Предварительное пояснение. С 2003 года я нахожусь в дружеской интернетовской переписке с известным писателем, живущим в Москве. Нижеприведенный рассказ о моей семье и представляет собой бóльшую часть одного из писем, отправленного ему, русскому человеку, несколько лет тому назад. Этим, т.е. эпистолярной формой послания, объясняются некоторые особенности стиля и эмоциональных обертонов ряда абзацев этого письма.
О семье мамы
У Е. Евтушенко есть очень точные, неоспоримые строчки:
Людей неинтересных в мире нет.
Их судьбы — как истории планет.
У каждой все особое, свое,
и нет планет, похожих на нее.
Разумеется, наша семья, рискну сказать, семейный клан, не претендует на знаковость, известность в мире вне её собственных границ. Тем не менее, внутри её существуют и легенды, и та особость некоторых судеб, о которых пишет поэт.
С материнской стороны наша семья носит фамилию Вайслейб. Фамилия, как мы понимаем, редкая, этимологический смысл которой мне не ясен и сейчас. Разве что, можно предположить, германского происхождения, т.к. может быть переведена с немецкого, как Сирота или Сиротин. В связи с этой странной, необычной фамилией связана одна история, которая не легенда, но правда.
Ниже будут упомянуты имена, звучащие непривычно для слуха, но я настаиваю на этом звучании, именно так члены моей семьи обращались друг к другу.
Мой двоюродный брат по маме, Ихил (Михаил) Вайслейб, 18-летним юношей начал службу в Красной Армии в Ленинграде в 1939 году. Там его и застала война. Весной 45 года он был ранен в ногу на Висле и лечился в одном из московских госпиталей. По выписке он ждал назначения, т.к. находился в распоряжении Политуправления Московского Военного Округа (МВО), к этому времени (речь идёт о 46 годе) он был уже лейтенантом, политруком батальона. Однажды, он получил извещение о необходимости явиться в один из отделов МВО, и был удивлён, что надлежало прибыть не в Управление кадров, а в какой-то другой отдел. Пропуск его ожидал, и когда он был приглашён в кабинет, там сидел полковник, читавший газету и как будто не обращавший внимания на вошедшего. Потом человек положил газету, внимательно осмотрел лейтенанта и сказал: «Ну что, Вайслейб, не узнаёшь меня?
– Нет, товарищ полковник.
– А ты припомни февраль 42 года под Ленинградом.
И лишь тогда Миша вспомнил. Зимой 42 года, когда они держали оборону на 21-м (это Миша всегда упоминал) укреплённом районе его вызвал начальник, полковой комиссар Сараев (он всегда дополнял «старый большевик, был на каторге») в свой блиндаж и указал на другого, сидящего напротив человека.
– Наши освободили несколько районов Новгородской области. Партизаны доставили этого человека, но при нём нет документов. Утверждает, что он секретарь одного из местных райкомов партии. Документы, по его словам, зарыты в лесу. Он помнит место. Ты поедешь с ним на подводе, постарайтесь их найти. Пойми, Михаил, это очень важно.
Документы были найдены. Через две недели пришло подтверждение из Политуправления фронта, секретарь райкома вскоре получил другое назначение.
И вот теперь, в 1946 году, полковник рассказал
– Понимаешь, Вайслейб, редкая у тебя фамилия, не забывающаяся. Я просматривал списки людей, подлежащих назначению, и наткнулся на твою, которую тут же и вспомнил. Вот почему ты здесь. Сейчас я отправлю тебя в дом отдыха, подкормишься, а потом и распределим дальше.
Есть и другая история, но здесь уж правда шагает в обнимку с легендой. Однажды мой прадед, по имени Цви Вайслейб, обедал у своего сына, моего деда Азрила (Израиля), жившего в местечке Гайсин на Украине. Обедал, обедал, а потом говорит:
– Уже вечереет, пойду-ка я на улицу, закрою вам ставни.
Вышел закрыть ставни, да и не вернулся. Через несколько дней пришёл к моему дедушке знакомый и сообщил, что Цви уехал в Иерусалим и просил передать, чтобы дети не беспокоились, он будет держать их в курсе своих перемещений. Не удивляйтесь, если я сейчас заговорю о Ротшильде. Дело в том, что именно барон Эдмон де Ротшильд, банкир и филантроп одобрил идею колонизации евреями Палестины и финансировал этот проект. Так вот легенда упорно утверждает, что Цви Вайслейб был одним из тех работников колонизационного общества, посредством которого и осуществлялся проект переселения семей, многие из которых уезжали от погромов 1880-х годов. Занимаясь организацией переездов, Цви постоянно вояжировал между Палестиной и Украиной. Одна из родственниц говорила мне, что ей доподлинно известно, что Цви Вайслейб удостоен чести быть похороненным на кладбище на Масличной горе Старой части Иерусалима (это как упокоиться на Новодевичьем или Ваганьковском кладбище), но про Масличную гору я, конечно, утверждать не берусь.
