Начну с вопроса: что говорят рядовому читателю такие, например, имена как Даниил Гаден, Ян Лакоста, Фридрих Георг Аш, Нота Ноткин и др.? Эти ничего не говорящие современному человеку имена немного «озвучатся», если в тот же ряд поставить имя Петра Шафирова. Как же? – знаменитый еврей, к тому же не банкир, а барон, вице-канцлер, «еврей Петра Великого»! И, вроде, еще никому из евреев не удавалось достичь такого положения при русском царе.
Но ответ на мой вопрос можно дополнить еще одним звучным именем: генерал Грулев, книга которого так и называется: «Записки генерала-еврея», из причин «прагматичного» свойства обратившегося в православие: «Что же оставалось мне, еврею, для которого закрыты были все пути, вне удушливого прозябания в еврейской среде». Таким образом, «широкому», так сказать, читателю известна всего пара-тройка имен звучных имен, и становиться ясным, что речь пойдет о евреях, с одной стороны, достигших достаточной степени значимости в Российском государстве, а, с другой – практически неизвестных массовому читателю, вернее, просто человеку - не специалисту, не историку. Ликвидации этого пробела в знаниях или, более того – исторической несправедливости касательно положительного вклада евреев в историю России 15-19 вв., и посвящена книга Льва Бердникова «Евреи государства Российского»
Этот временной промежуток в истории России выглядит относительно значимым по сравнению с почти пустотным еврейским пребыванием до этого периода – и массовым «вторжением» еврейства в финансовую и – далее – даже во властную структуру России начала 20-го столетия. И если российское еврейство до 15-го века скорее всего (за исключением отдельного и довольно запутанного вопроса о Хазарском каганате) фактически не представляет особого интереса для историка, то уже с 15-го века евреи стали появляться не только на местечковом, пародийно-ничтожительном фоне («Иногда довольно смазливое личико еврейки, убранное потемневшими бусами, выглядывало из ветхого окошка. Куча жиденков, запачканных, оборванных, с курчавыми волосами, кричала и валялась в грязи. Рыжий жид с веснушками по всему лицу, делавшее его похожим на воробьиное яйцо, выглянул из окна, тотчас заговорил с Янкелем на своем тарабарском наречии» - Н.В. Гоголь. «Тарас Бульба»), но и весьма яркими, хотя пока и единичным фигурами: в медицине, в литературе, даже в государственной деятельности и, само собой разумеется – в финансах, причем нередко в этих двух последних ипостасях сливаясь воедино.
В России царской еврею трудно было, а, точнее – невозможно приобрести статус полноценного деятеля (будь то на службе государственной, либо на ниве гуманитарной – литературной и медицинской) без утраты своей религиозной и национальной самоидентификации. Но даже и полный отказ от таковой отнюдь не гарантировал спасения от традиционной, многовековой подозрительности к «выкресту», который, вдобавок, попадал под двухсторонний обстрел: «патриотов» и бывших единоверцев, причем в глазах последних, неприятие, «санкционированное» божественным присутствием, даже намного «жестоковыйнее».
В интернациональном СССР еврейство определялось чаще «по носу, а не по паспорту» (бывало и наоборот), так что с самого начала образования государства Советов «пассионарным» евреям довелось испытать на себе все прелести предельного взлета и запредельного – говоря лагерным языком – «опущения». В благодатное хрущевско-брежневское время возникла тщательно завуалированная идейная «новинка» государственного антисемитизма, плавно переходящего в заурядно-бытовой. При условии как показного, так и истинного (что было – то было, но об этом особенно рьяные критики социализма предпочитают не говорить) интернационализма государственный антисемитизм «дипломатично» укрывался под флагом борьбы с космополитизмом и сионизмом. Так что оставалось верным выраженное в ироничной форме предостережение Александра Галича: «Ой, не шейте вы, евреи ливреи», что и было справедливо отражено в самом названии книги предыдущей Льва Бердникова: «Евреи в ливреях».
