Капитанова дочка — 20

Предисловие

19 ноября 2007 года я получил по электронной почте несколько писем от некоего Ш., которые первоначально принял за рекламный спам. Но, вчитавшись, я понял, что это записки человека, который просит меня, зная о моем редакторском прошлом и, в некотором роде, настоящем, посодействовать публикации этого текста.

Непременным условием Ш. было то, что мне следовало создать у читателей иллюзию того, что автором этих текстов являюсь я сам. Цель, которую преследовал автор, первоначально была мне не ясна.

В своем первом письме Ш. намекнул, что написанное им является вольным переложением известной повести Пушкина. В какое-то время мне и на самом деле начало так казаться. Я рассказал об этом Т., женщине литературно образованной и глубоко мне симпатичной. Она согласилась помочь мне в окончательной редактуре текста. Нам удалось поправить некоторые стилистические обороты, кое-какие абзацы пришлось полностью переписать, а что-то мы оставили и вовсе без изменений, чтобы сохранить авторский колорит.

Кое-что из написанного Ш. нам показалось не подлежащим публикации. Были существенно сокращены главы №№ 6, 7, 8, 9 и 10, в которых, как нам показалось, излагались сведения, относящиеся к государственной тайне. Пассажи интимного характера мы тоже постарались минимизировать. Так, вырезанный из главы № 4 кусок с описанием сцены в квартире Никулиной показался нам попросту порнографическим. Кроме того, мы решили по примеру Пушкина каждой главе «приписать приличный эпиграф… дозволив себе переменить некоторые собственные имена».

Чуть позже, разбирая свою почту, я обнаружил еще одно письмо Ш. Видимо, чтобы установить окончательную связь между своим текстом и повестью Пушкина, автор написал так называемую пропущенную главу, в которой вся нижеизложенная история принимает совершенно иной оборот.

С нее и начнем мы публикацию этой странной истории.

 

Пропущенная глава

Боязнь выйти на улицу и боязнь прожить в четырех стенах многие годы — оба эти страха съедали меня, и я, чтобы хоть чем-то занять себя, принялся описывать свою жизнь.

Открыв Word, я долго думал, с какого момента все началось. Может быть, с того самого, когда директор нашей школы привел посреди урока в наш класс щуплого новенького мальчика? Скорей всего, именно тогда. Или в другой день, накануне последнего звонка, когда вечером я встретил во дворе заплаканную Машку… Я не спросил ее, что случилось, она сама рассказала о том, как наш одноклассник не справился со своим велосипедом и вылетел на проезжую часть прямо под колеса КамАЗа.

Его хоронили 27 мая, в закрытом гробу. Девчонки плакали, плакала Светлана Семеновна, плакала Галистра, а Дрищ произнес очередную идиотскую речь. Плакала мама погибшего, главный бухгалтер профтехучилища № 2, Григорьева Ирина Олеговна, плакал и отец, руководитель строительно-монтажного управления Григорьев Владимир Петрович. Суровый мужчина в темно-коричневом костюме, фланелевой рубашке и, почему-то, сандалиях обнимал жену и вытирал глаза клетчатым носовым платочком.

На похороны Грини пришла Инка Олейникова, к тому моменту студентка второго курса юрфака университета. Инка, вышедшая потом, на четвертом, замуж за своего одногруппника Петрова, будущего следователя нашей облпрокуратуры.

Я помню все это настолько смутно, что иногда не верю в то, что так было. Вернее, так все было или нет, я не знаю. Потому что я не сел тогда в тот самый самолет. Мне не на что было выпить, я сдал билет, а после трясся до Захарьевска в плацкартном вагоне.

Мне говорили, что коммерсанты, которые везли в том самолете шмотье, перегрузили борт. Говорили что-то об ошибке пилота, неполадках, вызванных неправильной эксплуатацией, и даже о том, что командир корабля усадил за штурвал свою дочь, которая очень просила.

Самолет рухнул в тайгу, и обломки его долго собирали специальные подразделения милиции. Тела погибших передавали родственникам, его тело было среди них. Летела ли этим рейсом Елена, я, кстати, так и не узнал, но все, что происходило потом, доказывает, что и да, и нет.

Стоило бы рассказать о том, как, выходя из Никулинского подъезда, он поскользнулся на ноябрьском льду и получил перелом основания черепа, или о том, как его ударил отверткой в сердце неизвестный и так и не найденный хулиган, напавший на него в темной и грязной пылевской подворотне. Или это был не хулиган, а специально подосланный человек…

Последнее, что случилось с ним — это сторож садоводства «Дружба», выстреливший в него из двустволки ранним летним утром. Я тащил его раненого на себе до тех пор, пока он не умер.

Я не знаю, был ли он в моей жизни вообще. И, наверное, никогда не узнаю. В любом случае, писать далее об этом я не хочу. Я хочу, чтобы все это кончилось, но я пока не знаю, что мне для этого нужно сделать.

Пока надо бы отвлечься от мыслей о нем. Тем более, кто-то звонит…

 

Капитанова дочка—2

Не посвящается никому.

«Аналогичный случай был в Пензе».

А. и Б. Стругацкие

Глава I. Стукач

«Ты, как и я, мы никогда не любили школу…»

Саша Соколов

Директор средней школы № 7 имени летчика Талалихина в сибирском городе Захарьевске, ветеран и орденоносец Иван Сергеевич Петрищев, которого старшеклассники звали меж собой Дрищом, для нас, учеников пятого «В», был личностью непререкаемой и масштабной. Впрочем, как и для всех остальных учащихся, их родителей и подчиненных ему учителей. Его уважали и боялись. Предметом, который он преподавал, была история; наверное, потому с детских лет царя, прозванного Грозным, я представлял не таким, как на картине Репина или в фильме Эйзенштейна. Мой Иван Грозный был худ, лыс, его темно серый пиджак был постоянно расстегнут, а галстук на шее слегка перекошен.

Русский язык и литературу вела наша класснуха Светлана Семеновна. Мы любили ее. Наверное, потому что она была совсем молодой, вчерашней практиканткой, наша Семеновна.

В тот день ее урок был первым, она говорила про басни Крылова, а у меня страшно болела голова. От черных кругов перед глазами я не видел клеток в тетради. Я сидел, опершись головой на ладони, и вздрогнул, когда внезапно в класс ворвался директор. Светлана выронила указку и тут же подняла ее дрожащей рукой. Класс встал. Коленки почему-то дрожали.

Дрищ окинул орлиным взором кабинет, почему-то нахмурился, мельком взглянув на портрет Гоголя, и сказал:

— Садитесь. Вот новенький мальчик. У него старинное русское имя — Петр. Как у царя Петра Первого.

Нескладный, с ввалившимися огромными, в пол-лица, глазами, в мятом школьном костюме, с кроличьей шапкой подмышкой и потрепанным ранцем в руке ученик Петр выглядывал из-за ноги Ивана Сергеевича.

— Куда мы с вами посадим Петра? А, Светлана Семеновна?..

Учительница замешкалась. Свободных мест в классе не было. Задняя парта третьего ряда была завалена какими-то наглядными пособиями. Светлана Семеновна, похоже, готова была провалиться сквозь пол прямо на второй этаж. Посадить новенького было определенно негде.

Моя соседка по парте Машка в это время лежала в первой городской больнице, уже три дня. Она постоянно чем-то болела, но это не мешало ей получать в конце четверти пятерки и четверки… Итак, Машка была в больнице, а на Машкином стуле лежали мой огромный черный портфель и полотняный мешок с физкультурной формой. Семеновна посмотрела на меня, как на спасителя. Я нехотя взял свои вещи и опустил их на пол.

— Садись пока с ним, — директор указал на меня пальцем. — А вы, Светлана Семеновна, зайдите ко мне на большой перемене, пожалуйста.

Так, под аккомпанемент головной боли, в моей жизни появился Петька Григорьев. А когда моя соседка по парте в очередной раз вышла из больницы, Григорьева отсаживать не стали. Машке нашлось другое место, а с Петькой мы так и просидели вместе до последнего звонка.

Он был хилым пацаном, но по точным наукам намного обгонял класс. И хотя все двоечники и хулиганы шпыняли его, Петька, к которому моментально прилепилось гнусное погоняло Гриня, сносил обиды гордо и молча.

Особенно усердствовал Пашка Богданов, уже в пятом классе заработавший репутацию главного раздолбая школы. Он начал доставать Гриню с самого первого дня и мучил его до самого выпуска. Свита многочисленных Пашкиных подхалимов потешалась над нескладным Петькой. Дошло до того, что, уже будучи старшеклассником, Гриня терпел насмешки и нападки от младших, которых на него с удовольствием натравливал богдановский дружок Саня Волков.

В девятом классе Петька, назначенный дежурным по рекреации первого этажа, стоял перед обезумевшей толпой третьеклашек, по команде Волкова скандировавших: «Гри-ня, Гри-ня!» Ор раздавался на весь холл, захватывая коридор и лестницу. Григорьев стоял в растерянности, его обвисший, в пятнах мела, школьный пиджак, брюки с вытянутыми коленками, немытые волосы — все вызывало презрение и жалость. Я прислонился к подоконнику и с грустной усмешкой смотрел на то, как злые дети, улюлюкая и тыча в него пальцем, слаженно выкрикивали его позорную кличку.

Неожиданно Гриня сделал шаг вперед, подошел к самому наглому третьекласснику, симпатичному светленькому мальчишке с голубыми глазами, и с размаху влепил ему неуклюжую пощечину. Гринина ладошка красным отпечаталась на щеке ребенка, и уже через несколько секунд появившаяся как нельзя вовремя учительница начальных классов Татьяна Яковлевна, пожилая властная женщина, тащила перепуганного насмерть Гриню в кабинет Петрищева.

В настоящий ад Петькина жизнь превращалась в дни контрольных. Ненавистное Гриня мерзким шипением проникало к нему в уши, синусы путались с косинусами, а изможденный Петька рассылал по классу десятки записок с решениями. Усталая математичка Галина Ивановна сидела, уткнувшись в «Комсомольскую правду» за прошлую неделю, и лишь иногда поднимала голову, чтобы с притворной строгостью проскрипеть: «Григорьев, Богданов, я вам одинаковые оценки поставлю — точно, как трижды три!»

В конце концов, получив несколько необязательных четверок и даже один трояк, Петька не выдержал. В день очередной контрольной по алгебре он набрался смелости и прямо перед уроком собрал в коридоре своих мучителей. Пацаны с недоверием окружили хлипкого умника, приготовив на всякий случай кулаки.

— Значит так… — сказал Григорьев. — Сорок минут от начала контрольной все молчат и меня не отвлекают. Через сорок минут я отправлю по рядам оба решенных варианта.

Примерно к середине контрольной кто-то из ожидающих не выдержал и просипел: «Гри-и-иня…» Петька не обернулся. Пашка Богданов погрозил шептавшему кулаком. Прошло еще минут десять. Петька писал, уткнувшись в тетрадку. Тишина была необычной и пугающей. Вдруг Петька резко выпрямился, сложил два клетчатых листка вчетверо, на мгновенье обернулся к сидящему позади соседу и протянул их ему. В углу листков красовались маленькие цифры — единица и двойка, написанные вечно текущей Петькиной ручкой.

На перемене Пашка Богданов подошел к нему сзади и двинул под дых.

— Ты че, Гриня, офигел? — возмутился он. — Мне же Галистра пятерку поставит за такую контрольную, она ж прямо за столом от этого скопытится. Мне надо было хотя бы пару ошибок придумать… В следующий раз быстрее решай, понял?!

— Да не трогай ты его, Пахан, — я, сам того не ожидая, вступился за соседа по парте, — замучил ты его уже капитально. Переведется в другую школу, кто тебе тогда списывать будет давать?..

Богданов, как ни странно, внял.

Сам я Петькиными услугами, кстати, не пользовался. Во-первых, у меня самого с математикой было в порядке, во-вторых, после одной истории я с ним разговаривал редко, лишь по необходимости.

Дело было после седьмого класса, в котором нас, двух пацанов и трех девчонок, приняли в комсомол. Очередь остальных наступила в восьмом, а нас — меня, Петьку и других, обязали выучить «Устав», семикопеечную красную книжицу, уже сейчас. Мы без особых трудов прошли всю процедуру комсомольской инициации, и в апреле в нашем 7 «В» появилась комсомольская ячейка.

Петьку, как самого умного, выдвинули в школьный комитет, а я, хоть и рисовал стенгазеты, в общественной жизни особо не участвовал. Инка Олейникова, девушка из 9 «А», писаная, как мне казалось тогда, красавица, даже пожалела, что рекомендовала меня на комсомольском собрании.

Летом нас ждали каникулы и отработка. Гриня занимался побелкой комнаты Клуба интернациональной дружбы, я подметал двор.

Мы тогда развлекались конструированием самодельных хлопушек — трубок, начиненных спичечными головками, с гвоздем-курком на резинке; после резкого нажатия на «спуск» сооружение выдавало недюжинную порцию дыма и грохота. С этим орудием смерти я зашел в пустую летнюю школу. Зачем-то меня понесло на третий этаж, где красавица Инка мыла совсем некрасивый пол. Петька стоял рядом, облокотившись на заляпанного известкой «козла», и смотрел на нее глазами обожателя.

Я подошел к ним и предложил Грине грохнуть «бомбочку» прямо в школе:

— Школа пустая… знаешь, как долбанет!..

Гриня в ответ промолчал. Инна, которая только что закончила мыть коридор, подошла к нам.

— Привет, Леша, — ее голос был волшебным, а майка обольстительно намокла. Это была уже не угловатая девчонка, это была почти женщина; мне захотелось сотворить в ее честь нечто этакое… И вдруг, неожиданно для них и для себя самого, я стукнул «бомбочкой» о ножку козла.

Грохот был и вправду впечатляющим. Спичечных головок в трубку я напихал прилично, да и дыма тоже было достаточно.

Инка смеялась и крутила пальцем у виска, Гриня стоял с каменной рожей. Почти сразу откуда-то снизу, со второго этажа, раздался знакомый и парализующий волю голос: «Всем стоять на месте!» По лестнице, перешагивая через три ступеньки, поднимался разъяренный Иван Сергеевич.

— Кто это сделал? — он уставился на меня. Я пожал плечами. — Григорьев, что скажешь?! На этаже больше никого нет.

Он сверлил Петьку глазами, Инна стояла чуть поодаль. Петька согнулся, опершись на перила. Мне показалось, что он дрожит. Он и вправду дрожал и выглядел так, словно собирался заплакать.

— Лех… — еле слышно прошептал он, — по-моему, тут бесполезно… лучше сам отдай…

Дрищ повернулся ко мне.

— Шапкин, — он протянул руку, в которую я положил любовно собранную взрывоопасную конструкцию, — ты разве не на улице должен работать? Подойди к Анне Ивановне, скажи, что я оставляю тебя сегодня работать во вторую смену. Понял меня?

— Понял, — буркнул я, но Дрищ не дождался моего ответа, стремительно метнувшись вниз решать свои многочисленные директорские проблемы. Навстречу ему поднималась Светлана Семеновна. Иван Сергеевич сухо кивнул ей, а она, обнаружив немую сцену на площадке третьего этажа, посмотрела на Гриню.

— Григорьев, ты же ничем сейчас не занят? — он стоял как столб, побелевшей рукой сжимая ножку козла. — Сбегай, пожалуйста, в учительскую, принеси мне пособия.

Очумев от неожиданно свалившейся свободы, Гриня побежал вниз, чуть не сбив ведро.

— Стукач, — прошептала Инка и посмотрела на меня так, что я почувствовал себя героем сопротивления, Фиделем Кастро, Оводом и Дубровским в одном лице.

Бить Гриню я не стал. Ему и без меня доставалось, да и наутро после этого случая он убыл с родителями на дачу. Хотя мы продолжали сидеть за одной партой, но общались теперь крайне редко. Про историю с хлопушкой я никому из одноклассников так и не рассказал.

