Отмечавшееся весной 1995 г. 50-летие освобождения Освенцима-Аушвица всколыхнуло незаживающую память о Холокосте. Газеты и телевидение не обошли вниманием и связанное с этим знаменательное событие: Нобелевский лауреат Эли Визель добился от президента Леха Валенсы публичного упоминания о том, что в гитлеровских лагерях смерти погибли миллионы евреев. Странное дело, но освободившаяся от коммунистического гнета Польша сохранила (уже уходящую в прошлое Польши) привычку замалчивать геноцид еврейского народа в годы нацизма. Известно, что в Советском Союзе, от Сталина до Горбачева, эта тема на протяжении десятилетий составляла чуть ли не государственную тайну. “Над Бабьим Яром памятников нет” — строки этого стихотворения Евтушенко, как и Тринадцатая симфония Шостаковича, включившая в себя этот текст, как и известное выступление Виктора Некрасова над братской могилой, вызвали гнев официальных идеологов. После первых, по свежим следам, публикаций П.Антокольского и В.Гроссмана, после книги “Мстители гетто” на тему был наложен запрет. Лишь с трудом проникали в подцензурную печать имена Анны Франк, Януша Корчака — но речь шла только о переводных книгах и зарубежных кинофильмах, на советских авторов это послабление, вплоть до появления романа А.Рыбакова “Тяжелый песок”, не распространялось. Неудивительно, что и героическое восстание Варшавского гетто весной 1943 г. замалчивалось официальной исторической наукой. И все же голос правды раздался — и немедленно был заглушен идеологической машиной тоталитарного государства.
Первую в России книгу, посвященную восстанию Варшавского гетто, написал ленинградский историк Валентин Михайлович Алексеев (1924-1994). Блокадник, всю войну проработавший на военном заводе (в армию его не взяли по состоянию здоровья), студент первого послевоенного набора Исторического факультета Ленинградского университета, Валентин Алексеев, казалось, был обречен на успешное продвижение в официальной науке. Тому способствовало и его безупречное пролетарское происхождение: родители его были рабочие-большевики с подпольным стажем, по счастью и по совести отказавшиеся от партийной карьеры, что, возможно, и спасло их от гибели во время чисток и в годы Большого террора. Историком он был прирожденным; благодаря удивительной памяти поражал знанием фактов не только в избранной им специальности, но и во многих смежных областях, часто посрамляя в спорах оппонентов. Исторические источники чувствовал необыкновенно глубоко и тонко, великолепно понимал движение исторического процесса. Писал живо и интересно, но поражала прежде всего мысль, анализ событий, а не развлекательные экскурсы популяризатора. Школу он прошел превосходную — сперва в семинарах Б.А.Романова (по древнерусской истории) и Д.П.Каллистова (по античности), затем на кафедре истории Средних веков, одной из сильнейших на тогдашнем истфаке (зато и наиболее гонимой, бывшей на постоянном подозрении у партийного начальства). Языки он знал все, какие могли понадобиться ему в работе, - немецкий, английский, французский, итальянский, редкий и трудный венгерский, не говоря о всех языках южных и западных славян.
В аспирантуре В.Алексеев защитил диссертацию по чешской истории начала XVII в. Впоследствии результатом этих занятий стали единственная изданная при его жизни книга “Тридцатилетняя война” (лучшее исследование по данной теме в отечественной науке) и серия статей по истории восточноевропейского крестьянства, концепция которых шла вразрез с принятым примитивным официальным изложением социальной истории. И неизменно теоретическая и научная честность приводила его к столкновениям с общепринятой системой суждений — начиная с первого курса, когда, по выражению тогдашнего декана, “надутый студиозус” Алексеев задавал неуместные вопросы и высказывал недопустимые суждения на семинарах по “марксизму-ленинизму”. Противником марксистского понимания истории он не был ни тогда, ни много позднее, — сочинения “основоположников” он знал лучше, чем их официальные толкователи. Из чувства противоречия он даже перевел на русский язык с английского оригинала замалчивавшееся в СССР сочинение Карла Маркса “Тайная дипломатия XVIII столетия”, содержащее критический анализ внешней политики России.