Здесь уместно рассказать, из каких же мест семья моей мамы. С детства в памяти запечатлелись 3-4 названия городков, где они обитали: Тульчин, Гайсин, Умань, Бершадь. Недавно я узнал, что эти места были частью Подолии, исторической области на юго-западе Украины, которая, пройдя несколько разделов Польши, в конце концов, стала частью России. Через эти места проходила черта оседлости еврейского населения. Будучи уроженцем Харькова и прожив в нем почти 30 лет, я никогда не бывал в этих городках, честно говоря, никогда они меня не интересовали, казались глухой провинцией. Но несколько лет назад в Нью-Йорке была организована встреча гайсинского и тульчинского землячеств, на которой мы с женой побывали. Открытия и душевная сопричастность с людьми, там присутствовавшими, заставила многое прочувствовать, ведь, находившиеся в зале, ходили по тем же улицам, что и мои предки, дышали тем же воздухом, наслаждались, судя по стендам с фотографиями, выставленными в зале, теми же прекрасными кусками природы. А с каким иным чувством можно говорить о зрелых, много поживших мужчинах, с трепетом чествовавших свою, в патриаршем уже возрасте, школьную учительницу, или матрон с юным азартом спорящих, что находилось на пересечении Первомайской площади и Советской, или закатывавших мечтательно глаза при упоминании волшебного слова «пустырь», или роскошного поворота реки после «замка», и т.д.
Наконец, многие из них, вероятно, проходили мимо дома, в котором жил мой дед и его обширная семья. Я видел фотографию дома, он сохранился, после войны, когда вся семья моего деда и бабушки рассеялась: кто погиб, другие же уехали с места гибели братьев и сестер – в этом обширном двухэтажном доме находилась редакция городской газеты. А до того, как в нём жил дед, там, по молве, была конюшня, в помещении в загонах держали лошадей. Потом дом расчистили и перестроили, но форма отсеков-комнат осталась. Думаю, что предшествовавшие обитатели дома не пугали моего деда, он в молодости, в 80-е годы, служил в царской армии в Молдавии и знал в лошадях толк. Мне рассказывали, что именно служба в армии поспособствовала ускорению создания его семейного очага. Как только стало известно, что молодому деду предстоит быть вне дома, остро стал вопрос соблюдения кашрута, законов приемлемости тех или иных продуктов питания, её приготовления и т.д. С этим в семье прадеда было строго. Деда ускоренно сосватали за Гелею Лещинскую и они оба укатили в Молдавию для прохождения его службы и занятия молодыми делами. В те патриархальные времена можно было ходить на службу, как на работу и питаться кошерной пищей на дому. Там же родился и первенец по имени Нахман, имя не случайное, о чём расскажу чуть позже. После завершения службы семья вернулась на родину в Тульчин, потом переехали в Гайсин, где и родились остальные дети.
Семья деда относилась к разряду ремесленников. Мужчины, в основном, были профессиональными заготовщиками. Если кто-либо знает технологию производства сапог или туфель, то понимает, о чём здесь толкуется. Прежде чем их сшить, нужно заготовить составные части: подъём, задник, голенище, связку. «Сборка» сапог воедино – это дело сапожников. Причём, сапожники, в основном украинцы, жили по сёлам, окружавшим Тульчин или Гайсин, и они тесно кооперировали с заготовщиками внутри этих местечек. В нашей семье заготовщиками были дед Азрил и его сыновья Нахман, Велв и Герш. Именно так их звали в семье. Самый младший сын Иосиф заготовщиком не стал, он родился в 1918 году, и революция распорядилась по-иному. У Азрила и Гелеи было три дочери: Мниха, Бруха и Эстер (Эсфирь), моя мама.
Моя мама Эсфирь Вайслейб со старшим братом Мосей, 1934 г.
Дочерей с раннего возраста готовили к профессии портних, (или модисток, как их тогда называли), так мне рассказывала мама. У неё же всё сложилось вопреки семейным традициям. К 1925 году ей было 15 лет, она ходила в школу. Однажды в пятницу, вернувшись из школы, села готовить уроки и сказала своей матери, что завтра, в субботу, у неё занятия. Бабушка ответила, что об этом не может быть и речи, ведь это СУББОТА, священный день отдыха, в этот день до захода солнца запрещено всё, что не связано с общением с Богом, что естественно для молодой постреволюционной девушки казалось чистой мутью. Более того, бабушка, она была самой набожной в семье, спрятала куда-то учебники. Это пробудило бунтарскую составляющую маминого характера, и в ближайшие дни она сбежала из дома со своей подружкой по фамилии Грановская, ставшей впоследствии крупным медиком. Они уехали в Херсон, там мама со временем поступила в педучилище, затем в учительский институт, а в 1931 году молодая учительница была распределена в городок Красногоровка в Донбассе. Там она встретила моего отца, Авербуха Боруха (Бориса) Моисеевича, инженера-теплотехника, они поженились, и в 1933 году родился мой старший брат Моисей. К этому времени мама помирилась с родителями и летом привозила брата в родные места к деду и бабушке. Я родился уже в Харькове в 1941 году, накануне войны. В Харьков родители переехали в 1938 г. в связи с переводом отца на местный завод, одновременно мама поступила в Харьковский Университет на химфак, после окончания которого преподавала в школах. Мне мама говорила, что переезд в Харьков был ускорен тем, что на отца «доброжелатели» написали несколько доносов, время было тревожное.