В восьмом классе на весенние каникулы нескольким отличившимся ученикам выделили льготные путевки в Ташкент. Петька занял третье место в городской олимпиаде по математике, «отстоял честь школы», как назвал это директор на торжественной линейке в честь восьмого марта. Я ничем особым не отличился, просто Машка, которая должна была ехать туда за какие-то комсомольские подвиги, в очередной раз заболела, а раз уж высочайший выбор дирекции выпал на 8 «В», то понадобился кто-то достойный, не Богданова же было отправлять. Светлана Семеновна вспомнила, как в прошлом году я собрал больше всех макулатуры, поговорила с Петрищевым — так я и очутился в Ташкенте.

Я не стану описывать город, я его почти не видел. Мне было на кого смотреть — с нами в группе оказалась Инна Олейникова, от которой не отходил ее одноклассник и сосед по подъезду комсомольский активист Слава Тихомолов.

Мы жили в каком-то пионерлагере в черте города. Математичка Галина Ивановна, руководитель группы, строго блюла нашу нравственность и следила за тем, чтобы детки ни в коем разе не попали под влияния мрачных упырей в кожаных куртках, которые постоянно терлись на территории лагеря, жевали что-то очень для них важное, плевали на пол и говорили на странной смеси языков, среди которых русский присутствовал лишь тогда, когда надо было сказать слово «рублей». От этой братии она нас оградила, но вот от проживавших в соседней палате ребят из сорок четвертой школы — увы, нет. Среди них выделялся примечательный парень по имени Андрей. Он был невысок, но мускулист и, как мы заметили в специально для нас затопленной общей пионерской бане, несмотря на свои пятнадцать, обильно обволошен в тех местах, где у того же Грини еще ничего не росло.

Андрей много говорил о музыке, которую мы не знали, называл «Машину времени» говном, а также имел с собой чудо техники — кассетник Sanyo, на котором во время вечерних посиделок в беседке, разогнав подшефных пятиклассников по палатам, мы слушали запрещенные группы «Телефон» и «Примус» и резались при этом в дурака.

Инна и Слава в наших бдениях участия не принимали. Они ходили, взявшись за руки, по территории лагеря и беседовали на неведомые мне темы. Я сгорал от ревности, но не подавал вида. Когда Инна приближалась, я делал свой голос нарочито мужским и грубым, но ей было совсем не до меня, так что все мои старания были напрасны.

Каникулы быстро закончились. Обратно мы ехали в поезде из «почти лета» в «еще зиму». Перед отправкой на последние карманные деньги на восточном базаре были куплены хурма и грецкие орехи. Мы помахали Ташкенту рукой и тронулись в путь.

Под стук колес тайком от математички опять играли в подкидного. Андрей из сорок четвертой школы ехал, как выяснилось, в соседнем вагоне. Он-то и предложил тогда сыграть «на интерес». Денег ни у кого уже не было, так что играть стали на орехи. Андрюха безжалостно обыграл нас всех и скоро отбыл в свой вагон с урожаем. К трем часам ночи за столом в купе у Олейниковой оставалось четверо. Я, Инна и Гриня продолжали играть, Тихомолов на верхней полке читал журнал «Подвиг». Я не очень хорошо себя чувствовал, постоянно стучало в висках, но оставлять сопливого Гриню рядом с девушкой моей мечты было выше моих сил.

Вскоре Инка оставила Григорьева в полных дураках, и предложила ему сыграть в долг. К семи часам утра изможденный Петька был должен ей три килограмма грецких орехов. Один килограмм орехов в нашем городе стоил тогда десять рублей — почти столько же, сколько стоили три бутылки водки…

В первый день занятий неподалеку от школы я увидел Гриню. Его портфель стоял на асфальте, Гриня явно кого-то ждал. Когда у школы появилась Инна Олейникова, непринужденно болтавшая с Тихомоловым, Гриня выскочил им наперерез, неуклюже открыл портфель и, уронив на грязный асфальт дневник и тетрадки, достал оттуда огромный целлофановый мешок.

— Ты чего, Грищенко? — Инка то ли не помнила его фамилию, то ли нарочно издевалась.

— Инночка, карточный долг — долг чести, — сказал Петька, развернулся и отправился в школу имени летчика Талалихина.

Инна прижимала к пальто три килограмма грецких орехов и смотрела Грине вслед. Я понимал, что значит этот взгляд. С тех пор я возненавидел Петра Григорьева на всю оставшуюся жизнь.

И я так и не узнал, где он взял тогда деньги.

 

Глава II. Визитка

«И когда я обернусь на пороге,

Я скажу одно лишь слово: “Верь”».

Цой

Девственность я потерял второго сентября в общаге областного технологического института, в комнате № 316, в которую заселился за двое суток до этого в качестве студента первого курса. Ее звали Марина, она была, как и моя первая любовь, на два года старше, мы пили с ней, с моим соседом по комнате вечным студентом Вовкой Худяковым и ее подружкой Аленой у них в комнате на четвертом этаже. Вовка остался с Аленой, мы с Мариной спустились ко мне.

Наутро меня мутило, однако настроение при этом было великолепным. Пятикурсник Худяков, встретив меня в переходе, поприветствовал: «Здравствуй, мужчина!» — а его спутница с ухмылкой посмотрела на меня и расхохоталась:

— Это, что ли, сосед твой, Вовка?

— Ага, Лен, — отвечал Худяков. — Нормальный парень, достойную смену взращу.

— Ты только поменьше бухай с ним, — посоветовала мне Лена и засмеялась. Это была довольно высокая, крупная, полногрудая девушка, с резкими манерами, ярко-красными губами и рыжей шевелюрой.

— Будем знакомы, Ковалева Лена, — сказала она и протянула мне руку в кольцах на неестественно коротких пальцах. Рука была холодной. Ее глаза смотрели на меня и куда-то сквозь меня.

— Шапкин. Алексей, — ответил я и быстро попрощался.

Студенческая жизнь мне понравилась. После полового прорыва, совершенного мной, мы еще несколько раз встречались с Мариной, но вскоре я переключился на ее гораздо более симпатичную подружку, а с подружки — на подружку подружки… В общем, жил в свое удовольствие, не завязывая длительных отношений.

Ковалева частенько попадалась мне в переходах, но она лишь мельком удостаивала меня взгляда и проносилась мимо в компании подруг или очередного институтского красавца.

Гриня, бывший одноклассник, жил у тетки, учился в параллельной группе, по общагам не шатался и, скорее всего, все удовольствия получал тихо сам с собой, поскольку представить его, сутулого, с немытыми волосами, мятыми брюками, в нелепом пуловере, вечно испачканном мелом, с какой-нибудь мало-мальски симпатичной особой было невозможно. По выходным, когда общажный коммунизм переходил в древнеримскую оргию, на последние покупался портвейн, а триппер кочевал с этажа на этаж, Гриня уезжал в Захарьевск, к родителям.

Особого желания общаться с Гриней у меня не было, более того, рядом с ним я ощущал необъяснимый дискомфорт. Встречались мы только на редких общих лекциях, но я сидел на любимой предпоследней парте в компании своих общаговских корешей, а Гриня — где-то впереди, рядом с такими же «ботаниками», как и он сам.

Учился я, как ни странно, неплохо, даже выхлопотал повышенную стипендию по итогам первых двух семестров. Я играл в волейбол и на гитаре, меня начали приглашать в сборную института и в КВН. Гриня же налегал на точные науки, спорил на лекциях с преподавателями, но на экзаменах начинал стесняться, заикаться и плыть.

Ближе к концу первого курса мне стало плевать на учебу — впереди все равно гремела сапогами армия, которую я ждал со смутным страхом.

В июне, когда я сдавал последние экзамены, мой сосед Худяков вымучивал долгожданный диплом. Он травил мне душу мечтательными разговорами о том, как мы будем обмывать его значок, каких баб позовем на пьянку, что купим, даже завещал мне свою провисшую до пола кровать.

За сутки до того, как пятый курс собрал деньги на финальный банкет, я, побритый наголо, в старом отцовском пиджаке и его же шерстяных трикотанах с вытянутыми коленками, сел на двенадцатый трамвай, и тот увез меня в кировский военкомат, к которому я был приписан с момента заселения в общагу ставшего родным технологического института.

По пузу в учебке я получил в первый же день — от сержанта Полукарова, который отметелил меня в каптерке за криво подшитый подворотничок. Но уже через полгода я снисходительно раздавал затрещины вновь прибывшим духам, а еще через полтора стал добрым измученным службой дембелем, со всеми приличествующими атрибутами — свисающим до мотни ремнем, застиранным до желтизны х\б и торчащим из-под пилотки кудрявым чубом.

Отслужив, я не сразу поехал домой. Вместе с Ваней Засыпкиным, кругломордым мужичком из Брянска, мы рванули на поезде в Москву, чтобы прикупить шмоток перед институтом, посмотреть на московских девиц и отметить дембель с какими-то Ваниными знакомыми.

Неделя в Москве пролетела в алкогольном тумане. Домой я решил лететь самолетом, купив билет на высланные матерью деньги, безжалостно пропив оставшееся. Из вещей удалось прикупить только темно-синие адидасовские кроссовки, которые я взял у хамоватого фарцовщика на рынке «Динамо» перед тем, как отправиться на аэровокзал.

После вчерашней пьянки трещала башка, похмелиться было не на что. Я уныло побрел к стойке для регистрации, где неожиданно обнаружил в очереди Гриню.

— Привет! А ты чего тут делаешь? – изобразил я радость.

— Домой еду, из армии… служил тут неподалеку, — тихо ответил Гриня.

Он стоял в очереди и грыз мороженое. На нем была модная куртка, джинсы… Он вообще изменился к лучшему — тусклая задроченность во взгляде исчезла, появилась несвойственная раньше аккуратность, сколиоз пропал, волосы были аккуратно пострижены.

Мы поговорили о службе, я спросил с усмешкой, не ждет ли его с армии какая-нибудь девица, на что он покачал головой. Вдруг он начал рассказывать, как два месяца назад ходил в свой последний дембельский караул.

— Представь аэродром, большой такой, его разбили на два поста, — рассказывал Гриня. — Там был парень — наш земляк, кстати, из Луполесова, Юрой звали. Короче, он говорит: давай не пойдем на пост, а поспим тут, в траве. А там тихо так, кузнечики, звезды… В траву я не пошел, побоялся змей, прилег на баллоны с пропаном. Прямо так, с АКМ на шее, и прилег. И тут мне сон приснился, будто я иду по переходу в технологическом, а навстречу мне голая баба, огромная такая, сисястая, глаза у нее какие-то странные… Вдруг эта баба говорит мне: «Слышь, Петр Андреич, пойдем-ка со мной в деканат». Я перетрухал, меня же за всю жизнь по имени-отчеству звали только на принятии присяги… Иду я за этой бабой в деканат, она меня за руку тащит; подходим к дверям, она за ручку дергает, и… — Григорьев вдруг остановился и задумался.

— Что?..

— Драчичо! Проснулся я… Лейтенант Морозов стоит надо мной и орет: «Подъем, Григорьев!» Выпалили нас с Юркой. Ему пять нарядов, он все-таки на своем посту спал, а мне — губа… И «макаронскую» лычку сняли. Иду теперь домой — ефрейтор авиации, как хрен в канализации.

Я заржал.

— Дурень ты, Гриня, как был лошарой, так лошарой и помрешь… Смотри по сторонам, чтобы у тебя вокзальные бомжи сидор не увели!

В этот момент к нам подошла какая-то женщина. Лицо ее было странно знакомым. Короткие рыжие волосы, пронзительный взгляд, не терпящий возражений тон.

— Ребята, вы ведь из Захарьевска?

— Да, — ответил за обоих Гриня.

«Где же я ее видел?» — подумал я.

— Я на самолет опоздала, у меня билет пропал. Займите сотню, по прилету отдам.

Я уже хотел было послать нахалку, но тут Гриня совершил то, что изменило нашу с ним последующую жизнь. Он достал из кармана военный билет, в котором лежала согнутая пополам сотня и еще несколько десяток, и протянул деньги рыжей. Она чуть не вырвала у него купюру и, не благодаря, убежала к кассам.

— Дурак ты, Гриня… Где ж ты ее потом искать будешь, это ж кидалово чистой воды! — я посмотрел на него с презрением и жалостью. — Лучше бы мне дал, я вообще без копейки лечу.

— Мои деньги… что хочу, то и делаю! — неожиданно резко отозвался Гриня.

Пробираясь по самолету к своим местам, мы встретили рыжую, возившуюся с сумочкой. Встретившись с Гриней глазами, она протянула ему визитную карточку и приказным тоном потребовала:

— По прилету позвони!

Мы уселись на заднем ряду.

— Что ж это за птица такая… Где-то ведь я ее видел… Дай взглянуть на визитку.

На кусочке картона было написано: «Товарищество с ограниченной ответственностью фирма “Синтез”. Елена Леонидовна Цой, коммерческий директор».

Имя это ни о чем мне не говорило.

 

Глава III. Завод

«Посреди пустыни Гоби есть завод подводных лодок.

Старший лодочник, очкарик, никогда не видел моря.

Средний лодочник — красотка, председатель профсоюза.

Младший лодочник — романтик. И, должно быть, из двуполых».

Махмуд Исполкомов

Распределению в Пылево мог обрадоваться только дебил, а я себя дебилом не числил. Но вскоре после того, как я сразу по окончании преддипломной практики впервые в жизни попал в вытрезвитель и с огромным трудом избежал проблем из-за предшествовавшей вытрезвителю драки, все более или менее нормальные варианты для меня оказались невозможными.

— Проходите, ложитесь на свободную кровать. Если будет холодно, возьмите второе одеяло, — я навсегда запомнил голос сержанта, принявшего столь важное участие в моей судьбе.

Прощание с малой родиной вышло недолгим. Из всего потока в Пылево отправлялся лишь я. До вокзала меня вез таксист, всю дорогу рассказывавший мне о том, что на прошлой неделе он подвозил пьяного, но очень дорого одетого мужика, оказавшегося «афганцем».

— Всю дорогу за сиденье заглядывал и говорил мне, что там кто-то шуршит, — вещал таксист. — А потом вдруг ткнул меня в бок и пошел в атаку на Джелалабад. Они, мля, больными людьми оттуда приходят… Короче, я высадил его у тридцать шестой школы, он кулаком мне по капоту треснул и рванул куда-то во дворы. А знаешь, что я потом прочитал в «Вечерке»?!. Коммерс какой-то на осине во дворе тридцать шестой повесился. На галстуке. Я думаю, это он и был…

Историю о повесившемся генеральном директоре фирмы «Синтез» я уже знал. О повесившемся миллионере судачил весь Захарьевск. Антон Абрамов был весьма успешным бизнесменом. Начинал, как и многие, с видеосалона, который потом прирос уютным кафе, несколькими заправками и небольшим рынком. Об Абрамове говорили, что он нелюдим, что вернулся с войны с испорченной психикой, что ему нельзя пить. Бессменным компаньоном Абрамова был Андрей Иннокентьевич Цой, высоченный добродушный кореец, жена которого, Елена Леонидовна, в девичестве Ковалева, в бизнесе мужа не участвовала, хоть и числилась в «Синтезе» коммерческим директором.

Пылево оказался задрипанным уральским городишком, населенным семьюдесятью пятью тысячами угрюмых людей, из которых ровно десять тысяч были работниками электрохимического завода, где я и должен был начать свою трудовую деятельность в качестве молодого специалиста. Еще тысяч пять работало на электростанции, которая считалась крупнейшей в стране. Какими соображениями руководствовались партия и правительство, решившие построить рядом с эвакуированным из Ярославской области химзаводом это чудо инженерной мысли, сжигавшее ежедневно в своих печах два состава угля, я не знал, но твердо знал, что долго в этой дыре не задержусь и при первой же возможности слиняю. Город мне не нравился, уральский говор меня раздражал, погода в конце августа была отвратной, настроение — дряблым.

