Сильвер и другие
Дочери Евгении
Давно было, но правда. С того случая и рухнула моя вера в уникальность и исключительность человеческого разума на земле.
Начало истории было в жанре анекдота.
— Мужик, купи кота, на трех языках говорит.
— А на каких?
— Да на всяких…
— По-русски может?
— Лучше Троцкого!.. Вася, скажи дяде по-русски: «Опохмелиться надо...»
Честное слово, черная морда сахалинского каторжника, выглядывающая из потертого механизаторского бушлата строителя коммунизма, открыла пасть и хрипло сказала: «Мяу!»
Сомнения в нужности приобретения исчезли.
Вот так, за бутылку водки, у меня появился кот Сильвер, названный в честь знаменитого героя романа Стивенсона.
Это было огромное черное животное с литыми мускулами, белыми носочками на лапах и белыми же кончиками ушей. Широкую морду его украшали фантастической желтизны глаза и пышные усы.
Неторопливо обойдя комнаты, обследовав все углы, Сильвер добрался до кухни, запрыгнул на стол, потрогал лапой стоявшую на столе масленку, понюхал бутылку молока и прыжком достиг холодильника. Здесь он удивил меня во второй раз за тот день: встав у дверцы на задние лапы, оперся передними и неожиданно застучал ими по холодильнику, вперив в меня, о боже, прямо-таки вопрошающий взгляд. Не слишком сложно было понять, что он хочет. Торопливо приговаривая: «Сейчас, киса, сейчас», — я вытащил из морозильника пакет с котлетами и, намучившись с обдиранием смерзшихся, бросил их оттаивать на сковородку. Все это время кот сидел на краю кухонного стола и довольно мурлыкал, не сводя взгляда с котлет.
В процессе приготовления кошачьего ужина мне пришлось поставить сковородку на стол — нужно было найти кусок газеты, поскольку кошачья посуда в доме отсутствовала. Какая там газета! Не успела сковорода очутиться на столе, как кот неторопливо запустил в нее лапу, подцепил котлету когтем, поднял над краем, взял горячую (!) в пасть и спрыгнул на пол. Опешив от такой наглости, я не стал ругать кота в первый же день знакомства, скормив ему оставшееся. Котлеты коту понравились, о чем он незамысловато сообщил, потеревшись о мои ноги, мурлыкая и поглядывая на меня. Ну а когда я попотчевал его молоком, Сильвер и вовсе расчувствовался — взобрался мне на плечи и стал тереться о мою голову. С тех пор плечи стали его насестом — он сидел там, когда я ел, читал, писал, умудрялся прыгнуть на них, улучив момент, когда я заходил домой, и только ночью кот устраивался у меня в ногах. Одна моя знакомая по этому поводу заметила:
— Это не кот у тебя Сильвер, а ты сам. А кот — попугай на плече. Так и кажется, что он сейчас заорет: «Пиастры! Пиастры!»
В отличие от соплеменников своего пола, Сильвер оказался отменным охотником: мало того что переловил всех мышей дома, он с ловкостью необыкновенной ловил даже голубей и воробьев. Здесь у него была одна особенность, очень трогательная — кот никогда не ел «дичь» до тех пор, пока не приносил ее домой. С горящими глазами он врывался в открытую дверь и стрелой мчался на кухню. Там затаскивал добытое в трудах (а это могла быть мышь или крыса) на стол и садился рядом, изредка мяукая и трогая лапой трофей — приглашая таким образом меня к трапезе. Когда «дичь» выносилась мною за дверь, он понимал — дар принят, только тогда приступая к пиршеству.
Однажды я поймал Сильвера за ужением рыбы. Засунув лапу в аквариум, он ждал, когда подплывет золотая, с роскошным хвостом, рыбка, и резко подсекал ее когтем — хлоп, и та уже на столе! Так открылся секрет таинственного уменьшения числа обитателей аквариума.
