Когда бессонница под кожу
вжимает каменное ложе,
и сна обертка кружевней
и призрачнее, и по ней
проходит маршем гурт баранов,
которых вряд ли сосчитать,
и капает вода из крана,
как время в решето карманов -
то женщине негоже спать.
Грядёт рассвет, мучимый жаждой,
и влаги ищет всякий вдох –
уже стремятся толпы граждан
к колодцам пыльным у дорог –
встаю.
Ищу рукою посох,
стянув сандалий ремешок,
смотрю, как склёвывает просо
ущербный месяца рожок
под светлым небом Самарии.
Все ждут мессию. Будет нам,
покуда веру не смирили,
разрушив наш священный храм –
клокочет только Иудея…
Я по тропинке вдаль иду
с пустым кувшином, не умея
избавиться от бренных дум –
меж колосящейся пшеницей,
лежит мой предрассветный путь,
минуя ближние криницы,
туда, где струй прохладных ртуть,
к колодцу Якова… Глубоко,
блестит вода, сгустивши мрак.
Воды мне не достать никак –
вот так молитвы слышит Б-г мой…
Ещё не вынув водоноса,
я недр не ощущаю дна,
а инфернальный тянет осмос
всю глубину его познать…
«Плесни мне, женщина, в ладони…» –
пришлец – таких в округе нет –
накидка, длинный кетонет,
(в руинах – Гаризин на фоне).
Высок и худ он был, и строг –
О!... если б он на мой порог
взошел, и хлеб ломал со мною,
я ноги мыла бы, а так,
я грязную одежду мою
за пресный хлеб и за пятак,
пытаясь быть с мужчиной нежной… –
«Не искушал бы ты надеждой, –
я отвечала, – иудей,
воды самаритян не пей!
Она не утоляет жажды.
Хотя мне жаль тебя, ты страждешь»… –
Он говорил, что знает вечность,
подарит мне и хлеб, и жизнь,
и жажду он, как раны лечит,
лишь только за него держись, –
но… Скольких я б вела, как лоцман?–
их флот велик, да сушь везде –
теперь я к дольнему колодцу
пришла, покорная, звезде, –
«Прощай, твой дом – в Ерусалиме!»...
И глаз его был – глаз орла.
Я побрела дорогой длинной,
и взгляд тянула, как бурлак,
несла – с предощущеньем вдовьим
тяжелый водонос беды…
…Проснулась я в панельном доме,
и в кранах не было воды.