В первый же рабочий день меня, инженера третьей категории центральной заводской лаборатории, зачем-то привели к генеральному директору предприятия, Герою Социалистического Труда, лауреату всех существующих премий, кроме, пожалуй, Нобелевской, Анатолию Ивановичу Никулину. Седой, как бумага, серьезный старик сидел под политически нейтральным портретом Юрия Гагарина, смотрел на меня в упор и улыбался.

— Сейчас страна переживает тяжелые времена, — прохрипел Никулин. — Это раньше было все понятно — мы работали на оборонную мощь, тебя сюда никто бы не отправил без троекратного согласования во всех органах. Сейчас у нас конверсия — вату выпускаем, тампоны, пакеты целлофановые… А раньше на этих вот мощностях делали такое, что тебе, Алексей Палыч, и не снилось…

На стене директорского кабинета висела карта завода, территория которого была немногим меньше территории Пылева.

Неожиданно на столе Никулина заработал селектор. «Анатолий Иванович, — дребезжал голос секретарши, — тут к вам Устинов прорывается, говорит, что третий цех опять график…»

На этих словах в кабинет директора без стука вошел толстый дядька и с порога начал говорить о том, что график отгрузки тампонов под угрозой, потому что железнодорожное управление вовремя не ставит контейнеры.

— Вызови-ка мне, Ирина, начальника ЖДУ, — пробасил Никулин, обращаясь к селектору, — и подготовь приказ на строгий выговор ему за срыв постановки контейнеров. И на Устинова — тоже строгача, за срыв отгрузки. Все поняла?..

Устинов в полной растерянности попытался что-то сказать, но Анатолий Иванович посмотрел на него так, что начальник третьего цеха окончательно сник и попятился к двери.

— Раздолбаи! — рявкнул директор, вновь оставшийся со мной наедине. — Все понял? Иди, занимайся, в общежитие тебя уже определили. У нас хорошее общежитие, там даже иностранные специалисты живут.

Ковровая дорожка красного цвета была нарисована на полу общежитского коридора краской. Комната мне досталась отдельная, даже с удобствами, к которым в том числе относился черно-белый телевизор «Горизонт», показывавший целых две программы.

В одной секции со мной жил самый что ни на есть иностранный специалист. Это был молодой и крепкий хорват Гордан Мадрец, представитель югославской компании «Технохимия». Мы с ним ненадолго сдружились, распивая дрянную местную водку и посматривая на экран «Горизонта», показывавший, как разваливаются на части моя и его страны.

Гордан поездил по миру; однажды, подпив, он похвастался фотоальбомом, где хранил фотографии различных женщин, которых, по его словам, у него было по нескольку в каждом городе, где работал.

Уехал Гордан, когда у завода кончились деньги. Уезжая, он в шутку «завещал» мне свою местную девушку. С фотографии на меня смотрела высокая голубоглазая блонда в серой спортивной кофте, расстегнутой ровно настолько, насколько было нужно, чтобы задержать взгляд на самом интересном.

— Наташа ее звать, — сказал мне Гордан, записывая на клочке бумаги пять цифр ее рабочего телефона. — Домашний не дам, она Никулина дочка.

Горничная Валентина Савельевна, с которой я подружился с первого дня заселения в «Дом молодого специалиста», щедро делилась со мной сплетнями маленького города. Она и рассказала мне о Наташе Никулиной некоторые подробности.

От первого мужа Наталье достались фамилия Котикова и чудесный сын Артем. Замуж она вышла на втором курсе института, против воли отца и, как говорили, «по обстоятельствам». Молодые жили в областном центре в институтской семейной общаге. Отец этот брак не одобрил, деньгами совсем не помогал. Когда Наталья узнала, что Котиков стал колоть себе в вены какую-то дрянь, она собрала ребенка и уехала в Пылево к родителям. В институте, после академотпуска, она восстанавливаться не стала, и Никулин пристроил ее директором в «Золотую осень», небольшой магазин, находившийся когда-то на балансе завода. В перестройку Анатолий Иванович по-тихому приватизировал помещение магазина, теперь там торговали водкой, стиральным порошком, китайскими пуховиками и йогуртами, которые Наташа, как я потом узнал, называла «кефирчиками».

Позвонил я ей через неделю после отъезда Гордана. Придумал какой-то дурацкий предлог, вроде как передать ей от него букет ландышей, пришел в магазин; потом пришел еще раз, перед закрытием, предложив выпить шампанского. Она согласилась и заперла дверь изнутри. Уже после третьей бутылки она оказалась у меня на коленях и обнимала за шею, пока я ее целовал.

Я плохо помню, как я стянул с нее голубой свитер, как гремел мой ремень, как упала с грохотом швабра, потревоженная нашими телодвижениями. Помню только, что за вторым разом последовал третий, после которого мы сидели голые на вертящихся офисных стульях, курили и смеялись, уменьшая складские остатки продукции ростовского завода шампанских вин. Потом она резко засобиралась домой, но перед уходом достала из стола зеленую тетрадочку.

— Фамилия у тебя какая, Леш? — спросила она. Я ответил, она почему-то засмеялась. — Уходи через черный ход, а то мой папаша даст тебе, Шапкин, по шапке… И вот еще что — эти шесть бутылок я записываю на тебя. Зарплату получишь — отдашь.

— Что-то задерживают последнее время зарплату, — прогундел я.

— А ты, если что надо, бери у меня под запись. Как выдадут — так внесешь, я тебе новый кредит открою, — она смотрела на меня, а я отводил глаза, почему-то боясь ее пронзительного взгляда, светлых волос, стянутых в хвостик простой резинкой, золотого кулончика, который еще десять минут назад, свисая с ее шеи, попадал мне на язык…

Так я понял, что влюбился.

В общагу ко мне она ни разу не приходила. Мы встречались тайно — в магазине после закрытия или у ее подруги с дурацким именем Влада, работавшей на заводе в финансовом отделе. Влада обычно заходила ко мне в лабораторию после обеда, бросала на стол ключи и убегала. Мои сослуживцы думали, что у нас с ней роман.

В голове моей не укладывалось, как Наташа могла крутить шашни с ловеласом Горданом… или почему вышла замуж за подонка и наркомана Котикова. Она не была развратной, но одним прикосновением приводила меня в такое состояние, в которое ни до, ни после нее не могли вогнать другие женщины. В постели она молчала, лишь по ее изменившемуся дыханию я догадывался о том, что у нее все хорошо, а когда удивлялся этому, она смеялась:

— По-твоему, я должна орать, как в немецкой порнухе?..

Порнуху мы смотрели у нее в магазине на залитом шампанским видаке; кассеты она прятала в недрах пуховиков. Возбуждение и мою реализованную страсть она запивала колой и заедала «кефирчиком»-йогуртом. И кока-колу, и «кефирчик» она записывала в зеленую тетрадь напротив моей фамилии.

Так продолжалось около года. Я уже передумал покидать Пылево и вынашивал в отношении Наташи матримониальные планы. Мне подняли категорию, повысили зарплату, которую, впрочем, платили все хуже и хуже; я занимался мелкой торговлей, привозил на автобусе из областного центра жвачку и сникерсы, продавал их в «Золотой осени», жил в общаге. Горданова комната пустовала, я занимал всю секцию, меня никто не мог прогнать из душа или заставить мыть пол — я был счастлив. И у меня была любовь.

Смурным ноябрьским утром в дверь постучалась Валентина Савельевна.

— Здравствуйте, Алексей, — она звала меня исключительно на «вы». — Я к вам на время соседа подселю, командировочного.

В то утро я умирал с похмелья. Накануне было выпито немного, но состояние было близким к коллапсу.

— Заводите, — ответил я и через секунду окончательно проснулся.

На пороге моей секции стоял Петька Григорьев.

 

Глава IV. Драка

«Он терзал свои пальцы, душу и мозг

Дни и ночи, но он иначе не мог.

И в итоге родил звук, в котором он выместил

Всю свою боль и любовь».

Юрий Наумов

Сто рублей, которые он дал в долг Ленке Ковалевой у стойки московского аэровокзала, развернули судьбу сопливого ботаника Грини в неожиданную сторону. Он набрался наглости и позвонил Елене Леонидовне Цой через неделю после прилета. Она пригласила Петьку в офис только начинавшего развиваться «Синтеза», представила мужу и тогда еще живому Абрамову.

Муж и жена приняли Гриню как родного, напоили кофе с коньяком, а затем, поинтересовавшись будущей специальностью Григорьева, дали несколько ценных наставлений и предложили поработать на одной из заправок. Так у Петьки Григорьева появились более или менее нормальные деньги. Вчерашний заморыш после армии вырос на одиннадцать сантиметров, слегка раздался в плечах, начал по-человечески питаться и одеваться — и после пятого курса, наплевав на распределение, был принят на работу в головной офис. А через месяц после этого светлого события Антон Абрамов при помощи шелкового галстука «Труссарди» и кривой березы прервал свою жизнь во дворе тридцать шестой школы.

Придя после смерти друга в себя, Андрей Цой, став генеральным директором, через некоторое время преобразовал «Синтез» из товарищества в закрытое акционерное общество. Акционерами стали он сам, супруга Елена и некто Симонова Евдокия Никоновна, оказавшаяся матерью тещи одного высокого милицейского чина из области, успешно помогавшего «Синтезу» в трудных жизненных ситуациях начала девяностых.

Цой был хорошим руководителем, умел зажечь коллектив, но тяжелая работа сначала по удержанию на плаву пошатнувшегося со смертью Абрамова «Синтеза», а затем и по увеличению пресловутой капитализации компании доконали Андрея Иннокентьевича. Улыбчивый кореец превратился в нервного офисного монстра, похудевшего на добрый десяток килограммов и не перестававшего курить; уважение и любовь персонала при этом переросли в панический страх…

Все это рассказывал мне вечером Петр Григорьев, начальник отдела АОЗТ «Синтез», когда похмелял меня французским коньяком в единственном на все Пылево приличном, по его мнению, баре. Похмелял, правда, без особого успеха. Башка трещала, коньяк вставал поперек горла, музыка раздражала. Раздражал и Гриня, который теперь стал джентльменом в белоснежной рубашке под темно-синим костюмом, в сияющих итальянских туфлях и в очках в позолоченной оправе — наверное, именно таких, про которые реклама на единственном местном радио говорила, что они «для тех, кто видит плохо, но зато зарабатывает хорошо». От школьной задроченности не осталось и следа, но я не мог заставить себя называть его по имени. Но Гриня к нему теперь тоже не подходило. Немного поразмыслив, я обратился к нему по-другому.

— Слышь, Гринго, — он усмехнулся и не возразил, — а чего тебя в эту дыру-то принесло?

— Мы хотим уголь грузить на местную ГРЭС. Они сейчас у казахов берут, но казахи им всякое говно сыпят, наш лучше.

— Так от вас его тащить-то сколько?..

— Две с половиной тысячи километров, но все показатели у нас… — тут он начал забивать мне голову всякими летучими и калориями, которые с легкостью переводил в рубли.

— Молодые люди, у нас сейчас начинается живая музыка, программа стоит по пятьдесят тысяч рублей с человека, — холодно сообщила подошедшая официантка в кокошнике и синем платье, похожем на школьную форму. Петька кивнул, заказав еще коньяку.

Наташа вошла в бар в тот момент, когда бутылка подходила к концу. С ней была Влада. Девушки сели друг напротив друга — Наташа рядом со мной, Влада — с Грингой. Я сразу же положил руку на колено Наташи. Она сразу же ее убрала.

Петька заказал еще коньяка и шампанского. Я рассказывал анекдоты, пытаясь перекричать «ах какая женщина, мне б такую», Григорьев был галантен и подливал. Становилось весело.

После того как третья бутылка коньяка почти опустела, я попросил себе пива. Принесли граненую кружку с жидкостью, которая, упав на переполнявший меня коньяк, моментально перевела мой организм в режим «щас спою».

Я подошел к музыканту. Это был худощавый мужик в белой рубашке, толком не умевший ни петь, ни играть на гитаре. Волосы на его груди вылезали из расстегнутого ворота рубашки, это было похоже на мохеровый шарф. Мы посовещались минуту, и он, объявив, что молодой человек хочет поприветствовать очаровательную Наташу, для которой и звучит эта песня, передал мне микрофон.

Я пел «очарована-околдована», пел, глупо синкопируя и выдавая не совсем уместный в данном случае скэт, то сваливаясь в армстронговский хрип, то доводя голос до пресняковского фальцета. Наташе, похоже, не нравилось, что я вынес свои чувства на публику, но меня было уже не остановить. Я был порядком пьян и пел «драгоценную мою женщину», уставившись на эту самую женщину, которая, недослушав меня, вдруг встала и вышла.

Песня кончилась.

— Как зовут тебя, парень, — спросил музыкант.

— Алексей.

— Хорошо поешь, Алексей… Посмотрим, как платить будешь. У нас песня стоит полтинник.

— Хорошо, будем рассчитываться за стол — оплачу, — сказал я.

— Не, братан, так дело не пойдет — у нас с кухней кассы разные.

Денег у меня не было. В эту секунду из дамской комнаты вернулась Наташа. Я в полной растерянности стоял подле лабуха, который держал меня за предплечье. Возникло желание врезать ему, но не хотелось устраивать драку при Наташе.

— Проблемы, уважаемый? — к лабуху подошел Петька. Из-за столика в углу кафе поднялся сумрачного вида быковатый охранник и тоже направился к нам. Положение становилось угрожающим.

— Твой кент платить не хочет, — громко, чтобы было слышно за самым дальним столом, крикнул музыкант.

— Цена вопроса? — Петька был хоть и пьян, но спокоен.

— Пятьдесят, я же сказал ему.

Не удостоив меня взглядом, Григорьев достал кошелек, отсчитал полтора десятка зеленых купюр и протянул волосатому.

— Все в порядке, Санек? — спросил охранник, обращаясь к музыканту.

— Все в порядке? — повторил уже Петька.

— Нормуль.

— Тогда дай-ка мне гитару, я ж тебе за три песни заплатил.

Лабух нехотя снял инструмент.

— Сейчас я тоже спою вам песню, которую посвящаю Наташе, с которой, надо вам сказать, познакомился только что, — Григорьев говорил в микрофон, примеряя тонкие пальцы к струнам корейского стратокастера.

Я уселся за наш столик. Вот уж не знал, что он умеет играть. Да он и не умел, как оказалось — он просто неловко выдал блатной аккорд и затянул неожиданно козлиным голосом:

— Наташа, Наташа, Наташа,

Я полюбил тебя, но кто же виноват…

Наташа, Наташа, Наташа,

С тобой остаться я сегодня буду рад!

 

— Простите мне мой экспромт, — сказал он, снимая гитару, и направился к столу.

Я сжал кулаки добела. Котикова хлопала и смеялась, называя Гриню новым Макаревичем. Влада тоже хохотала. Меня слегка отпустило, я сидел и ломал зубочистки.

— Мы до двенадцати, молодые люди, — к нам снова подошла обладательница кокошника и пронзительного макияжа.

Петька попросил счет, расплатился за все, кинул накрашенной двадцать тысяч на чай, подал обеим девушкам их куртки, надел свое черное кашемировое пальто, открыл Владе и Наташе дверь, вышел на улицу вслед за ними и взял обеих под руки. Я шел следом, чувствуя себя побитым псом.

Неподалеку от кабака Гриня остановил такси и, усадив меня вперед, сам сел сзади, обняв обеих девушек за плечи. Наташа при этом смеялась.

Я пристегнул ремень.

— У меня родители в область уехали, Темку в цирк повезли… Может, продолжим у меня? — Наташин голос был каким-то чужим. — Петь, ты ведь еще споешь нам?

Она назвала адрес. Через пять минут мы были у двухэтажного дома. Я вышел из машины и поманил Наташу в сторону. Она нехотя отлипла от Грини, который обнимал ее за талию. Влада копалась в сумочке.