Противостояние, выражавшееся поначалу в научных дискуссиях (хотя и по опасным в те годы теоретическим вопросам о “роли народных масс в истории” или о внешней и национальной политике русского царизма), закономерно завершилось в Петрозаводске (где он заведовал кафедрой всеобщей истории в педагогическом институте) резким выступлением на партийном собрании после оглашения “секретного” доклада Н.С.Хрущева о “культе личности”. В.Алексеев резко высказался против распространения культа Ленина и партии, шедшего на смену культу Сталина, открыто заявил о беспринципности в нашей жизни, об упадке общественных наук. Он потребовал упразднить привилегии партаппарата (так называемые «голубые конверты», содержимое которых намного превышало официальное жалованье) и институт стукачей-“сексотов”. Все это вызвало яростный гнев: бунтарь покушался на “святая святых” идеологии — на засекреченное материальное благополучие функционеров и на то, что они именовали “связью с народом”, мыслимой не иначе, как через сеть тайных осведомителей.
Изгнанный из института, В.Алексеев больше года проработал на заводе, где переводил документацию на поступавшее из ГДР оборудование. Потом вернулся в Ленинград и устроился библиографом в Публичную библиотеку.
В студенческие и аспирантские годы он только посмеивался над обращенными к нему, “своему, рабочему парню”, призывами партийных и комсомольских боссов оставить занятия “дряхлым средневековьем” и изучать предметы “более актуальные”; теперь, в годы идеологических потрясений в “соцлагере”, он сам начинает интересоваться новейшей историей стран Восточной Европы. И первой его законченной работой в этой области стала монография “Варшавского гетто больше не существует”, посвященная одной из самых острых и закрытых в советской историографии тем. Название книги — фраза из немецкого рапорта об уничтожении гетто при подавлении восстания 1943 г. Времена были, казалось, либеральные, работа писалась по договору с издательством Академии наук, для популярной серии. Книга получилась сдержанная и суровая: автор ни разу не позволил себе ни патетического подъема, ни сентиментального срыва. Невыносимый трагизм ситуации в фантастическом городе, каким было Варшавское гетто в условиях гитлеровского геноцида, отчаянный героизм почти безоружных повстанцев — обо всем этом В.Алексеев рассказал объективно. Читать рукопись было нелегко, несмотря на незаурядные ее литературные достоинства, как нелегко сойти во ад, как нелегко лицезреть подлинное мужество в безысходной и невообразимо неравной борьбе. Может быть, именно поэтому рукопись вызывала порой самую неожиданную реакцию. Либеральных читателей шокировали отсутствие со чувственных деклараций и декламации, рассказ о неприглядных сторонах той странной и страшной жизни, в какую были ввергнуты жители гетто, боровшиеся за выживание в обстоятельствах, где каждый шаг грозил гибелью. Читателей-антисемитов возмущало снисходительно-объективное отношение автора к предосудительному, с точки зрения обыденной нравственности, поведению обреченных людей: палаческая мораль любит обыгрывать слабость жертв. Пометы одного из таких “блюстителей нравственности” выражали праведный гнев по поводу рассказа о том, как мальчишки из гетто всеми правдами и неправдами, в обход жестоких запретов оккупационных властей, добывали пропитание себе и близким. “И это — хорошо?” — возмущенно писал он на полях. В.Алексеев никогда, даже близким друзьям, не называл читателей рукописи (как не рассказывал об услышанных им политических новостях и слухах: “Так, один человек в автобусе говорил”). Но в последнем случае я узнал почерк нашего тогда общего знакомого Сергея Семанова, в дальнейшем известного своими оголтело-“патриотическими” и антисемитскими выступлениями).
Рукопись была принята и официально одобрена издательством. Ее уже читали в “самиздате”, сперва друзья и знакомые автора, потом круг этот стал расширяться. Сведения о невероятном событии — предстоящем появлении в Советском Союзе книги об одном из важнейших эпизодов борьбы евреев в условиях Холокоста — проникли на страницы газет Израиля, Южной Африки, США. Но “оттепель” кончилась, наступала пора ползучего брежневского неосталинизма. К тому же случилась “шестидневная война” 1967 г., которая перечеркнула планы нового Холокоста и в официальных советских кругах вызвала новый прилив антисемитизма.
