Повесть-сказка
Под сорок лет от роду Азамат еще не был женат. В те годы, если девушка увядала в перестарках – война выкосила женихов, а для «детей войны» она уже была старухой, – к ней относились с пониманием и жалеючи. Но если парень за тридцать, не хромой, не горбун, не калека (после войны и такими не брезговали), не был женат, при том что незамужних девушек в деревне табун... Да, были избалованные одинокими вдовушками гуляки, не желающие влезать в семейный хомут...Только не Азамат.
Не ведая причин его долгой жизни без женщины, не вникая в его смущенную душу, люди судили и гадали разное. До службы в армии говорили, будто Азамат боится женского пола, робеет подойти к девушке, и всякое такое. В клуб, где молодежь по вечерам выколачивала ногами пыль из затоптанных полов, он, правда, ходил. Но никогда не танцевал и не играл в разные клубные игры. Стоял у стены и смотрел. На вопрос: «Почему не танцуешь?» – только застенчиво улыбался. Это претило его скромности – подойти к девушке, взять ее за руку, приобнять за талию и начать выкаблучивать рядом с ее ногами. Сосед его, татарин Абузар, советовал: «Чего робеешь перед ними, лапай за грудь. Обзовет нахалом – не обращай внимания, она только притворяется недотрогой». Азамат застенчиво улыбался.
Даже мать прозвала сына Теленком. «У других сыновья как сыновья, себя в обиду не дадут, а мой – ровно теленок».
Быть может, причиной его телячьей робости была сиротская ущербность. Азамат был дитя войны. В том нежном возрасте, когда мальчик должен жить рядом с отцовской силой, с запахом его рабочего пота, его унизила безотцовщина. Воспитанные солдатскими вдовами, затурканными от невзгод и забот, вечно ворчащими на детей, мальчики вырастали с надломленными характерами, одни – усмиренными и скрытными, другие озлоблялись.
Служба в армии мало изменила характер Азамата, зато обучила мужским работам, очень нужным в колхозной жизни. Он и шоферил (на тракторе работал и до армии), и плотничал, и строил дома, и электриком был умелым.
Вернувшись возмужалым и вытянувшимся еще на полголовы парнем, он, первый жених на деревне, в молодежный клуб больше не заглядывал, девушек сторонился, но таил в душе давнюю подростковую влюбленность в дочку продавца сельпо Шарипа. Несмотря на свою красоту (Абузар, правда, не считал ее красивой: «Чего в ней хорошего, замарашка, как все»), она все еще не была замужем. Видно, выбирала подходящего.
Азамат верил, что на свете есть счастье, и представление о нем, туманном, как детские сны, проявлялось лучистой явью в образе дочки Шарипа Галии, и в его воображении все, что рядом с ней, вместе с ней, было счастьем. Вот они, муж и жена, сидят возле самовара, пьют чай, и им хорошо, радостно, говорят друг с другом – это счастье; вот они едут в поле на сенокос, вдоль дороги и на полях – разнотравье, разноцветье, луга пахнут медом, они молча любуются всем этим, и им хорошо, благостно; вот они моются в бане...
Шло время послеармейской молодой жизни, а Азамат все еще ходил холостой и, казалось, не помышлял жениться. При том что столько созревших для семейной жизни девушек начали увядать, как умырзая* на весенних склонах холмов. Кому какое дело... Но очень беспокоилась мать его, Зифаапай. Парень видный, но робкий – охомутает его какаянибудь девкаоторва или, того хуже, свяжется с гулящей бабой, разбалуется вконец и никогда не женится. А она часто хворала, и ей, особенно зимой, невмоготу было нести с реки на коромысле полные ведра. А намекнуть отслужившему в армии сыну о женитьбе она стеснялась. Всетаки однажды, раздраженная от усталости, заворчала: «Женился бы, что ли!» Азамат промолчал. Мать продолжила: «Вот учительница Амина вышла бы за тебя». – «Откуда ты знаешь?» – поинтересовался Азамат. «Сама проговорилась сестре. Дескать, парень пригожий, непьющий». Азамат помолчал и сказал: «У нее ногти крашены». (В последние годы деревенские девушки взяли новую моду – завивать волосы и красить ногти в районной парикмахерской.) Не зная, по ком сохнет сын, Зифаапай ответ сына поняла посвоему: как образованная учительница с крашеными ногтями будет доить корову?