Папа с мамой и старшим братом, 1936 г.
После войны мамин брат Вева с семьёй и, чудом спасшаяся из гетто в Печёрах племянница Сура (Светлана), тоже переехали к маме в Харьков. Светланины родители Мниха и Идл Рабинович с другими двумя детьми погибли в печёрском гетто. Одно из самых первых моих воспоминаний, мне было не более четырёх лет, связано с полом в нашей комнате в Харькове, на котором спали рядом мои двоюродные братья и сёстры, кроватей не хватало.
Расскажу здесь о религиозном укладе семьи, он довольно любопытен. В местах, где жил прадед и его прародители в середине 18 века широко распространилось движение под названием хасидизм. В маминых разговорах с роднёй, многие из которых были на еврейском жаргоне идиш, довольно часто мелькало колоритное слово мансы. Это нечто вроде завиральных сказок, легенд, фантазий, анекдотов, притч. И лишь сравнительно недавно я узнал происхождение этого понятия.
Хасиды, «благочестивые» в переводе – обширное религиозное движение, основанное в Подолии в первой четверти 18 века, основная идея которого была смягчить суровый, отрешённый, грозный облик Иеговы превратив его в Бога с «человеческим лицом», приблизить его к себе в качестве собеседника, виртуального старшего друга, которому можно поведать свои напасти и беды. Как будто именно об этом писал впоследствии Маяковский: «Ненавижу всяческую мертвечину, обожаю всяческую жизнь». Они не исповедовали религиозный нигилизм, соблюдали основные обряды, кто больше, кто меньше: субботу, кошер, молитвы, сватовство и т.д. Не запрещалось, а даже приветствовалось веселье на свадьбах с вином и плясками. Кто видел мюзикл «Скрипач на крыше» поймёт, что я имею в виду.
Одним из самых известных и ярких деятелей хасидизма стал человек по имени Нахман, который после многих путешествий и паломничеств поселился в городке Брацлав, организовав там свой религиозный «центр», и поэтому известен как «Нахман из Брацлава». Именно к этой ветви религиозного хасидизма и принадлежала семья моей мамы. У меня нет сомнений, что это и есть причина, почему первенец Азрила и Гелеи Вайслейб был назван Нахманом, родителям хотелось, чтобы их сын был столь же умён, даровит и известен, как глава их религиозной секты. А дар и авторитет ребе Нахмана из Брацлава признавали все его последователи, их были десятки тысяч, все эти городки и местечки Подолии. Посмертной славе Нахман обязан своему писательскому дарованию необычного сорта: он сочинял мансы, те самые, о которых упоминалось выше. В 2005 году на Книжном Салоне в Париже я приобрёл книгу «Сказочные истории. Учение раби Нахмана из Брослава». Издал её, кстати, Пётр Алёшкин в Голос-Пресс в 2003 году. Сейчас она у меня в руках. Приведу из неё маленькую притчу-мансу под названием «Клад»
Приснилось одному человеку, что под мостом в Вене зарыто огромное сокровище. Добрался он до Вены, остановился у моста и думает, что дальше. Не хотел искать клад днём, потому что было много людей.
Подошёл офицер и спросил: «Ты что тут делаешь? Почему стоишь, размышляешь?» И решил этот человек, что лучше рассказать всё, как есть, и попросить помощи, предложив разделить с ним сокровище. Сообщил ему обо всём.
Офицер ответил: «Еврея занимают только сны! У меня тоже был сон, и я тоже видел клад. Он был в маленькой избе, в подвале».
И рассказал свой сон, офицер точно описал город этого человека и его дом. Поспешил человек домой, разрыл пол в подвале и нашёл сокровище. А потом сказал: «Теперь я знаю, у меня всё время было сокровище. Но, чтобы его найти, я должен был поехать в Вену».
То же со служением Богу. У каждого человека есть сокровище, но, чтобы найти его, он должен поехать к цадику (главе общины).
Вот названия некоторых сказочных историй Нахмана: «О пропавшей царской дочери», «О хромом», «О царском сыне из драгоценных камней», «О семи нищих», «О скромном царе» и т.д. Любил, как видим, порассуждать о жизни царей.
В 1810 г. рабби Нахман, предчувствуя близкую смерть, переехал в Умань, где вскоре скончался от чахотки и был похоронен на еврейском кладбище, том самом, на котором покоится прах его прадеда Баал-Шем-Това, основателя движения. С тех пор Умань стала местом паломничества для хасидов, как Иерусалим для христиан, или Мекка для мусульман. В 2008 году на Карловарском кинофестивале я с женой присутствовал на презентации известного режиссёра из Голливуда Пола Мазурского, который привёз документальный фильм «Путешествие к еврейской радости» (Yippee: A Journey to Jewish Joy). В нём показано, как десятки тысяч паломников со всех концов света съезжаются в сентябре каждого года поклониться их могилам и пообщаться между собой в разговорах, молитвах, плясках, песнях, гурманстве. Умань, конечно не готова к такому «нашествию», но в тесноте, да не в обиде, все центральные кварталы сдаются приезжим, в комнатах по 5-6 обитателей и это приносит солидный куш в казну города, позволяющий им прокантоваться до следующего «нашествия».
