который впечатлил его.
«…Хорошо мне в моей стариковской шубе, словно дом свой на себе носишь. Спросят – холодно ли сегодня на дворе, и не знаешь, что ответить, может быть и холодно, а я-то почём знаю?
…Купил я её в Ростове, на улице, никогда не думал, что шубу куплю. Ходили мы все, петербуржцы, народ подвижный и ветреный, европейского кроя в легоньких зимних, ватой подбитых, от Менделя, с детским воротничком, хорошо, если каракулевых полугрейках – ни то, ни сё. Да соблазнил меня Ростов шубным торгом, город дорогой, ни к чему не подступишься, а шубы дешевле пареной репы.
Шубный товар в Ростове выносят на улицу перекупщики-шубейники. Продают не спеша, с норовом, с характером. Миллионов не называют, большим числом брезгуют. Спросят восемь, отдают за три. У них своя сторона, солнечная, на самой широкой улице. Там они расхаживают с утра до двух часов с шубами внакидку на плечах поверх тулупчика или никчемного пальтишки. На себя напялят самое невзрачное, негреющее, чтобы товар лицом показать, чтобы мех выпушкой играл соблазнительней.
Покупать шубу – так в Ростове. Старый шубный митрополичий русский город…»
Рассказ был опубликован на страницах газеты «Советский Юг» 1 февраля 1922 года, потом он войдет в сборники прозы «Шум времени» (1925), «Египетская марка» (1928), «Путешествие в Армению» (1933).
А проспект, где герой рассказа наблюдал торговлю шубами, – нынешний Ворошиловский (бывший Большой Столыпинский) рядом с площадью Дома Советов (в то время Новый базар).
А судьба странника вела поэта далее по жестоким 20–30 годам ХХ века, о которых впоследствии Анна Ахматова напишет: «Время было апокалипсическое. Беда ходила по пятам за всеми нами».
Нечаянная радость Нины Грацианской
В автобиографии, датированной 1924 годом, Сергей Есенин записал: «1919 – 1921 годы ездил по России: Мурман, Соловки, Архангельск, Туркестан, Киргизские степи, Кавказ, Персия, Украина и Крым».
C гастрольной поездкой на Кавказ связан первый визит Есенина в Ростов. Воспоминания о ней оставили ростовская знакомая поэта тех лет Нина Александровна Гербстман (Грацианская) и друг поэта Анатолий Мариенгоф в «Романе без вранья».
В тот 1920 год Есенин уже был автором нескольких поэтических книжек («Радуница», «Голубень», «Иисус младенец», «Сельский часослов», «Преображение»); имел опыт поэтических выступлений в салонах и на бульваре, был знаком с Александром Блоком, Николаем Клюевым, Сергеем Городецким, Андреем Белым, Вадимом Шершеневичем, Рюриком Ивневым; стал «подписантом» громкого манифеста имажинистов; вместе с Велимиром Хлебниковым избирался в группу «Председателей Земного Шара».
Февраль 1917 года застал его на фронте, в армейской шинели, но вскоре он дезертировал из армии Керенского. Революцию «принял сочувственно, но больше стихийно, чем сознательно».
Так же неожиданно в том же году произошла его женитьба на Зинаиде Райх. К тому времени его донжуанский список уже включал несколько имён. Семейная жизнь продолжалась около года.
Впервые Сергей Есенин приехал в Ростов 12 июля 1920 года вместе с поэтом Анатолием Мариенгофом и сотрудником наркомата путей сообщения Григорием Колобовым в служебном вагоне, в котором они и жили на ростовском вокзале. Вот как писала о его появлении в городе Нина в «Повести о моей жизни»:
«…В жаркий июльский полдень в книжную лавку СОПО вошли два молодых незнакомца. «Есенин, Мариенгоф, – назвали они себя, – поэты-имажинисты».
Ни о том, ни о другом я не имела понятия.