Книга «Евреи государства российского» не просто расширяет диапазон участия евреев в российской государственности, но и убедительно доказывает сам факт их добросовестного, патриотического служения отечеству, каковой, мягко говоря, не всегда адекватно оценивался как «верхами», так и «низами» многослойного общественного механизма.
Евреям-медикам обычно доставалась особо нелегкая доля. Постигла она и самого популярного врача в Москве конца 17 века Даниила фон Гадена, прошедшего путь от рядового лекаря до самого высокого в медицинской иерархии страны звания доктор, но в конце своего славного пути бесславно и жутко павшего жертвой стрелецкого бунта.
Добровольно приняв православие (хотя не исключено, что это принятие было только внешним) и тем самым заслужив особое доверие царя Алексея Михайловича, фон Гаден получил от царя несметное количество самых дорогих подарков: золото, серебро, шелка, меха... Бердников приводит здесь весьма показательное свидетельство английского врача Коллинса: «Жиды с недавнего времени очень размножились в городе и при Дворе: им покровительствует лекарь-жид, почитаемый за лютеранского перекреста», откуда видно, что Гаден, крестившись, не перестал заботится о своих некрещеных соплеменниках. Такого рода забота способствовала значительному увеличению еврейского населения в русской столице. Сам же Гаден, несмотря на своё «правоверие», не избежал почти традиционного обвинения в отравлении царя ядовитым кушаньем. Он был приведен в Константиновский застенок, где, не выдержав страшных пыток, наговорил на себя, «признавшись», что был врачом-отравителем. Несмотря на «признание», стрельцы на Красной площади разрубили его на куски («отрублены были одна рука и одна нога, тело проколото копьем, а голова разрезана топором»), тем самым, можно сказать, предшествовав богатой традиции борьбы с врачами-отравителями (и космополитами).
Судьба другого врача, потомка испанских маранов Антонио Санчеса, видевшего, как он сам признавался, смысл жизни в «службе Империи Российской», была не столь печальной, даже наоборот: после долгой, насыщенной многосторонним творчеством жизни, он скончался в Париже, в тиши своего кабинета. А в России «испанец» Санчес прослужил более шестнадцати лет, немалое время пребывая в войсках и походах, а в иные, мирные времена будучи домашним врачом кабинет-министра Волынского и даже лейб-медиком императрицы Анны Иоановны. О нём упоминает в своем романе «Слово и дело» и известный исторический романист Валентин Пикуль.
Но Санчес был не только практикующим врачом, но и исследователем, упорно занимающимся научными изысканиями. Только короткий их перечень говорит об его энциклопедичности: «О происхождении сифилиса», трактат «Письма об образовании юношества», «О парных российских банях», «Размышления об инквизиции», «О причинах преследования евреев». Но лучшие годы были все же отданы «службе империи Российской» и всяческой популяризации на Западе российской культуры и цивилизации.
