Золотой утренний свет медленно просачивался в просторную, заставленную кроватями комнату, отбрасывая на пол слабую решетчатую тень. Душой ощущая наступление нового дня, населяющие комнату люди постепенно пробуждались, робко перешептывались, лежали, глядя в потолок.
Тощий, обросший белой щетиной старик приподнялся на локте, огляделся по сторонам. Распластавшиеся на кроватях никак не решались окончательно встать, переворачиваясь с одного бока на другой, кто-то жалобно скулил. Старик отбросил одеяло в сторону, опустил ноги на холодный пол. Сев на кровати, он обхватил голову поросшими сединой руками, уставился в бело-черную шахматную плитку. Спустя минуту он негромко произнес:
— Скоро застучат.
На его слова никто не отреагировал. Седой поднялся, снял голубую пижаму, надел полосатые тренировочные штаны, костлявыми пальцами поддел серые домашние шлепанцы, вышел в центр комнаты, слабо потянулся и принялся вышагивать вдоль железных спинок кроватей, поглаживая прохладные медные набалдашники. Обойдя комнату по кругу, он влажно чмокнул бескровными губами, поднял сползшее одеяло, по шею в него укутался и присел на прикроватную тумбочку.
Некоторые поднимались вслед за стариком, аккуратно складывали одеяла, одергивали трухлявые, несвежие простыни, садились на убранные кровати и начинали ждать. Какой-то толстяк свернул матрас вместе со всем бельем, сложил его у изголовья, а сам уселся на голую проволочную сетку. Все проснувшиеся нетерпеливо поглядывали на единственную дверь, запертую на несколько тяжелых засовов. Удивительным образом она притягивала к себе впавшие, бесцветные глаза, не находившие интереса ни в соседе, ни в самих себе.
В углу журчала расколотая, желтая от извести керамическая раковина; снизу по ней пробегала замазанная клеем трещина, размеренно капающая на рыжую от налета плитку. На стене висело грязное, затуманенное зеркало, давно уже ничего не отражавшее. Недалеко блестел молочными боками не спущенный унитаз.
Тут же образовалась небольшая очередь из желающих умыться и справить нужду.
На раковине лежал общий обмылок и открытый тюбик зубной пасты. Закончив у раковины, каждый осторожно брал пластиковую мыльницу за донышко, подставлял кусок мыла под бегущую струю, затем, придерживая мыло пальцем, сливал воду и, наконец, ставил на место, уступая очередь следующему.
Пока жители комнаты ополаскивали опухшие и сонные лица, под раковиной успела набежать небольшая пенная лужица. Несмотря на то что из глубины комнаты многократно просили что-то по этому поводу предпринять, никто так и не взял в руки торчащую за зеркалом лохматую тряпку.
Когда настала очередь последнего умываться, в дверь трижды глухо ударили, из-за нее приглушенно донесся едва разборчивый суровый голос:
— Подъем! Все из коек!
Заскрипели отпираемые ржавые засовы. Дверь слегка приоткрылась, в проеме мелькнуло грубое лицо санитара. Зазвенела снимаемая с крючка цепочка. В палату прошел высокий, одетый в зеленый халат мужчина. Застав большую часть больных свежими и бодрыми, а их постели заправленными, он немного смягчился и уже тише произнес:
— Стройтесь на зарядку. Петя, твоя очередь.
— Михал Палыч! — радостно взвизгнул согнувшийся над раковиной низкий человечек, напоминающий, скорее, ребенка, чем взрослого человека. Петя поспешно выплюнул мятную пену и, забыв закрыть воду, побежал к своей тумбочке. Он опустился перед ней на колени и стал что-то торопливо искать.
Намереваясь поскорее уйти, человек в халате внимательно оглядел комнату. Заметив, что на одной постели еще кто-то лежит, он посуровел лицом, но так же спокойно сказал ближайшему больному, внимательно на него смотревшему:
— Хотя бы сегодня поднимите Шилова на зарядку.
— Есть! — больной косо приложил ладонь ко лбу и, повернувшись к кровати спящего, зло прошипел: — Шило, быстро вставай! Начальник сказал!
Но Шилов только отвернулся к стенке и с головой накрылся одеялом.
Санитар вздохнул, устало потер переносицу и неспешно вышел из палаты, на засов закрыв за собой дверь.
