Карпа Ивановича Коваленко знала вся Лукьяновка. Во-первых, был он знатный портной. И не то, чтобы швец какой-нибудь, а и закройщик мировой, второго такого по всей Лукьяновке не сыскать, включая и Сырец. Пошивал мужские костюмы с одной примерки. Говорили, что мог и без примерки обойтись, окинет взглядом клиента, через неделю - получайте, - костюм сидит как влитой. Во-вторых, была при нем только одна нога. Имелась и вторая, но была она дубовой, и смастерил он ее своими руками. Сработал добротно, в трех местах схватил железными ободами, чтобы не было износу. Родная же нога осталась валяться где-то под Новоград-Волынском в двадцатом году, в Гражданскую, после удара белополяцкой сабли и давно, поди, сгнила на том поле, или, скорее, склевало воронье. И теперь, по прошествии двадцати лет, Карпо Иванович благодарен был тому поляку, что оставил целыми его руки, которыми он кроил, шил и тем кормил себя и жену свою, Коваленчиху, а также внучку Ленку, что постоянно была у них на попечении.
Еще более известным на Лукьяновке он стал от той поры, как приютил приблудного пса и дал ему кличку Гитлер.
Отчего он так назвал бездомную ту псину? А Бог его знает, отчего так назвал. Может оттого, что шел 1940 год, где-то в Европе свирепствовал Гитлер, пугал поляков, французов, чехов и прочих. Европа та находилась где-то там, далеченько, как бы за каменной стеной, и здесь на Лукьяновке Гитлер представлялся чем-то наподобие огородного пугала. Слышит Карпо Иванович по репродуктору: Гитлер, Гитлер, а тут как раз и этот пес. Вот и дал ему кличку такую - Гитлер. Авось страшнее будет для лукьяновских пацанов, которые вечно зарились на коваленковы яблоки. Бывало уже к концу июля очищали те три несчастные яблоньки, что росли у него во дворе, редко какое яблочко поспевало.
Оно конечно, кличка такая не совсем подходила псу. Годы скитаний по городским окраинам, свалкам да помойкам отразились на его повадке и облике. Корноухий, беспородный, голова пригнута к земле в поиске случайного харча, хвост под брюхом.
Пес был счастлив, что отбился от собачьей вольницы, что обрел хозяина и пристанище, получил работу - стеречь дом и яблони, заимел кличку и охотно на нее отзывался. Знал бы до чего доведет такая кличка, удрал бы прочь от этого места - лучше бы скитался, ей-богу. Но как он мог видеть дальше своего хозяина, который и сам, знай наперед, что из этого выйдет, не награждал бы пса тем именем. Ясное дело, кто ж может все знать вперед! Ну пойди угадай, что Гитлер придет сюда, на Лукьяновку, и, конечно, не потерпит иметь такого тезку. Мы все задним числом умны. Тем более, имея дружеский с ним договор в кармане.
Но пришел сорок первый, и в сентябре гитлеровцы ворвались в Киев и, само собой, на Лукьяновку.
В самом конце сентября от Сырца по Татарке донеслись выстрелы, истошные крики, собачий лай. Несколько дней неслась оттуда пулеметная стрельба вперемежку с воплями. Когда ветер дул со стороны Сырца, становилось жутко, муторно. Коваленчиха даже заткнула ватой уши шестилетней своей внучке, да еще перемотала платком, чтоб не пугалось дитя.
С тех дней собаке дана была новая кличка - Сирко. Смышленый пес недолго привыкал к новому имени: за долгую бродяжью жизнь случалось с ним такое не впервые. Куда труднее оказалось приучить к тому жителей Татарки. Бывало трусит себе пес по улице, по привычке держа нос у самой земли, так его непременно кто-нибудь из детворы и подразнит: “Гитлер, Гитлер! Цю-цю-цю! На-на-на!” А пес и подымет голову, полностью выдавая себя и своих хозяев. Пришлось постоянно держать на привязи во дворе. Так дразнили, черти, через забор. Уж Коваленчиха и яблок им совала, и просила ласково:
- Та хиба ж он Гитлер? Сирком его зовут, Сирком. Сирко! Сирко! - демонстрировала она.