Будучи профессиональным филологом, Лев Бердников (хотя в теме «Евреи государства Российского» он не в меньшей мере проявился и как профессиональный историк и даже как художник, так как бесполезно рассуждать о литературе, не будучи каким-либо образом и самому причастным к её волшебному действу) в своей книге уделяет особое место евреям-литераторам, имена которых даже и читающей публике абсолютно незнакомы. Это Павел Васильевич Шейн, Лев Невахович, Леон Мандельштам, Семен Фруг, Рашель Хин-Гольдовская. Отдельно в этом перечислении может стоять имя Семена Надсона, имя которого в отличие других приведенных здесь имен, знакомо русскоязычному читателю буквально со школьной скамьи, хотя о своих иудейских корнях он и сам высказывался весьма неопределенно: «Подозреваю, что мой прадед или прапрадед был еврей. Деда и отца помню очень мало». Правда, с другой стороны, он фактически открыто признавался в своем происхождении: «Я рос тебе чужим, отверженный народ...», а из его биографии, безо всякой неопределенности достоверно известно, что евреем-выкрестом был его дед, а отец был крещен при рождении; он скончался в клинике для душевнобольных, когда сыну его было только два года. И будущего поэта воспитали родственники по материнской линии русские дворяне Мамантовы, не преминувшие в кои разы напоминать не во-время всплакнувшему ребенку: «Опять начинается жидовская комедия». И такого рода «обвинения» были отнюдь не мимолетны, поскольку на полном серьезе его воспитатели пытались убедить мальчика, «что на нем, словно печать проклятия, лежит часть коллективной вины иудеев за распятие Спасителя»
Хотя Семену нелегко было быть без вины виноватому, перенося несправедливые, болезненные упреки своей родни, он, тем не менее получил полноценное воспитание и образование, пристрастившись к великой русской литературе, которой обязано свои происхождением целое поколение ассимилированных иудеев, каковые, однако, неохотно принимались за своих «истинно» русской писательской элитой, уличавшей «хитрых евреев» в притворстве и фарисействе. Даже (впрочем, ничуть не «даже», а состоя чуть ли не в первых рядах «обвинителей») великий гуманист Достоевский не избежал этих подозрений и оценок, посвятив им множество страниц своих «Дневников».
Однако самого Надсона, возможно, и через преодоление и собственных обид, и общечеловеческих болей, привлекал в Христе образ Бога страждущих, защитника гонимых и отверженных, прямо пересекающийся с мотивом народа, к которому он сам был причастен, но
Я рос тебе чужим, отверженный народ,
И не тебе я пел в минуты вдохновенья.
Твоих преданий мир, твоих печалей гнет
Мне чужд, как и твои ученья.
И не только «голос крови» звучит в этих строках, но и бессилие сопротивляться мировому ожесточению и злобе. «Но если жизнь душна, как склеп, но если биться ты должен с пошлостью людскою?».
Ушедшему от чахотки из жизни очень рано (в неполные двадцать пять лет!), Надсону, тем не менее, довелось снискать не только всероссийскую, но и всемировую известность.
Тезка Надсона, Семен Фруг родился в Новороссии, в еврейской земледельческой колонии, которая явилась следствием проекта светлейшего князя Г.А. Потемкина-Таврического по привлечению иудеев в Новороссию, чтобы как можно скорее развернуть торговлю на вновь отвоеванных землях. Проект был поддержан идеей поэта-царедворца Гавриила Державина приохотить русских евреев (по его мнению, «неопрятных, ленивых, праздных и злых») к земледелию.
Проект сей был затеян с подачи общественного деятеля Ноты Ноткина, который апеллировал к ветхозаветным временам, в кои земледелие у евреев пользовалось всеобщим уважением: «Евреи государству со временем немалую пользу принесут, и со временем необходимость научит их земледелием сыскивать хлеб свой».
Семен обучался сначала, как принято в иудейских семьях, в хедере, а в 9 лет поступил в открывшееся в колонии училище, где он открыл для себя великую русскую литературу, хотя родным языком для него был идиш), а в шестнадцать лет он сам начинает писать стихи на русском языке, а публиковаться начал с девятнадцати – как в еврейских, так и в русских изданиях. На одном из конкурсов он был назван «национальным еврейским поэтом», хоть писал он преимущественно на русском, «пленительными тайнами непостижимой красоты» была для него поэзия Пушкина, Лермонтова.
Многое сближало его с Надсоном, в отличие от которого Фруг был не только еврейским поэтом, но и религиозным иудеем, придавая своей поззии национальное, еврейское звучание. Еврейское и русское сливались в его поэзии, но наивно звучали его слова о желании быть равноправным с русским народом хозяином «меня питающей земли», и ему пришлось даже быть свидетелем кровавых погромов: «Бедная еврейская душа! Сколько залегло в глубину твою бездонную, сколько горечи и яду напитало тебя, сколько горьких обид пало на долю твою!».