Они были одеты изысканно до неприличия по тем временам: прекрасные пиджачные пары, галстуки-бабочки…
Кудрявый, светлоголовый, синеглазый Есенин был немного выше среднего роста. Какое-то природное изящество проявлялось во всех его движениях.
Анатолий Мариенгоф, высокий, худощавый, с расчёсанными на прямой пробор тёмными волосами, тоже был синеглаз. Чёрные брови особенно подчёркивали синеву.
Все присутствующие в книжной лавке сейчас же окружили москвичей, засыпали их вопросами. Они охотно отвечали, сообщили, что приехали из Москвы со своим другом Георгием Романовичем Колобовым, тоже писателем-имажинистом, в целях пропаганды советской поэзии. Вот мандат за подписью наркома просвещения А. В. Луначарского, вот афиша о вечере поэтов-имажинистов, который должен состояться в ближайшее время…»
В воспоминаниях, написанных ранее, она передаёт впечатление от этого выступления в театре «Колизей»:
«Есенин с горящими глазами случайно приручённого волка и синими как шальные дни, кудрявый, золотоволосый Есенин был в ту пору пьян Революцией… Она словно до крылатости напоила его творческой и детской силой…
Помню вечер Есенина, единственный его вечер в Ростове, на который, прельстившись мальчишески вызывающими афишами, собралась в большинстве своём буржуазная публика, собралась поскандалить и отвести душу на заезжем из Москвы поэте. Но недолго пришлось ей свистеть, очень скоро весёлые реплики сменились внимательной тишиной, Есенин читал «Пантократора». Это там, прощаясь с ладанным богом «Радуницей», он говорит: «Я кричу тебе: «К чёрту старое!» / Непокорный, разбойный сын».
Есенин читал, и правая пригоршня его двигалась в такт читки, словно притягивая незримые вожжи.
Когда он кончил, зал был его. Так в бурю захлёстывает прибой, так хочешь – не хочешь, а встаёт солнце, такова была сила Есенина, потому что это были уже не стихи, а стихия».
Понятно, что после такого выступления поэт оказался в кругу организаторов вечера и своих почитателей, а главными среди них были Нина и её брат Александр.
«На следующий день, снова встретив Есенина в книжной лавке поэтов, я сказала ему, что стихи его очень хороши и нисколько не похожи на имажинистские. Он засмеялся и защищать имажинизм не стал. Почти ежедневно в течение двух недель, проведённых в Ростове, Есенин бывал в доме моего отца врача И. И. Гербстмана, на Никольской улице, 50 (ныне ул. Социалистическая. – Л. В.)».
В этом доме и ранее радушно встречали любителей литературы, здесь бывали и приезжие литературные знаменитости (К. Бальмонт, С. Городецкий, В. Хлебников и др.)
Далее Нина вспоминает:
«Своими стихами он очаровал всю мою семью. Когда он прочёл «Песнь о собаке», я еле сдерживала слёзы, увидела, что и его глаза тоже подозрительно заблестели. Мы тотчас же выяснили, что оба любим собак, да и всё живое».
На память о своём пребывании в Ростове Есенин подарил Нине сборники стихов «Харчевня зорь» и «Голубень», последний с надписью: «Утешусь тем, что я когда-то был таким же молодым, как Нина». Подарил и свою фотографию, где был запечатлён сидящим на цоколе решетчатой ограды городского сада, со словами: «Это я снимался для вас».
Перед отъездом в гостеприимном доме Гербстмана была устроена прощальная встреча, на которой поэт без устали читал стихи.