— Наташа, я не пойду… И не хочу, чтобы Гриня к тебе…

— Слышь, Шапкин, ты че, ревнуешь? Прекрати истерику! — Наташа рассмеялась. Пьяная она была еще красивей — с распущенными волосами на холодном ноябрьском ветру.

— Ты что, решил, что приватизировал меня? — ее голос вдруг стал металлическим. — Тогда ты дурак, Шапкин…

— Я люблю тебя, Наташа, но… не надо, пожалуйста! — я готов был встать на колени.

— Хочешь — иди. Не хочешь — не иди, — она не была жестока ко мне, она была равнодушна.

Наташа достала ключи и открыла подъезд.

— Ты че, Леха, уходишь? — бросил мне Гриня.

— Ухожу, — ответил я.

Троица скрылась в подъезде. Они смеялись. И она смеялась.

Домой я не пошел. Я смотрел на окна директорской хаты, которые зажглись через несколько секунд, ходил вокруг дома кругами и смотрел на этот свет. Я знал, что я скажу Грине, когда он выйдет. Я знал, что найду нужные слова, я знал это все то время, пока окна квартиры горели. Потом они начали гаснуть одно за другим, и я, надеясь, что сейчас Гриня выйдет из подъезда, встал под заливающей двор белым светом «коброй» и стал ждать.

Дверь не открылась ни через десять минут, ни через час. Я же просто стоял и ждал. Ждал, пока не рассвело.

Когда рассвело, открылась дверь, вышел Гриня.

— Шапкин? Ты что, всю ночь тут простоял? — похмельный Гриня лишился некоторого лоска.

Я сделал шаг и посмотрел ему в глаза.

Он деланно улыбнулся и промямлил:

— Зря не пошел с нами, чудно время провели… Влада эта — просто огонь девка, чуть не порвала меня… А Наташка твоя — так себе, бревно бревном… но язычком работает, надо сказать…

Я ударил его в челюсть. Он отлетел, ударился затылком о дверь подъезда и упал.

— Ты че, Алеша, долбанулся? — промычал он откуда-то снизу.

Я ударил его ногой в голову, кажется, сломав ему нос. Он закрыл лицо руками и заскулил, а я еще раз ударил его ногой. Потом плюнул, сказал, что терпеть не могу, когда меня называют Алешей, развернулся и пошел на работу. Головная боль, терзавшая мой мозг с самого утра, немного утихла.

Вечером Валентина Савельевна шепотом рассказала мне, что на моего соседа по секции напали какие-то хулиганы, он теперь лежит со сломанным носом в комнате и никого видеть не хочет.

Я не знаю, что он соврал своему начальству. Он пролежал так больше недели, и сделка его сорвалась. Я не разговаривал с ним и с Наташей, которая почти каждый день приходила к нему, уже без Влады, никого не таясь и не стесняясь.

Я не видел Наташу, только слышал ее голос; я порвал ее фотографию и спустил в унитаз обрывки. Я пил каждый день, ревел белугой и грыз подушку. Поначалу мне хватало одной бутылки, чтобы заснуть и не слышать скрип кровати из-за тонкой межкомнатной перегородки. Но в тот вечер я понял, что мне понадобится вторая. Я брел, шатаясь, по коридору, в этот момент на вахте зазвонил телефон. Валентина Савельевна, на ходу запахивая халат, вышла из своей комнаты и взяла трубку.

— Алексей, позовите, пожалуйста, Петра, тут его срочно спрашивают.

Я развернулся, молча постучал в дверь Григорьева.

— Там к телефону. Тебя, — я старался говорить ровным спокойным голосом. — Говорят, срочно.

Гриня вышел. Синяки на его роже уже почти прошли, он закрывал их очками. Наташины зимние сапоги стояли на пороге.

Гриня взял трубку, долго и молча слушал кого-то. Обходя его, я заметил, как он побледнел и задрожал.

Уже с лестницы я услышал кусок диалога.

— Что-то случилось, Петр, — спросила участливая горничная.

— Случилось, — ответил Григорьев. — Умер Цой.

 

Глава V. Смерть

«Он ругался и пил, я за ним по пятам.

Только в самом конце разговора

Я обидел его, я сказал:

— Капитан,

Никогда ты не станешь майором!»

В. Высоцкий

Наутро я попросился в первый в своей жизни отпуск. Мой завлаб странным образом подписал мое заявление без разговоров, а бухгалтерия так же странно в течение десяти минут выписала и выдала отпускные. Весь следующий день я провел в вонючем автобусе, который вез меня в областной центр. Вечером того же дня меня ждал поезд домой.

Хоронить шефа Гриня ехал в соседнем вагоне — я понял это, когда перед самым отправлением вышел покурить в тамбур. Проводник захлопнул дверь, поезд тронулся, а я заметил на перроне продрогшую Наташу, которая, наверное, еще долго, как в кино, глядела вслед уходящему составу. Может, и не глядела, может, просто развернулась и, на ходу закуривая свой «голуаз», ушла в скользкий подземный переход навстречу суетливым пассажирам, курящим милиционерам, навязчивым торговкам, детям, собакам, вокзальному шуму и всегда подстерегающему ранней зимой забытому полуощущению праздника.

Я не смотрел больше в окно. Я смотрел на прикрученную к двери консервную банку-пепельницу, на болтающуюся из стороны в сторону пломбу стоп-крана, на выцарапанную гвоздем надпись «ДМБ-Питер-95» на коричневой влажной стене…

Гриня сразу же направился в вагон-ресторан. Когда я оказался на его пути, мы кивнули друг другу, но руки не подали.

— Пошли, — сказал он, — выпьем.

— Пошли, — ответил я, — только теперь моя очередь угощать.

Водка, произведенная не то в Кабардино-Балкарии, не то в Карачаево-Черкесии, доверия не вызывала, но другие варианты отсутствовали.

Начали не чокаясь. Конечно, я плохо знал покойного, да и саму Ковалеву не сразу вспомнил тогда, на аэровокзале. Однако корейца было почему-то смутно жаль… При всем при этом мне было странно нехорошо. Сначала я грешил на водку, но с Петькой все было нормально, он пьянел, расточал дифирамбы новопреставленному и рассказывал о последствиях своей поездки в Пылево.

— Елена меня… если не убьет, то уволит точно, — говорил он. — Дело в том, что я подписал договор со всеми, кроме директора. Главный технолог подписал, зам по сырью, коммерческий, юрист… все! А когда пришел к генералу, Рындин выдал мне, что не подпишет ничего, потому что, мля, уголь у нас хреновый. А он, кстати, лучший в бассейне, как раз для него!

Я слышал о Евгении Рындине много. Руководитель второго по величине предприятия в городе, электростанции федерального значения, был человеком влиятельным и в народе любимым. С Никулиным он находился в состоянии перманентной вражды, потому что электрохимический завод был должен ГРЭС какие-то неимоверные суммы. Рындин периодически отключал рубильник, за что Никулин называл его за глаза отморозком.

При этом пятитысячный коллектив станции получал пусть и невысокую, но стабильную зарплату, а мы, работники завода, довольствовались всевозможными талонами и картотеками, живые деньги в кармане случались все реже и реже.

По словам Грини, один из рындинских замов говорил ему, что шеф, мол, не заинтересован в сибирском угле по очень простой причине, но о причине так и не сказал. В любом случае, вопрос, за которым Григорьев ездил в Пылево, не был решен не по причине разбитого Грининого лица.

Мы избегали разговоров о том случае и о Наташе. Мы просто пили водку, не говоря ни слова, тихо чокаясь и закусывая вялыми помидорами, и так до тех пор, пока не закрыли ресторан. На следующий день мы пришли туда снова. И снова пили до самого пункта назначения.

С вокзала мы разошлись по домам — я не видел родителей больше года, а Григорьеву утром предстоял нелегкий разговор с Еленой Цой.

Петьку я встретил через неделю на улице. Синяки под глазами уже окончательно сошли. Гриня кивнул мне и на мой вопрос про дела ответил, что собирается опять ехать в Пылево, что Елена тоже поедет туда, но чуть позже, после девяти дней, что она убивается по мужу, даже в кабинете его не сидит, принимая посетителей в переговорной.

Когда я возвратился из отпуска, они уже укатили обратно. Уехала Елена Леонидовна — и увезла с собой так и не подписанный Рындиным договор. Уехал Петр Григорьев. Уехала Наташа, оставив сына с родителями…

 

Прошло еще около года. Народ с завода бежал, но мне бежать было некуда. Бизнес по торговле сникерсами в магазине «Золотая осень» заглох, денег не было, любимая женщина уехала, а других мне не хотелось.

Однажды ко мне пришла Влада. Под утро, натягивая колготки, она потрепала меня по щеке и сказала: «Если тебе будет когда-нибудь очень хреново, звони, я приду и утешу… Тебе ведь понравилось?»

Как это обычно бывает, первыми с тонущего корабля-завода уходили самые лучшие, самые востребованные на стороне. На освободившиеся места генеральному руководству приходилось ставить кого попало. Одним из таких «попавших» оказался я. И по окончании второго года работы из простого инженера получился заведующий лабораторией. Зарплата немного выросла, но ее все равно не платили.

В один из дней генеральный директор попросил меня зайти к нему по окончании рабочего дня. Он начал без обиняков.

— Я все знаю. И про тебя, и про Наташку, и про то, как ты Петра отмудохал, — говорил он, и каждое слово вколачивалось мне в мозг. — Все знаю. Работа у меня такая — все знать. С тобой — понятно. А что касается Наташки… я давал ей право на ошибку. Один раз. Больше не дам.

Он говорил очень тихо и смотрел на меня в упор. Я выдержал этот взгляд. Он отвел глаза первым.

— Ну что ж… — он резко перевел разговор на другую тему. — На тебя, парень, у меня особые виды.

Я пока ничего не понимал.

— Я наблюдаю за тобой два года. Ты ведь два года уже здесь? — он прищурился, морщины на его лице сложились в странную гримасу. — Ты, будем говорить, подходишь… Мне молодой и преданный человек нужен. Я тут буду создавать новый отдел. Поставлю тебя туда. Зарплата будет в три… нет, в пять раз больше, чем у тебя сейчас. Получать будешь регулярно, из особой кассы.

Как оказалось, Никулин планировал создать в заводоуправлении отдел ценных бумаг, в которых я ничего не понимал. Чтобы стал понимать, он собирался отправить меня на двухмесячные курсы в область.

— Анатолий Иванович, а не проще ли вам специалиста пригласить? — я был воплощением неуверенности в себе.

— Сам станешь специалистом. Мне чужие специалисты не нужны, они только воровать умеют и информацию врагам сливать. Еще раз говорю, я проверил тебя — подходишь. Согласен? Только смотри у меня, предашь — раздавлю, понял?!

Выбора он мне не оставил. Я согласился. Он тут же вызвал секретаря Ирину, сказал ей волшебное слово «коньяк», усадил за стол, сам разлил по рюмкам. Мне почему-то вдруг стало его жаль. Он выглядел куда старше своих лет, его бледное и изрытое морщинами благородное лицо ничего не выражало. Мы выпили, он продиктовал Ирине приказы о моем назначении и о командировке на курсы, выпроводил ее и налил до краев обе хрустальных рюмки. Потом еще и еще… Казалось, он не пьянел. Я пытался держаться, но почувствовал, что меня уже развезло.

Говорил только он, я молчал или поддакивал. Он рассказал о том, как в двадцать лет пришел на электрохимический, как через год уже был начальником участка, как получал заочно высшее, как познакомился на сессии с симпатичной студенткой Машей, как поженились они с Марьей Петровной, как та долго не могла забеременеть, как родилась дочь…

— Я этот город построил, я! Общежитие, в котором ты живешь, я построил… восьмой микрорайон — я, западный квартал, южный поселок — тоже я. А этот… этот сучонок, он меня банкротить собрался. Меня! Банкротить! Да я его… ничего ему не достанется, ни копейки, пусть сдохнет на своей станции, я этой мрази все пути перекрою!

Он все-таки захмелел. Его глаза покраснели, но лицо оставалось бледным, как и всегда.

Отпустил он меня где-то через час. Его водитель, верный пес Юра, погрузил пьяного шефа в «Волгу» и уехал домой. А утром следующего дня я на два месяца покинул город.

Учеба немного отвлекала меня от мыслей о Наташе. Но стоило мне представить ее в чужих объятиях, я ненадолго сходил с ума, спасал только алкоголь. Через два месяца, получив сертификат специалиста по ценным бумагам, я возвратился в Пылево.

О том, что директора Пылевской ГРЭС Евгения Рындина и его жену убили в подъезде их дома, единственной на все Пылево девятиэтажки, я узнал от Ирины, когда пришел забирать отписанные мне шефом бумаги. Убийца встретил отправлявшегося на работу энергетика между третьим и четвертым этажом. Лифт в этот день в доме почему-то не работал, и Рындины спускались пешком. Водитель Рындина в этот день опоздал на пять минут и, предвкушая хозяйский гнев, не обратил внимания на неприметного мужичка, с которым столкнулся в дверях подъезда. Мужичок тот чертыхнулся и быстрым шагом побежал к автобусной остановке. А водитель, потыкав пальцем в безжизненную кнопку лифта, стал подниматься по лестнице, где и наткнулся на тела босса и его супруги.

Говорят, что водитель собирался жениться. Вечером его невесте позвонили домой, мужской голос сказал: «Твой дурак — следующий», — после чего водитель пропал из города.

Приехавшего из областного центра следователя Петрова поселили в тот же «Дом молодого специалиста», в бывшую комнату Гордана и Грини. Мы познакомились с ним, выпили, и на следующее же утро он пригласил меня на допрос.

Петров расспрашивал меня об отношениях завода и станции. На следующий день его зачем-то переселили в другую комнату, а Валентина Савельевна написала заявление об уходе. Она плакала, прощаясь со мной, а вечером мы опять выпивали с Петровым, и Петров много говорил о своей работе, о том, что на его памяти было только одно раскрытое заказное убийство, да и то — где-то в Сибири. Узнав же, что я сибиряк, он рассказал мне историю о руководителе крупной коммерческой структуры из наших краев.

— Представляешь, — рассказывал мне Петров, — мужик в расцвете сил умер. Сорока не было. Не то от чего-то онкологического, не то от сердечно-сосудистого. В общем, похоронили дядьку, офис продали на торгах, другая контора в этот офис заехала. Решили они капитально отремонтировать помещение — и, сняв паркет в кабинете директора, обнаружили прямо под тем самым местом, где стояло его кресло, ртуть. Немного, но достаточно, чтобы умертвить человека.

— А что за мужик-то? — спросил я, будто бы зная наизусть всех своих земляков-бизнесменов.

— Да не помню… в сводке фамилию читал, — ответил Петров. — Ким, кажется… или не Ким… Узкоглазый, это точно.

Главным кандидатом на роль заказчика в деле об убийстве Рындина был Анатолий Иванович. Никулин ходил мрачнее тучи, но я почти не видел его, поскольку наводил порядок в реестре акционеров завода и возился с регистрационными данными миноритариев.

Петров пробыл в городе полтора месяца, после чего убыл восвояси. О том, кто и за что убил Рындина и его жену, в городе так и не узнали.

Через месяц после отъезда следователя в его комнате вновь поселился Петька Григорьев. Он приехал вместе с Еленой, которая жила в загородном доме отдыха. Еще через три дня в городе появилась Наташа. Следующим же утром все они уехали. Наташа забрала сына Артема, а Гриня с Еленой — подписанный новым директором ГРЭС договор на поставку угля.

 

Глава VI. Реестр

«Я жаждал поскорее плюхнуться в свое кресло

со стаканчиком виски в руках

и уже больше не отрывать взгляда

от попки моей Бетти».