Както раз сосед Абузар, выпивши, пристал к Азамату: «Сосед, давай я тебя женю. – Азамат в ответ только улыбнулся. – Хочешь, сразу на двух... Когонибудь присмотрел себе? Ты както еще до армии по секрету мне признался, что нравится тебе Шарипова дочка. Хочешь, завтра же сосватаем?»
Азамат промолчал, молчание это Абузар, видно, принял за согласие, и разговор соседей беспроволочный телефон донес до ушей Шариповой дочки. Галия как отрезала: «Нет, он мне не нравится!» А жена Шарипа будто бы добавила: «Нетнет, не отдам единственную дочь за беспортошного!»
Беспортошный! Он, Азамат, беспортошный! Да, он все еще донашивал солдатские брюки и кирзачи. Так как свое счастье Азамат видел только рядом с Шариповой дочкой, значит, без Галии он человек несчастный. А несчастный потому, что бедный. А почему бедный?
Выросший в своей колхозной деревне, Азамат не запомнил разговоров о богатстве и богатых. Знал, что богатые были до колхозов, на вольных землях паслись их табуны, отары, потом этих богачей прозвали кулаками и раскулачили; потом богатыми стали называть тех, у кого большой пятистенный дом и тесовые (русские) ворота. Был как будто запрет на пересуды о том, почему у одного такой дом, такие ворота, на какие шиши это сделано, тогда как у другого – у меня, например, – просевшая избушка и покосившийся плетень. Правда, о продавце Шарипе иногда робко шелестел слушок, будто он водку из лавки берет домой и жаждущим, припозднившимся, продает втридорога. А разве дочка Шарипа, выросшая в большом доме с большими окнами и тесовыми воротами, пойдет за беспортошного Азамата, живущего в развалюхе?
В те послевоенные годы не каждому было по силам срубить большой сосновый дом. Лес, сосну отпускали далеко. За двадцать верст больше двух лесин не дотащишь. Пилорамы еще не было, доски пилили вручную.
Отец Азамата, рядовой колхозник Миндебай Карагужин, давно носился с мечтой поставить на месте отцовской развалюхи добротный пятистенок с большими окнами, со ставнями, не хуже, чем в домах начальников. Осенью забили быка, продали мясо, осталось только весной договориться с плотниками и пильщиками. А тут война... Так и ушел Миндебай Карагужин на войну из отцовской развалюхи в залатанных портках...
И вот в эти печальные дни отверженности и обиды Азамат прослышал чтото о золоте. Услышал краешком уха в прокуренной бытовке ремонтных мастерских, где мужики во время перекура переливали из пустого в порожнее. Гдето в горах якобы спрятано золото Колчака; если найдешь клад, двадцать пять процентов от его стоимости — тебе. Азамат еще в детстве наслышался разных баек о зарытых гдето кладах и способах обнаружения их: крайто золотоносный, даже самому царю известный. У многих в деревне, кроме сохи, бороны и пастушьего кнута, хранились кайло, лопата и грабарка. И название этого металла в людском сознании было родственно слову «богатство».
А кто был этот Колчак, никто толком не знал. Один говорил, что он белый генерал, но плохо представлялось, как это генерал прячет под камнем свое золото, разве что богатый купец мог прятать от большевиков свое богатство; другой – что Колчак был старателем. Вспомнили, что до войны на соседнем руднике жил русский старатель по прозвищу Колча. Может, он нашел большой самородок и, не желая отдавать задарма государству, спрятал под каменной горой?
Гора Иремель в двадцати километрах от деревни высунулась серым горбом изза синеголубого хребта Уралтау. Как бы далеко от нее ни находился человек – на лугах, на горных склонах, на макушках холмов, – отовсюду был виден чеканный горб Иремеля. Отец Азамата по Иремелю предугадывал погоду. Когда на вершину горы ложились тучи, он говорил: «Иремель шапку нахлобучил – к дождю». Со стороны Иремеля даже в самую знойную пору лета дул прохладный ветер, но очень редко налетали оттуда грозовые ливни.
Люди с истонченным сознанием, чувствующие вокруг себя порожденные человеческим воображением смутные тени, считали Иремель горой таинственной и даже страшной. Говорили, что серая громада горы их манит к себе, некоторые уходили к ней и не возвращались.
К Иремелю Азамат ходил и поднимался на его горб в школьные годы. Повел пятиклассников учитель Газиз Идрисов. Когда, шагая по малохоженой лесной тропе, школьники выбрались из дикого ельника, то вдруг очутились перед громадой горы, вставшей серой стеной от земли до густосинего небосвода. Для ребятишек, выросших среди невысоких холмов в окрестностях деревни, такая поднебесная высота была ошеломляющей.