Кот понимал все — настроение обитателей дома, что можно и что нельзя делать, разбирался в оттенках наших голосов, отличая ласку от гнева. Но стоило мне только сказать Сильверу: «Брысь!» — и последующая обида могла длиться несколько дней. Обида выражалась в равнодушии к хозяину, отводе от него глаз — в общем, в отношении к нему как к пустому месту. И только повинившись (в самом буквальном смысле), обидчик удостаивался прощения, которое выражалось в засыпании Сильвера на коленях или на плечах.
Были у кота и другие дела вне дома — например, поддержание порядка в подъездах, где Сильвер верховодил; ну и любовь, конечно же.
Однажды, когда на хриплое мяуканье Сильвера дочь открыла входную дверь, кот кинулся вниз по лестнице на площадку между этажами — там сидела серенькая невзрачная кошка. Коту пришлось несколько раз бегать вверх-вниз, пока кошка решилась: низко присев, словно на охоте, она скользнула вслед за ним и юркнула под диван. Только спустя полтора часа Сильверу удалось выманить кошку на кухню, к блюдцу с едой. Демонстрируя хорошие манеры, кот отобедал вместе с ней в неурочное для него время дня, после чего гостья все такими же опасливыми перебежками добралась до двери, и они с Сильвером исчезли.
Так появилась в жизни кота его великая любовь — Муська.
Они постоянно были вместе — сидели рядышком на перилах балкона или на дереве, охотились на голубей и поедали добытое, сновали по подвалу и дрались с чужаками. Однако оставаться у нас Муська не желала, считая своим домом подвал, потому кот стал пропадать с ней на три-четыре дня, пока не начинал скучать по нас. Но возвращался он неизменно с Муськой, все так же дичившейся и не позволяющей себя погладить. Забавно было видеть их рядом — могучего черного красавца и худенькую серую замухрышку, казавшуюся котенком рядом со своим суженым.
Так длилось два года. У нашей пары уже трижды появлялись очаровательные котята, которых мы, к счастью, удачно пристраивали по своим знакомым. Поразительно, что Сильвер и Муська не думали расставаться, как это обычно бывает в их племени. Они по-прежнему ходили дружной парой, ели из одной тарелки и сидели рядышком на перилах балкона. Вот только Муська по-прежнему не хотела жить в уюте, спать на мягких подушках и обитать среди людей.
Удивлялись мы, удивлялись соседи, удивлялись знакомые.
— Хоть распиши, — вздыхали, — вот же какая любовь! У людей так редко бывает...
Они были правы.
Я хорошо помню тот ноябрьский снежный день, когда открыл двери, увидел Сильвера и понял — что-то случилось. Кот мяукал, вился у моих ног, потом вдруг бросился вниз по лестнице, остановился, вернулся ко мне и, оглядываясь, снова побежал вниз. Все было предельно ясно: «Иди за мной!» И я пошел, спустившись в подвал — там у отдушины лежала Муська. Струйка крови запеклась у рта, бока тяжко и часто вздымались. Видимо, ей попал в голову камень — рана была глубокой и рваной. Я бережно отнес Муську домой и устроил в самом темном углу, позвав знакомого ветеринарного врача. Тот покачал головой: «Сломаны шейные позвонки, не выживет». Мы испытывали настоящее горе, видя, как мучается Муська. Но помочь ничем не могли.
Кот не отходил от нее. Он смотрел на Муську жалостливыми глазами, трогал лапой, тыкался носом в ее тяжело вздымающийся бок. А однажды мы увидели, как, взяв Муську за шиворот, Сильвер тычет ее мордочку в блюдце с молоком. Мы не удивились, зная о поистине человеческих способностях кота. Нам было только мучительно стыдно за что-то необъяснимое...
А потом настал день, когда мы похоронили Муську, тайком от Сильвера. Но он все понял.
Кот не ел две недели, только пил воду и молча сидел на подоконнике, неподвижно глядя желтыми глазами куда-то за горизонт, будто в вечность. Такими ваяли из черного гранита своих священных кошек древние египтяне, помнил я по Эрмитажу.
Никогда не забуду взгляда кота, когда я выпускал его из дома — в глазах у него была такая тоска, что у меня перехватило дыхание. Я понял — Сильвер шел умирать, ничего уже не могло спасти его.