Какой-то писатель

Яков Брониславович Стулов отдаленно напоминал олигарха Березовского. Может быть, манерой быстро и не всегда внятно говорить, бегающими глазками… или, может, обязательной белой рубахой без галстука. Почти перед самым моим приходом на завод ему удалось выкупить остававшийся в собственности государства 25-процентный пакет акций ПЭХЗ. Деньги он выложил невеликие, поэтому, когда через год Яша понял, что с покупкой поторопился, он не сильно расстроился, протащив через совет директоров решение о демонтаже нескольких нерабочих цехов, порубив оборудование на металлолом и отбив таким образом потраченное.

Завод, некогда бывший флагманом отечественной оборонки, постепенно превращался в самую настоящую фабрику по производству лома. Из почти десяти тысяч работавших в штате осталось лишь полторы. Почти все производство встало.

Еще около четверти акций завода принадлежало некоему обществу с ограниченной ответственностью, учредительные документы которого были оформлены на Наталью Анатольевну Котикову. Оставшаяся половина акций была размыта между бывшими рабочими. Продать акции никто и не пытался, поскольку отсутствовали желающие купить.

В это время Гриня, Петр Григорьев, купил в Пылево квартиру в доме-шедевре сталинской архитектуры, с колоннами, четырехметровыми потолками, фонтаном во дворе и старинными засеченными лифтовыми шахтами. До середины девяностых тут жила городская элита — глава города, директора предприятий, начальники УВД и ФСБ и их многочисленные замы, давно отсюда свалившие или переехавшие в двухэтажные особняки на берегу озера.

Петька в доме не появился до самого окончания ремонта. Зато в город приехала Елена Леонидовна. Я встретил ее у кабинета генерального директора сразу после новогодних каникул. Только что произошло рублевое обрезание 1998 года, но денег у большинства пылевцев больше не стало, хоть с нулями, хоть без нулей.

Она пробыла у Никулина недолго, вышла оттуда одна, хлопнула дверью приемной и устремилась вниз. Я буквально столкнулся с ней.

— Ты, Шапкин, здесь трудишься, что ли? — ее насмешливая интонация осталась прежней.

— Да, — ответил я, — начальником отдела ценных бумаг…

— Какие тут у вас могут быть ценные бумаги… Держи мою визитку, вечерком звякни, поболтаем о прошлом. Наших-то видишь кого?

— Григорьева Петьку видел... — начал было я, но она перебила:

— Ладно, мне некогда, увидимся!

Вечером я набирал номер ее мобильного телефона с некоторой опаской, но она была приветлива, назвала адрес, где будет ждать меня. Через полчаса я стоял у единственного на весь город парадного подъезда, около которого на стене красовалась чугунная доска, гласившая, что улица названа в честь большевика Пантелея Култырина, «погибшего в пылевских лесах в 1918 году за установление на Урале советской власти».

Дверь мне открыла домработница. Она сообщила, что Елена Леонидовна занята, показала, где ее можно подождать, и, попрощавшись, ушла.

— Шапкин, это ты там пришел? — голос из соседней комнаты звучал прерывисто. — Возьми себе пива в холодильнике и заходи сюда.

Я открыл банку «туборга» и вошел в комнату, где был оборудован мини-спортзал. Лена сидела на велосипедном тренажере.

— Ладно, хватит спорта на сегодня, — она соскочила с сиденья. — Пей пока, я в душ.

Одна из комнат была объединена с кухней, другая представляла собой пустой спортзал, двери в спальню оказались закрыты. Я уселся на диван и включил огромную, в полстены, плазму. Шла передача про английский футбол. Английские футболисты с неестественно широкими лицами гоняли по полю не очень-то круглый мяч.

Из ванной Елена вышла в роскошном халате, уселась напротив, сложив ноги под себя, и предложила выпить виски. Я налил себе и ей, попросил льда, но она сообщила мне, что лед оскорбляет благородный напиток. Перешли на производственные темы, она спрашивала о работе, о том, чем живет предприятие. Я отвечал без удовольствия — хвалиться было нечем.

— Платят-то много тебе?... Пятьсот долларов? — она хмыкнула. — Не густо… А кому принадлежит заводик-то ваш?

— Половина у коллектива, четверть у Стулова, еще четверть на Наталью записана.

— Яшка, что ли, Стулов? — она заулыбалась.

Я кивнул, она потянулась к телефону, встала и, проходя мимо меня, как бы случайно коснулась меня плечом. Через несколько секунд, сорвав друг с друга одежду, мы уже лежали на диване…

Прошло много времени, прежде чем мы, наскоро одевшись, продолжили пить виски, обнявшись. Что-то твердое мешало мне в кармане ее халата. Достав из кармана камешек, я повертел его в руке — серо-коричневый кусочек с белыми прожилками, ничего особенного.

Лена смотрела на меня с улыбкой.

— Ты знаешь, что это такое, Шапкин? — спросила она.

Я покачал головой.

— Это уран, Шапкин, самый обыкновенный уран.

 

Глава VII. Измена

«Я думаю, ты не считал себя богом,

Ты просто хотел наверх,

Резонно решив, что там теплей, чем внизу».

Б. Гребенщиков

Новый первый заместитель Никулина Талгат Юртаев вызвал меня к себе через три дня после вступления в должность. На заводе Юртаева не любили, поскольку в кресло зама он пересел из кресла начальника первого отдела.

— С какой целью вы, молодой человек, в прошлом месяце дважды встречались с гражданкой Цой Еленой Леонидовной?

Я сидел в расслабленной позе и, как он ни старался, не чувствовал себя на допросе.

— Мы с ней учились в институте, она дружила с моим соседом по комнате в общаге.

— Фамилия соседа?.. Номер комнаты?.. Все пробью, так и знай!

Я сказал.

— Пока ты свободен. Но если я узнаю, что через тебя к этой крысе идет утечка, я лично, слышишь, лично твою голову на стол к Никулину принесу и положу! Понял меня?! Обо всех изменениях в реестре акционеров будешь докладывать мне лично. Лично! Понял?..

Я кивнул, покинул его прокуренный кабинет и отправился в заводскую столовую, в малый зал для начальства. Обеденное время подходило к концу. Зал был пуст. Я с неудовольствием заметил, что все сырники уже съели. Взял рассольник, котлету с пюре и компот — и вдруг неожиданно для себя рассмеялся, подумав, о каких же это, интересно, изменениях в реестре я должен докладывать заму, если каждая собака в городе знает, что за объявлением в газете «Дорого купим акции ПЭХЗ» скрывается юртаевская карманная фирма… Знал бы он, что те пять процентов, которые он смог прикупить, ему уже не помогут, поскольку «Синтез» через несколько подставных фирм и физических лиц уже скупил около сорока, а акции Яши Стулова переданы в доверительное управление Елене Цой.

О том, что Лена попросит меня передать ей данные о миноритарных акционерах, я догадался еще в тот день, когда пришел к ней в гости. Что она предложит мне за это деньги, я тоже предполагал, не мог только подумать, что все закончится постелью. На следующий день я снабдил ее необходимой информацией, получил на руки сумму, эквивалентную моей двухгодичной зарплате, и отправился в спальню, откуда она выпустила меня уже под утро.

Потом мы сидели с ней на диване, она вертела в руках кусочек урановой руды и говорила о том, что собирается восстановить производство, о перспективах, рабочих местах, регулярной зарплате и о грядущем расцвете Пылева.

Я слушал и не очень-то верил.

— Лен, зачем тебе все это? Ты что, на угле мало поднимаешь? Завод — это же такая морока!

— Эх, Лех-Леха, — пропела она, — без мозгов так плохо… Во-первых, вся торговля скоро умрет, все будет централизовано и по спискам. Если у меня не будет своего производства, я стану никем.

— А зачем, Лен? Тебе денег мало? Выглядишь ты отлично, детей у тебя нет… найди себе мужика нормального, да и живи себе спокойно, ты ведь уже богатая…

— Я, мой хороший, не хочу быть богатой, — она вздохнула, — я хочу быть очень богатой. Только в этом случае я буду свободной. Мужики, дети — все это еще будет. А сейчас мне нужен этот завод. И ты мне в этом поможешь… Только будь аккуратен, не проколись перед начальством, — она встала и подошла к окну. Светало. — До собрания акционеров я тебе особо помочь не смогу, так что держись.

На свой страх и риск я решил сдавать руководству липовые отчеты об изменениях в реестре, понимая, что скоро у завода появится новый директор.

Собрание акционеров состоялось в первое воскресенье мая в заводском Дворце культуры, напоминавшем миниатюрный Большой театр. Через два часа все было кончено. Новый совет директоров, новый директор, никому не знакомый лысый сутулый дядька в коричневом костюме, под который он в майскую жару зачем-то надел пуловер.

Мы с Леной из ее «лексуса» наблюдали, как из Дворца культуры вышел Никулин, теперь уже бывший директор. Лицо его было серого цвета. Мне было жаль старика, но я внутренне торжествовал: хотя бы так, через отца, я отомстил Наташе, променявшей меня на Гриню. Я ненавидел ее. Ненавидел за то, что она снилась мне каждую ночь, за то, что была далеко, что жила счастливо и без меня.

В машине я зачем-то я спросил у Лены, почему Гриня ушел из «Синтеза» и где он сейчас.

— Нормально он ушел, без скандала… Его пригласили в одну московскую контору директором филиала — растет парень. И никулинская дочка с ним… она ведь тоже у меня работала, — Лена смотрела куда-то сквозь боковое стекло и водила по нему пальцем. — Я придумала должность для нее. Работница она так себе, но девка вменяемая. У тебя что-то было с ней, я правильно понимаю?..

— Да. Было, Елена Леонидовна… — Я неожиданно понял, что с сегодняшнего дня она стала моим боссом, а не просто Леной. — Не видел сколько… и еще бы столько не видеть.

В этом мае я увидел Наташу дважды. Первый раз — на похоронах отца, второй раз — матери. Марья Петровна пережила мужа на две недели. Тот приехал с собрания акционеров на рейсовом автобусе, попросил у жены рюмку водки, выпил за кухонным столом, закусил огурцом, включил маленький телевизор — и выронил пульт: остановилось сердце.

 

Глава VIII. Другой человек

«А я твои целую руки,

Но понимаю, что мы врозь:

Лекарство ты мое от скуки,

Я для тебя незваный гость».

Челобанов

На похороны Никулина Лена пришла в прямой черной юбке, черной водолазке под горло и в темных очках с золотыми латинскими буквами на переносице. Я стоял поодаль и молча наблюдал за ней, за ревевшей без остановки Наташей, за врачами скорой помощи, которые сразу после начала гражданской панихиды увели невменяемую Марью Петровну, и за сотнями людей, собравшихся в холле Дворца культуры завода. Я стоял у колонны, молча смотрел на двух женщин, каждая из которых по-своему изменила мою жизнь, и понимал, что ни без той, ни без другой мне теперь не жить.

Мучила ли меня совесть? Не знаю, но убийцей Анатолия Ивановича я себя точно не считал.

На похоронах Марьи Петровны, через две недели, народа было куда меньше. Наташа почему-то совсем не плакала. Было похоже, что она привыкла к состоянию бесконечного горя. Петька-Гриня тоже был, но на следующий день уехал. Наташа осталась, ей предстояло разобраться с обширным наследством отца и его наследием.

В промежутке между двумя смертями произошло то, чего я не мог ожидать даже во сне: Лена назначила меня заместителем генерального директора по общим вопросам и усадила в освободившийся кабинет Юртаева. Я долго проветривал комнату, даже прикупил новые стаканы взамен старых, почерневших от ужасного чая, который прежний хозяин потреблял в товарных количествах. У меня появился секретарь, милая седая женщина, которую звали Светлана Семеновна, точно так же, как и мою школьную учительницу литературы.

Прежний хозяин кабинета посетил меня через три дня. В подобострастном полупоклоне он приблизился ко мне, сжал руку потной ладошкой и, заглядывая в глаза, спросил, удобно ли мне в новом кабинете.

Цель прихода его была ясна — ему очень хотелось показаться лояльным нынешней власти.

— Не могли бы вы, Алексей Павлович, посодействовать, чтобы предприятие выкупило мою долю акций по сходной цене? У меня солидный пакет — почти пять процентов…

После этого Юртаев решил вывалить на меня немного конфиденциальчика, как назвал он свои сведения.

— Вы понимаете, Алексей Павлович, дело в том, что покойный, хоть и не слишком хорошо так говорить, вел дела с… — тут он назвал имя лидера гремевшей в то время на весь Урал криминальной группировки. — Насколько я знаю, у Анатолия Ивановича остались перед этими ребятами кое-какие обязательства и долги. Вы понимаете, чем это может обернуться?..

Я пообещал доложить Елене Леонидовне, намекнув на свою теперешнюю занятость, и выпроводил гостя из кабинета.

Вечером я передал Лене содержание нашего разговора.

— Акции я у этой мрази выкуплю, так и быть, — Елена сидела на кухне, завернувшись в мокрую простыню — стояла жара. — А что касается информации по Никулину, так я знала о бандитах и до покупки акций. Не уперся бы, когда предлагала ему разойтись по-хорошему, был бы жив, дурак. Что сейчас делать с его сумасшедшей дочкой — даже не знаю…

В этот момент я вдруг я понял, что все те тонны злости, методично накапливавшиеся во мне после расставания с Наташкой, куда-то испарились.

— Лешка, я к пониманию одной важной идеи пришла сама, — Елена затянулась и посмотрела на меня сквозь дым, — и хочу, чтобы ты ее тоже понял: ни в коем случае нельзя слушать стукачей. Стукач никогда не бывает верным, он первым предаст.

Разница в возрасте в четыре года вдруг показалась мне гигантской. Лена говорила со мной… будто учитель с учеником. Мне в ответ оставалось только кивать.

На следующий день она предложила мне переехать к ней, и я не стал отказываться. Любил ли я ее?.. Скорее нет, чем да. Но мне было хорошо с ней. Она постоянно вытягивала меня на долгие разговоры по душам, пока я не рассказал ей в мельчайших подробностях обо всем, что связывало меня и Наташу. Она смаковала эти подробности, просила меня повторять снова и снова, как мы делали это на куче китайских пуховиков и в квартире Влады; что я ощущал, нарезая круги вокруг никулинского дома; как избивал Петьку…

Тем временем на станцию Пылево прибыл первый состав с урановой рудой. Цеха по производству топлива для атомных электростанций заработали впервые за много лет. Руководство завода ходило радостным. Виктор Тимофеевич, новый директор, распрямив свой полувековой сколиоз, с энтузиазмом пожимал всем руки. Референт Лены Григорий Маркуша, высокий, худой, с заячьей губой, едва прикрытой усами, улыбался кривозубой улыбкой и, казалось, выплясывал. Пылевский электрохимический начинал новую жизнь.

После скромного фуршета в заводоуправлении Лена утащила меня домой, где нас ждала полуторалитровая бутылка Moet, водка и кокаин. Я никогда раньше не пробовал наркотиков, не стал и тогда, запивая водку шампанским, и вскоре сделался ужасно пьяным. Меня шатало, а бодрая и веселая Лена смотрела на меня изменившимися глазами.

— Слушай, я хочу Петьку вернуть. Есть идея предложить ему одну интересную должность… — вдруг призналась она. — Но он, гад такой, не соглашается. Почему — не могу понять… То ли Наташка эта ваша ему мозг пудрит, то ли что…

Я окончательно перестал контролировал себя, расплакался и рассказал ей о том, что люблю Наташу — не проходит и дня, чтобы я не думал о ней.

— А когда мы вместе — ты тоже о ней думаешь?

— Иногда… но чаще, когда засыпаю.

— Ладно, солнце, не парься, ее ты вряд ли вернешь… Подожди годик — и ты вдруг сделаешь открытие, что неделя прошла, а ты о ней так ни разу и не вспомнил.

— Я не хочу! — я был уже за гранью истерики. — Я не хочу забывать ее, понимаешь, я люблю ее, Лена… Можешь выгнать меня прямо сейчас, уволить к чертовой матери, мне ничего не нужно — ни деньги, ни… — я замолчал, потому что чуть было не сказал: «… ни ты».