Восточный, почти отвесной склон горы от подножия до макушки был выложен огромными круглыми серыми валунами – будто каменную гору сложил сказочный великан. А сверху открывалась взору чуть ли не половина Южноуральских гор, и человек с острым зрением в ясную погоду мог рассмотреть даже дальние деревни и проселки между ними.
И вот туманным августовским утром, ничего не сказав матери, надев старый ватник, легкие сарыки и сунув в холщовый мешочек бутылку молока и краюху хлеба, Азамат пустился к Иремелю и в полдень увидел гору вблизи.
Теперь ему, человеку на четвертом десятке, гора не казалась такой уж таинственной и ошеломляющей. И серая стена была пониже, и тропинка была протоптана, и даже со следами колес мотоцикла. Кострища и порожние бутылки изпод водки говорили о том, что и в эти дебри проникла цивилизация в лице жрущего и пьющего человека.
Пройдя по восточному подножию до северного крутого склона, шагая по валунам, разбросанным великаном и в низине, шлепая по ледяной воде, струящейся меж камней, Азамат пошел обратно. Потом, взобравшись по южному мысу, заглянул на обратную сторону каменной стены. Этот склон был пологий, травянистый, с редким кустарником, и переходил в лесистую долину. Азамата вдруг осенила мысль: не зря хозяин золота спрятал свое богатство в этой дикой местности — попробуй найди, где оно, под каким валуном, выше или ниже; и гора эта своей угрюмой дикостью словно давала знать: не ищи, не отдам я тебе золота.
В сумерках, измотанный, продрогший, он вернулся к безлюдной деревеньке, состоящей из нескольких развалюх, – когда они подростками ходили на Иремель, деревенька эта, помнится, была еще обитаема. Теперь она смотрела на одинокого путника темными от печали и коегде выбитыми оконцами, как будто хотела сказать: когдато в нашем тепле и уюте жили такие же, как ты, люди, потом одни померли, другие покинули нас, может, зайдешь к нам, путник, согреешь наши стены теплом очага и своим дыханием...
Азамат вошел в крайнюю избушку, дверь которой была не заперта и оконные стекла были целы. Хорошая печь, с очагом сбоку и чугунной плитой, низкие нары, покрытые драным паласом, на подоконнике – цветочный горшок с сухим стебельком давно завядшего цветка.
Жалея, что не захватил какойнибудь металлической посуды, пожевав хлеба, запив молоком из бутылки и радуясь тому, что догадался захватить в горы старый ватник, он лег на нары и заснул сном солдата после маршброска.
Проснулся в тишине и в лучах раннего солнца. Справив за углом нужду, прошел к ручью или, вернее, верховью неизвестной реки и наклонился над ней. Вода была так чиста, будто собрана по капельке из утренней росы на луговых травах, так прозрачна, что на золотистом донном песке просматривалась каждая крошечная песчинка. По песчаному дну сновали непуганые рыбки с рябыми спинками. Азамат вспомнил свою родную речку – Яик, ее верхнее течение в сорока верстах от истока и подумал, что его детям, если они родятся на свет, никогда не напиться такой первозданно чистой воды и не увидеть сквозь прозрачную струю живых рыбок на дне речки. А помнящие простую радость своего детства старики говорили: по Яику течет ядовитое г…но города, который построили в верховье великой реки...
Азамат попил, как в далеком детстве, из пригоршни вкусной родниковой воды, умыл свою небритую рожу... и услышал неожиданные в этом безлюдье шаги и звук металла. Поднял голову и обернулся: к дощатым мосткам, что чуть ниже, подошла девушка, неся на коромысле пустые ведра. В лучах утреннего солнца и цветастое платье девушки, и голубое коромысло, и голубое ожерелье, и серебряные браслеты на запястье – все это показалось Азамату ослепительно ярким чудом.
Умывшись, надев кепку, Азамат смотрел на девушку и, как всегда при встрече с людьми, застенчиво улыбался. Девушка искоса глянула на него, словно хотела сказать: «Чего пялишься?» – и, сняв ведра с коромысла, стала черпать воду с мостков. Затем, цепляя полные ведра крючками, еще раз взглянула на незнакомца. Глаза у нее, большие, в густых ресницах, были синие. Синие или серые глаза в сочетании с обильными смоляночерными волосами не часто встречаются в башкирских горах и южных степях.