Покинув Ростов, Есенин полтора месяца пробыл на Кавказе. В середине сентября он выезжает из Баку с красноармейским эшелоном, в Пятигорске оставляет А. Мариенгофа, который тяжело заболел тропической лихорадкой. По дороге в Москву поэт вновь останавливается в Ростове. Единственное упоминание об этом приводит газета «Советский Дон»:
В воскресный день в городе проходил массовый праздник, организованный ростовским отделением Пролеткульта. Вечером того же дня в театре имени Луначарского на Будённовском проспекте (рядом с нынешним Домом офицеров. – Л. В.) после докладов состоялось выступление поэтов-студийцев – т.т. Дольникова, Лободы, и др., а также группы московских поэтов – Есенина, Казина, Шамова и др., читавших собственные произведения. Тов. Шамовым был сделан доклад о пролетарской поэзии. Выступал хор.
Следующий приезд Есенина в Ростов в феврале 1922 года оказался очень кратким.
Он провёл в нашем городе один день в ожидании вагона, который должен был увезти его в Баку. По воспоминаниям той же Нины, «настроение у него было неважное, ощущалось, что обстановка, сложившаяся в личной жизни, тяготила его, что ему хотелось уехать куда-нибудь из Москвы… Не понравилась ростовская погода: подтаявший снег, туманный день.
Он рассказывал, как работал над драматической поэмой «Пугачёв», как много материалов и книг прочёл тогда. Показал на ладонях рубцы: «Когда читаю «Пугачёва», так сильно сжимаю кулаки, что изранил ладони до крови…». Есенин прочёл мне два отрывка из «Пугачёва», прочёл несколько стихотворений, написанных после первого приезда в Ростов. Стихи были великолепные, по-новому сильные. Особенно глубокое впечатление произвело на меня стихотворение «Не жалею, не зову, не плачу…» Я даже потеряла дар речи, ничего не могла сказать».
Обещанного для продолжения поездки вагона он тогда не дождался и вернулся в Москву. Об этот же неудачном приезде сообщается и в его письме А. Мариенгофу, отправленном в тот февральский день из нашего города.
Последнее посещение Ростова было проездом 26 июня 1925 года, когда Есенин вместе с Софьей Андреевной Толстой, внучкой Л. Н. Толстого (своей последней женой – Л. В.), направлялись в Баку. Остановка была непродолжительной. О ней свидетельствует только почтовая открытка, написанная Софьей Андреевной на ростовском вокзале. Она адресована приятелю Есенина, поэту В. И. Эрлиху. Сергей Есенин сделал шутливую приписку:
Милый Вова,
Здорово.
У меня неплохая «жись».
Но, если ты не женился,
То не женись.
Не прошло и полгода, как портрет поэта в траурной рамке замелькал на страницах газет. Для Нины Грацианской это стало точкой, с которой начался шлейф её воспоминаний о поэте.
Уже в 1926 году в городе по инициативе членов СОПО вышел сборник «Литературный Ростов – памяти Сергея Есенина». В него вошли статьи о творчестве поэта Ю. Юзовского, И. Березарка; первые воспоминания Н. Грацианской «О нечаянной радости»; поэтический «Венок на могилу» состоял из посвящений Нины Грацианской, Григория Каца, Павла Кофанова, Александра Гербстмана, Николая Щуклина, Вениамина Жака.
Посвящение Нины Грацианской, по общему признанию, было самым трогательным. Поэтому следует привести его хотя бы в сокращении:
Не родной и даже не любимый.
Отчего ж так душно и темно?
Отчего же так неизгладимо
Этой смерти чёрное пятно?
…………………………
Всех утрат огромней, тяжелей.
Всех обид ушедших солоней…
Русь моя, ужель на самом деле
Смолк навек рязанский соловей?
Судьба этой уникальной книжки драматична. В 1930-е годы она была изъята, так как включала ссылку на Льва Троцкого, признанного врагом народа. Доступной для читателя она стала только шестьдесят лет спустя.
Жизнь Нины Грацианской сложилась непросто… В 1929 году она вышла замуж за военного из штаба Будённого и стала Зеленской. С мужем развелась в 1943 году. С 1954 года вновь замужем – за скрипичных дел мастером Александровым. До конца жизни носила его фамилию.