Она слизнула остатки белого порошка с зеркала, подошла ко мне сзади, обняла и поцеловала в затылок.

— Не ной. Люби ее, я не запрещаю. Но сейчас ты со мной. Будь ласков, избавь меня от таких концертов. Прошу первый и последний раз…

А утром мы в сопровождении двух охранников сели в разные машины и отправились на завод. Она вновь стала боссом, который мог отправить меня в срочную командировку куда-нибудь в Казахстан, и я собирался и ехал. Я не знал тогда, что на время командировок мое место в ее постели занимал другой человек.

 

Глава IX. Отказ

«Мне неизвестны твои пароли…»

Катя Чехова

Квартиру Лены я начал называть домом примерно через полгода. Прозрачные голубоватые шторы придавали помещению особенный оттенок, я привык и полюбил это жилище, а оно, казалось, полюбило меня. Моим единственным врагом оставался массивный журнальный столик зеленого камня, стоявший у дивана. Из-за него обе мои голени были в синяках, я ударялся о столик пьяный и трезвый, и если вдруг на всю квартиру раздавался мой истошный матерный вопль, это могло означать лишь одно: я снова запнулся. Лена приходила ко мне, корчащемуся на диване, успокаивала — и я переставал приписывать зеленому столику повадки неодушевленного монстра, на какое-то время прекращал просить ее выкинуть это чудо дизайна, выбранное в свое время Петькой Григорьевым со свойственным ему провинциальным безвкусием в самом дорогом мебельном магазине областного центра.

За зеленым столом они и сидели в тот вечер, когда я вернулся из очередной московской командировки. Я устал, мне хотелось побыстрее доложить Лене о том, что пакет с документами, о содержании которых мне до сих пор страшно вспоминать, доставлен и передан угрюмому безликому типу, приехавшему на встречу со мной к памятнику Ленину на Октябрьской площади. Встреча эта длилась несколько секунд и напоминала шпионский фильм. Человек подошел ко мне и спросил, мой ли это номер телефона, назвав его. «Нет, — ответил я, — мой номер...» — и я назвал другие десять цифр, которые заучил наизусть. Он подождал, я открыл кейс, достал пакет, передал и пошел к метро. Вечером того же дня я был уже дома.

Я открыл дверь своим ключом. Дома были гости. Директор завода Виктор Тимофеевич, сложившийся втрое, и референт Маркуша сидели на диване. В одном из кресел — одетая по-домашнему Елена, а в другом — Петр Григорьев: темно-синий костюм, сиреневая сорочка, золотые очки, усталый серьезный взгляд.

Я сдержанно поздоровался.

— Алексей Палыч, у меня тут яблоки кончились… и еще кое-что… Ты не сходишь в магазин?.. Погоди, я тебе список напишу…

Лена явно не хотела, чтобы я узнал, о чем они говорили.

Я мог предположить, что речь шла о продаже скопившихся на сто семьдесят седьмом складе отходов основного производства. О том, что на этом складе под видом отходов хранится неучтенный оружейный уран, на заводе знали всего несколько человек. И трое из них сидели сейчас в квартире Елены Цой. Знал и я, но свою осведомленность не афишировал. Может быть, именно поэтому Лена и попросила меня уйти.

По маленькому пылевскому супермаркету я ходил минут сорок. Вернувшись домой, застал почти тот же состав, уже без Петра, откупоренную бутылку коньяка, слегка расслабившегося Тимофеича и пьяненького Маркушу.

— Елена Леонидовна, — промычал Григорий, — а почему вы были уверены, что он согласится?

— Черт его знает, Гриша… — она закурила. — Мне казалось, от таких предложений не отказываются…

— Я сразу сказал тебе, — подал голос Тимофеич, — гнилой он человек. А если он теперь все расскажет?..

— Не расскажет, не тот человек.

— Почему ты так уверена в нем? — Тимофеич не унимался. — Он же все под угрозу поставить может! Может, стоит должным образом отреагировать?..

Лена, казалось, была в некоторой растерянности. Я вдруг вспомнил ее, такую же растерянную, но при этом не растерявшую внутренней силы, тогда, много лет назад, на московском аэровокзале. И сто рублей, переданные Петькой незнакомой женщине…

— Отставить! — почему-то по военному сказала она. — До моей команды ничего не предпринимать. Всем ясно?

Я все это время стоял за креслом, в котором некоторое время назад сидел Петька. Теперь я сел и молча налил себе коньяк.

— Я бы сама пошла туда, но нет времени заниматься этим… — Она вдруг лукаво посмотрела на меня. Я понял, что она уже пьяная. — Лешка, а может, тебя… того… в губернаторы, а?.. Парень ты молодой, перспективный… Ладно, не будем пока об этом, к черту политику, сначала о деле. То, что ты передал, заказчику понравилось. Послезавтра приедет его человек. Григорий, надо подготовить передачу первых пятидесяти килограммов. Понятно?

Григорий кивнул. Тимофеич достал записную книжку. Елена осадила его.

— Сколько раз тебе говорить, Тимофеич, никаких записей по этой теме! — казалось, она моментально протрезвела. — Ты сам ратуешь за секретность, а теперь представь, что будет, если твоя книжечка попадет кому надо? Вернее, кому не надо… Книжку отдашь мне.

Тимофеич покорно положил органайзер на стол.

— Алексей, посмотри-ка, что он там пишет… — Елена явно начала издеваться над Тимофеичем, который еще больше ссутулился и побледнел. Я открыл на случайной странице:

— 235… 12… 177… пн… Потом еще, на следующей странице — 238, 62, 177… вт….

— Дебил ты… понял, старый дурак?! — Лена не кричала, она каждым словом впечатывала директора в диван. — Я временно отстраняю тебя. — На Тимофеича было страшно смотреть. — Исполняющим обязанности будет… Шапкин Алексей Павлович. А с тобой я завтра разберусь. Вон пошел!

Такой Лену я еще не видел. Тимофеич сжался, Маркуша слегка, но очень заметно отодвинулся от него.

— Хотя нет… завтра я с тобой разбираться не стану. Сам в себе разбирайся. Видеть тебя больше не хочу. Пошел отсюда, проваливай! — это было произнесено так, что директор, казалось, сейчас окочурится прямо у меня на глазах.

Тимофеич встал и, путаясь в рукавах, стал надевать пальто.

— Алексей. Закрой дверь за этим говном… Гриша, наберешь Ефима. Все понял? — Маркуша пожевал усы на своей заячьей губе и кивнул.

Органайзер лежал на зеленом столе, открытый на сегодняшнем числе. Я смотрел в него, пытаясь запомнить десять цифр после семерки с плюсом. Десять цифр, над которыми нетвердой рукой Виктора Тимофеевича было написано: «+12». И еще два слова: «Наталья Котикова».

 

Глава X. Наезд

«Я так решил, и это я исполню,

Всю жизнь отдам за Родину свою».

Олег Кошевой

«Абонент не отвечает или временно недоступен». Я неделю слушал эту фразу по десять раз в день. Органайзер Тимофеича исчез. Сам Тимофеич — тоже. После тех самых посиделок на работе он не появился, на заводе было объявлено, что на период его «болезни» полномочия генерального директора передаются мне.
С этого дня моя жизнь с Леной превратилась в круглосуточное производственное совещание. Мы выматывались настолько, что ни о каких ночных развлечениях речи и быть не могло. Едва добравшись до постели, я засыпал, в то время как Лена, взбадривая себя различными способами, еще звонила кому-то, договаривалась о чем-то, выезжала на ночные встречи в сопровождении чуть ли ни целого взвода охраны.

Я понимал, что происходит, и мне все чаще казалось, что это не только не кончится добром, а вообще очень скоро кончится. Все чаще и чаще я думал, как мне порвать с Еленой, с заводом, со всей этой секретностью, скрыться от всего так, чтобы никто не нашел меня. Как, видимо, скрылась Наташа, чей телефон я обнаружил случайно в записной книжке пропавшего Тимофеича.

Был апрель девяносто девятого года. Гриня появился на пороге моего кабинета, каким-то чудесным образом миновав охрану и секретаря. Я посмотрел на него и тихо поздоровался. У меня болела голова, потому его силуэт казался слегка размытым, в глазах двоилось.

— Привет, Алексей, — он протянул руку. — Я к тебе. За помощью.

— А чего к Лене не обратишься?

— После того как я отказался…— Гриня вдруг замялся. — Я к тебе… потому что тут проблема в Наташе.

— Что с Наташей? Я звоню ей, но не могу дозвониться.

— Сорок девять в конце? — он даже не спросил, откуда я узнал ее номер.

— Нет, тридцать семь.

— Надо — сорок девять.

— И что?

— Позвони, только последние цифры поменяй.

До меня дошел смысл глупейшей шифровки Тимофеича. Я криво улыбнулся и после пары гудков услышал ее усталое равнодушное приветствие.

— Привет, Наташа. Это Шапкин.

— Да…

— У меня сейчас твой… — я не совсем понимал, каким титулом наградить Гриню. Я знал, что фамилию она не сменила, но она могла выйти замуж и при этом оставить себе фамилию наркомана Котикова.

— Я знаю, — Наташа была лаконична.

— Он просит тебе помочь, но не говорит, чем именно.

— Нужны деньги.

— Сколько?

Она назвала сумму отцовского долга.

— Еще есть проценты. Это отдельно.

— Наташа, я не распоряжаюсь такими средствами, это к Елене Леонидовне.

— Поговори.

— Ты где находишься сейчас? Я бы хотел встретиться с тобой…

— Нет. Захочешь помочь — поможешь. Не захочешь — не поможешь, — она повторила свою любимую конструкцию, которая уже однажды вывела меня из себя.

— Наташа… — начал было я, но она уже положила трубку.

Я посмотрел на Гриню.

— Петя, — я впервые со школы назвал его по имени, — я не смогу ничего сделать, но ведь можно же обратиться в какие-либо органы, они наверняка могут помочь. Тебе дать телефон начальника областного УВД? Хочешь, я его наберу? Съездишь, переговоришь…

— Ты что, Шапкин, дурак? У ментов вы все давно уже в разработке — и ты, и Елена, и все-все-все… И не только у ментов. Тут и прокуратура, и таможня, и комитет… Ты думаешь, ваши фокусы с контрабасом вам с рук сойдут? Дураком ты был, дураком и подохнешь… причем, судя по всему, очень скоро.

Он встал и, не прощаясь, ушел.

Моих полномочий действительно не хватало, я не знал, как подойти к Лене даже с намеком на Наташин вопрос. Я сидел, машинально разбирая бумаги, как вдруг дверь моего кабинета распахнулась. Лена пришла сама.

— До начала рабочего дня минут пятнадцать, — сказала она, — я хотела с тобой обсудить кое-что. Через месяц собрание. Тебя утвердим директором. Семьдесят тысяч устроит тебя, надеюсь?

— Так у меня и сейчас примерно столько же, Елена Леонидовна, — честно говоря, я даже не знал, обижаться или нет.

— Столько же, — она кивнула и прикурила, — только в год. А будет — в месяц. Но спрос, сам понимаешь, будет другой…

— Елена Леонидовна, я, конечно, все понимаю, но…

— Не ссать! — отрезала она. — Через два года ты со своим миллионом долларов в кармане поедешь куда захочешь. Но эти два года мы вместе должны отработать от и до! — А ты… вы… что через два года?

— А я… что я — я сама знаю. Благотворительностью, может, займусь… Начну раздавать деньги направо и налево. Нуждающимся… У тебя есть в семье нуждающиеся?

— Не в семье, Елена Леонидовна…

— Наташка? Эх, Леха, Леха, — она опять пропела любимую строчку про мозги, — не доведет тебя твоя любоф до добра. Что, прижали ее?.. А я ведь предлагала ей помощь. Знаешь, что она сказала?

— Что?

— Послала меня. Далеко и надолго, — Лена смотрела на меня так, словно это я ее послал. — А я не гордая… И совесть у меня есть. В отличие от вас всех. Я потом еще раз ей деньги предложила. Приехала к ним домой, так она даже дверь не открыла.

— Сейчас у нее совсем, Лен, капец, — со стороны я, наверное, смотрелся откровенно жалко. — Может, выкупишь ее пакет акций?

— А зачем он мне? — Елена завелась. — У меня под контролем сейчас почти три четверти… Что она может? Даже юриста нормального нанять ей не на что, братва наседает. Она труп, Леша, такой же труп, как и мать ее, как отец… Но, надо сказать, красивый труп, ни отнять, ни прибавить…

— Петр был у меня, он пытается ей помочь, но...

— Петр? Какой Петр? А-а, Григорьев, губернатор наш несостоявшийся… Запомни, Шапкин, Петр твой — никто. Нету твоего Петра, сдулся… И Наташке он помочь не сможет, они ведь не расписаны даже…

«Не расписаны…» — в ушах моих звенели тысячи скрипок. И под этот нарастающий звук во мне созрело решение. Мне показалось, что я теперь знаю, что делать.

— В общем, так. О Наташке при мне даже не заикайся. Трахнуть ее захочешь — трахни… она сейчас любому за сотку отдастся, наверное… но денег для нее не проси. А ты, слышь, Шапкин, ты женись на ней… сына усынови… Будет она Натальей Шапкиной. И сын ее, выродок наркоманский, будет тоже Шапкиным, а?..

Она резко встала и вышла. Похоже, уже с утра она была под кокаином.

Через две недели я собрался с силами и снова позвонил Наташе. Мне даже показалось, что она рада меня слышать.

— Я хотел бы увидеть тебя…

— Хочешь увидеть — увидишь.

— Где? Когда?

— Я в больнице.

— Куда ехать? Скажи!

— Нет. Найди Петра. Он объяснит без телефона.

Она положила трубку. Как найти Петра — я не знал. Зато я знал, что вечером того же дня Елена Леонидовна Цой вылетела из Москвы, якобы на модный курорт Красного моря, откуда на маленькой яхте перебралась в Иорданию. Добравшись из Акабы в Амман, она, переодевшись в мужское, в сопровождении ожидавшего ее провожатого на раздолбанном «рэнглере» по поддельным документам на имя австралийского журналиста Джошуа Ганна выехала в Багдад.

 

Глава XI. Бола

«Бери шанель, пошли домой».

Земфира Рамазанова

Ее распоряжение было простым. Мы вместе с Маркушей должны были принять курьера, отследить поступление денег, передать груз, а затем сопроводить курьера до выезда из города. Партия стоила около шести миллионов долларов. Деньги должны были поступить на анонимный счет, открытый Леной в банке на Каймановых островах. Некоторое время я потратил на то, чтобы изобрести схему, по которой эти деньги должны были упасть на совершенно другой счет, но, увы, не получилось. Защита, расставленная Еленой и ее верным сатрапом Маркушей, работала надежней некуда. А о том, чтобы подкупить самого Маркушу, речи и быть не могло. Он молился на Елену, и о причине этого слепого поклонения я догадывался.

Курьер прибыл ранним июльским утром, сделка была проведена в течение полутора часов. Вечером мы сидели с Маркушей в моем кабинете и пили водку.

— Л-ляксей П-палыч, — язык его заплетался, — меня мутит чего-то… можно в твой директорский сортир зайти?

— Гриш, у меня там ремонт, слив не работает, я сам на первый этаж спускаюсь.

— Ох… — он икнул и ринулся на выход.

Пока Маркушу тошнило в мужском туалете двумя этажами ниже, я успел скопировать все документы, содержавшие детали перевода. Он вошел в кабинет, когда я складывал копии себе в кейс.

— Ты чего там прячешь? — он посмотрел на меня неожиданно трезво, и я похолодел — не очень хотелось отправиться на преждевременное свидание с Виктором Тимофеевичем.

— Страховой полис бух принес, — работа на Никулина научила меня молниеносно врать. — Домой возьму, почитаю на сон грядущий.