Лев Бердников отмечает, что Фруг, с детства впитав «пахаря грустный и кроткий псалом о ниве плодородной, о тучных пастбищах, о гроздях, о цветах», при всей разности их мировоззрений, близок к образу русского писателя-деревенщика (Борис Можаев, Валентин Распутин, Федор Абрамов, Василий Белов, Владимир Личутин и др.), столь популярному в Советском Союзе 70-80 гг.
И первые колонисты ехали из России в Палестину с песнями на стихи Фруга.
Первым «русскоязычным» писателем (термин этот прижился, хотя измышлен он был писателями-почвенниками, стремящимися отмежеваться от пишущих на русском языке «инородцев»-евреев) был Лев Невахович (1776-1831), в юном возрасте попавшим в белорусский город Шклов, бывший ту пору признанным центром Еврейского Просвещения. Но его отличительной чертой явилась неподдельная любовь с к русскому языку, выделяющая его от многих космополитически настроенных маскилим (поборников светского знания), что признает даже Солженицын: «Невахович, из просветителей-гуманистов, но не космополит (примечание: известно, какую настороженность вызывало само это понятие в среде национал-патриотов – Я.М.), а привязанный к русской культурной жизни, исключительное тогда явление среди евреев».
Когда в 1802 году в Петербурге был создан Комитет по благоустройству евреев, Невахович принимал в нем самое деятельное участие, консультируя членов Комитета Ноткина и Перетца. Тогда же он пишет книгу «Вопль дщери иудейской» – первое сочинение еврея на русском языке: «Возлюбленные Россияне!.. Перед вами изливаю я сердце моё!».
Позже, разочаровавшись выработанным Комитетом «Положением о евреях», писатель отходит от еврейской проблематики, но верит в победу разума над «предрассудками», ратует за веротерпимость, за братское сосуществование народов...
Но в 1806 году неожиданно отходит от иудаизма и принимает лютеранство и даже женится на христианке.
«Нет сомнения, - пишет Лев Бердников, – что Иехуда Лейб, который теперь уже называл себя не иначе, как Львом Николаевичем, предпринял этот шаг из карьеристских соображений. Тем более что живого интереса к своим соплеменникам он вовсе не потерял».
Однако теперь уже карьеру он делает превосходную, обрастает связями в бюрократическом мире и даже успешно подвизается на ниве коммерции: занимается военными поставками (сколь прибыльным может оказаться этот бизнес, мы можем убедиться теперь на примере бывшего минобороны России Сердюков, не только юридическое, но и политическое решение судьбы которого может оказаться весьма показательным для нынешнего политического режима).
Российский патриотизм сближает Неваховича с предтечами славянофильства в русской культуре, и в дальнейшем он сосредоточился на делах весьма далеких о изящной словесности.
Леон Мандельштам (1819-1889) «был первым евреем, окончившим российский университет, издавшим сборник своих стихотворений и ставшим первым переводчиком А.С. Пушкина на иврит. Поэт Осип Мандельштам приходится ему внучатым племянником». Такого краткого описания достаточно для того, чтобы привлечь интерес к этой личности и уже стоит многого. Нужно хотя бы еще коснуться атмосферы, в которой обитал этот человек. Хотя отец Леона был человеком эрудированным, не только знатоком Талмуда, однако не чуждым и просветительских идей, но «борьба еврейских фанатиков старины против новых веяний принимала подчас средневековый характер: «зловредные» книги они сжигали на кострах. Одно только лишь хранение Библии в переводе Мендельсона считалось подвигом самопожертвования; людей сживали со света, сдавали в солдаты за малейшее прегрешение против религии». Можно тут оговориться, как выглядели в этом свете евреи со стороны как простых русских людей, так и со стороны властей: наверное, как минимум, как некая зловредная секта, а как максимум... но не будем тут истолковывать кровавый навет о «христианских младенцах» или же более просвещенную точку зрения Достоевского о «государстве в государстве».