Пес вылезал из-под крыльца, подбегал к Коваленчихе, повиливая хвостом.
- Ось бачите: Сирко он и есть Сирко, - увещевала она пацанов, которые висели на заборе и грызли дармовые яблоки.
Однако вредная пацанва, наевшись яблок, снова принималась дразнить пса Гитлером. Тогда выходил из дома на крыльцо Карпо Иванович и, стуча об пол дубовой ногой, сердито кричал:
- А вот зараз дрючком вас достану, байстрючье!
Детвора сыпалась с забора и разбегалась.
Но то дети, что с них возьмешь.
Другое дело - новый сосед, Никодим Тетерук, что поселился в домике Ройтберга, врача, расстрелянного в те муторные дни на Сырце, в Бабьем яру. Тетерука этого пес сразу же невзлюбил, хотя тот и старался к нему подластиться.
Вот и теперь, когда Тетерук остановился у калитки, не решаясь войти, и крикнул: “Доброго здоровьичка хозяевам!” - пес зарычал, по-волчьи оскалясь.
- Гитлер, Гитлерчик! Ну, чего ты, чего? - ласково проворковал Никодим.
Ему была известна новая кличка пса, но он имел интерес называть его на старый лад. Благодаря этому он уже несколько раз бесплатно пользовался услугами портного: откуда-то таскал чужие костюмы перешивать, перелицовывать, подгонять под свою плюгавую стать. Сейчас у него на руке висел габардиновый плащ, явно ему не по росту.
- Сирко! Сирко! На место! - нарочито громко позвал пса портной. Пес с недовольным урчаньем убрался под крыльцо.
- Чего вам, Никодим Каленикович? - угрюмо спросил Коваленко и, отперев калитку, направился к дому.
- Доброго здоровьичка, Карпо Иванович, - приветствовал его в спину Тетерук, идя за ним и быстрым своим глазом шаря вокруг. - А яблочки, нивроку, в этом году у вас хорошие. Червя мало.
По дороге погладил по голове маленькую Ленку.
- И в кого она такая чернявенькая да курчавенькая? Просто на диво. И дедка и бабуся белявые, а она чернявая. Будь она не ваша, сказал бы - евреечка. А может, она не ваша?
- Такое скажете, Никодим Каленикович! – всполошилась Коваленчиха и перекрестила ребенка. - У людей поспрошайте.
Словом, пришлось портному и на этот раз перешивать плащ задарма. Боялся, что доложит Тетерук в комендатуру
На следующее утро пристегнул Карпо Иванович к ошейнику пса шворку, отвез на окраину Киева, на Приорку, бросил там ему костомаху, а сам незаметно ушел.
Пса не было два дня. На третий - явился. Его покормили, а назавтра отвез его портной в другой конец, аж на Корчеватое, от греха подальше.
На этот раз собаки не было четыре дня. На пятый утром - глядь - он опять под крыльцом. Грязный, с драным боком. И смотрит виновато, будто потерял хозяина по своей оплошности: сильно увлекся брошенной ему костью из борща, которую обожал больше всего на свете. Вернуться домой он считал своим долгом: за полтора года убедился, что нужен.
На третий раз завез его портной на другую сторону Днепра. Попросил у кума долбанку и переправил на Труханов остров. Привязал к вербе, чтобы не поплыл за челном, бросил кусман хлеба, и, не оглядываясь, переправился обратно. Разок все же не выдержал - оглянулся. Пес смотрел по сторонам, озирая свой объект охраны. Он был убежден, что привязан к дереву, чтоб караулить его от несносных пацанов.