— Да, Леня, — на лацкане пиджака Григория красовалось свежее желтоватое пятно, — здоровье не купишь…

Я довез его до подъезда, поехал домой. Не поднимаясь на этаж, вызвал такси. Через десять минут я уже ехал в сторону областного центра, держа на коленях кожаный кейс. В кейсе, помимо собранных документов, лежали простая рубаха, джинсы и двести с небольшим тысяч долларов — моя зарплата за три месяца, которые я проработал генеральным директором. Все эти три месяца я жил аскетом, стараясь не тратить лишнего, постоянно навлекая на себя насмешки Елены и Гришки.

В город я прибыл рано утром. Переодевшись в туалете автовокзала, я уселся за грязный столик в круглосуточной пивной неподалеку, дожидаясь звонка. Напротив меня за таким же столом сидел потасканный мужик моих лет в основательно побывавшей в употреблении белой рубахе желтого цвета и трениках с вытянутыми коленками. Он, давясь, цедил выцветшее пиво из пластикового стакана и посматривал на меня своими ввалившимися глазами.

— Леха?.. Шапкин?! Не помнишь меня? Я же Андрей, Андрей Котиков, мы с тобой в школе в Ташкент ездили… Помнишь, как в карты на орехи играли? Ты там еще проигрался вдрызг, дружище, забыл? А я — помню! Я все помню, Леха. Пришла пора тебе, Леха, долги отдавать!

Он смеялся. Я вспомнил его, но про ташкентские долги вспомнить не мог.

— А я тут сижу, ключи от дома потерял, — Андрей говорил, как мне показалось, весьма странно.

Я не помнил фамилии того Андрея из сорок четвертой школы, красавца и модника, и разглядывал окликнувшего с испугом и интересом.

— Не узнаёшь?.. Да я тебе сейчас паспорт покажу! — он достал из кармана мятую и сложенную пополам красную книжечку. Я машинально взял ее, открыл на случайной странице, прочитал «расторгнут брак с гражданкой Котиковой Натальей Анатольевной» — и уронил паспорт на стол.

— Лешка, — он встал со стула, порываясь меня обнять. Я отстранился. — Лешка, друг, помоги сотней, выручи старого друга.

В этот момент у меня зазвонил телефон. Я нажал кнопку.

— Алексей Павлович, мы договаривались о встрече. Где вы находитесь?

— Автовокзал, — ответил я, не успев даже подумать о другом месте встречи.

— Через пятнадцать минут у остановки. Серая девятка, номер… — на том конце положили трубку.

— Андрей, мне надо идти, — я попытался обойти Котикова.

— Соточкой, Леха, помоги, отдам! Вот номер телефона, только домашний! — он схватил салфетку и стал царапать на ней цифры ручкой вилки.

Я приоткрыл кейс, достал купюру и вложил ему в руку. Он лихорадочно запихивал салфетку с номером в мой нагрудный карман. Еще несколько секунд ему потребовалось на то, чтобы понять, насколько я был щедр, но я уже шел к серой девятке.

В машине меня поджидали трое. Свободным было переднее сиденье.

Машина тронулась. Все молчали. Видимо, ждали, что я заговорю первым.

— То, о чем мы говорили с Вадимом Васильевичем, — начал я, но тот, что сидел за водителем, худощавый мужик неопределенного возраста с волевым подбородком, перебил меня:

— Вадим Васильевич — это я. Показывайте.

Я достал документы, обернулся, передал ему; он бегло просмотрел их.

— На набережной останови, Валера, — водитель покосился на меня и кивнул.
Я замер.

Девятка остановилась у парапета. Вадим Васильевич еще раз пристально взглянул на меня, несколько жеманно протянул ладонь для рукопожатия и сказал:

— Спасибо, Алексей Павлович. Не выключайте телефон, мы вас оповестим.

Я остался стоять на тротуаре, машина уехала.

Теперь я должен был найти Гриню и с его помощью встретиться с Наташей. Конечно, двухсот тысяч ей не хватило бы, но это все, чем я мог ей помочь.

Я шел по набережной куда глаза глядят, и мне казалось, что каждый встречный смотрит на меня заинтересованным взглядом Вадима Васильевича. В парочке сухощавых пенсионеров, державшихся за руки, я вдруг узнал чету Никулиных. Чуть не сбивший меня велосипедист, широкоплечий усатый кореец, был до мурашек похож на Цоя.

«У меня мурашки от моей Наташки…» — неслось из киоска звукозаписи. Я почти бежал, не зная куда. Наступал жаркий летний день. Телефон разрывался: звонил Маркушин, звонила моя секретарша, звонили с городских телефонов, звонил Вадим Васильевич. Но я не брал трубку, я шел и шел куда-то, пока не наступил вечер.

Три девятиэтажки стояли на отшибе, посреди пустыря, неподалеку от свалки. Я приближался к ним, поминутно оглядываясь. В голове стучал оркестр японских барабанщиков. Я вошел в подъезд первой общаги. Он был проходным. Я ринулся на улицу, проскочил через двор, вбежал в другое общежитие, затем в третье. Там поднялся на площадку между вторым и третьим этажами, остановился у мусоропровода и достал телефон. Несколько сотен пропущенных звонков и десятки сообщений… Я вытащил из телефона сим-карту, выбросил в мусоропровод саму трубку. Голова разрывалась от боли. Наверное, от теплового удара.

Почему-то вспомнилась школьная мантра: «У Лепы Шашкина головит бола…»

На лестнице послышались чьи-то шаги. Я поднял глаза. Из темноты третьего этажа ко мне спускался Гриня, чему я нисколько не удивился. Проскрипел поднимающийся лифт, на шестом этаже в него грузилась шумная компания.

— Даша, давай быстрей, тачка ждет! — кричал молодой мужской голос; кто-то придерживал лязгающую дверь лифта.

— Вниз. Быстро! — шепотом крикнул Петька.

Я ринулся по ступенькам. Он за мной.

— Не в этот выход, в другой! В машину!

Через несколько секунд мы были в такси. Через открытое окно автомобиля я слышал голоса, звук открывающихся дверей.

— Я по заказу, молодые люди, — прокуренный таксист повернулся к нам.

Я открыл кейс, достал сто долларов, положил их около рычага переключения скоростей. Водитель молча рванул с места, не обращая внимания на возмущенные крики компании студентов, вывалившейся из подъезда.

— Выключи рацию, — резко сказал ему Гриня.

— Куда едем? — не оборачиваясь, процедил водитель.

— Прямо! — когда-то я очень любил эту финальную сцену из «Служебного романа».

Мы неслись по городу, начиналась ночь. Ехали в Заречный район, я назвал адрес на Институтской; дальше были поля и сады.

— Выйдем здесь. Дай ему еще денег, — сказал Петька.

Мы вышли на пустыре. Таксист без разговоров взял еще стольник и рванул назад. Мы пошли прямо по траве по направлению к редким мигающим окошкам пригородного садоводства.

— Все, Петька, я приговорен — я сдал Лену федералам.

— Это не ты приговорен, Леха… вернее, не только ты. И я, и Лена — все мы. «Сойка» — под таким псевдонимом она у них в оперативных данных числится, кстати. Ты в курсе?

— Ее же нет в стране, что ей будет…

— Мне звонили сегодня. Маркуша звонил, тебя спрашивал. Думает, что я с тобой в одной теме. Они ищут тебя, но не понимают, что им тоже конец. Ленка приплыла. Ты ж не дурак, понимаешь, наверное, своей башкой светлой, что она — не последнее звено в цепи. Так что тебя-то Ленка, может быть, и простила бы, да и меня… а вот эти — они никого не пожалеют. И ее — в первую очередь.

Я шел молча. Голова не просто раскалывалась, она раскалилась от боли. Петька продолжал говорить:

— Она не сама взялась за этот завод, ее попросили. Так попросили, что не смогла отказать. Не знаю, какой у них на нее был компромат, но он наверняка был, иначе бы она не подписалась. Кредиты, как думаешь, откуда у нее появились? И сейчас, когда ты слинял, и не просто слинял, а какому-то жалкому подполковнику, Вадиму этому, сбросил документы на нее, ты не просто ее подставил, ты им всю схему запалил. Потому что Вадим этот доложил об этом твоем подвиге не туда. Понимаешь? Не туда! Теперь всем, кто в схеме, кранты, Лех. Просто кранты. У тебя деньги есть?

— Я для Наташи тут…

— Не нужны Наташе деньги твои, поверь, тебе нужнее. Скрыться тебе надо, Леха. Просто исчезнуть, если жизнь дорога.

Я молчал. Я понимал, что происходит, но не понимал, почему он говорит об этом со мной.

Пройдя полтора километра по полям, мы попали на территорию садоводства «Дружба». Голова трещала уже нестерпимо, я едва мог идти. Петька перелез через забор какой-то халупы, открыл калитку изнутри. Слава богу, там не было собаки. Я с детства боюсь собак.

Он взял полено, сбил амбарный замок на двери; мы вошли. Через несколько минут он растопил буржуйку, нашел свечи, вскипятил чай.

— Ты знаешь, Ленка очень любила Высоцкого… — Меня покоробило, когда он заговорил о ней в прошедшем времени, ведь только сегодня утром я видел на экране своей мобилы, что она пыталась дозвониться до меня из Ирака. — Особенно песню про самолет. Ту самую, где самолет сбивает фашистов, а летчик, который сидит в самолете, считает, что это он истребитель, ордена получает и звездочки на фюзеляж трафаретит. Ленка всегда говорила, что хочет быть летчиком, а не самолетом. Даже, кстати говоря, в аэроклуб наш одно время ходила. Только, Лех, знаешь, отлеталась наша сойка… Понимаешь, в чем она не права была?

— Нет… — от боли и усталости я почти не мог говорить; я лежал на тахте, укрывшись ватником, и смотрел на свечу.

— Она никогда не обращала внимания на то, чем там у Высоцкого все закончилось. Кокнули летчика фрицы. И сам летчик разбился, и «Як» его вместе с ним… «Ми-и-ир вашему дому!..»

Я почти не слушал его. «У Лепы Шашкина головит бола», — повторял я до тех пор, пока не почувствовал, что куда-то проваливаюсь. И провалился окончательно.

Когда я проснулся, было утро. Грини не было. Я поискал глазами кейс — он был на месте. Деньги тоже. Написав на пыльном подоконнике пальцем: «Извините, ничего не трогал», — я умылся из бочки во дворе покосившегося дачного домика и пошел по тихой улочке. Где-то здесь наверняка должна быть автобусная остановка.

Автобуса пришлось ждать около часа. Его единственные пассажиры, две старушенции с бидончиками, повязанными сверху белыми тряпицами, сквозь которые красным проступали ягоды, смотрели на мой кейс и перешептывались. Я отвернулся к окну. Я понял, что так и не спросил Петьку, что же он делал на третьем этаже общежития вчера вечером.

 

Глава XII. Наташа

«Я прошу, хоть ненадолго,

Боль моя, ты покинь меня…»

Штирлиц

Мы узнали друг друга сразу. Но никто из нас двоих даже не дернулся. Я смотрел ей прямо в глаза. Она смотрела в глаза мне. Встали мы одновременно. И одновременно пересели за один стол. Наверное, это выглядело излишне театрально, но я и в самом деле чувствовал себя героем фильма.

Она начала говорить. Я говорить не мог.

— Я все знаю. Все знаю про тебя. Я ничего никому не скажу. Я знаю, что ты… — она замешкалась, — что у тебя проблемы. Уезжай.

— Уеду, — это все, что я смог произнести.

— Мне не нужны деньги. Все мои проблемы решены. Все сделала она. Ты ведь не знаешь ничего… Я знаю, что ты не знаешь.

Я смотрел на нее — и не мог оторваться от ее глаз. Она говорила, и поначалу я не совсем понимал, о чем именно она говорит.

— Ты был большой дурак, Шапкин. Ты и сейчас дурак, это не лечится… У отца были проблемы, из-за этих проблем мне и пришлось уехать. Не из-за любви к кому-то, как ты, видимо, думал. Нет. Он просто приказал мне собраться и уехать вместе с Артемом в Минск, к каким-то родственникам… Я стояла здесь, на вокзале, в очереди в кассу. Чем-то очень противно пахло… Я держала Артема за руку, он вырывался… Вдруг я услышала свое имя, оглянулась… Я очень боялась, что за мной следят. Но это была она. Я знала, кто она такая, но не была с ней знакома… Я была груба с ней поначалу. Я думала, что она будет пытаться через меня выйти на отца. Но она сказала, что в поезде будут люди, которые убьют меня и похитят Артема. До прибытия поезда оставалось не больше сорока минут. И я поехала с ней. В аэропорт. Мы вылетели в тот же день и к вечеру следующего были в Захарьевске. Я сообщила отцу, что не поехала в Минск, но нахожусь в безопасности.

Я подозвал официанта, молча показал на водку. Наташа покачала головой, продолжив:

— Елена приняла меня на работу. Я работала у нее кем-то вроде помощницы. Она неплохо платила. Устроила Темку в садик. Приставила к нему гувернантку, чтобы у меня была возможность ездить с ней в командировки по стране. За границу она меня не брала, но если ехала за границу, постоянно привозила подарки. Однажды на восьмое марта из Франции привезла мне темно-зеленый платок Hermes. А на следующий день, девятого, мы выехали на какую-то встречу в Новосибирск. Зачем она взяла меня в тот день, было непонятно, я не участвовала во встрече, сидела в соседней комнате. А потом мы поехали в ресторан — я, она и еще двое мужчин. Это был какой-то дурацкий ресторан в советском стиле, туда надо было почему-то на лифте подниматься. Мы выпили немного… или много… Я тогда потеряла контроль. И когда в такси на обратном пути ее рука оказалась у меня в вырезе костюма… я ничего не могла возразить. Она шептала мне что-то на ухо и совсем не стеснялась таксиста…

Я смотрел на нее, не отрываясь. Рюмка с водкой повисла над столом.

— Она тискала меня, словно я была куклой, котенком, игрушкой в ее руках. И я хотела ее! Понимаешь?.. Я впервые в жизни хотела женщину. И я не сопротивлялась. Она не была ласковой, она была требовательной, она чувствовала себя хозяйкой. Хозяйкой меня… Мы почти вбежали в ее номер. Она раздела меня и бросила на кровать. Со стороны это, наверное, напоминало дурацкую порнуху, но все было на самом деле так... Я не помню, как долго это продолжалось, не помню, как вернулась в свой номер… Меня как будто изнасиловали, понимаешь…

— И что? — я мог сказать только эти два слова.

— Ничего… Я уволиться хотела сначала, но я ведь зависела от нее. Да и ничего подобного больше не повторялось… А потом я заподозрила неладное, когда она заинтересовалась отцовским заводом.

— Или ее заинтересовали… — зачем-то сказал я.

— Когда я это поняла, написала заявление. Она не хотела меня отпускать, но я ушла, работала кассиршей в супермаркете, уборщицей… кем попало, в общем. А потом случилось то, что случилось: умер папа… И она пришла ко мне на следующий же день. Предложила деньги. Я послала ее, обозвав убийцей. Я ненавидела ее. И тебя, Шапкин, ненавидела… Потом было девять дней. Она опять пришла, а я даже дверь ей не открыла. А потом умерла мама. У меня до сих пор есть подозрение, что мама покончила с собой. Но я не могу об этом думать… и не хочу. На ее столике лежали какие-то таблетки… я ничего не понимаю в таблетках.

Она говорила о смерти родителей с абсолютно бесстрастным видом. Ее голос был ровным. Пугающе ровным.

— Через неделю после смерти мамы ко мне пришли они. Я испугалась. За себя, за Темку… — она на секунду отвела глаза, достала сигареты, закурила. — И тогда я сама пошла к ней. Пришла к ее дому, села на лавку. Тему дома оставила, с ним Владка была… помнишь Владку?

Я кивнул. В горле у меня окончательно пересохло. Но поднести стакан к губам не было сил.