Однако юный Леон, выросший в более благожелательной атмосфере, смог постичь язык Пушкина и Гоголя настолько, что легко мог писать на нем и стихи и прозу. Однако затем, из-за ранней женитьбы, он попал в совершенно иную среду, где царила воинствующая ортодоксальность, в которой чтение любой неталмудической книги воспринималось как богохульство. В результате Леон не выдержал и развелся с женой. Тем не менее он не проникся негативными эмоциями к своему народу, «в большинстве своем – увы! – далекого от европейской культуры своего времени», а, напротив, обрел решимость стать его защитником и просветителем.
Леон приехал в Вильно, чтобы стать экстерном экзамены за курс губернской гимназии. Тогда, в 30-40-е гг 19 века, власти, считая Талмуд и фанатизм евреев виновниками их сепаратизма, провозгласили своей задачей нравственное и религиозное преобразование еврейской нации, создав сеть школ и казенных училищ с преподаванием общеобразовательных предметов. Именным приказом министр просвещения Уваров санкционирует зачисление Мандельштама в Московский, а затем и в Петербургский университет. Восторженно отзывается Мандельштам о первом своем прибытии в Москву:
Столица России! Мечта моей жизни! –
Изгнанника мира, как сына отчизны
С любовию матери примешь ли ты?
С блеском в 1844 году закончив Петербургский университет и защитив кандидатскую диссертацию по философии, Мандельштам уже в 1848 году выпускает пятитомный труд «Извлечения из Майонида» на древнееврейском и немецком языках, через два года составляет «Еврейско-русский» и «Русско-еврейский» словари, сыгравшие важнейшую роль в эмансипации русского еврейства.
В своем «Учебнике иудейской веры» он совершенно нетрадиционно, в христианском (общечеловеческом) духе трактует слова пророка Моисея «Люби ближнего, как самого себя». Оставив службу в Министерстве и уже оказавшись за границей, Мандельштам не оставляет своей просветительской деятельности и в 1862 году издает свой перевод Пятикнижия на русском языке, который однако не был допущен к обращению в России по совершенно дикому запрету пользования Священным писанием на русском, а не церковнославянском языке.
Под старость лет Леон Мандельштам, разорившийся на собственных изданиях, пробавлялся поденщиной в некоторых русских и заграничных издания, но, доживая свой век в нищете, сохраняет внутренне присущее ему достоинство и никому не жалуется на свое положение.
Фигура Павла Шейна даже на фоне всех выше рассмотренных литераторов все же довольно необычна уже, так сказать, со стартовых позиций. «Выходец из иудейской среды, он только в 17 лет обучился русскому языку, крестился в 22 года – и вдруг стал страстным собирателем и популяризатором русского фольклора». Шейн был инвалидом с детства, передвигался на костылях – и, возможно, им двигала именно потребность преодолеть вынужденную физическую ограниченность заодно с ограниченностью иудейского традиционализма, законсервированной талмудистской учености посреди заманчивой, многосторонней открытости света – пусть светом этим будет даже и православие. Непосредственным же толчком к выходу многих евреев на «светский простор» послужила идея Еврейского Просвещения, основоположником которого был германский мыслитель Мозес Мендельсон: основой его учения являлось приобщение евреев к европейской культуре и цивилизации через возрожденный древнееврейский язык.
Тем временем двухгодовое лечение в московской больнице дало определенный результат, и юноша теперь мог совершать пешие прогулки без посторонней помощи. Павел (так переименовали «странное» еврейское имя Ноах, - и как тут не вспомнить о библейском обращении Савла в Павла!) проявил исключительные способности к языкам, живо заинтересовался русской классикой, но думы о еврействе не оставляют его, и он делает стихотворный перевод на русский язык классической трагедии «Саул» на древнееврейском языке.