Перепуганное издательское начальство послало рукопись на дополнительное рецензирование в Институт славяноведения и балканистики Академии наук (как-никак речь шла о Польше; учреждений, занимающихся еврейской историей, в стране не было и быть не могло) - и вопреки ожиданиям получило одобрительный отзыв. В продвижение книги к изданию немало сил и души вложил крупный ученый профессор Владимир Турок, специалист по истории Восточной и Центральной Европы. Тогда, в надежде на антисемитские настроения времен “позднего Гомулки”, книгу послали на рецензирование в Польшу — и снова ответ оказался положительным. Выхода не было — пришлось пойти на явное нарушение закона и отвергнуть одобренную рукопись безо всяких на то официальных оснований. Состоялся суд, по его решению издательство выплатило автору положенный гонорар (весьма скромный даже по тем временам), но печатать опасную книгу не стало.
А между тем в судьбе В.Алексеева произошла перемена, на первый взгляд, парадоксальная и уж явно недоступная пониманию людей, не знакомых со специфически советскими обстоятельствами того времени: он стал доцентом кафедры международного рабочего движения Ленинградской высшей партийной школы. Конечно, тут сыграло роль и доброе отношение хорошо знавших и ценивших его специалистов, работавших в этом сугубо идеологическом учреждении. Но главное не в этом. Характер научной и преподавательской работы в таких учреждениях — в отличие от университетов и педагогических вузов — и самая возможность покровительства человеку идеологически сомнительному были обусловлены тем обстоятельством, что в советской системе историческая правда, как и любой дефицитный товар, представляла собой привилегию партийной иерархии. Там, в “своем кругу”, можно было говорить если не все, то очень многое. Считалось, что “своим” можно — “мы-то с вами понимаем”. Конечно, и тут были границы, их же не перейдеши, но и эти границы были весьма условны: излишняя вольность рассматривалась как небезобидное, но до поры до времени терпимое чудачество. Главное — правда не должна выходить за пределы избранного круга, не могла проникнуть в печать, особенно массовую. Этими привилегиями в 70-80-х гг. широко пользовались многие историки, философы, экономисты, особенно на организуемых лишь для специалистов научных конференциях, “круглых столах” и иных полузакрытых мероприятиях, в изданиях “для служебного пользования”.
Неожиданная карьера В.Алексеева вызвала недоумение и недовольство в партийной организации Исторического факультета Ленинградского университета, где идеологическую неортодоксальность Алексеева знали еще со студенческих и аспирантских времен.
А он новыми представившимися возможностями воспользовался в полной мере, и не только в стенах партийной школы: от имени этого учреждения он выступал с лекциями — и где только он не выступал! А лектором он был удивительным. Некрасивый, худой, с нападавшим порой заиканием, он с первого взгляда вызывал настороженное недоверие и недоумение, проходившее, правда, с первого слова: слушателей, будь то студенты или собранные на лекции пропагандисты, захватывала поразительная точность исторического знания, ясность мысли, несомненная искренность и, главное, — правда. Он не декларировал свою оппозиционность режиму, он выражал ее в точном следовании истине, объяснял, как в действительности обстояло дело, подводя слушателей к выводам, для них неожиданным, но неопровержимым.