В 1920-х годах вышли два сборника её лирических стихотворений, которые впоследствии будут признаны упадническими и станут одним из поводов исключения её из членов КПСС в 1952 году.
В 1920–1930-х она работала в местных газетах, в радиокомитете, областном Доме художественного творчества детей. В 1943 году Нина окончила историко-филологический факультет Ростовского университета, эвакуированного в киргизский город Ош. С 1954 года стала сотрудником областной научной библиотеки им. К. Маркса (с 1994 г. – Донская государственная публичная библиотека), в которой работала до выхода на пенсию. Скончалась Нина Осиповна в Ростове в 1990 году, в возрасте 86 лет.
После 1926 года её воспоминания о Есенине появились в 1965 году в газете «Молот», в 1986 году – в сборнике «Есенин в воспоминаниях современников», вышедшем в Москве. Одновременно рождалась «Повесть о моей жизни» (до 1987 года), опубликованная в журнале «Дон» только в 1997 году (№ 4).
Читателю этой повести бросится в глаза описание встреч со многими литературными знаменитостями, бывавшими в Ростове. На их фоне воспоминания о Есенине выделяются теплотой и сочувственным восхищением. Подобное не встречается по отношению к другим персонажам её мемуаров. Это порою позволяет иным краеведам предполагать достаточно близкие отношения Нины с поэтом. Однако опубликованные её воспоминания – ни написанные сразу после кончины Есенина, ни повторённые в печати в 1965 и 1986 годах, ни текст «Повести о моей жизни» не дают к этому никаких оснований.
А вот по своей популярности поэзия Есенина в городе уже с конца 1920-х обогнала многих современных ему поэтов. Думается, что началось это с его выступления в Ростове в июле 1920 года и встреч с молодыми литераторами в доме отца Нины на Никольской улице.
Ростовские искры серебряного века
Серебряный век в литературе, живописи, театре представлен не только звёздами первой величины. Дух эпохи во многом определялся персонажами второго и третьего плана, которые, к сожалению, сейчас известны только специалистам.
Изучая ростовский след серебряного века, было бы несправедливо ничего не сказать о литераторах родом из самого Ростова и Нахичевани или связанных с ними отроческими годами, молодостью, становлением своего призвания.
Среди таких – выдающийся русский искусствовед Николай Николаевич Врангель (1880–1915), чьи детство и отрочество прошли в Ростове-на-Дону.
В 1880–1890-е годы его отец Николай Егорович Врангель был инженером-полковником, уполномоченным Российского общества пароходства и торговли в Ростовском порту, гласным городской думы, председателем правления местного Общества спасения на водах, членом совета Общества первой ростовской библиотеки-читальни им. А. В. Кольцова. Его жена Мария Дмитриевна Врангель также занималась благотворительной деятельностью. В 1896 году по её инициативе в Ростове открылась первая женская воскресная школа, она активно помогала в создании городской публичной библиотеки. Мария Дмитриевна стала духовной наставницей сыновей – Петра и Николая.
Николай Врангель учился тогда в ростовском Петровском реальном училище. В самом конце 1890-х семья Врангелей переехала в Петербург. В столице Николай серьёзно увлёкся изобразительным искусством. Ему было чуть больше двадцати, когда он организовал в Академии наук выставку русского портрета. В последующие годы Николай Врангель был постоянным организатором художественных выставок, на которых экспонировались произведения русского и зарубежного искусства, автором Иллюстрированного каталога русской портретной выставки (1902), Каталога Русского музея (1904), Каталога старинных произведений искусства, хранящихся в Императорской Академии художеств, и др.
В конце 1908 года он основал журнал «Старые годы» и активно в нём сотрудничал. С появлением журнала «Аполлон» в 1909 году он становится его соучредителем и деятельным членом, возглавляет Общество охраны памятников искусства и старины и Музея старого Петербурга. Ему также принадлежит множество научных трудов по истории русского искусства.