Хочется хотя бы отрывочно привести превосходное описание Львом Бердниковым особого «случая Шейна»: «Запертый болезнью в стенах дома, он не посещал синагогальных служб, был оторван от еврейской народной жизни, и его эрудиция была исключительно книжной. То было знание, не согретое верой, живым общением с соплеменниками. В его памяти остались лишь сценки из далекого детства: вот они, школяры в хедере, громко зазубривают урок; вот въедливый меламед отвешивает ему незаслуженно обидный подзатыльник; а над крышей родного дома все играет и играет светлое нежаркое, но такое приветное солнце... Он явственно помнил голос и звонкий смех матери, своей аидише мамы. Она то и дело тайком от отца балует своего старшенького, подходит к его изголовью, подсовывает то пряник, то миндальную баранку, то какую другую вкусность, ее нежные руки касаются его лба. Сейчас мамеле уже нет, в комнате ее обосновалась совсем чужая женщина и всем заправляет в их доме, да и сам он стал в этом доме совсем чужим. Да, остался отец, но он – человек сугубо практического склада, помешан на своей коммерции, и обсуждать с ним то, что действительно волнует Павла, никакого резона нет...»
Оставшись по рекомендации врачей в столице, Павел поступает в училище при лютеранской церкви, и все больше порывает связь не только с родными, но и вообще с еврейскими корнями и традициями. Здесь же Павел сближается со своим преподавателем литературы, известным поэтом Федором Богдановичем Миллером, который становится для него не только учителем, но другом и «братом»; их объединяют сходные мнения и чувства, любовь к русской словесности, к устному народному творчеству.
Стихотворной публикации Шейна в популярном альманахе и рассуждениям о русском характере сопутствовал отказ его от иудейства и крещение по лютеранскому обряду, хотя обращение в протестантизм и противоречил его православной и славянофильской ориентации.
«Безусловно, обращение соплеменника в христианство воспринималось иудеями как тягчайший грех. Выкреста называли «мешумад» («уничтоженный»). Однако протестантизм (как и ислам) был в глазах иудеев отступничеством всё же не столь вопиющим, как православие с его почитанием икон... А толерантность сторонников иудейского просветительства, маскилов была и вовсе безграничной... И не случайно, что позже в России были разрешены браки между лютеранами и евреями... Вознамерившийся получить сию веру Павел Шейн мог получить право беспрепятственно жить в столице».
Бердников приводит четко аргументированные рассуждения о том, как и почему «уже не Ноах, а Павел» не только говорить, но и думать стал по-русски. «И не может выразить в словах, как и почему прилепился душой к русскому народу, отчего, когда переступает он порог православного храма, теплеет его сердце, душа будто вздымается ввысь».
Но Павел не каялся в своем вероотступничестве, а считал себя невинно страдающим, отвергнутым родителями, и как будто «старался собрать все силы своего убеждения и заглушить ими беспокойство души, доказать себе, что, переменив религию отцов, он не сделал ничего страшного, а поступил, как человек мыслящий и свободный от предрассудков...»
Шейн начинает серьезно интересоваться народными песнями и преданиями, не теряя интереса к еврейской просветительской литературе, называя книгу Мозеса Мендельсона «Федон, или О бессмертии» спасительной и благодетельной, способной «принести человеку образованному более духовной пользы, чем целые сотни проповедей самых красноречивых и набожных пасторов».
С другой стороны, оказались созвучными чаяниям Шейна взгляды славянофилов на народ и его песенное творчество. И в то же время, как говорил В.С. Соловьев, «господствующий тон всех славянофильских взглядов был в безусловном противоположении русского нерусскому, своего – чужому». И, тем более, иудеям там отводилась весьма жалкая роль, и еврейство изображалось в самых черных красках: «Это народ без Отечества, это потомственное преемство торгового духа древней Палестины и, в особенности, это любовь к земным выгодам, которая и в древности не могла узнать Мессию в нищете и унижении». Как замечает русский философ Федотов: «В 19-м веке еврей, желавший забыть о своем еврействе, легко мог стать членом космополитического общества. Но ему уже много труднее было стать своим в кругу русских славянофилов». «А Павел Шейн, - отмечает Бердников, - таковым стал, истребив в себе последние остатки еврейского национального чувства».