Конечно же, долго так продолжаться не могло. Конфликт разразился, когда В.Алексеев представил рукопись докторской диссертации. Даже либеральные и душевно расположенные к нему коллеги вынуждены были терпеливо объяснять зарвавшемуся доценту Высшей партийной школы, что существует все же разница между официальной диссертацией — пусть даже представленной для “закрытой” защиты (была и такая форма в иерархической системе научных истин) — и рукописью для диссидентского “самиздата”. Поступаться истиной ради докторской степени и дальнейшей карьеры Алексеев не стал, — он просто уволился из партийной школы и уехал заведовать кафедрой всеобщей истории в Сыктывкарском университете. И там не обошлось без конфликтов с ортодоксами и невеждами. (Понятия эти, как правило, совпадали, но были еще и перепуганные либералы, готовые на ежеминутное предательство, — таких он презирал, пожалуй, больше, чем примитивных защитников официальной идеологии: с последними все было ясно, а либерал, в кулуарах рассказывавший анекдоты и громивший глупость власти, через пять минут с кафедры обрушивался на недавнего доверчивого собеседника.) Но несколько лет В.Алексеев там продержался, потом вернулся в Ленинград, преподавал в Профсоюзной школе культуры — было и такое учебное заведение; иногда — благодаря поддержке друзей и коллег — читал специальные курсы в Педагогическом институте, где приобрел немало верных учеников, сохранивших привязанность к наставнику на многие годы. Приглашали его с лекциями и в Ивановский университет, и там его спецкурсы имели почти сенсационный успех — и у студентов, и у думающих преподавателей. Только в родной Ленинградский университет, с каждым годом все более по праву носивший имя А.А.Жданова, путь ему был заказан — навсегда.
Опасливое упоминание “самиздата” при обсуждении докторской диссертации В.Алексеева было отнюдь не случайной оговоркой. Участники обсуждения прекрасно знали, что рукопись Алексеева, не слишком отличавшаяся от представленной к защите, в “самиздате” ходила давно. Тема диссертационного исследования была еще более опасна и запретна, чем сюжет книги о восстании Варшавского гетто, — речь шла о венгерских событиях 1956 г. “В стол” (а вернее, в “самиздат”) В.Алексеев работал уже многие годы, отчетливо понимая, что слову исторической правды в подцензурную печать дороги нет и не будет, по крайней мере в обозримом будущем. И все эти годы — десятилетия — он продолжал работать без всякой надежды на публикацию. Так творилась культура советского научного андеграунда, не менее значительная, чем культура андеграунда литературного, художественного и религиозного, но куда менее известная — и на Западе, и в отечестве, а требовала она не меньшего мужества и, пожалуй, даже большего труда и упорства.
Темы неопубликованных трудов В.Алексеева — Восстание в Варшавском гетто 1943 г., Варшавское восстание 1944 г., революция в Венгрии в 1956 г., Пражская весна 1968 г. — были захватывающе интересными, его работы привлекли бы всеобщее внимание, если бы оказались известны широкому кругу читателей. Для серьезного изучения исследователю требовалась масса книг, газет и листовок, часто недоступных, — многого не было даже в сверхсекретных “спецхранах” научных библиотек. Приходилось добывать источники всеми возможными и невозможными путями, часто через зарубежных друзей и коллег. Он выезжал на место событий. Разумеется, служебные зарубежные командировки были тогда своего рода наградой за конформизм; выпускали его только в гости, по приглашению друзей. Свободное знание языков облегчало передвижение и общение. Венгрию он изъездил на велосипеде, местные жители не признавали его за русского — подобная свобода поведения да и знание языка не вязались с привычными представлениями о запуганном советском туристе. Он встречался с участниками событий и собирал бесценные личные свидетельства и материалы. Все это позволило сочетать в научных исследованиях глубину исторического анализа с пониманием психологии и мотивов участников недавних трагических потрясений, пережитых народами стран Восточной Европы — невольными узниками социалистического лагеря.
Судьба Алексеева-историка — счастлива и трагична. Он в полной мере осуществил себя как ученый, в гораздо большей мере, чем многие его коллеги, преуспевшие в получении степеней, должностей и званий, кичившиеся длинными списками печатных публикаций. Он был услышан — немногими коллегами и друзьями, всеми, кто бывал на его лекциях, учениками. Но горько было видеть, какие крохи — к тому же, вопреки воле автора, до неузнаваемости искаженные, и не столько цензорами, сколько трусливыми редакторами, — пробивались в печать в виде коротких тезисов. Ни одна из крупных работ по современной истории при его жизни так и не увидела свет. Блестяще одаренный историк стал трагической жертвой системы.