Перед красивыми женщинами Азамат робел, но к молоденьким девушкам обращался чуть смелее.
– Ты здесь живешь?
Она еще раз искоса глянула и ответила:
– Здесь. Где же еще?
И направилась к избе с серыми от старости тесовыми воротами. Покачивая бедрами, она быстро несла полные ведра по тропинке, на кончике ее толстой косы позвякивали большие серебряные монеты, вплетенные в косу голубой лентой. Монеты – старинные талеры или «николаевские», которые когдато носила бабушка, потом это стало не модно...
«Староват я для нее», – грустно подумал Азамат и зашагал домой.
Но солнечная горянка никак не уходила из памяти. То воображал он ее в его серенькой избе, на пыльной деревенской улице, то казалась она ему пустой мимолетной мечтой. То думалось: женишься на такой – вдруг начнет издеваться над мамой? Или сбежит к другому. Было уже такое. Пастух Гайнитдин привез откудато из Челябинской области красивую девку, она пожила с ним полгода и переметнулась к соседу, пригожему бойкому мужику. Не зря же говорят: лошади и бабе не доверяй. Эх, женился бы он на Шариповой дочке...
Но горная дева не отпускала. Азамат поднимался на холмик, у подножия которого лепилась его изба, и подолгу смотрел на Иремель. И словно видел, как из калитки выходит девушка с голубым коромыслом на плечах и идет к речке, черпает воду с мостков и, звеня серебряными монетами в косе, быстро шагает по тропинке. И в эти минуты его грудь заливало чтото прежде не знакомое – будто он глотнул чегото сладкого и хмельного, и оно, нагреваясь, набухая, заливает грудь и растекается по всему телу. Как будто, захмелев, он напевал песню, которую любил петь отец:
Талерами серебряными звеня,
Наклонилась она над ключом
И, черпая воду из ключа,
Она стала солнечным лучом.
Однажды встретил на улице Шарипову дочку, но прошел мимо, как будто увидел незнакомую из чужой деревни, и подумал, что Абузар прав. Да и слышал, что она выпивает...
Накосив и сметав два стога для своей коровы, Азамат понял, что не может больше жить без девушки с Иремеля. И снова пошел искать золото Колчака. Шел в сомнениях: может, ее там уже нет, ушла в другую деревню к родне или у нее объявился жених и увез ее в другие края...
Добравшись до деревеньки, не встретил девушку, но, подумав, что она дома и заметила его в окно, сделал вид, что пошел дальше, к горе. Однако, не дойдя до горы, через час вернулся в деревню. Девушка стояла у своих ворот. На ней было новое платье в крупных золотистоголубых цветах, как будто принарядилась к празднику или ждала гостей.
Азамат поздоровался и спросил:
– У тебя лом не найдется?
– Лом там, в сарае, – ответила девушка и добавила: – Ты что, тоже ищешь золото Колчака?
– Да. А что?
– Тут уже искали. Ничего не нашли.
– А я вот найду.
Девушка посмеялась улыбчиво и ушла в дом.
Взяв лом, Азамат пошел к горе. Но до валунов у подножия не дошел, поел бруснику на полянке вдоль тропинки, мысленно оставаясь все еще рядом с девушкой, от синего взгляда и мягкого грудного голоса которой мысль о золоте показалась мелкой и ненужной.
Около четырех часов пополудни Азамат вернулся в деревню и увидел девушку. Она стояла у ворот, будто поджидала когото.
– Спасибо за лом, – сказал Азамат, поставив инструмент к забору, и спросил: – Как тебя зватьто?
– Марьям.
– Хорошее имя. А я Азамат.
– Муж моей тетки тоже Азамат. Только он золото не ищет, а пьянствует.
– Ладно, я пойду.
– Далеко до твоей деревни?
– Напрямик – двадцать.
– Ой, это же далеко! Когда дойдешьто? Уже вечереет.
– Дойду какнибудь. Не впервой.
– А если медведицу с медвежатами встретишь? Намедни старуха из Кирябинки искала здесь какуюто целебную траву, а тут медведица с детенышами. Они опасны, когда вместе с медвежатами...
– Я же мужик, а не старуха.
– Иди, если такой храбрый.
Азамат вовсе не собирался топать под вечер двадцать верст. Не медведя боялся – медвежата уже подросли, и самка не так насторожена и свирепа, – ему не хотелось возвращаться туда, где без Марьям будет пусто и тоскливо, он хотел бы остаться здесь навсегда, жить в заброшенной избушке и видеть по утрам девушку на берегу речки.