Под старость лет Шейн находит свое семейное счастье с простой русской женщиной, моложе его на целых тридцать лет, которую он полушутливо называет «моя сестра милосердия», а на седьмом десятке лет у них рождается дочь, которую крестят по православному обряду. Да и сам Шейн настолько «опростонародился», что даже внешне напоминал мужика-великоросса.
Павел Шейн все силы свои и способности отдает делу собирания русского народного фольклора, в духе времени идет в народ, переезжает из губернии в губернию, становится преподавателем одной из московских школ. И все это ценой громадных физических усилий, так как он, будучи калекой, даже не мог одеться без посторонней помощи. Тем не менее, в результате его буквально самоотверженной деятельности в 1887-1902 гг Академией наук издается капитальный четырехтомный труд «Материал для изучения быта и языка русского населения Северо-Западного края». Последний и главным трудом Шейна явился громадный сборник по великорусским обрядам, сказкам, легендам и обычаям. Эта работа стала его «лебединой песней»...
Подводя итог данному краткому «литературно-национальному» обозрению, хочется обратить внимание на очень верную мысль Бердникова: «Стоит ли доказывать, что духовный выбор Шейна – не единственно возможный путь для еврея в России? В ней имеют право быть и такие деятели, как, скажем, не отрекшийся от религии отцов Исаак Левитан... И Леон Мандельштам служил Отечеству, сохраняя при этом свою веру и национальную идентичность. Их жизнь, как и жизнь Павла Васильевича Шейна, так же мало нуждается в оправдании, как и всякая другая».
Не обходит Лев Бердников тему культурного наследия целой династии баронов Гинцбургов, собирателей уникальной коллекции манускриптов, включенной в Общероссийский свод книжных памятников истории и культуры, тем более интересных тем, что позволяют проникнуть «в темное подполье еврейских гетто городов и местечек...Всё казалось окаменелым в духовной жизни еврейства... Мистические настроения отвлекали духовных мечтателей-евреев от печальной действительности...»
***
В кратком очерке не довелось рассказать о неупомянутых или же упомянутых вскользь других героях книги Льва Бердникова: о талантливом финансисте и дипломате, состоявшем на государевой службе «многогранном алмазе» Алмазе Иванове; о действительном статском советнике, менторе для наследника престола Исааке Павловиче Веселовском; о выдающемся дипломате Федоре Павловиче Веселовском; о главном самоеде империи, потомке маранов и изощренном шуте Петра Первого Яне Лакосте; о «сером кардинале» при дворе Анны Иоановны Леви Липмане; о «еврейском печальнике» Ноте Ноткине; о яркой русско-еврейской писательнице Хин-Гольдовской,...
Но нельзя объять необъятное, хоть и изложенное на неполных пятистах страницах книги Льва Бердникова «Евреи государства Российского». Можно, однако, разглядеть те самые проблески еврейской «экспансии» в мировое сообщество, которые позволили, например, автору полускандальной (?) книги «Эра Меркурия», профессору Калифорнийского университета в Беркли Юрию Слезкину назвать современную эру еврейской эрой, а двадцатый век – еврейским веком, «сменившим» пассионарность на креатив. И основная заслуга в этом, как мне видится из книги Л.Бердникова, принадлежит именно России, волей или неволей давшей приют повсеместно гонимому племени и в самом непостоянстве своей «умом непостижимой», антагонистичной свободе «вольницы», повлекшей экзистенциальный взрыв, выплеск противоположных энергий по обе стороны Великого Океана....
Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #6(165) июнь 2013 berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=165
Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2013/Zametki/Nomer6/Majzels1.php