Он спустился по лестнице, медленно переставляя ослабевшие лапы. Больше мы его не видели.
Но разве он исчез бесследно?..
Картина в багетной раме
— Так вы утверждаете в канун Рождества, что чудес не бывает? — спросил художник Северин, обводя нас пристальным взглядом. — Я докажу обратное. Может быть, моя история заставит вас образумиться… но вряд ли, ведь вы закоренелые скептики и рационалисты.
Он помешал бронзовой кочергой в камине. Взметнулось пламя. Я вздрогнул, горбоносое лицо Северина стало зловещим и узнаваемым — Люцифер, вылитый дьявол с картинки!
— Похож? — ожег меня Северин нечеловеческой проницательностью.
— Да-а… — смешался я.
Северин рассмеялся:
— Я знаю… — И уже ко всем: — Согласны выслушать историю в рождественскую ночь?
Мы были согласны.
Северин откинулся в кресле, раскурил от уголька трубку, пыхнул ароматным дымом, разогнал его рукой и стал неторопливо рассказывать — выразительно, выдерживая паузы и точно расставляя логические ударения.
— Так вот… Случилось это со мной. Поэтому в достоверности истории можете не сомневаться. Впрочем, сомнений ваших не удержишь — слишком фантастическая эта история. В ночь перед Рождеством, как вы понимаете, гадают — кто как знает и умеет. Я, признаться, не верил во всю эту чертовщину, поэтому легко согласился с прелестной моей знакомой участвовать в гадании у зеркала. Я был тогда молод, ничего не зная о тайнах зеркал и о том, как печально могут окончиться эти забавы. В общем, все было именно так, как описывается в книгах: зеркало, две зажженные свечи, темная комната и пристальный взгляд в пространство зеркала между горящими свечами. Что увидишь, то и сбудется… Мы с Верочкой, так звали мою знакомую, не увидели ничего, хоть и просидели неподвижно что-то около трех часов. Напряжение было столь велико, что у меня заболело сердце. Первой не выдержала Верочка.
— Северин, — сказала она, — я больше не могу, устала. Пойду, подышу елочным воздухом…
(К слову, находились мы в глухой деревушке, в глуши пермских лесов, где воздух так вкусен, что его хочется есть.)
И она ушла.
Я закурил, ощутил темноту, одиночество и какую-то странную оторопь и волнение; мне показалось вдруг, что я в избенке не один, что вот там, в темном углу, я слышу тихое дыхание. От усталости, — решил я и, словно подчиняясь какой-то силе, загасил сигарету, придвинувшись к зеркалу. Свечи сгорели на три четверти, но коридор, который отражался в зеркале, просматривался четко. Черный его колодец вдруг повлек меня неудержимо, он стал бесконечен и реален, словно существовал на самом деле. Мне казалось, сделай я шаг, ступи на эту дорогу — и будет можно идти все дальше и дальше, без конца, без времени, забыв о том, что осталось за моей спиной. И только успело мне это показаться, в глубине зеркала я увидел лицо женщины — красивое, оно неудержимо приближалось мне навстречу, становилось четче, яснее, я уже видел огромные неподвижные добрые глаза, пышные распущенные волосы, прекрасно очерченные губы; губы улыбались и шевелились — женщина что-то говорила. Я, скорее, почувствовал, чем понял по движению губ: «Мы еще встретимся…»
Лицо еще несколько секунд привлекало мой взгляд, потом стало тускнеть, отдаляться, исчезнув там, в глубине коридора.
Ошеломленный, я сидел неподвижно, отупело уставившись в глубину зеркала. Правая свеча мигнула несколько раз и погасла. Пришла Верочка. В полутьме она не видела выражения моего лица. И это было кстати — ей я ничего не сказал об увиденном. Сказать было выше моих сил, да и вряд ли бы она мне поверила.
Через несколько дней я уехал в небольшой среднерусский городок. Там вдруг пришел на станцию, назвал первый пришедший на ум город, взял билет — и вот я уже в поезде. Только потом, не скоро, понял я, как это было не случайно.