– Ладно, Марьям, может, ты и права. Переночую здесь, вон в той избушке. Я уже ночевал там.
– Какой ты чудной! Зачем в пустой избе? Ночуй у меня, места хватит.
– А ты не боишься пускать на ночь незнакомого человека?
– Тебя не боюсь. Я же вижу, какой ты. Тут у меня ночевали и туристы, и геологи... Чего же мы здесь стоим? Айда в дом!
Двухкомнатный сосновый дом с большими окнами на юг пахнул старой, но здоровой древесиной и опрятностью. В обеих комнатах полы были в цветастых половиках, в простенке – увеличенные фотографии омоложенных фотографом стариков. Древние настенные часы отстукивали время медвежьей глуши. В проеме двери в соседнюю комнату виднелась кровать в белых кружевах и подушках, таких белых и пышных, что спать на них могла только чистая и благоухающая юная женщина. А на большой печи с очагом сбоку Азамат не остановил внимания.
– Садись. Вот стул для гостей.
Азамат присел, застенчиво улыбаясь, – на улице у ворот разговаривал смелее, а в доме как будто потерял дар речи: сидел молча.
– Вот только электричества нет у меня. В Кирябинку провели, а нам не положено. Папа ходил в район к начальнику, а тот сказал: «Ваша деревня неперспективная». Летом не топлю... Самовар есть. Не электрический, как у тетки, – на углях или сосновых шишках. Весь день чай пью. Как сказал один геолог: «У башкир утром чай, в обед чаище, вечером чаек».
– И ты одна зимуешь в этой глуши?
– Я еще не зимовала. После смерти мамы жила у тетки на селе. И семилетку закончила там... Тетя хорошая, но дядя... Он выпивает. Когда пьяный, я его боюсь. Тетя клала меня спать с собой... Боюсь, как бы он сюда не приперся...
Рассказывая о своей жизни, девушка неслышно ходила по половикам. На конце ее толстой косы изпод платка позванивали серебряные монеты. Носила из горки на стол чашки, вазочки, поставила тарелочку с брусникой и малиной.
– Чай пью без молока. Была у нас корова. Как мама умерла, тетя увела нашу корову к себе. Чая у меня тоже нет, завариваю мятрушку и брусничный лист.
Азамат пил чай с лепешками, испеченными на сковородке, и только во время этого домашнего, будничного чаепития, рассмотрев девушку вблизи, понял, что перед ним – всего лишь вчерашняя школьница, подросток, хоть и выглядела она как рослая и созревшая телом девица. А он, очарованный ее недетской красотой, воображал ее своей женой... «Старик я, – печально думал он, – стар для нее!»
Трезвея от несбыточности своей мечты, он стал думать, как помочь этому подростку устроиться в жизни надежнее и безопаснее. Если и не будет ему женой – дочкой будет. А то ведь доберется до нее этот алкаш… или выскочит замуж за какогонибудь молодого дурака...
– Марьям, может, пойдешь жить к нам, в нашу деревню?
– В какую это деревню? – равнодушно поинтересовалась она.
– В Уразово.
– Аа… А что я там буду делать, в чужой деревне? Лучше вернусь в свое село, попрошусь к комунибудь на постой и поступлю на работу.
– Марьям, не возвращайся туда, лучше к нам... И выходи за меня замуж, – выдал он без запинки, как бы в шутку, потому что не знал, как она ответит; может, и промолчит, но подумает: «Нужен ты мне, старый!»
Но вдруг она своими синими глазами глянула на него так, словно синим лучом просветила насквозь, помолчала несколько секунд и произнесла негромко глубоким голосом:
– Я подумаю.
Азамат опешил – хотел пошутить, а услышал такое... А что он мог сказать? Даже всегдашней застенчивой улыбки не было на его лице. Девушка тоже молчала. Наверное, серьезно думала.
Вечером она постелила гостю в большой комнате, на нарах рядом со столом, на стол поставила свечу в самодельном деревянном подсвечнике и, сказав: «Будешь выходить ночью, не забудь закрыть дверь веранды», – ушла в свою комнату. Азамат долго не засыпал, все думал и думал. Немного поспал под утро, проснулся в утреннем свете, тихо оделся и, захватив свой ватник, пустился в дорогу. Переходя речку, оглянулся: и в доме, и вокруг дома было тихо, недвижно...