Мои родные: дедушка, бабушка, их старшие дети тоже совершали такие паломничества в Умань, это считалось огромным семейным знаковым событием, память о котором, через уста оставшихся в живых, дошла и до меня.
Все эти мансы я рассказываю потому, что родной брат моей бабушки Аба Лещинский жил в Умани и был человеком, очень близким к цадику, в те времена руководившему хасидской общиной «Нахмана из Брацлава». Имени его я не знаю. Дед Аба был вроде министра финансов при «дворе» цадика, он непрерывно коммивояжировал по общинам и собирал денежные средства на содержание людей, целиком посвятивших себя изучению священных книг, это была их профессия. Бабушка Гелея, о которой я уже говорил как о самом религиозном члене семьи, боготворила Абу, почитала святым. Можно сказать, что в семье её неустанными трудами поддерживался «культ» Абы, как человека, искупающего все грехи её прочих членов. По крайней мере, когда он приезжал к сестре, в доме царила атмосфера праздника: самое почётное место, самая лучшая посуда и пища. Детям и внукам демонстрировался пример чистого служения своей вере и народу.
Наступил 1940 год. В районе Умани оказалось значительное количество беженцев из Польши, многие из них – набожные хасиды. Дед Аба развернул мощную компанию помощи им. Органам это не понравилось. Аба не разбирался в геополитике и не понимал, что зачастую добрые дела не могут остаться неотмщенными. Подмели всех цадиков и ребе. Аба Лещинский был отправлен в ГУЛАГ. Вскоре он скончался от голода. Об этом мне рассказывал его сын подполковник Советской Армии Яков Абович Лещинский, с которым я тесно общался в середине 60-х годов.
– Я знаю, отчего он умер. Для него было святотатством взять в рот некошерную пищу. Значит, он обрёк себя только на хлеб, селёдку и воду.
Дядя Яша и сам оказался носителем непростой биографии. В 18 лет, в 1930 г., он уехал в Ленинград. Не сбежал ли? Как видим, в те годы бегство от родного очага явно приобретало черты семейной традиции. Окончил рабфак, затем Военно-Транспортную Академию. В годы войны был заместителем начальника транспортных перевозок Ленинградского фронта, т.е. находился в осаждённом Ленинграде. В 1951 г. был судим и приговорён трибуналом к 10 годам лагерей. «За анекдот» – говорил он. Ничего больше о лагере не рассказывал.
11-летним мальчишкой, в 1952 г., я отчётливо помню, как мама о чём-то отчаянно перешёптывалась на идиш с дядей Вевой и племянницей Светланой. Собирала у всей родни деньги, организовывала одну за другой посылки, и как только позволяли тюремные правила непрерывно их отправляла. А ведь она Яшу практически не знала, может быть, было несколько встреч в детстве, а потом была война и жизнь разбросала. Да и вообще Яша, после отъезда в Ленинград, с семьёй общался крайне редко. Да вот в тюремной камере явно прозрел. Кроме Яши мама завязала переписку с Валей Виноградовой, его женой, которая не оставляла ни одного камня не перевёрнутым в борьбе за освобождение мужа. Однажды летом (дядя Яша ещё сидел), мама нагрузила меня двумя тяжёлыми авоськами с яблоками и мы отправились пешком на вокзал, тетя Валя проезжала ночным поездом через Харьков и мы несли ей гостинец. Так мама в первый раз познакомилась с женой своего брата. В 1956 году Я.А. Лещинский был полностью реабилитирован, в партию больше не вступил, получил квартиру в Таллинне, где я у него два раза гостил. Со стороны маминой ветви семьи, дядя Яша был самым образованным, выписывал и читал литературные журналы, был всесторонне интересным человеком, за свою посадку советскую власть не оправдывал. Его фотография с тётей Валей и сейчас стоит передо мной на полке среди самых дорогих мне лиц.
Дядя Яков Абович Лещинский с женой Валентиной Виноградовой, 70-е годы
МОРТИРОЛОГ семьи Вайслейб
Вайслейб Азрил, дед. Погиб в гетто, 1942 год
Лещинская Гелея, бабушка. Погибла в гетто, 1942 год
Вайслейб Нахман, дядя. Умер от туберкулёза, 1929 год
Вайслейб (по мужу Рабинович) Мниха, тётя. Погибла в гетто, 1942 год
Рабинович Идл, муж Мнихи. Погиб в гетто, 1942 год
Рабинович Рахиль, дочь Мнихи и Идла, двоюродная сестра. Погибла в Печёрском гетто, 1942 год
Рабинович Песя, сын Мнихи и Идла, двоюродный брат, погиб на фронте.