Да… Так вот, в городишке я снял довольно большую комнату под мастерскую. Много писал, читал… жил, можно сказать, замкнуто, отшельником. Редкие прогулки доставляли мне огромное удовольствие, тем более что в маленьком городишке было что-то около десятка старинных церквей с иконами, которые могли составить честь любому столичному музею.
Так прошел год. Опять же под Рождество вышел я на свою ежедневную утреннюю прогулку и на одном из столбов прочел поразившее меня объявление следующего содержания: «Приглашаю желающих послушать граммофон. Старинные пластинки», — и адрес. Мимо такого я пройти не мог — и на другой день отправился искать дом номер восемь, как значилось в объявлении.
По дороге со мной случилось странное происшествие: я увидел девочку в клетчатом пальто с рыжим воротником, разговаривающую с моим черным котом Асмодеем, загадочным огромным существом с желтыми глазами, который своим взглядом всегда вызывал у меня мысль о том, что он хочет сказать что-то непременно важное. Так вот, когда я увидел девочку и своего кота, мне показалось, что говорила не только она, но и кот принимал самое живое участие в разговоре — так выразительно он размахивал передними лапами и открывал рот. Потом же они снялись с места, двинулись вдоль улицы и исчезли за углом.
Подивившись, я двинулся следом, вглядываясь в номера домов, разыскивая нужный мне дом. Его, небольшой, двухэтажный, из побелевшего от времени дерева, с покатым козырьком над резной дверью и ажурными боковинами, я разыскал быстро и, тщательно вытерев ноги о резиновый черный коврик перед дверью, позвонил, затаив дыхание. Где-то на втором этаже хлопнула дверь, застучали по лестнице каблучки, как-то по-особенному залихватски и дробно — словно металлические шарики посыпались.
Дверь распахнулась, и я увидел давешнюю девочку, но уже без пальтишка, в аккуратной школьной форме.
— А-а, вот и вы пришли! — радостно воскликнула она, как будто мы были старыми знакомыми. — Асмодей будет доволен.
— Как он тут оказался, негодяй?! И что все это значит, девочка? — растерянно спросил я.
— Так и вы с Асмодеем знакомы? — засмеялась девочка. — Чудеса!
— Еще бы, — буркнул я, — это же мой кот, а я — его хозяин.
Мы поднялись по крутой скрипучей лестнице почти на самый чердак и вошли в узкий коридорчик, вкусно пахнущий тортом и домашним печеньем.
— Снимайте, пожалуйста, пальто и шляпу. Меня зовут Женя, дедушку — Иван Силыч… А вас?
Я назвался.
— Вот сюда, в гостиную.
Через маленькую дверь я прошел в гостиную, тоже маленькую, с низким потолком, подслеповатыми окнами, кожаным старинным диваном во всю торцовую стену, столом с резными, темного дерева, ножками, цветастой скатертью на нем, голубым абажуром с бахромой и фотопортретами в коричневых широких рамках по стенам, с вязанными разноцветными дорожками на полу.
Я сел на диван, и он пропел мне песенку о своей старости. «Да-а, дела…» — подумал я.
— Дедушка сейчас придет, — сказала девочка и исчезла за другой дверью, не замеченной мной раньше.
Ни о чем не думая, но очень волнуясь, стал я ждать.
Послышалось негромкое кряхтение, и в дверь, за которой скрылась девочка, бочком вошел невеликого росточка сухонький старичок с белым пушком на голове, маленьким острым носиком, морщинистым розовощеким лицом и молодыми, озорными глазами непередаваемо прозрачной голубизны. Показалось, два солнца осветили темноватую гостиную, два солнца, отраженные в веселой весенней воде.
«Ну и ну, — вздрогнув, подумал я, — хорошее начало… Этот дедушка и впрямь не подшутил с объявлением — такие глаза бывают только у людей с серьезными намерениями».
— Вы по объявлению? — хитровато спросил старик. — Хорошо, хорошо…
— Это не розыгрыш? — забеспокоился я осторожно, уже зная ответ.