Кроме того, для предреволюционного Петербурга Николай Врангель – известный острослов, завсегдатай «Бродячей собаки», автор эпиграмм и стихотворений, которые он не публиковал, а дарил друзьям. К примеру, «Из послания князю С. Волконскому:
Бывают дни, когда, надев халат,
Я, к этой жизни более не годный,
Отдаться дням давно минувшим рад –
Своей причудой старомодной…
Пусть дождь спешит лениво за окном,
Бегут часы и год бежит за годом,
Причудой странною наполнил я весь дом,
И тени бродят хороводом…
И странно мне, что повесть давних лет
Мне смутным эхом сердце взволновала.
Что это правда, жил я или нет –
В дней Александровых прекрасное начало?..
Были среди его стихов и совсем иные:
Как много в жизни скучных слов,
Банальных взглядов и понятий,
Как много призрачных оков,
Как много правил без изъятий.
…………………………………..
О, сколько милых женских лиц,
Но нет страстей на этих лицах.
Как много в клетках диких птиц,
Но не летают эти птицы!
Свободу дайте птицам всем,
Что в клетках бьются от бессилья.
Но для чего свобода тем,
Что не хотят расправить крылья?!
Война заслонила мирные увлечения и заботы. Николай Николаевич работает в санитарном поезде. Неожиданная болезнь прервала его жизнь 15 июля 1915 года в варшавском военном госпитале.
После гражданской войны имя Николая Врангеля надолго вычеркнули из отечественной культуры – только потому, что его брат Петр Николаевич Врангель был предводителем белого движения, командующим вооруженными силами Юга России.
Совсем по-иному сложилась творческая и человеческая судьба писательницы Мариэтты Сергеевны Шагинян (1888–1982). Начало её творческого пути связано с Нахичеванью-на-Дону и Ростовом. То самое начало, когда её величали символисткой, идеалисткой, декаденткой. То начало, которое позволяет сегодня сказать, что она родом из серебряного века.
Родилась Мариэтта Сергеевна в Москве. Как писала она впоследствии, «семья была частью московской армянской колонии, но практически жила интересами и жизнью московско-русской интеллигенции». Мать её происходила из Нахичевани-на-Дону, из рода Хлытчиевых. В столице Мариэтта окончила гимназию. После смерти отца была вынуждена приехать на полгода в Нахичевань, где в 1902–1903 годах училась в Екатерининской женской гимназии, проживая в доме матери на 23-й линии.
Затем были Высшие женские курсы и университет Шанявского в Москве. В годы с 1906 по 1912-й она печаталась в ростовской газете «Приазовский край»; впоследствии признавалась, что тогда это был для неё «главный источник заработка». Из Москвы она посылала материалы в виде «литературных дневников», «маленьких бесед», «писем с Севера», фельетонов, отзывов на столичные литературные новинки.
С 1912 года Мариэтта училась в Германии, в Гейдельберге, работала над магистерской диссертацией; после начала Первой мировой войны вернулась в Россию. С 1915 по конец 1920 года писательница проживала в разных домах Нахичевани. Именно здесь, в донском крае, её творческий потенциал оказывается востребованным. «…В Ростове я нахожу постоянную работу: меня приглашают лектором по «Истории искусств» и «Введению в эстетику» в музыкальную школу Авьерино, преобразованную в 1919 году в Донскую консерваторию».
Были и лекции для широкой публики в Ростове. К примеру, 20 февраля 1917 года лекция «Армянская сказка» в зале торговой школы, «собравшая многочисленную публику и встреченная заслуженными аплодисментами». Тогда Мариэтта Шагинян уже была автором книги «Первые встречи» и поэтического сборника «Оrientalia», сделавшего её известной среди читателей. Характерны для поэтического кредо поэтессы той поры строки из «Полнолуния» на его страницах:
Кто б ты ни был, – заходи, прохожий.