Нехотя, но с шумом и криками, люди начали становиться у своих кроватей. Петя наконец нашел в тумбочке заляпанное синее кашне, заткнул его за шиворот на манер салфетки и двинулся к центру палаты. Остановившись перед построившимися буквой «П» тоскующими людьми, Петя вытянул перед собой руки и тонким голоском уверенно скомандовал:
— И раз!
Он наклонился вперед, дотронулся до носков, выпрямился вновь. На лице у него отразилась радость, щеки пылали.
— И два!
С энтузиазмом Петя повторял это действие раз за разом. Больные ленились и сгибали косные тела без всякого старания.
Раскрасневшийся, с трудом отдувающийся толстяк зло поглядывал на неподвижно лежащего на кровати Шилова. На очередном наклоне он не выдержал и заревел, указывая на Шилова жирным пальцем, обращаясь к его соседу:
— Пни этого, пускай как все делает!
Почуяв опасность, Шилов осторожно выглянул из-под одеяла и пригрозил соседу кулаком, отчего тот струхнул, отступил назад и со стыда принялся делать не то упражнение. Силы покидали отдувающегося толстяка, руки его безвольно висели, сам он страшно хрипел гнилыми легкими, обливался потом. Наконец он рухнул на голую кровать и от истощения сил забылся быстрым сном.
После нескольких минут зарядки больные начали сильно волноваться. Они подвывали своим гимнастическим движениям, трясли дурными головами. Кто-то кричал по-петушиному. Шилов совсем вылез наружу и теперь с удовольствием наблюдал всеобщее сумасшествие.
На шум в палату пришел санитар. Теперь это был небольшой парень в толстых очках и в таком же, как и у предыдущего, зеленом халате, но с масляным пятном на груди.
Санитар захлопал в ладоши, но среди шума и криков его никто не услышал. Раздражаясь, он достал из нагрудного кармашка свисток, приложил его к тонким губам и подул что было сил. Когда противный свист иссяк, все в палате молчали и смотрели на опешившего от неожиданного внимания зеленого санитара. Даже Шилов обернулся и с интересом гадал, что тот сделает дальше.
— Марш на раздачу! Все, быстро! — трясся от злости маленький санитар. — Последний раз вам дозировку снижали!
На раздачу Шилову все же пришлось встать. Без энергии в ногах, он шел в самом конце, позади огромной и возбужденной человеческой массы. В середине коридора, немного не доходя до столовой, масса остановилась и упорядочилась в длинную очередь.
Некрасивая медсестра с впавшими от недоедания щеками выдавала больным утренние лекарства. С несчастным видом они привычно опрокидывали в себя пластиковые стаканчики, сходу проглатывая разноцветные пилюли и таблетки. Из строгости характера сестра заставляла дважды открывать рты и высовывать наружу розовые языки. Вполне удовлетворившись увиденным, медсестра без особого желания пропускала страдающего человека в столовую, а сама принималась за следующего.
Очередь дошла до Шилова.
— Вам, Платон Андреевич, сегодня меньше всех досталось, — подозрительно добродушно заулыбалась похожая на труп медсестра.
— То есть как — меньше? — смутился Шилов.
— Да вот так, — без прежней улыбки ответила она. — Проходите, не задерживайте очередь.
Шилов оглянулся, но позади никого не оказалось. Медсестра снова приняла прежний безжалостный вид, и Шилов решил не злить ее понапрасну, тем более что она недодала ему таблеток, от которых его всегда клонило в сон.
На завтрак давали макароны по-флотски. После приема лекарств есть Шилову никогда не хотелось. И сейчас он только для виду гонял пищу по тарелке.
Напротив него присел жизнью заморенный человек. Он без слов смотрел на свои руки, катая в ладонях стальной шарик. Выждав момент, он заговорил:
— Я здесь самый умный.
— То есть как — самый умный? — недоумевал Шилов.
— У меня есть три почетные грамоты. Одна по астрологии, вторая за доброту, а третья — просто. Я здесь умнее всех. А вы очень глупые, даже смотреть страшно, — заморыш увидел за спиной Шилова что-то более интересное и поспешил попрощаться: — Ну ладно, бывай.
Шилов вновь остался один, но это его заботило мало. Он попытался поесть, но, недолго пожевав, выплюнул все назад.
Принимая из рук Шилова полную макарон тарелку, тучная посудомойка горько его отчитала:
— Вам тут готовят, стараются для вас, а вы и есть не хотите. Нелюди какие…
Договорив, она вилкой соскребла еду в ведро для собак, бросила посуду в раковину и скрылась в кухонных кулуарах, оставив умиротворенного полезной пилюлей Шилова наедине с собой.