— Что вы, что вы! Самое что ни на есть настоящее предложение. И притом — специально для вас.
— Для меня? — поразился я.
— Именно, именно для вас! Она знала, что вы рано или поздно придете. Долго ждать пришлось, очень долго.
— Да, но кто…
— Все вопросы потом, уважаемый, а сейчас за дело! Рождество на носу.
Старик вышел через ту же дверь и через несколько минут торжественно, как мне показалось, внес коричневый, со стертым на боках лаком, деревянный ящик с какими-то колокольчиками, железками и розеточками, поставив его на стол.
— И трубку, трубку требуется, — почти пропел он, вернувшись с огромным металлическим раструбом, похожим на цветок вьюнка. Вставил его в граммофон и подал мне пластинку. — Вот она, голубушка, полюбуйтесь.
Пластинка была тяжелая, старинная, с записью на одной стороне. На другой — чистый тисненый амур натягивал свой лук и пучил на меня глаза. На круглой этикетке с фирменным знаком было написано по-иностранному, и я не разобрал, что именно.
— Ну-с, приступим… — старик осторожно взял пластинку и осторожно опустил на диск. — Вы будете слушать, а я покормлю внучку.
— Да, но вы не спросили — хочу ли я слушать… И почему вы решили, что нужна именно эта пластинка, да еще и одна?.. Ничего не понимаю.
— Поймете, всему свое время, молодой человек, — блеснул старик на меня глазами, словно обжег. — А пластинка именно та, что вам нужна, не сомневайтесь.
Сухонькая его рука стала крутить ручку, заводя пружину.
— Пожалуйста… Вот так поставите иглу… Вот тормоз… А мне пора, мне пора… — и исчез.
Я подошел к столу и уставился на граммофон. Мое сердце стучало сильно и весело. «Вперед! — скомандовал я себе и поставил никелированную змею адаптера на пластинку. — Вперед!» — и отпустил тормоз.
Вначале послышалось легкое шипение и потрескивание. А потом раздался негромкий женский смех. Я вздрогнул и оглянулся — за спиной никого не было.
— Вот ты и пришел… Я знала, что ты придешь, — грустно сказала женщина. — Ты удивлен? Мы старые знакомые, хотя больше никогда и не встретимся. Но я всегда буду с тобой, пока ты этого захочешь. Иди с ними, они приведут тебя туда, где буду и я. Только там ты меня не встретишь, но найдешь именно то, что тебе нужно… А теперь — прощай!
Голос умолк. Раздалось шипение… и все смолкло. Я остановил диск и перевел дух.
«Пойду с ними, — решил я, — пойду с ними, как бы далеко ни пришлось идти».
Вошел старик и жестом поманил меня за собой.
Вскоре мы с ним оказались в низкой и хорошо освещенной комнате. Здесь не было ничего, кроме картины в резной золотой раме и нескольких простых венских стульев, на одном из которых сидел мой кот Асмодей, неподвижными желтыми глазами уставившийся на картину, а на другом устроилась девочка, уже не в школьной форме, а в голубых брючках и красном вязаном свитере. Ее глаза-бусинки весело вскинулись мне навстречу.
— А мы ждем и ждем — он торопит, — сказала девочка и показала на кота. — Говорит — пора. Дедушка меня отпустил. Правда, дедушка?
Старик закивал быстро-быстро и шепотом выкрикнул:
— Идите, дети мои, там, — он кивнул на картину, — вас ожидает много встреч!
Кот спрыгнул со стула и мяукнул простуженной глоткой.
— Он говорит, — сказала Женя, — что пора.
Мы подошли к картине, на ней я увидел ночную мощеную булыжником улочку, освещенную луной, угол какого-то дома с водосточной трубой и чье-то единственное тускнеющее окно вдали. С изумлением я понял, что эта рама — тоже окно, а улочка и угол дома не нарисованные, а самые настоящие: стоит перешагнуть раму — и ты окажешься на улочке, твои каблучки застучат вот по этим булыжникам, вспугивая всамделишную ночную тишину.
Кот замяукал и перемахнул через раму.