— Я знаю, что вы с ней… не парься… И Елена поздно вечером подъехала, увидела меня, пригласила в дом… Достала бутылку вина. Мы разговаривали… Она показалась мне очень усталой и совсем разбитой. Я постеснялась жаловаться, но она сама понимала, зачем я пришла. Мы закурили, выпили еще вина… И вдруг Лена сказала мне: «Ты знаешь, Наташ, как я полюбила убивать людей?» В тот вечер она рассказала мне все. О том, как вышла замуж после института, как взяла фамилию мужа, как вся мужнина родня была против этого брака. О том, как изменяла мужу с его другом… как там была его фамилия, я не помню…

— Абрамов?

— Да, Антон Абрамов… О том, как Антон влюбился в нее, как она забеременела от него и тайком сделала аборт — придумала себе какую-то болезнь и легла в больницу… как Антон дал ей на это деньги. С тех пор она не может иметь детей. Она не могла простить Антону это, в глаза называла его убийцей, постоянно напоминала ему об этом. Он пить начал. Требовал от нее, чтобы от мужа ушла. А она его… Однажды он напился, позвонил ей, сказал, что повесится, если она не будет с ним. Она ответила — вешайся, мол… Дальше ты знаешь.

— Знаю.

— А как она убила Цоя — тоже знаешь?

— Догадываюсь…

— Она и об этом рассказала мне в тот вечер. Я спросила, почему она с ним так поступила… Знаешь, что она ответила?

— Что?

— «Достал». После этого она стала единоличной владелицей бизнеса. И кое-кто поддерживал ее. — Наташа замолчала на несколько секунд, затем продолжила, не переставая глядеть мне в глаза. — Она рассказала мне все в ту ночь. Я боюсь тебе и половины говорить, но кое-что могу. Например, именно она заказала Рындина.

— Это я предполагал.

— Только ты не предполагал, что Женька Рындин был моим любовником в институте. Котиков был красивым и умным, а Рындин — богатым. И я спала с ним. И Темка — его сын, Рындина, а не Андрея. Она убила отца моего ребенка. Она убила моего отца. Она убила мою маму. Она всех убивает, убивала и будет убивать.

— Мне кажется, ее уже нет в живых.

— А мне иногда кажется, Леш, я какой-то частью себя, тела своего… или души, или левой пятки… черт знает, какой именно частью, мне кажется, я люблю ее. Люблю и хочу! Она в ту ночь оказалась такой нежной, что я… я даже не могу это выразить. Совсем не такой, как в первый раз. Это для вас всех она была беспощадной и жестокой. А для меня… для меня, которую она лишила всего или почти всего, она — просто Лена. Усталая, нежная, красивая, простая…

— Правда? А я люблю всю жизнь только одну женщину — тебя, — я улыбнулся.

— Хорошо, — она тоже улыбнулась, первый раз за весь наш разговор. — А ты не обидишься, если я скажу, что… в общем, когда ты уезжал, то…

— Я предполагал, что у нее есть кто-то еще, но я не думал, что это ты.

— Смешно, — она смотрела на меня. Я смотрел на нее. Она крутила локон на пальце. Я ломал зубочистку. Девятую — с того момента, как мы уселись за один стол.

— И вот что еще… Лешка, я чувствую вот тут, — она положила ладонь на грудь, — я чувствую, я знаю, я уверена, Леш, что она жива. И я скоро ее увижу.

Я попросил счет и встал. Наташа осталась сидеть.

— Мне надо идти, прости… Мы теперь, наверное, не скоро увидимся. Может быть, дашь обнять себя?

Она продолжала смотреть на меня. Встала, сделала шаг, чуть приблизившись. Позволила коснуться губами ее щеки. Я попытался прижать ее, она отстранилась.

— Я люблю тебя, Наташа.

— Дурак ты, Шапкин, — ответила она.

Я развернулся и ушел, не оглядываясь. Перешел через дорогу. Передо мной было две двери: булочная и аптека. Я выбрал правую, подошел к окошку и попросил одноразовых шприцов. Коробку.

 

Глава XIII. Героин

«Все, что связано с наркотиками — стремно.

Барыги — гады. Наркоманы — черти».

 

Шприцы я покупал для Андрея.

К этому моменту мы с Андреем Котиковым прожили под одной крышей уже почти два месяца. Все началось в тот день, когда, разбитый и потный, я практически выпал из пригородного автобуса.

Двадцать пачек по десять тысяч и еще одна поменьше, перетянутая резиночкой. Вроде бы не так уж и много, но в карман джинсов не спрячешь. А кейс этот уже мешал. И вообще, что за англицизмы, какой еще кейс — это ведь просто чемодан, не более того… Чемодан он и есть, только кожа получше, замки в другом месте и Bally выгравировано. Что внутри? Личные документы: паспорт, загран, права… но все это мне больше не нужно, все это можно сжечь. Еще — диск с порнофильмом «Uranus Experiment». Мы купили его с Леной в секс-шопе перед самым ее отъездом. Из-за названия, конечно.

Пять рублей за черный пакет для продуктов. Деньги — в пакет, диск — туда же… все, нечего больше взять с собой. Еще — бензин для зажигалки, его тоже в пакет. Хотя… нет, обратно. Я, не слишком скрываясь, через дырку в ограде пробрался на какую-то стройку, облил чемодан бензином; в этом чемодане — вся моя прошлая жизнь… и вот она горит.

Теперь надо было понять, что делать дальше. Вспомнил Гриню… Почему он сказал, что деньги Наташке не нужны? Что он знает, чего не знаю я? Он продолжает жить с ней? И жил ли он с ней вообще?.. Я видел их вместе всего три раза: в ту ночь, на пороге никулинского подъезда, и дважды на похоронах… Я постепенно переставал соображать.

Мне нужно было где-то переждать. И понять, что именно я хочу переждать. Чтобы купить небольшую квартиру в отдаленном районе, нужно было бы совсем немного денег. На остальное можно было бы прожить несколько лет, раз в месяц выбираясь в магазин за продуктами. Чтобы купить квартиру, мне понадобятся документы, которые я только что сжег. С юридической точки зрения я теперь никто. И довериться мне некому. Даже Гриня — и тот пропал. Я шел по дворам с черным пакетом в руках и разговаривал сам с собой. Наверное, со стороны я напоминал алкаша или наркомана… Наркоман, вот кто мне был нужен! Андрей Котиков. Он, кажется, единственный, кто знает меня, и ничего — обо мне.

Я достал салфетку, набрал несколько цифр на клавиатуре купленного с рук мобильника.

— Леша?.. Только один день прошел… я отдам, обещаю… — его голос слаб. Я тоже был слаб. Но я сильнее его. Это приятно было осознавать.

— Мне не нужны деньги. Более того, я могу дать еще.

Переночевал я у него. Мне было абсолютно все равно, чем он вмазался… главное, чтобы утром встал и был вменяем. На его сложенный пополам паспорт я купил двухкомнатную квартиру в спальном районе.

С высоты птичьего полета дома образовывали надпись «КПСС». Мы жили в первой «С», в угловом подъезде. Я поставил бронированную дверь, купил в комиссионке компьютер, телевизор и DVD-плейер. Приобрел несколько сотовых телефонов с сим-картами разных операторов, покупая в ларьках, где не требовалось предъявлять документы. Вместе с Котиковым мы съездили в мебельный магазин на отшибе, выбрали там необходимый минимум: два дивана, кресло, маленький кухонный гарнитур, стол. В гипермаркете набрали продуктов: несколько коробок лапши, соль, сухое молоко, муку, консервы, алкоголь. Вторая комната теперь выглядела филиалом Госрезерва.

Андрей ни о чем не спрашивал. Он жил теперь со мной, ему не нужно было выходить на улицу. Вместе с ним мы съездили в заречную часть города и купили там пятьдесят граммов чистейшего героина. Героин был кремового цвета, не фасованный. Я сразу же забрал его у Андрея и пообещал выдавать ежедневно. Героин хранился в сейфе. Там же лежали остатки денег, около ста пятидесяти тысяч.

Андрей оказался не таким уж тупицей. Наркотики съели душу, но в голове его оставались осколки некогда острого ума, начитанности и образованности. «Я окончил школу с золотой медалью, — рассказывал он, — у меня ай-кью был, как у Эйнштейна, ты понимаешь?!» Первую дозу он попробовал за пару месяцев до свадьбы. Студент-физик, он надеялся, что это всего лишь очередной эксперимент. Молодая жена узнала об увлечении Котикова слишком поздно. И бороться за него не стала.

Вечерами Андрей варил себе смесь, а я готовил еду и смотрел порно. Он отрубался, а я лежал в кресле с бутылкой водки в обнимку.

Алкоголя было много. Наркотиков я не хотел — боялся уколов, боялся не рассчитать дозу. Я все еще надеялся вернуться к нормальной жизни, найти и вернуть Наташу…

Ее телефон был отключен. Я попытался хоть что-то узнать о ней при помощи Интернета. И не только о ней — меня интересовала и судьба Елены.

Я нашел их обеих в один и тот же день. Сначала Наташу. Она работала референтом художественного руководителя театра, совсем рядом. С фотографии на меня смотрели ее глаза. Я дожидался, когда Андрей впадал в очередную отключку, и часами сидел, уткнувшись в дисплей, ничего не делая, только всматриваясь в эти глаза. Андрей так и не узнал о том, что я знаком с его бывшей женой.

Я радовался, что она жива, что, судя по ее, казалось, беззаботной улыбке, у нее все было в порядке. Мне оставалось лишь строить догадки, что же такого могло произойти, чтобы от нее отстали.

О судьбе Елены я узнал из новостной ленты. Городской сайт сообщал о задержании подозреваемого в убийстве Евгения Рындина; нажав на одну из ссылок, я вдруг оказался на сайте, где неизвестный пользователь выкладывал видеосъемки из лагеря суннитов в Ираке. Среди пленных, которых с гордостью демонстрировали мужчины в камуфляже, была женщина с рыжими волосами в грязной мужской рубахе. Я узнал ее. Пленницу толкнули, она упала на колени. К ее голове приставили ствол автомата…

Дальше я смотреть не смог.

Я понял, что Лены больше нет. Из всех дорогих мне людей оставалась одна Наташа. Но к ней я не имел доступа, я сам обрек себя на добровольное заточение, в котором намеревался провести не менее двух лет. Обо мне должны забыть.

Однажды я заговорил с Котиковым о героине.

— Никогда не зарекайся. Всякое может быть… — отвечал он. — Иногда от нас ничего не зависит.

— Не знаю… А зачем тебе это надо?

— Понимаешь, под дозой я спокоен, умиротворен, благодушен… Я думаю, что могу совершить что угодно — обманываясь и веря в обман.

— И все равно возвращаешься к дозе? Это такая любовь?

— Если наркотики и любовь, то эта любовь убивает. Во всех смыслах.

Мне показалось вдруг, что теперь я понял, с чем сравнить мое отношение к Наташе.

— Но можно ведь подсесть навсегда…

— Многие думают, что от наркотиков несложно отказаться, а пока с ними хорошо, то и незачем. Но с ними — не лучше. Это вообще антоним жизни, смерти, они вне всех парадигм.

Я не мог слушать его долго. Мне казалось, что его варевом провоняла вся квартира.

— Знаешь, — сказал я, — я, наверное, пройдусь. Чтобы существовать абсолютно автономно, нам необходима еще одна вещь…

 

Глава XIV. Суд

«Послушай меня, я просто любила…»

Юлия Савичева

— Ты пойми, она ведь не просто оплатила Наташины долги, она купила ей огромный дом в пригороде, устроила на работу и положила на счет Артему те самые пять с лишним миллионов, которые выручила от последней сделки…

— Вот так? И все из-за их отношений?

— Каких?

— Ну она ведь спала с ней…

— С чего ты взял?

— Наташа сказала…

— А ты веришь всему, что она тебе говорила?

— Я люблю ее.

— И что?

— И все.

— И теперь ты будешь верить всему, что она тебе говорит? Шаткое основание. Я бы сказал, вообще никакое.

— Наташа мне больше ничего никогда не скажет. Мы никогда не увидимся.

— И не надо. Я говорил тебе — не надо искать Наташу.

— Я не искал. Сама нашлась. Случайно.

— Ты все еще веришь в случайности?!

— Да.

— И веришь, что эта ваша встреча не случайна?

— Не знаю…Все предопределено.

— Может быть, все на самом деле не так, как тебе кажется…

— То есть?

— Не важно… или важно… Ты уверен, что хочешь это узнать?

— Пусть. И для чего она это делала, как ты думаешь? Грехи замаливала?

— Она многие вещи делала просто так. Без цели. Мне кажется, у нее не было никаких целей. Вообще.

— Не вяжется. Убийца, не имевшая целей… Без цели, sans regrets, не вяжется с ней ни коим боком.

— С чего ты взял, что она убивала?

— Наташе она все рассказала. А Наташа — мне…

— О ком, например?

— Об отце и матери ее.

— Сами умерли. Дед пил много, сердце ни к черту. А мать — та просто не сумела жить без него.

— А Цой?.. И ртуть под креслом…

— Не было никакой ртути.

— Мне следак рассказывал… Петров, кажется…

— Петров тебе про Кима рассказывал. В Захарьевске был Ким Иннокентий Эдуардович, углем торговал. Его конкуренты отравили, было дело, да, только Цой ни при чем тут. Мало ли корейцев…

— Погоди, а Антонов? Он что, тоже не из-за нее повесился?!

— Шизик твой Антонов. Она его терпеть не могла.

— Но спала же с ним, аборт…

— Брось, не было никакого аборта. И не могла она спать с ним, импотент он был, облучился на войне, на радиолокационной станции. Оттого и сдвинулся. Красивый мужик, а… не стоит. Тут любой бы свихнулся.

— Стоп… А Тимофеич?

— Жив-здоров.

— Но она же при мне Маркуше команду дала!

— Какую?.. С Ефимом связаться?.. Ефим, ты же должен знать, он главный бухгалтер ее московского филиала. Он просто доступ к счетам заблокировал. Виктор утром в Москву полетел, хотел бабки снять, но не вышло. Так и живет теперь в однушке в Братеево, сменил «камрюху» на «шоху», таксует. А ведь был директор завода…

— То есть… по-твоему, не было никаких убийств? Понятно… Складно поешь. И Рындина с женой никто не расстреливал, что ли?

— Убийцу нашли на прошлой неделе. В Семипалатинске. Казахи его уже выдали. Он сдал заказчика. Не догадываешься, кто это?..

— Не верю!

— Наташка не смогла простить ему, что он на другой женился, любила его всю жизнь, а он ее — нет. Она на сына своего смотрела, а видела его. Знаешь, Лех, она до сих пор его любит. Даже мертвого…

На том конце Гриня положил трубку.

Труп Андрея, накрытый простыней, лежал на диване. Я встал, взял из сейфа все деньги, вышел на улицу, поймал такси и поехал в центр. В течение трех часов купил кучу ненужных вещей: золотые часы, дорогой костюм, навороченный проигрыватель, коробку сигар, два иранских ковра, чайный сервиз, столовое серебро на двенадцать персон, бронзовую статуэтку, изображавшую нагую красавицу, что-то еще… Нанял микроавтобус, который увез все это домой. По дороге я заехал в винный бутик и взял бутылку тридцатилетнего «Макаллана».

В квартире пахло героином и мертвецом. Я облился парфюмом, включил Led Zeppelin:

Thanks to you it will be done,
For you to me are the only one…

Плант завывал, Пейдж запиливал; я надел костюм, откупорил виски, сделал глоток. Потом сел за компьютер и стал писать. Через сутки я отправил четырнадцать файлов незнакомому мне человеку с просьбой выложить их в сеть. Этот — последний.

Потом я взял две серебряные ложки, чайную и столовую. Достал пакет с кремовым порошком из пакета, выложил на стол шприц.

...

 

Экипаж прощается с вами.

Встретите Наташу, ничего ей не рассказывайте.