По привычке он присел отдохнуть от суеты дня у затянутого сеткой окна во двор. Сильные, энергичные парни в майках выгружали из автомобиля картонные коробки. Возле машины стоял длинный бородач и неслышно что-то внушал мокрым от напряжения рабочим. Шилов завидовал им. Они были молоды и вольны поступать со своей жизнью, как считают правильным. Они могли бы занять место бородатого или даже устроиться в психиатрическую больницу санитарами. Но в то же время Шилов жалел их всей душой. Ведь пошатнись в один роковой миг их исключительное психическое здоровье, той же ночью за ними придут, грубо похитят прямо из теплых кроватей и без всякой жалости запрут в тесной палате. И даже не спросят, что они об этом думают. Сила их мышц уйдет вместе с похищенным здоровьем. Им придется долго и тяжело привыкать к лекарствам, беспощадной медсестре, к жизни с тремя десятками таких же обреченных, привыкать к запаху чахнущей, увядающей жизни. А потом и к смерти.
В палате Шилова постоянно кто-то умирал. Обнаруживалось это исключительно при построении на зарядку. В первые годы его очень расстраивали эти смерти. На многие недели он терял аппетит, сон и покой дремлющего разума. Постоянно его занимала мысль, что, умерев после отбоя, мертвец целую ночь лежит подле ничего не подозревающих и мирно спящих людей. Среди темноты и ночных видений он старался понять, кто из соседей наутро обернется трупом. Шилов напряженно всматривался в их сияющие в ночном свечении силуэты, разглядывал вздымающиеся, наполняющиеся воздухом животы. Особенно его пугало смотреть в лица. Понять по выражению лица, кто еще жив, а кто давно умер, Шилов не мог. В ужасе дожидался он восхода солнца. Часто вставали все, начиная показывать признаки вяло текущих в них жизненных явлений. Реже кто-то опаздывал, не поднимался вовремя. Делая зарядку, люди начинали что-то смутно подозревать, о чем-то догадываться. Такая зарядка проходила в молчании. Все смотрели на застывшего в постели человека. Потом приходили злые после ночного дежурства разноцветные санитары, убирали покойника подальше от обеспокоенных взглядов больных. После этого все становилось как прежде. С грустью в глазах проходили такие дни. Больные до отбоя носили в душе черные предчувствия скорой гибели. А сестра неизменно выдавала двойную норму успокоительных.
Спустя годы Шилов, сам того не заметив, свыкся с окружающим его увяданием жизни. Люди умирали, на их место приводили других, но умирали и они. Шилов полагал, что у нынешних мертвецов просто не вышло смириться со своей участью…
— Тебя к Андрею Вольфовичу.
Открыв глаза, Шилов встретился взглядом с зеленым санитаром, который поутру приходил будить палату. Он тряс Шилова за плечо, хотя тот уже проснулся и глядел с непониманием.
— Давай, Шилов, давай! — подгонял нетерпеливый санитар. — Поживей, одного тебя ждать не будут.
Санитар мягко взял Шилова под локоть и повел в темный коридор, на ходу подмигнув скучающей за столом сестре. Густо покраснев, она с глупой улыбкой спряталась за страницами худенького любовного романа.
Перед дверью директора клиники Андрея Вольфовича оба мужчины замешкались. Зеленый робко постучал. Не дождавшись ответа, он быстро протолкнул Шилова в кабинет и захлопнул позади него дверь.
— Здравствуй, дорогой Платон Андреевич! Как себя чувствуем сегодня? Не стой в дверях как бедный родственник, присаживайся.
Шилов, засмущавшись, сел на стул. Андрей Вольфович подошел к шкафу, открыл бар и вынул на свет два бокала.
— Выпьешь?
Словно припадочный, Шилов резко замотал головой. Директор явно расстроился, спрятал один бокал, вытащил бутылку коньяка. Не мешкая, он налил себе граммов сто и немедленно выпил. Посидев и переварив спиртное, Андрей Вольфович заговорил:
— Ну как тебе у нас?.. Не отвечай! — загремел разгорячившийся Андрей Вольфович. — И так ясно, что все прекрасно!
Тут он засмеялся так сильно, что в возбуждении смахнул бутылку на пол.