— За ним! — крикнула мне девочка и, лихо свистнув, прыгнула вслед за котом.
Я шагнул следом, не оглядываясь. За моей спиной часы пробили двенадцать ночи…
Северин замолчал и стал неторопливо набивать трубку. Мы перевели дыхание. Каждый из нас, бывших сейчас в гостях у старого художника, знал его странные картины, благодаря которым он стал знаменит. Он стал знаменитым давно, еще в молодости, сразу же по возвращении из какой-то далекой страны, дающей ему сюжеты и вдохновение до сих пор, спустя сорок лет.
Странные пейзажи, странные люди, странный город… И женщина. Всегда одно и то же лицо. Загадочное, туманное, словно исчезающее и неподвластное времени. Девочка, кот, птицы с человеческими глазами…
— Северин, в какой стране вы жили в молодости? — спросил я.
Художник быстро взглянул на меня.
И не ответил.
В заливе
Дочери Елене
Мне казалось, что это самое удобное и пустынное место на всем Заливе — маленький пляж с крупным белым песком. С трех сторон пляж окружали огромные зеленые валуны. В их трещинах росли желтые цветы с тонкими прозрачными лепестками, пучками свисал сухой, шуршащий на ветру мох.
Я называл пляжик бухтой. В ней стоял устойчивый запах моря — прелых водорослей, рыбы, йодистых испарений. Я приходил сюда всегда ранним утром. Со дна Залива поднималось солнце. Оно было тяжелым и дымным. Вода стекала с него голубыми светящимися струями. Над Заливом стоял плотный сизый туман. В нем бесшумно скользили молчаливые чайки. Для них это была разминка перед долгим крикливым днем.
Вода в Заливе казалась спекшейся вулканической массой, синей, с маслянистым тусклым блеском. Но там, где вставало солнце, она была искристо-зеленого веселого цвета.
Я медленно шел по пляжу. Песок был холодным и упругим. Я вздрагивал и поеживался при каждом прикосновении к нему голых ступней. Потом садился у самой воды, привалившись спиной к мокрому, бугристому валуну. Сюда долетали брызги, сорванные с гребня волны низовым ветром, оставляя на губах солоноватый привкус.
Теперь нужно было только смотреть. Я мог это делать часами, следя за подвижным туманом, изменчивым блеском воды, игрой света на легких волнах, за крикливой суетой чаек, косо падающих в воду. Я подолгу всматривался в зыбкую линию горизонта, в сплетения дрожащей дымки горячего воздуха. В нем возникали причудливые нагромождения скал с узкими щелями фиордов, контуры старых парусников, отблески далеких пожаров. Влажный солоноватый ветер с залива приносил приглушенный шум неведомых городов, шелест флагов в портах, шум прибоя у коралловых рифов, неясные слова гортанных голосов, скрип уключин шлюпок у трапов белых пароходов на рейде.
Когда уставали глаза от яркого света, я ложился в тень и думал о разных вещах, не очень сложных, но необходимых в моих поисках — о цвете мха, форме облака над головой, плеске воды о камни. И тогда приходила та единственная мысль, ради которой я долгие часы пристально вглядывался в окружающую меня жизнь, перебирая и отшлифовывая воображением увиденное. Мысль ложилась рисунком в блокноте, торопливой строчкой на поля.
Я знал — осенью меня ожидает настоящая работа. Осенью в рабочей комнате из пестрой мозаики рисунков и записей родится что-то целостное.
...Девочка появилась неожиданно. Я услышал легкий скрип песка и поднял голову. Такой я и запомнил Иту, такой она и осталась на моем холсте — в коротком, ослепительно белом платье, подстриженная под мальчишку, узколицая и длинноногая, с тревожными зелеными глазами.
Она показалась мне тогда настороженной птицей, готовой взлететь при одном только шаге ей навстречу. Я молча смотрел на нее, боясь сделать этот шаг.
— Здравствуй, — сказала девочка. — Меня зовут Ита, и я не люблю, когда на меня долго смотрят и молчат.
— Здравствуй, Ита, — ответил я. — А я люблю долго смотреть на людей и молчать. Так я их лучше понимаю.