С неделю не было собаки. И каждый вечер, когда портной отходил ко сну, виделся ему пес лежащим на боку, с выпирающими ребрами, издыхающим, издохшим, наполовину склеванным вороньем. Портной ворочался в постели, тяжко вздыхал, клял войну, клял Гитлера, клял Никодима, весь мир клял за свой грех. А то приснилось ему, что взял он долбанку у кума и поплыл к тому месту. Снилось, как обрадовался пес, как лизал ему руки, лицо, когда он отвязывал веревку, как они вместе возвращались домой, на Татарку...
На другое утро он проснулся полный решимости шугануть в три шеи Тетерука. Однако Никодим не появлялся.
Днем, когда Коваленко прилаживал новый сыромятный ремешок к своей деревянной ноге, покатились вдруг по Татарке детские голоса: “Гитлер! Гитлер!”
У портного радостно и тревожно сжалось сердце. Коваленчиха собирала паданцы под яблоней. Так и застыла, не распрямляясь, только повернула лицо свое к мужу. На лице ее была и улыбка, и отчаяние. Потом улыбка растаяла.
- Вот бисова собака! - без злости сказал Карпо Иванович.
И на следующий день принесло Никодима с очередным пакетом под мышкой. На глаза ему попался худющий пес.
- Что-то вы, хозяева, собаку не кормите? Совсем похудала собачка. Ая-яй. Нехорошо. Заморить хотите. Заморить тебя хотят, Гитлерчик.
Пес тихо зарычал.
- Цыть, Сирко, - сказала Коваленчиха. - Нема чем и собаку годувать. Знаете сами - времена такие, Никодим Каленикович.
Тетерук сочувственно покивал головой и стал разворачивать пакет.
- А скажите, Карпо Иванович, правду люди говорят, что по всей Лукьяновке и на Сырце нет против вас лучшего портного?
- Старый Соломон Кац лучший портной, - нехотя ответил Коваленко.
- Это какой такой Кац? Улица Львовская, 21?
Коваленко ничего не ответил.
- Так - он или не он? - снова спросил Тетерук.
- Он самый и есть, - вмешалась Коваленчиха.
Никодим ухмыльнулся:
- Не есть, а был. Был да весь вышел. Не явился по приказу. Сховался у соседа в подвале. Нашли. Люди добрые подсказали. Так шо нема уже вашего Каца. И соседа нема. Шоб не ховал жидов. Так шо, Карпо Иванович, вы теперь найлучший портной. А раз такое дело, то вот вам небольшой заказик. Вот костюмчик у меня завелся. Материал хороший - бостон. Только дюже просторный на мне, и в плечах, и в шагу.
Костюм тонко пах духами, хорошим табаком. В самом низу штанин портной опытным глазом сразу приметил бурые пятна. Похоже, засохшая кровь.
- Вот видите, - притулил к себе брюки Тетерук. - Як раз эти пятнушки и одрижутся, - и протягивая брюки, добавил: - Наверно, неаккуратный был хозяин. Наверно, антилигенция. Откуда простому человеку такой материальчик. Ну, ничего - поносил, дай другому. Теперь мы пофорсим. Ленин сказал - делиться.
По пути к калитке Тетерук заметил Ленку, что жалась к бабкиному подолу.
- Ну как, чернявенькая? Дедку любишь? Бачь, все белявые, а ты, как чужая.
Девочка еще глубже зарылась лицом в бабкины юбки.
- Ну, шо вы, ей-богу, Никодим Каленикович, к дитю пристаете, - взмолилась Коваленчиха. - Вам метрику показать, чи шо? Чернявая! Вы ж, вроде, и сами чернявые.
Никодим зыркнул со злобой на старуху:
- Брунет я! Поняла, старая дура? Брунет!
Гитлер с лаем выскочил из-под крыльца. Тетерук умчался за калитку и успел захлопнуть за собой.
- А с собакой вашей мы еще разберемся в комендатуре. Какой он Сирко? Гитлер он, Гитлер! - крикнул он и убрался.