— Как я неудачно... — он поспешил поднять опрокинутую бутылку, на пролитый же коньяк махнул рукой: — Да и пусть!
Шилов страшно стеснялся и не мог оторвать взгляда от красивых узорчатых обоев.
— Я для чего за тобой послал… — вдруг посерьезнел Андрей Вольфович. — Пришла пора тебе, Платон Андреич, нас покинуть.
— То есть как — покинуть? — не понял Шилов.
— Навсегда покинуть. Мы больше не можем тебя здесь держать. Наша больница для сумасшедших, а какой же ты сумасшедший… По-моему, совершенно здоровый человек!
Шилов недоверчиво сощурился на обои.
— Признаться, я никогда не считал тебя больным. Просто иногда нужно отдохнуть от всего этого… — Степан Вольфович ткнул за окно.
На ветках хвои сидел тусклый щур и лениво воспевал цветение летней жизни.
— Ты еще молод, волен поступать со своей жизнью так, как считаешь правильным. Пора, Платон, нечего в духоте сидеть.
Последние слова успокоили Шилова, он расслабился.
— Может, прямо сейчас? Чего время тянуть… — справедливо заключил Андрей Вольфович.
— Собраться еще нужно...
Подметив это, Шилов сразу сник.
— Все давно собрано, Платон! Гляди!..
Располагающе улыбнувшись, Андрей Вольфович указал Шилову куда-то назад. Прямо за ним, на пушистом ковре, стоял все тот же зеленый санитар. Втайне от Шилова он прокрался во время разговора в кабинет. Ухмыляясь собственной проворности, санитар сжимал в руках маленький кожаный чемоданчик.
— А с одеждой как быть?
— Смешной ты, Платон, право слово… Ты себя видел? Можно подумать, что тебя одевал кто-то другой!
Опустив взгляд себе на грудь, Шилов вспомнил, что перед раздачей он неожиданно для себя решил надеть старый, затасканный костюм, в котором явился в больницу семь лет назад. Достав его из глубин тумбочки, он, овеваемый воспоминаниями, ужасно долго переодевался, потому и оказался в очереди последним.
— Видишь, как все складно получается! А ты переживал… Ну, прощаемся!
Крепким рукопожатием они подвели итог семилетнему заточению. Поднявшись со стула, Шилов принял чемодан из рук санитара, попрощался с директором и в добром настроении, ни на кого не держа зла, покинул кабинет.
Оглядевшись в коридоре, он заметил медсестру и решил с ней попрощаться:
— Прощайте. Меня выпускают, — с робкой улыбкой поделился с ней радостью Шилов.
— Да кто же тебя, дурака такого, выпустит? И костюмчик бы снял, несолидно в больнице носить.
Медсестра зарылась обратно в книгу. От досады Шилов не нашелся, что возразить, и решил поскорее двигаться к выходу
Вахтер на проходной спал на удивление крепко; через турникет пришлось перелезать.
За невесомой двустворчатой дверью Шилова встретил небольшой хвойный лесок, в пределах которого располагалась клиника. Стройные, тянущиеся к солнцу сосны напомнили ему о прожитой в деревне юности: о домашних животных и диких птицах, о работящей, полной нежности матери, о первой ночи любви, проведенной под открытым небом. Бессменными свидетелями всей его жизни оказались молчаливые, гордые сосны. И даже сгинув из жизни, думал Шилов, в мире будет кому хранить память о его короткой, неопределенной судьбе.
Знакомые с рождения запахи бесцеремонно вскружили ему голову. Он не мог взять в толк, как прожил в этих смердящих казематах семь долгих лет, вдыхая едкую вонь чахнущих, теряющих остатки рассудка людей.
Встречные работники больницы вежливо улыбались Шилову, здоровались, почтительно кивали. Они признавали в этом потрепанном, несвежем человеке подобного себе. Ему было приятно и лестно вновь ощутить себя среди обычных, здоровых людей.
Оставив черные ворота позади, Шилов неторопливо вышел из леса, оказавшись на оживленной улице; издалека потянуло солоноватыми запахами порта. Через дорогу призывно краснело кирпичное здание, зазывающее прохожих соблазнительным меню, мелом выведенным на черной доске. Решив подкрепиться на дорогу, Шилов занял один из угловых столиков, заказал ломтик ежевичного пирога с чаем. Бледная девушка в переднике оставила его, пообещав скоро вернуться.
