ОСКОЛОК
Ефиму Бершину
Зеркало, окно, осколок
отражают мир таким
жизнерадостно веселым,
сине-желто золотым.
Из разбившейся стекляшки
столько силы и тепла,
словно я жила однажды,
а потом опять жила.
Мне дыханье захватило,
застелило мне глаза —
если бы пораньше было,
а теперь уже нельзя, —
села бы на первый поезд,
все забросила дела
и уехала бы, то есть
жизнь по новой начала.
Ни к чему не привыкала,
не копила бы вещей,
а была б осколок малый —
бесконечный и ничей.
* * *
Марине Кудимовой
Волчья шуба мне машет густым рукавом,
говорит на чужом языке меховом,
на полынном, животном, незрячем,
на беспамятном, темном, волчачьем:
«Мы ходили как боги по лесу во тьме,
мы кровавое мясо держали в уме
и спускали голодные тени,
если чуяли рядом оленя.
Мы учили своих неуклюжих волчат,
как лечебные травы пахуче горчат,
как следы источают тревогу,
как медведь покидает берлогу.
А теперь продевай свою руку в рукав —
никогда не услышишь ты запаха трав,
никогда не увидишь, как ночью
раскрывается зрение волчье,
и откуда-то из сердцевины темна
на язык проступает слюна.
В каждом атоме все это было и есть —
ваши дети-всезнайки потрогают шерсть,
лунатически шаря руками,
и взрослея, пойдут не за вами».
ДЕД
Был на войне со всеми наравне,
фартило, не царапнуло ни разу,
как все вдвойне он помогал стране,
беспрекословно выполнял приказы.
Косил бы луг, повел бы отчий плуг,
поправил крест на дедовой могиле,
а он трофейный прикусил мундштук,
стал конвоиром в Рыбинском ИТиЛе.
Нет, я не отрекаюсь от него,
но до сих пор своим несчастьям рада —
пускай ко мне относится расплата
и не коснется сына моего.
* * *
Ю. Б.
Расписывал церквушку
раб божий имярек —
бродяга, побирушка,
случайный человек.
Пришло село проверить
хорош ли вышел бог,
открыли в церкви двери,
и прокатился вздох.
Обугленные спины,
раззявленные рты,
над огненной равниной
косматые хвосты.
Бегут нагие души,
ползут, сидят, висят,
и с мордой равнодушной
их демоны едят.
Он дьявольские рыла
подробно малевал,
и вот село решило,
что он там побывал.
Прогнали от порога,
не заплатили мзды,
не дали на дорогу
ни хлеба, ни воды.
Пришли замазать стену,
глядят, а там голо —
распахнута геенна,
в нее летит село.
Приподнялась завеса
с обратной стороны,
и бесы, бесы, бесы
столпились у стены.
* * *
В квартире бабочка летала,
в углах металась.
Я просыпалась, засыпала
и просыпалась.
Ее воздушные касанья,
что легче дыма,
ужасным были наказаньем,
невыносимым.
Когда она ко мне на щеку
слетала тенью,
меня как будто било током
от отвращенья.
Была она, как мой порок,
неумолима,
как демон с вытертых досок
Иеронима.
Она зачем-то лапкой птичьей
меня касалась,
наверно, легкою добычей
я ей казалась.
Я начинала «Да воскреснет»,
сбивалась, злилась.
Я знала, утром все исчезнет,
а ночь все длилась.
* * *
Белый кролик ныряет в нору
неужели я тоже умру
полечу вслед за ним кувырком
со светящим во тьме пузырьком
замерцают вдали зеркала
города где когда-то жила
будут люди мерещится мне
в невесомой моей глубине
но меня ничего не проймет
не прервет бесконечный полет
не поманят ни друг и ни брат
не заставят вернуться назад
я все время боялась упасть
но у времени черная пасть
ветка дерева тень на стене
это все что случилось во мне
с непокрытой иду головой
поздним вечером ранней весной
и дышу и люблю и расту
нараспашку почти на лету
* * *
Опять клубится вроде,
а вдоха не дает:
душа как на охоте
на стоечку встает.
Ни шороха, ни звука,
последний гаснет свет.
Зачем я близорука,
душа, но ты ведь — нет?
Когда бессонной ночью
во мне восстанет тварь,
сама я кровоточу,
как раненый глухарь.
Кричу, себя не слыша,
ломаю карандаш,
заброшена всевышним
в беспамятный ягдташ.