Во дворе установилась тишина. Только пес никак не мог утихомириться под крыльцом - все рычал и негромко взлаивал. Ленка выглянула из коваленчиховых подолов, но старуха крепко прижимала ее к себе и глядела на мужа.
- Карпо, а может он... того... яврей? - прошептала она.
- Кто? - уставился на нее Коваленко.
- “Кто-кто”. Да зять наш, Гришка?..
Коваленко молчал. Он и сам, грешным делом, теперь подумывал о том же. Ленка, конечно, вылитый Гришка. Когда сватался к Гальке, разве ж спрашивали какой он нации - хохол, цыган, жид чи татарин? Абы человек хороший. Знали только, что детдомовский, из беспризорников. Теперь он на фронте. И Гальку понесло туда, без нее там не управятся.
- Ну так шо? Яка разница! - раздраженно сказал он.
Они снова помолчали.
- Ты ж бачишь яка разница, - прошептала Коваленчиха и чуть повела головой в сторону Сырца, где Бабий яр.
Коваленко молчал, тяжело повесив голову.
- Ой, горе! Ой, беда! - застонала Коваленчиха. - И попутал тебя черт так назвать собаку. Ой, лышенько! Ох, донесет Никодим! Ой, доберутся до нас.
- Так шо я маю робыть? - не глядя жене в глаза, бросил Коваленко.
Она молча уставилась на него, точно пыталась что-то внушить, но не решалась произнести. Карпо Иванович и сам знал, что именно. Но желая оттянуть греховный этот миг, старался не замечать ее взгляда. Потом не вынес, отшвырнул никодимово барахло и крикнул шепотом:
- Ну шо ты смотришь? Шо ж его... убить?
И исподлобья осторожно заглянул жене в глаза. В них он привык находить суд своим поступкам. После тех окаянных дней, наполненных пальбой и людскими воплями, он боялся смотреть в эти глаза. Будто какая-то вина лежала на нем. Теперь, когда он впервые за много дней заглянул в них, он понял чего опасался. Они были пугающе пусты. Точно заполнены водянистым, выцветшим студнем. Куда красноречивее были ее коричневые, жилистые руки, которые крепко прижимали к ногам Ленку, продолжение их плоти. Ни слова не произнеся, он повернулся и ушел в дом.
Утром Коваленко встал рано, до рассвета, пристегнул ногу и вышел на крыльцо, стараясь не стучать деревяшкой, чтобы не разбудить внучку и бабку, спавших в одной постели. Под крыльцом, приветствуя его, взвизгнул пес и звякнул цепью. Коваленко сошел с крыльца, взял в сарайчике лопату и топор, отстегнул цепь с ошейника собаки, пристегнул сворку и вместе с псом вышел за калитку.
Лукьяновка еще спала. Сизый октябрьский туман покрывал Подол, и Днепр, и всю днепровскую пойму. Они молча шли сквозь мокрые кусты, по суглинку, по песку, по опавшим, еще сочным листьям. Пес не натягивал веревку, шел деловито, рядом, у живой ноги хозяина. Они остановились неподалеку от Бабьего яра. Впереди, сквозь ветви видна была узкая площадка, за ней - обрыв и котловина, над которой клубился туман.
Вставало солнце. Деревья и кусты вспыхивали пронзительно рыжим, желтым, багряным цветом. Портному показалось, что на том страшном месте они изменили свой цвет, напитавшись людской кровью.
Он воткнул в землю лопату и оставил ее торчмя. Пес беспокойно вертелся у ног и повизгивал. Пришлось снять сворку, связать ему ноги. Теперь он лежал на боку и вопрошающе глядел на хозяина. Коваленко старался не смотреть ему в глаза. Он размахнулся и обухом треснул собаку по затылку. Пес взвизгнул и затих. Портной тяжело опустился на колено, подогнув культю, и стал рыть яму.
Когда все было сделано, он опустился и на другое колено и, уронив голову на грудь, тихо произнес:
- Прости меня, пес. Прости нас, людей.