Смутен вечер, сладок запах нарда…
Для тебя давно покрыто ложе
Золотистой шкурой леопарда.
…………………………………
Поспеши… Круглится лик Селены;
Кто б ты ни был – будешь господином.
Жарок рот мой, грудь белее пены,
Пахнут руки чабрецом и тмином.
Днём чабрец на солнце я сушила,
Тмин сбирала, в час поднявшись ранний.
В эту ночь – от Каспия до Нила –
Девы нет меня благоуханней!
В предреволюционные годы судьба свела писательницу с художником М. Сарьяном, который написал её портрет; композиторами М. Гнесиным и Р. Глиэром, Последний сочинил романс на её стихи. Тогда же она переписывалась с С. В. Рахманиновым, а в ноябре 1916 и январе 1917-го встречалась с ним в Ростове и присутствовала на его концертах. Он тоже сочинял романсы на её стихи.
Предреволюционные годы были временем напряжённого литературного труда. М. Шагинян написала девять пьес, выпустила сборник рассказов, осуществила третье издание поэтического сборника «Оrientalia», опубликовала курс «Введение в эстетику» и «Искусство сцены», вместе с мужем Я. Хачатрянцем составила и перевела «Армянские сказки».
В последующие годы писательница пережила в нашем городе немало трагических событий: большевистский переворот октября 1917 года, взятие города войсками Каледина, вступление в Ростов красноармейских отрядов Сиверса, приход германских кайзеровских войск, занятие города войсками Краснова и Деникина, вступление в город формирований Первой Конной армии…
В это время крутых социальных перемен Мариэтта была вовлечена в создание Армянского краевого музея; в основание Художественной школы им. Врубеля в Нахичевани. Инициаторами и энтузиастами школы в марте 1920 года стали художник Мартирос Сарьян, скульптор Магдалина Шагинян (сестра Мариэтты), архитектор Николай Лансере, художник Евгений Лансере, скульптор Марк Григорьян, живописцы Дмитрий Фёдоров и С. М. Агаджанян и др.
Мариэтта Шагинян разрабатывала программу школы и читала в ней лекции по истории искусств и эстетике до ноября 1920 года. В этом здании на площади Свободы 14 ноября 2011 года был открыт Музей русско-армянской дружбы.
Далее её судьба сложилась как у литературной статс-дамы социализма. Но началом своим она обязана именно серебряному веку.
Имя Оноприоса Яковлевича Анопьяна (1873–1934), к сожалению, мало знакомо современному читателю. А вот в Нахичевани предреволюционных лет оно было известно, и прежде всего многим посетителям городского театра.
Происходил Оноприос из семьи мещан-ремесленников. В Нахичевани окончил армянскую епархиальную духовную семинарию, затем были попытки поступить в Лазаревский институт восточных языков, Московский институт живописи, ваяния и зодчества. Но обстоятельства сложились иначе. Он служит в армии, в 1-м Кавказском полку. В середине 1903 года Оноприос Яковлевич уже служащий Ростовского отделения Азово-Черноморского торгового банка и сотрудник газеты «Приазовский край». А главное, поэт и переводчик. И это главное – после дневной службы.
Переводы русских классиков на армянский язык не были для него случайными. К середине 1900-х годов им уже были переведены многие стихи Лермонтова и Пушкина, позднее – А. Блока и Б. Пастернака, а также К. Фофанова, А. Ахматовой, М. Волошина и других. Список переведённых на армянский язык русских и европейских авторов включал более 60 имён. Своим творчеством он старался внедрять в сознание нахичеванцев русскую и мировую поэтическую культуру. Театр стал одной из ступеней этой просветительской миссии. О. Анопьян перевел на армянский язык пьесу М. Горького «На дне», которая вскоре была поставлена на Нахичеванской сцене.