Вайслейб Бруха, тётя. Расстреляна в Гайсине на площади Белендика. Была беременна. Конец июня 1942 г.
Школьник Берл, муж Брухи Вайслейб. Погиб на фронте.
Наум, сын Брухи и Берла, двоюродный брат. 14 лет. Расстрелян вместе с матерью. Есть достоверные свидетельства, что перед смертью пел «Интернационал».
Этя, дочь Брухи и Берла, двоюродная сестра, 7 лет. Расстреляна с матерью.
Вся семья Брухи Вайслейб погибла, никого не осталось.
Вайслейб Герш, дядя. Погиб на фронте.
После войны остались в живых дяди Велв и Иосиф Вайслейб с семьями и моя мама Эсфирь.
Когда мне было 15 лет в нашей 14-метровой комнате, кроме мамы, брата и меня, год жила Бронислава, дочь Герша, которую мама забрала в Харьков после окончания ею средней школы в Крыжополе, Винницкой области.
Мои родители
Отец Авербух Борис Моисеевич, 39 лет, погиб под Кировоградом 7 января
1944 г.
Мать Вайслейб Эсфирь Израилевна, 59 лет, скончалась в 1969 г.
Вместе они прожили 10 лет.
Мама воспитала двух сыновей, никогда больше не вышла замуж.
Семья отца
О родных со стороны отца мне известно намного меньше. В значительной степени в этом повинен сам. Я знаю, мама была бы счастлива поделиться всем, что она знала о нём. Моя нерадивость в отношении вопросов об отце грешна, непростительна, мучительна.
Помню, однажды в пятом или шестом классе, я нашёл большой кожаный портфель, где хранились фотографии, какие-то технические книги, письма. Я всё это аккуратно отложил, заполнил портфель своими тетрадками и учебниками, пошёл в школу. Когда я вернулся, и мама увидела этот портфель с ней случилась жуткая истерика, она кричала и заклинала меня не трогать портфель: «Это последнее, что осталось от Бори». Пока мама была жива, я к портфелю не прикасался. А что бы мне не расспросить о его истории? Или однажды она подвернула ногу, и, когда мы шли в поликлинику, попросила, чтобы я взял ей под руку: «Я всегда вела Борю». Не спрашивал и об их встрече, женитьбе. Лишь недавно случайно узнал от маминой племянницы Светланы, что бракосочетание было в Одессе, (там жили многие папины родные) по сугубо гражданскому обряду, т.е. без хупы, без свадебного шатра, на этом настаивала мама, и папа – сын раввина – согласился.
Мой папа Борис Моисеевич Авербух
Вот мы и подошли к родословной отца. В сословном отношении она была посолидней маминой. Мой дед Моисей Авербух был раввином, по тем временам исключительно почётная, высокой иерархии должность. Бабушка Хава была дочерью купца первой гильдии по имени Марк Гельмонт, уверен, что я назван за ним, прадедом. Жили они в разных городках, раскатанных по Волынской губернии: Володарск-Волынский, Коростень, всемирно известный, имеющий символический смысл, Бердичев. У Марка Гельмонта и его жены Башевы детей было столько же, сколько и с маминой стороны – семеро. Будучи лесопромышленником, он, помимо прочего, держал магазин тканей, которым заведовал в молодости, до революции, его сын Абрам. Как купцу первой гильдии ему было позволено, сверх процентных норм, дать детям гимназическое образование, чем он и воспользовался. Старшие дети Абрам и Сара до революции окончили гимназию, ну а после 1917 пришлось пересмотреть стратегию жизни. У прадеда всё экспроприировали, он с женой и младшими детьми уехали тихо доживать в Одессу, а старшие брат и сестра переехали в Москву и пошли по педагогической линии. Тётя Сара была школьным педагогом, а Абрам Маркович Гельмонт, в конце жизни (60 годы) заведовал лабораторией новых методов обучения в одном из институтов Академии Педагогических Наук. Я был тесно дружен с его дочерьми Эммой и Инной, они мне многое рассказали. Есть ещё один каверзный твист: два брата Авербуха, Моисей, мой дед, и Иона женились на родных сестрах Гельмонт, Хаве и Голде. Купцы и раввины не опасались родниться, такие были времена.
О судьбе отца, его родителей, брата и двух сестёр я расскажу в ответе на следующий вопрос, а сейчас поделюсь несколькими историями, хоть и косвенно, но связанных с памятью о папе.