Дома, выбрав удобное время, он осторожно заговорил с матерью:
– Иней, а что если я женюсь?..
– Ай Алла, женись! – както сварливо произнесла мать. – А то в деревне нехорошие сплетни о тебе.
– У нас когданибудь жили без сплетен? А если она очень молодая...
– Пусть. Бабушка твоя вышла замуж в тринадцать, а в четырнадцать родила твоего дядю Рахматуллу... Не вернулся, сердечко мое!..
– А не будет она издеваться над тобой?
– Не будет, если сам будешь мужиком, а не теленком.
Азамат понял, что мать не против, хотя ведь как еще надумает Марьям, – быть может, останется только минутной мечтой, как золото Колчака.
Он было уже малость успокоился, но дня через два его вновь потянуло к Иремелю. Марьям встретила его, как показалось, растерянно, но улыбалась чуть насмешливо.
– Проснулась, смотрю – нет моего жениха ни в доме, ни на дворе. Подумала, ушел золото искать, но лом на месте, значит, как этот Беликов, испугался и сбежал.
– Какой Беликов? – спросил Азамат.
– В школе проходили же... Водку пить не будешь?
– Неет, я не пью, отец мой не пил, и дети мои не будут пить!
– А как же мы, пешком пойдем в твою деревню? У меня вещей много, на себе, что ли, понесем?
– У меня трактор... «Беларусь» с прицепом! Погрузим... и... дом твой раскатаю и перевезу в деревню!
– Дом нельзя. На дом тетка глаз положила, хочет перевезти в село для младшей дочери...
– Ладно, мы свой, новый, срубим.
– Азамат, только все по закону.
– А как же! Все будет по закону, все будет понастоящему!
– Куда торопишься? Попей хоть чаю.
– Чай потом!
– Чудной ты, – засмеялась девушка.
До того понравилось ему, как она назвала его по имени – Азамат, что залило грудь сладостным хмелем...
И он пошел... Иногда переходил на бег, потом, задохнувшись, шел быстрым шагом и напевал любимую песню отца.
Талерами серебряными звеня,
Наклонилась она над ключом...
Подкатил он на тракторе с прицепом уже под вечер. Марьям приготовилась к переезду старательно: узлы, мешки и ящик со скарбом были сложены во дворе перед крыльцом, в сарае Азамат обнаружил ручной сепаратор; взяли и лом, и лопату, а горку ручной работы, стол, кровать, стулья и еще коекакую мелочь решили перевезти потом.
И покатились колесабублики прочь от каменной горы, вниз, увозя синеглазую горянку в долину, к берегам большой реки. С лица Азамата не сходила улыбка, не застенчивая, а смущенная улыбка нечаянно обретшего счастье и не верящего в это счастье человека. Марьям же глядела задумчиво и даже озабоченно... Какая жизнь ожидает ее на других берегах?
На третий день после переезда Марьям в деревню, возвращаясь с работы, Азамат увидел у своего забора ребятишек – двух мальчиков и одну девочкусоседку, прилипших носами к щелям.
– Что там высматриваете? – обратился Азамат к детям.
– Там живет красивая тетя, – ответил мальчик.
Тут дети оглянулись и, увидев хозяина двора, со смехом и визгом пустились бежать.
Марьям впрямь выглядела редкой красавицей, хотя родная деревня Азамата, издревле живущая близко к хлебным оренбургским краям и избегающая родственных браков, и сама не была обделена красивыми женщинами. Марьям сняла с косы монеты и уложила ее короной вокруг головы, отчего ее длинная шея стала еще длинней. И она, такая юная, наделенная всеми формами женственности, рядом с деревенскими женщинами, потускневшими от работы, забот, родов и мужниных характеров, выглядела сказочной царевной. Когда приходила к колодцу, из своих калиток выходили бабы с ведрами на коромыслах, чтобы поглядеть на молодицу, вежливо здоровались, а в мыслях было: Азамат на малолетке женился, да и что в ней хорошего – глаза да волосы. Марьям же разговаривала с ними просто, улыбчиво, как если бы знала их давно.
Сосед Абузар сказал: «Ты, сосед, тихоня, тихоня, а какую девку... Ято думал, шастаешь к Иремелю золото искать, а ты вон кого нашел». И сочинил русские стихи:
Есть женщина в нашем ауле,
Посмотрит – солнцем озарит.