От природы он был человеком сильным — и физически, и морально. Крайне неприхотливый в обыденной жизни, он не умел и не хотел добиваться материальных благ, ему это было просто неинтересно, он и говорить-то не любил на “посторонние” темы, выходившие за пределы истории и политики, — даже близким друзьям не удавалось вытянуть из него сведения о домашней жизни, о детях. Отпуска он проводил на колесах, покрывая сотни километров на велосипеде, — с женой, с сыновьями, часто один. Карьерные передряги и неудачи переносил по видимости легко, жалоб от него никто не слышал. Но невозможность прорваться к читателю — подлинная трагедия для историка, быть может, более серьезная, чем для поэта: тот может надеяться на позднейшее признание, историку же необходим читатель-современник, историку современности — вдвойне. Ощущение невостребованности не могло не угнетать.
Перестройка и гласность мало что изменили. Цензуру политическую сменила цензура моды, скорой на перемены. Пробивать же свои работы в печать он не умел, в лучшем случае посылал их в редакции журналов и не получал ответа. Лишь одну небольшую рукопись — учебное пособие по послевоенной истории стран Восточной Европы — удалось передать в издательство, но тираж так и не появился в свет. Результатом горьких переживаний стал инсульт, от которого он так и не оправился. Но и с трудом передвигаясь, испытывая затруднения в речи, он сохранял ясность мысли и глубину суждений. А суждения его, часто неожиданные и парадоксальные, поражали не меньше, чем написанные им книги. Помню, как в расцвет (разгар) советско-китайской дружбы (“Русский с китайцем — братья навек!”) он предсказал, — не пророчествуя, а анализируя исторические обстоятельства, — вооруженный конфликт двух великих социалистических держав. Помню его уверенность (за многие годы до перестройки) в предстоящем развале всей системы советской экономики, постепенного, но катастрофического нарастания разрухи, нарушения элементарных функций хозяйственного механизма. Из многого им написанного особенно врезалось мне в память небольшое, на нескольких машинописных страницах, сочинение о Сталине. Сколько было сказано с тех пор о “феномене” Сталина — тут и “трагическая фигура” чуть ли не шекспировского масштаба, тут и “гений злодейства”, тут и шизофреник-параноик. В.Алексеев писал тогда, что феномен Сталина — не в его личности, достаточно заурядной, а в точном выражении им интересов нового класса, партийного аппарата. При всем своем чудовищном, тираническом всемогуществе Сталин целиком зависел от воли и интересов аппарата и держался только тем, что адекватно их выражал. Этим определялся и этому отвечал умственный и моральный уровень диктатора.
Post scriptum
Последний раз мы виделись с ним незадолго до нашего отъезда в США, в ноябре 1993. Он зашел к нам попрощаться, но разговор шел, как всегда, о политике, о перспективах России. Я пошел проводить его домой, благо жили мы неподалеку друг от друга, в 15 минутах ходьбы. На этот раз шел он медленно, потом мне показалось, что он чуть ли не бежит, я сказал ему об этом, он ответил – “Я не бегу, я падаю”, мне пришлось взять его под руку. Но на свой седьмой этаж он, как всегда, поднимался не на лифте, а только по лестнице…
Валентин Михайлович Алексеев умер в начале марта 1994 г., не дожив до семидесяти лет. О его смерти друзья узнали не сразу и совершенно случайно. Жена была в больнице, и врачи не сочли возможным сообщить ей о смерти мужа. Сыновья же, никогда не имевшие прямых отношений с друзьями отца, никого из них не известили. Вечером 5 марта Виктор Шейнис (депутат и один из авторов новой российской Конституции и избирательного закона) позвонил ему из Москвы, чтобы по давно заведенной у них традиции поздравить с очередной годовщиной смерти Сталина, и узнал, что через день состоятся похороны. Он оповестил питерских друзей. Пришли многие, все, кто могли: друзья, коллеги, ученики. От нашего курса выступал А.Н.Немилов, он хорошо знал В.Алексеева и передал слова сочувствия от его отсутствующих близких его друзей (с сентября 1945 г.): я находился на другом берегу Атлантического океана, а Владимир Райцес к тому времени был сам тяжко болен… Выступали его московские и петербургские друзья, коллеги и ученики.
И помимо горечи утраты мучительной была мысль о невыносимом трагизме судьбы ученого, всю жизнь шедшего на сознательное самосожжение.