Одна из них такова. Помню, ещё в студенческие годы в институтской библиотеке ища, что бы почитать, обратил внимание на толстый том немецкого писателя Бертольда Ауэрбаха «Повести и деревенские рассказы». Полистал и оставил до лучших времён, при беглом просмотре показались неинтересными, какие-то сусальные истории из сельского быта. Потом, уже в Америке, мне несколько раз встречалось английское издание этой же книги – Bertold Auerbach «Black Forest Village stories», – пока однажды не ударило по сознанию: ведь имя автора – это немецкая транскрипция моей фамилии, не от него ли идёт наша родословная и генетическая преданность литературе, книге. Стал изучать его биографию, это добавило интриги. Оказалось, что Бертольд, родившийся в 1812 году в одном из городков лесной глухомани Шварцвальда, еврейского происхождения, не доучился до раввина, стал последователем Спинозы, был отлучен от еврейства, и сделал блистательную писательскую карьеру. Прожив 70 лет, он умер в конце 19 века в Каннах на Французской Ривьере, обозревая перед кончиной бесчисленные переиздания своих романов в Европе и Америке. Особенно трогательно, почитателем и другом Ауэрбаха был И.С. Тургенев написавший предисловие к русскому изданию романа «Дача на Рейне». Конечно, моя версия о происхождении от книжного человека оказалась абсолютно несостоятельной, но зато как много нового я узнал, вчитавшись в свою фамилию. Более того, мне удалось с помощью интернета купить первые американские издания нескольких его романов: «Вилла на Рейне», «На высотах», и последнее издание «деревенских историй» 1969 года. Представляете, человека уже нет 120 с лишним лет, а я бережно оглаживаю то, что он писал чуть ли не гусиным пером. Да и зов родовых корней всё же не пустой звук.
Вторая – история с географией. Любимое место отдыха с моей волшебной женой – город Карловы Вары в Богемии на границе с Германией. Лет десять назад, просматривая детальную карту Чешской Республики, вдруг увидел, что по ту сторону границы находится городок под названием, легко догадаться, Auerbach. И пронеслось в подкорке: «вот откуда третье – четвёртое поколение моей родни со стороны отца». Это выглядело тем более достоверным ввиду того, что Эмма, дочь Абрама Гельмонта, рассказывала мне, что наш клан до революции занимался мануфактурой, а город Ауэрбах и был известен изготовлением тканей.
Я уже упоминал, что отца своего, по меньшей мере, сознательно, никогда не видел, т.к. родился в канун войны, он ушёл на фронт и погиб в 1944. И вот 60 лет спустя после его гибели мы и сотворили паломничество из Карловых Вар в Ауэрбах, благо это в трёх с небольшим часах езды на машине. Наш таксист Зденек, преисполненный важностью миссии, был в новой красивой рубашке, и мы выруливали вдоль гор и долин Саксонии. В городке, где-то со стотысячным населением, оказался историко-краеведческий музей, который открыли специально для нас, т.к. в тот день, в среду, да и летом, его двери были закрыты, хотя директор музея была на месте. Мы осмотрели экспозицию: макет города за крепостными стенами. Прялки, ткани, ковры, одежду изготовленную веком-двумя ранее и т.д. Разговор случился слабенький, я по-немецки не говорю и объясняться было трудно. В городе проживают 2-3 семьи Ауэрбах, но искать и вступать в контакты было излишне. Директор музея, несколько даже испуганно, сказала, что евреев в городе нет, нет ни еврейского кладбища, ни синагоги, возможно, если и есть могилы на общем кладбище, то где – она не знает. И тут выплыло что-то очень ценное для меня. Она сказала, что в архиве музея хранится выездные документы, заграничный паспорт, выданный еврейской семье NN перед войной, сказала, что может их поискать и показать. Я внимательно рассмотрел одну из страниц огромного гроссбуха, (можно только ахнуть оттого, как великолепно организовано архивное дело небольшого города!) и обратил внимание на дату выдачи документа, январь 1939 года. И тут исторические хроники выстроили всё по порядку. Разбойная ночь хрустальных мечей, Kristallnacht, 9-10 ноября 1938г., разумеется, предшествовала отъезду этой семьи. Сделать снимок документа нам не позволили. Так я ещё раз попрощался с отцом, не будь память о нём, вряд ли придал значение названию заштатного городка.
Наконец, на этот раз – литературная история. Я давно с глубоким почтением отношусь к издающемуся в Нью-Йорке с 1942 года «Новому журналу», тем более, что в состав редколлегии входит поэт, редактор, друг и прекрасной души человек Валентина Алексеевна Синкевич. В 2007 году журнал учредил литературную премию имени Марка Алданова, одного из основателей журнала. Друг И.А. Бунина, он был одним из крупнейших литературных имён в культурном слое первой эмиграции, автор множества романов, пользовавшихся широкой популярностью. Узнав об идее организации премии, я тут же решил её профинансировать. Здесь я должен признаться, что, кроме понимания общественной значимости этого проекта, у меня были ещё сугубо личный мотив, и вот какой. Писатель Алданов – это псевдоним Марка Александровича Ландау, уроженца Киева.