Азамат не знал, понравилась ли Марьям его ветхая избушка постройки тридцатых годов из тонкой и кривобокой березы, но его опасения, что Марьям не приглянется матери, а мать, как часто бывает, невзлюбит сноху, оказались напрасными. Как широко и беззубо заулыбалась мать, встречая молодую, так с тех пор, кажется, и не сходила с ее лица улыбка. А Марьям стала звать старую женщину мамой.
– Мама, за водой больше не ходи. Отдыхай.
Вымыв полы, она постелила цветастые половики, вымыла окна, и в старую бедную избу вместе с ней вошел дух молодости и благополучия. Протопила баню, тоже старую, протухшую. Матери постригла ногти на ногах и руках и надела на нее привезенное с собой опрятное белье.
Соседки уже знали, какую девушку привез Азамат (вот тебе и теленок!), и завидовали старухе.
Все было достойно и радостно. Только Абузар донимал своими глупыми шуточками. Видно, он, давно женатый, обросший черномазой ребятней, тоже завидовал соседу.
– Сосед, в июле ни одного дождя, в августе засуха. Не догадываешься, кто виноват?
– Кто?
– Ты, сосед, ты.
– Почему я?!
– Потому что живешь с бабой без никаха.
– Я не живу с ней. Мы еще не расписаны, ей еще нет восемнадцати.
– Грешишь, сосед, грешишь.
– Не грешу я! – стал обижаться Азамат. – Если мои грехи тебе спать не дают, завтра же приглашу деда Нигамата и справлю никах.
Рассказал о разговоре матери, та согласилась, что для правильной жизни нужны и никах, и благословение Аллаха. Забили овечку, пригласили старика Нигамата, самого старшего в деревне, помнящего и Коран, и молитвы, пригласили соседей, коекакую родню, не обошли и Абузара. И Аллах внял молитвам и смилостивился над изнывающими от суховейного зноя односельчанами Азамата – пошел дождь, лил три дня, река выплеснулась из межени и затопила огороды. Абузар торжествовал:
– Что я говорил тебе, сосед?
Так началась жизнь, зрелая мужская жизнь сына Миндебая Карагужина, рядового колхозника, ушедшего на войну в портках с заплатками, павшего гдето на подмосковной земле, жизнь «беспортошного» паренька Азамата, прозванного Теленком.
Азамат и Марьям решили с детьми повременить, думали об обширном теплом гнезде для себя и будущих птенцов.
Марьям замахнулась на четырехкомнатный дом или три комнаты в шестистенке, четвертый прируб. Четвертая комната – для матери.
В эти годы жизнь малость полегчала. Электричество было, заработала пилорама, сосновая лесина еще не подорожала. Техника, или, говоря грамотным языком, технический прогресс, – вот что отстроило послевоенную российскую деревню.
Трактор «Беларусь», на котором Азамат работал в колхозе, он привык считать своей собственностью. Так что не было острой нужды в транспорте. Сосну Азамат сам ошкуривал. В следующую осень, когда бревна просохли, рубить дом пригласили на помочь родню и соседей. На мох подняли, поднять стропила и матицу, настелить потолочины тоже помогли обильная еда и щедрая выпивка... Словом, на месте отцовской развалюхи, украсив улицу в этом порядке, встал добротный дом зажиточного человека. Азамат удивился и подумал, что без Марьям он ни за что не построил бы такое жилье. Ведь громче перестука топоров звучал ее голос; то недовольно, но не зло, ворчала, то весело смеялась. Для комнаты матери привезли из деревни Марьям кровать и старинную горку, постелили на пол цветастые половики, и старая женщина стала жить в новом гнезде, высоком, светлом, пахнущем сосновым бором. Соседки говорили: «Какая Зифа счастливая, как повезло ей со снохой».
Потом построили новую баню, потом новые тесовые ворота, потом двор обнесли высоким забором, а огород – новой изгородью. Когда все это всего за два года с хвостиком было сделано, Азамат задумался: ведь и лесоматериал, и работа стоят немало. А он все денежные дела передоверил жене и, с головой уйдя в работу, мало думал о том, сколько за нее заплачено, откуда деньги. Както, грешным делом, подумал: уж не нашла ли Марьям золото Колчака? Потом только узнал, что деньги заработал трактор. Ведь именно на этом чиненомперечиненом тракторе работал он, Азамат, и помогал всем. Кому огород вспахать, кому сено привезти, кому дрова. От платы отказывался: неудобно же брать плату у своих, а бутылкой не соблазнялся. Оказалось, люди, которым он помогал, плату отдавали Марьям: мол, твой денег не берет, рюмкой не заплатишь. А может, Марьям сама требовала... Не поймешь этих баб...