В 1909 году, будучи женатым, он переезжает в Симферополь. Там находит работу в случайных конторах и продолжает переводить и сочинять. Оноприос Анопьян – активный участник культурной жизни Крыма. Здесь довелось ему встречаться и с Александром Спендиаровым, и с Максимилианом Волошиным, быть знакомым со многими писателями и художниками, работавшими на древней земле Тавриды.
Печатались его стихи в разных журналах армянских диаспор юга России, Европы и в самой Армении. Так случилось, что стихи О. Анопьяна были переведены на 18 языков, в том числе на русский. Но были и стихи, написанные им самим на русском.
В 1915 году В. Брюсов, составляя антологию армянской поэзии, отмечал: «Из новых поэтов, не включённых в сборник, внимания заслуживают Оноприос Анопьян и Симеон Бабиян».
Собственного сборника стихов поэту выпустить не удалось. Росли два сына, не хватало средств и времени.
Доминирующая тема стихов О. Анопьяна, переведенных на русский язык и написанных на русском языке, – любовные переживания лирического героя. Стихи отличаются чувственной яркостью образов, богатством сравнений и эпитетов. Вот пример из стихотворения «Принцесса-ландыш»:
Я искал тебя среди ландышей,
Очарованный и тоскующий!
Небо сыпало изумрудами,
Травы плакали аметистами!
Или строфа из стихотворения «Адажио»:
По клавишам немым фортепиано
Рассыпалось души моей монисто…
Так плакали мучительно и рьяно
Рапсодии божественного Листа…
Со стихией чувств соперничают только пейзажи мироздания, в которых море, вьюга, лес, солнце… Но и их образы неразрывны с образом возлюбленной, например, в стихотворении «К морю»:
Ласков брызг цветной стеклярус, зноен солнечный песок;
Юркой лодки белый парус то приближен, то далёк…
Даль любя, от дней докучных ты ушла на светлый юг,
Мил там деве стон уключин и весёлый бег фелюг.
И когда – тоской изранен, бьет о берег пенный вал,
Любишь, знаю, серый камень, мокрый камень круглых скал.
После смерти поэта в феврале 1934 года его сын Арменак составил рукописный свод его произведений, включающий стихотворения и переводы. Впоследствии эти материалы оказались в Тбилисском университете, где стали предметом исследования. В 1970-е годы на кафедре армянской литературы Тбилисского университета вышел поэтический сборник «Мост», в который вошла большая подборка стихов О. Анопьяна.
Часть архива поэта, оставшаяся в Ростове, хранилась его внучкой Татьяной Арменаковной Сурженко. А 1980-е годы несколько переводов выполнил и напечатал в журнале «Дон» ростовский поэт Николай Егоров.
В 1997 году, когда правнучка Онопьяна Анна Александровна Сурженко оканчивала Ростовский государственный педагогический университет, она выбрала темой дипломной работы «Жизнь и творчество армянского поэта и переводчика О. Я. Анопьяна».
Через два года (1999) в Ростове вышел небольшой сборник стихов и воспоминаний о поэте. Составитель – журналист В. Ф. Волошинова, стихи и материалы для него предоставила внучка поэта Т. А. Сурженко.
В Ереване в 2010 году был издан объёмный сборник Оноприоса Анопьяна «Стихотворения. Избранное» на армянском и русском языках с предисловием Шаэна Хачатряна.
Так ещё одно имя из серебряного века послало весточку о себе в век ХХI.
Испытали в юности влияние ауры города на берегу Дона и иные служители муз: прозаик Нина Берберова (1901–1993), поэтесса и переводчица Сусанна Мар (1900–1965), студиец ростовской «Театральной мастерской», ставший мудрым сказочником, Евгений Шварц (1896–1958), – но они уже более опосредованы, отдалены, хотя ещё согреты его долгим, пронзительным светом…
Автор не считает свои заметки ни законченными, ни полными и будет благодарен читателям за любую информацию, касающуюся данной темы.