Дело же в том, что фамилия Ландау, вернее Ланда, тесно связана с судьбой моего отца. В 1919 году в результате свирепствовавших петлюровских погромов его семья лишилась родителей. Были убиты мой прадед Мордко Авербух, его сын Моисей и жена Хава, мои дед и бабушка. Четверо детей осиротели. Бориса Авербуха (15 лет) и его сестру Аду (12 лет) приняли в свою семью Мария и Лазарь Ланда, проживавшие в Житомире. Спаслась также моя прабабушка Башева, мать деда Моисея. Мария Авербух (по мужу Ланда), родная сестра деда Моисея, тогда совсем молодая учительница приняла участие в судьбе отца и тёти. И хоть писатель Алданов никак не связан родственными отношениями с Марией и Лазарем Ланда, но вот такая ассоциативная связь имён и времён в этом случае, несомненно, повлияла на решение поддержать культурное дело.
Эмиграция
Причин было несколько. О них я расскажу, даже если это будет выглядеть несколько эмоциональным.
Одна из причин была узкая, непосредственная. В 1977 году сестра жены эмигрировала в Америку с мужем и 3-летней дочерью. В дороге семья распалась, Анна с дочерью, без близких родных, обустраивала свою жизнь в Филадельфии, среди трудностей и одиночества. Сёстры всегда были очень близки, эмоционально и духовно, тому были особые причины, о которых говорить ни к чему. Поэтому стремление помочь ей было естественным.
Вторая причина больше относится ко мне, моему образу мыслей, и имеет социально-общественную основу. О ней хочется поговорить более развёрнуто.
Много лет назад, уже в эмиграции, придумались следующие строчки:
Ценю конкретность, как кирпич,
Одежду создающий зданьям.
Как пылью крашеный «Москвич»
В стране растерзанной страданьем.
Как бард, слагающий стихи,
Где боль и гнев мы сердцем слышим.
Как неизбежные грехи.
Как воздух, коим все мы дышим.
Я – человек конкретного городского образа мышления, через призму этого восприятия ощущаю окружающий мир и, соответственно, принимаю какие-то решения и действую.
Теперь давайте представим себе 15-летнего мальчишку, 1956 год, конец лета. Это возраст, не правда ли? абсолютного эгоцентризма, весь мир вращается вокруг тебя, все тебе обязаны. Естественное состояние юношеского psycho. Все авторитеты обитают вне семьи: школьные друзья; избирательно малое число учителей (Люция Витальевна Земло, Юрий Евгеньевич Финкельштейн, Антонина Тимофеевна Родионова); в моём случае, руководители кружков, в которые я бегал, художественного слова (Семён Семёнович Фаерович) и танцевального (Зинаида Дмитриевна Гасенко) – па де грас, па де катр, танго, вальс-бостон, фокстрот). Мама, дяди, тёти и даже старший брат – не принадлежат к этому кругу, они лишь для целей моего обслуживания. Но в это лето в семье воцарилась атмосфера, когда я из центра (солнца) был отодвинут на периферию (приземлён), я был удивлён, но выбора мне не оставили.
Причиной перемен был предстоящий визит, внезапно материализовавшейся тёти Сарры из Израиля, родной сестры отца. В моём сознании всё работало против её появления. Жуткое, просто скандальное имя. Имя – символ, имя – понятие. Произнёс, и всё ясно, ничего более объяснять не надо. Каркающее постыдное имя сплюсованное с непроизносимым многими устами названием не менее преступной страны, разве что в словосвязке «израильская военщина», т.е. в роли прилагательного.
Энтузиазм же мамы в связи с предстоящим событием был несокрушим, до моих чувств ей не было дела.
Теперь я должен повторить кое-что из уже рассказанного о семье отца. В начале 20-х годов, в зоне гражданской войны на Украине его семья потеряла родителей. Осталось четверо детей – два брата (мой отец Борис – старший), две сестры (тётя Сарра – младшая) – возрастом от 14 до 3 лет. Все были разобраны родственниками.
Сарра перешла в ветвь семьи, осевшей в Польше, я о ней ничего не знаю, перед войной они уже были в Палестине. Её дядя – один из основателей Иерусалимского Университета позаботился о её образовании, к моменту её приезда в Харьков она была профессиональным логопедом.
Тетя Сарра Шнеерсон из Израиля, родная папина сестра.
Всех троих детей со стороны моей бабушки приютили родственники на Украине и в Москве. Младший брат Абрам (которого забрала московская тётя) закончил авиационный институт в Москве, потом работал в московских закрытых конторах и практически полностью порвал связь с семьёй из-за секретности. Я его видел один раз в жизни.
Мой папа стал заводским инженером. После женитьбы, в 1933 году в Красногоровке на Донбассе родился старший брат, я – уже в Харькове в 1941. Отец ушёл на фронт в 1942 и погиб («красноармеец Авербух Б.М. скончался от ран в боях за Социалистическую Родину» - так написано в похоронке) под Кировоградом 7 января 1944 г.
Мама прожила с отцом, как видно из этой хроники, 10 лет. Никогда больше замуж не вышла, и я даже не могу припомнить, чтобы она когда-либо встречалась с кем-то. Память об отце в семье была священна. В Харькове со стороны отца родственников не было, и по окончании школы, в 18 лет, она собрала свои нищенские копейки и отправила меня в Москву знакомиться с семьёй отца. Я и по сей день общаюсь с престарелыми двоюродными его сёстрами, осевшими в Бостоне, в США.