— И меня ты тоже хочешь понять? — Ита недоверчиво смотрела на меня, все еще не решаясь подойти.
— Да, и тебя тоже, Ита.
— А когда поймешь, тебе станет неинтересно со мной?.. Я люблю выдумывать, но это всех пугает. Почему? Ты не знаешь?..
Я знал. Но не сказал. Не всегда нужно говорить то, что знаешь.
— Я не устаю от выдумок, Ита. Только выдумывать нужно красиво… и рассказывать не всем об этом. Рассказать только тем, кому это интересно. Ты согласна со мной?
Ита кивнула головой, улыбнулась и осторожно села рядом на песок.
— Ты так и не сказал, как тебя зовут.
Я ответил. Ита заглянула в мой блокнот.
— Что ты рисуешь? Ты художник?
— Да, Ита. Я рисую все, что живет своей и общей жизнью — людей, деревья, траву, вот эти валуны, рыб, воду в Заливе.
— И ты можешь сделать так, что все это будет жить и на бумаге?— Ита недоверчиво смотрела на меня, стараясь понять — под силу ли это мне.
«Маленький философ,— подумал я. — Если бы я только был уверен, что это удастся мне, когда я берусь за карандаш или кисть…»
— Не всегда, Ита. Очень трудно заставить разбиваться волну, а чайку — лететь. Но иногда удается. И тогда это мой праздник.
Ита долго молчала, вглядываясь в рисунок.
— По-моему, сегодня это тебе удалось. Я вижу, как бьется рыба в клюве у чайки. Ты молодец. Но я не люблю нарисованное карандашом, все должно быть цветным, как музыка.
— Как музыка?— удивленно переспросил я. — Музыка бывает цветной, Ита?
— Да, — ответила Ита и посмотрела мне прямо в глаза.
Я понял, что это так и есть.
— Хочешь, я расскажу, как это бывает? — Ита наклонила голову и насмешливо посмотрела на меня. Она не верила, что я что-нибудь понял.
— Расскажи,— попросил я.
— Слушай... Однажды мы с мамой были в огромном соборе. Он был вытянут в небо… как, знаешь, столбы света в морозную ночь?..
Я представил себе взметнувшийся к небу стрельчатый готический собор и прямые столбы света в хрустальную морозную ночь. Они слились воедино.
— Да, я увидел, Ита.
— В соборе стояла тишина,— тихо сказала Ита, — и поначалу ничего не было. Ничего. Только лучи света из длинного-предлинного окна. И в луче — миллионы пылинок. Они были цветными — синие, красные, зеленые, потому что и стекло в окне было цветное. Пылинки летели мне прямо в лицо, и я зажмурила глаза от их блеска. Мама взяла меня за руку, и так мы стояли и молчали. Долго-долго. Пока вдруг не заиграла музыка. Я вздрогнула и закрыла глаза. Это было неожиданно, как удар грома. Потом мне показалось, что бегут волны, как в Заливе — одна за другой… и все разные, все спокойные и легкие, словно облака. И мне показалось… нет, я почувствовала, что и я — музыка, что я лечу к берегу легко и бесшумно… Когда я открыла глаза, музыка летела мне в лицо синим, красным и зеленым. Ты не думай, это были не пылинки, это была музыка. Я знаю это точно. И я заплакала, до сих пор не знаю — почему. Музыка кончилась, а я все стояла и плакала, как маленькая. Мама взяла меня за руку и увела. Но и сейчас, когда играет мама, я вижу музыку цветной.
Ита замолчала и грустно посмотрела на меня. Мне тоже стало грустно, тревожно и светло за маленькую душу, открытую красоте, которая приносит не только радость, но и муку, острую и долгую, как ожидание. Я увидел, как прислушивается и дрожит маленькая душа перед необъятностью, великолепием, болью, отчаяньем и радостью мира, как вбирает она в себя переменчивые блики бытия, как мучается от неясности, однотонности. И как ей трудно будет узнать, что на свете есть не только красный, синий и зеленый со множеством оттенков, но и другой — скучный цвет.