Работы Валентина Алексеева, посвященные событиям современной истории, стали появляться в печати лишь в последние годы его жизни, когда он был тяжело и неизлечимо болен. В 1991 г. в известной серии издательства “Прогресс” “Перестройка: гласность, демократия, социализм” вышел сборник, в котором была опубликована большая его статья “Чехословацкий поход еще не завершен”2, впервые в широкой печати освещавшая события в Чехословакии и интервенцию стран Варшавского договора в 1968 г. В 1992 г. — опять-таки в сборнике статей — увидел свет подготовленный им раздел о правых движениях в странах Центральной и Юго-Восточной Европы3. Но главную книгу его жизни, над которой он работал более тридцати лет, — о Венгерской революции 1956 г. — удалось издать лишь после его смерти. В архиве В.Алексеева хранится рукопись, посвященная истории венгерских событий 1956 г., их прологу (история Венгрии с начала XX в.) и эпилогу (реставрация “народной демократии” после советской интервенции). Ее объем — более тысячи машинописных страниц. Подготовленная автором краткая версия вышла в 1996 г. — к 40-летию описанных в ней событий — в издательстве “Независимой газеты”4. В предисловии к книге В.Л.Шейнис, под чьей научной редакцией она увидела свет, рассказал, кем был, как работал и как прожил жизнь Валентин Алексеев. Презентации книги прошли в Москве (в посольстве Венгрии и в Обществе “Мемориал”) и в Будапеште (в Институте истории революции 1956 года). Она получила многочисленные, весьма высокие отклики в печати. Автор был посмертно награжден медалью Имре Надя (вдова В.М.Алеексеева И.В.Соколова передала ее в Нумизматический отдел Эрмитажа). Позднее появилась, с опозданием более чем на тридцать лет, книга о восстании в Варшавском гетто, а затем и две другие его работы (5).
Обширный архив В.М.Алексеева, переданный усилиями друзей в Отдел рукописей Публичной библиотеки в Санкт-Петербурге еще ждет своих исследователей и публикаторов. Память о его подвижнической жизни и работе актуальна и в нынешней постсоветской России, где старая ложь сменяется новой, а правда попрежнему не в чести.
Примечания
1 Алексеев В.М. Тридцатилетняя война: Пособие для учителя. Л., 1961. 183 с.
2 Алексеев В.М. Чехословацкий поход еще не завершен // Погружение в трясину: Анатомия застоя. М., 1991. С. 187-208.
3 Алексеев В.М. Правые течения в общественно-политической жизни стран Центральной и Юго-Восточной Европы в XX веке // Национальная правая прежде и теперь: Историко-социологические очерки. Ч.3. Европа. Вып.1. СПб., 1992. С.36-64.
4 Алексеев В.М. Венгрия-56: Прорыв цепи. М., 1996. 280 с.
5 Алексеев В.М. Варшавского гетто больше не существует. М., 1998. См. также:
Алексеев В.М. Варшавское восстание. Варшава в борьбе против гитлеровских захватчиков. 1939-1945. Санкт-Петербург, 1999.; Он же. Краткая политическая история стран Центральной и Юго-Восточной Европы (1944-1990 гг.). Курс лекций. Санкт-Петербург, 2001.
Напечатано в газете «Бостонский курьер» в 1995 г..
Затем в журнале «Санкт-Петербургский университет», № 7 (3412), март 1996 г., с. 17-19, с фотографией В.М.Алексеева, выполненной в 1960-е гг. сотрудником Гос. Публичнеой библиотеки В.В.Антоновым.
После этого, с пропусками и добавлениями, сделанными без ведома автора В.Л.Шейнисом, в предисловиях к изданиям книг: В.М.Алексеев. Варшавское гетто больше не существует. М., изд. Программа Общества «Мемориал», 1998; В.М.Алексеев. Варшавское восстание: Варшава в борьбе против гитлеровских захватчиков, 1939-1945. С.-Петербург: «Академический проект»: 1999.
Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #6(165) июнь 2013 berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=165
Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2013/Zametki/Nomer6/Gorfunkel1.php