Теперь становится яснее, почему мама с неколебимым стремлением ожидала встречи с Саррой, это её приближало к ушедшему мужу, только ей она могла рассказать что-то, что я не был способен понять, а та способна.
Приехала Сарра и случилось нечто неожиданное. Я, равнодушный к родственникам, был ею очарован, искал любую минуту для общения с ней. Это было трудно, т.к. наехала толпа папиных родных со всей Украины, ранее мною незнаемых. В свои 45 она выглядела человеком из другого мира: загадочного, но прекрасного. Излучающее добро лицо, практически всё понимала по-русски и совсем неплохо объяснялась, с некоторым акцентом, конечно. Но главное, чувствовался хороший мудрый человек. Меня она сразила тем, что, заведя разговор о моих читательских интересах, живо поддержала высокую оценку недавно прочитанной голсуорсиевской Саги и посоветовала не пропустить чтение, (что бы Вы думали?), «Тихого Дона» Шолохова. В моей семье такие разговоры не водились. Мама читала одну книжку в год, помню «Сын рыбака» В. Лациса.
Было много клановых встреч с ней и проч., но, в конце концов, она вернулась домой, оставив, как в стихах Мартынова, «незримый прочный след\ в моей душе на много лет». Не часто, но я с ней переписывался, потом переписка прекратилась.
К чему же я завёл разговор о тёте Сарре?
Прошло 11 лет. Пронеслась 6-дневная война. В советской прессе началась вакханалия антиизраильских инвектив: кто поярче, кто поизощрённей, кто поразмашистей, кто побольней. Эта пропагандистская война длилась не 6 дней а много-много лет, без перерывов, подённо, в Москве, Киеве, Харькове и т.д. практически всеми средствами массовой информации: газеты, журналы, радио, ТВ. Спасения от них не было. Особенно ненавистно было наличие еврейских подписей под рядом статей и брошюр. Исчерпав весь словарь бранных слов по поводу израильской агрессии и сионистов (конечно же эвфемизм для замены слова еврей), подросшее поколение журналистов, начинали всё по новой, пользуясь наработками предыдущих, и конца этому сыскать было невозможно.
Таков был конкретный урок моего бытия. Принудиловка к предательству родовых корней, которую я, к этому времени, будучи достаточно взросл, не мог не распознавать. Причинная связь с такого рода мыслям описана выше.
Именно это раздвоение, к которому меня пригвождала советская система, привело к стойкому её неприятию. Не страны, т.к. это была моя страна, не её народа, т.к. это был мой народ, не её культуры, т.к. это была моя культура, а именно системы, установленной без моей воли и согласия и бороться с которой мне, рядовому интеллигенту, было бесполезно. Есть предел для возможностей мускулатуры лица, есть лимит на объём лживых слов способных прикрывать пожар, клокочущий внутри души и сознания.
Это корневая причина моей эмиграции. Поэтому я да, принимаю на себя ответственность за то, что фактом своей эмиграции может и способствовал развалу советской системы. Но преступлением это не считаю.
Хочу сказать несколько фраз и о феномене эмиграции. Прошу простить за использование казалось бы непригодного для этой цели понятия черта оседлости. Я писал о ней, отвечая на вопрос о материнской ветви семьи.
Задумавшись о черте оседлости XIX в., я чётко осознал, что этот феномен никогда не означал недостатка в пространствах, в которых позволялось жить моим единоплеменникам. Это были огромные территории, живописные и плодородные, в западной части России, в Белоруссии, Украине, Молдавии, и проч.
Смысл же был в том, что был запрет на свободу заселения некоторых районов Российской империи, в основном крупных городов (другие аспекты притеснений я сейчас не рассматриваю). Т.е. существовало узаконенное ограничение некоторых свобод какой-то части населения в сравнении с другими её подданными. Вопрос, казалось бы, не столь уж крупный, который, безусловно, мог бы быть адресован, будь на то решимость соответствующих государственных деятелей и учреждений.
Но понадобилась Февральская революция, чтобы был издан закон от 20 марта 1917 года, подготовленный министром юстиции А.Ф. Керенским, по которому черта оседлости, просуществовавшая почти 150 лет, была полностью снята.
Я утверждаю, и пусть меня судят со всей страстью своего гнева, что СССР до начала 90-х годов представлял собой гигантскую черту оседлости, которая заковала внутрь своих территорий все её народы, ибо она лишала, запрещала своему населению пользоваться элементарными свободами (перемещения, путешествий заграницу, эмиграции, выражения мнений и т.д.), которыми другие народы вольны пользоваться, не задумываясь о том. Даже мой прадед Цви Вайслейб в царские-то времена свободно переселился в Палестину.
Понадобилась Революция начала 90-х годов, чтобы адресовать этот феномен. И даже эти не простые конечно вопросы могли бы быть разрешены без революции, если бы государство не забетонировало себя от действительности, от элементарных, но ключевых человеческих устремлений.
Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #6(165) июнь 2013 berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=165
Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2013/Zametki/Nomer6/Averbuh1.php