Так мы стали друзьями.
Мы сидели на горячих камнях у самой воды. Вода была прошита золотыми нитями. Они бежали по дну, высвечивая камни и пугая больших оловянных рыб. Рыбы стремительно неслись в глубину, но потом возвращались и снова сонно застывали у самого берега. Возможно, они просто грелись на солнце, а срывались с места потому, что приснился плохой сон. Я хотел спросить об этом у Иты, но она разговаривала с собакой, и мне не хотелось мешать им.
Собака была огромной и лохматой, той невероятной породы, в которой можно разглядеть признаки всех живущих на свете псов. Но Ита ее любила за добродушие и веселый нрав. Собаку звали просто Собакой. Но я не знал клички лучше этой.
Солнце растекалось желтым жаром по песку, камням, воде, нашим плечам. Собака стояла перед Итой, высунув большой красный язык, и прерывисто дышала. Наклонив голову, она смотрела на Иту маленькими умными глазами. Мне казалось, что в них плещется ирония.
— Собака, — сказала Ита, — Собака, если ты будешь показывать мне язык, я больше никогда не возьму тебя в Залив.
Собака вздохнула, но язык спрятала и, не выдержав больше, тяжело плюхнулась в воду, повизгивая от удовольствия. Ита покачала головой и бросила в нее камешком. Камешек упал у самого носа собаки, подняв фонтанчик воды. Собака недовольно поморщилась.
— Какая невоспитанная собака,— сказала Ита. — Невоспитанная и ленивая. Больше никогда не стану с тобой разговаривать.
Я посмотрел на Иту. На ее загорелой спине отражалось солнце, словно в полированном темном дереве. Ита поднялась и кинулась к воде.
— За мной, Собака! — крикнула она на бегу.
Собака нехотя встала и вприпрыжку понеслась за Итой.
Я видел тоненькую фигурку Иты в море слепящего, дрожащего света — язычок пламени, упруго гнущийся на ветру времени, в шелковистом блеске миражей, в гуле волн и свисте птичьих крыльев. Я удивлялся жизни, возникшей из мертвой материи.
— Ита, — крикнул я, — Ита, смотри, какое огромное солнце!
Ита махнула рукой и поплыла к берегу. Впереди, смешно вытянув морду, плыла Собака.
Это был последний день в нашем Заливе, Заливе Большого Солнца, как назвала его Ита. На другой день Ита уехала.
Мы шли по перрону вокзала, и Ита держала меня за руку.
— Не обижай Собаку, — говорила она, но я понимал, что Ита хотела сказать другое.
— Я не буду ее обижать, Ита. Я никогда не буду обижать нашу Собаку.
Ита молчала. Она молчала долго, пока не решилась сказать главное.
— Обещай мне,— медленно проговорила она, совсем по-взрослому глядя мне в глаза, — обещай мне, что мы еще вернемся в наш Залив. Обещай мне, что ты не придешь туда ни с кем, только со мной. Ты можешь мне это обещать?
«Ита… — подумал я. — Ита, мы едва ли вернемся туда. И даже если бы вернулись, все было бы по-другому. Нельзя прожить один день дважды. Каким бы замечательным он ни был. Ты этого еще не знаешь, девочка. Но мы обязательно встретимся где-нибудь еще. И это будет так же хорошо, тревожно и неповторимо, как и в Заливе».
— Да, Ита, — ответил я, услышав, как предательски дрожит мой голос, — мы еще вернемся!
Поезд медленно отошел от перрона. Я поднял руку. Ита стояла у окна и плакала. Слезы бежали по щекам, но она не вытирала их.
Я понимал, что чувствует сейчас Ита, в первый раз узнав, что такое уйти. Со мной это происходило не впервые, но мне не было легче. Как в первый раз.
Прощай, Ита. Ты вошла в меня туманом, Большим Солнцем нашего Залива. Ты осталась во мне жаждой необычности, светом летящих облаков, плеском парусов в гулких портах.
Ты осталась во мне выдумкой. Лучшей частью того, что зовется душой.