Через окно Шилов разглядывал непрерывную череду прохожих. Его внимание привлек почтенный мужчина в смокинге, гордо шедший по тротуару, опираясь на изящную тросточку. Шилов вдруг спохватился, начал рыться в карманах, выворачивая их и высыпая содержимое на стол. Денег среди шелухи и фантиков не оказалось. С ужасом ожидая свой заказ, он совсем было отчаялся, как вдруг вспомнил о чемоданчике. Шилов положил его перед собой, звонко щелкнул замками. Чемодан был наскоро набит его вещами. Кроме всего прочего, чья-то заботливая рука положила сверху несколько скомканных банкнот. Он облегченно вздохнул, убрал все со стола и в тишине полуденного кафе дождался официантку.
Наконец она вернулась с подносом, протерла стол лохматой тряпочкой, опустила блюдце и прозрачный стаканчик. Официантка поспешила извиниться:
— Вам сегодня меньше всех досталось, — произнесла она и развела руками, — все до вас съели.
Шилов из вежливости кивнул, подождал, когда она уйдет, затем быстро разделался с пирогом и допил остатки чая. Официантка сидела за барной стойкой, погруженная в какое-то пустяковое чтение. Не желая ее тревожить, Шилов достал бумажные деньги, аккуратно их разгладил и положил возле тарелки. Сам же он поспешил скорее покинуть заведение.
Настало время возвращаться домой. Деревня находилась километрах в десяти от города. Без копейки в кармане ничего другого не оставалось, как идти пешком.
Больница лежала почти на самой окраине, поэтому не заняло много времени пересечь район портовых складов и, оставив позади резкие ароматы моря, выйти за городские пределы.
На трассе оказалось совершенно тихо и безлюдно, только стаи юрких велосипедистов медленно катили по обеим сторонам дороги.
С трудом Шилов узнавал местность. Деревья росли совсем не тех пород. Дорога завивалась круче прежнего. Возникало впечатление, что это вовсе не то место, где он прожил почти всю жизнь.
Но вскоре от трассы отделилась знакомая проселочная грунтовка, свернув на которую, Шилов быстро добрался до деревенских ворот.
Людей на улице видно не было, лишь пылающие в закатном пламени откормленные гуси бессмысленно шатались между заборов и грязных луж. Из дымохода клубами поднимался дым, что-то готовили.
Калитка без звука отошла в сторону. Шилов поднялся на крыльцо, несмело постучал в дверь. Ему не ответили. Тогда он заглянул в окно, но шторы оказались наглухо задернуты.
Когда Шилов вернулся обратно, на пороге он увидел хозяйку дома. Ее лицо нисколько не изменилось, оставшись прежним — таким же молодым и свежим, как на единственной имевшейся у него фотографии. Мягкие ее черты словно ускользали от Шилова, глаз его срывался в сторону. Мать кинулась сыну на шею, крепко обвила его руками и долго не желала отпускать:
— Платоша, как я тебя ждала! Заходи скорее в сени, разувайся! Я борща наварила, только с печки сняла. Как знала, что ты придешь! — искренне радовалась она возвращению сына, не позволяя и нотке печали омрачить ее внезапное счастье. Шилов, не зная, что сказать, только улыбался и вертел в руках шляпу. Радость и сияние быстро передались ему, и скоро он забыл стеснение, заново привыкая к родной матери.
Сидя за накрытым столом, они расслабленно продолжали когда-то брошенные на полуслове беседы. Шилов не решался заговорить о своем семилетнем отсутствии. Для нее это уже не имело значения.
На дом опустилась ночь, за окном чернела непроницаемая темнота. Допив оставшийся чай и убрав на шкаф потертый самовар, Шилов забрался на печь, потеплее укутался в шерстяной платок.
— Утром я тебе обо всем расскажу, — пообещал он сидевшей за столом матери. — А сейчас пора спать.
Она тихо улыбнулась, покорно кивнула. Шилов задернул занавески, упал на пуховые подушки и провалился в глубокий, тяжелый сон.
Нежный солнечный луч лизнул щеку спящего, медленно подобрался к темным, морщинистым векам. Люди вокруг него начали медленно просыпаться, о чем-то тихо разговаривать, в нетерпении ходить по комнате. Не открывая глаз, Шилов до макушки натянул одеяло и расстроенно заскулил.
— Сейчас застучат, — проскрипел чей-то противный голос.