Потом родился первенец. Старая Зифа не переставала улыбаться от счастья беззубым ртом. Азамат брал ребенка на руки и удивлялся тому, как приятно пахнет этот живой комочек.
Когда малыш подрос, обнаружилось, что у него синие глаза и светлые волосы.
– Марьям, чего это он синеглазый да рыжий, как татарин или русский? – спросил Азамат.
Марьям ответила:
– Около Иремеля многие дети такими рождаются. Говорят, под горой какойто камень, от него ток идет. Не переживай, я тебе еще нарожу черномазых и скуластых.
В последующие годы жена запомнилась Азамату с большим животом и глазами, затуманенными влагой душевного покоя и ожидания счастья. Она родила еще троих, смуглых и здоровых мальчишек. Бабушка, малость уставшая от забот счастливой няньки, уже не так широко улыбалась. А Абузар при встрече сказал:
– Перетрудился ты, сосед. Аж постарел. Хватило бы и одного. Теперь до сорока лет будешь кормить дармоедов.
Азамат только застенчиво улыбался.
После двухлетнего передыха Марьям родила еще и девочку. И, к удивлению Азамата, тоже синеглазую и светловолосую.
– Она у меня красавицей будет, – радовалась Марьям.
Мальчикам Марьям дала имена почемуто в рифму. Это Азамату не понравилось, но с самого начала их совместной жизни он не умел перечить жене. Данил, Камил, Ямиль. Дочку нарекли Венерой. Узнав об этом, Абузар сказал:
– Зачем дали такое имя? Мало, что ли, хороших башкирских имен?
– Но ведь многие дают.
– Дураки необразованные. Знаешь, кто такая Венера? У какогото древнего народа Венера – богиня гулящих баб. Пока не привыкло дитя, дайте другое имя.
Азамат рассказал Марьям о разговоре с соседом. Марьям насмешливо обиделась:
– Чего он мелет, этот твой болтун! Венера – звезда, самая яркая звезда на небе! Посмотри утром на восток... Аллах даст, и моя доченька будет так же ярко светить.
Поручив воспитание своего горластого выводка старой свекрови, Марьям с головой ушла в хозяйственные заботы. Кудато ходила, о чемто хлопотала и завладела огородом умершего недавно одинокого соседа Ришата. Купила еще одну корову и стог сена. Правда, мужскую работу делал Азамат. Марьям же бегала, договаривалась, погоняла мужа, ворчала, смеялась, пока муж возил, привозил, разгружал, поднимал... и помогал односельчанам, зарабатывал деньги...
В последний год мать много болела, и без детей, которые разбрелись по своим жизням, тосковала в одиночестве. Както раз племянница, живущая в районном городке, увезла ее к себе: мол, человеку время от времени нужны перемена места, новые впечатления. Но старуха вскоре запросилась домой, сказав: «В этой вашей квартире на третьем этаже нет души, не слышно петуха, не мычит корова». Вся эта новая жизнь, в которой молодые чувствовали себя как на празднике, ей была чужда и непонятна. Марьям купила цветной телевизор и поставила в ее комнате: может, отвлечет ее от дурных предчувствий. Но свекровь заворчала: «Не надо, убери эту шайтанкумту*», – и мотоцикл, проносящийся мимо дома с оглушительным треском, она называла «шайтанарба»...
Лежала она, больная, в чистоте, ухоженная, но без бани не могла. В баню Азамат носил ее на руках, Марьям мыла, расчесывала ей седые волосы и стригла ногти.
Когда она совсем была плоха, Марьям повела детей к бабушке. И сказала: «Дети, бабушка уходит от нас, попрощайтесь с ней». Старшие, которые понимали, что люди умирают, смотрели на смерть бабушки как на случайную неприятность в их бесконечно живой жизни. Постояли и ушли, задержалась только Венерка, любимица и баловница, и сказала:
– Бабушка, ты далеко не уходи, на улице холодно.
После похорон Азамат вошел в комнату матери, увидел ее аккуратно прибранную кровать, понял: мамы больше нет, и, почувствовав хлынувшую к глазам волну печали, быть может, впервые в жизни задумался о матери. А ведь она когдато тоже была маленькой девочкой, бегала, босоногая, по уличной пыли, кувыркалась на травке, потом стала девушкой, ходила на Девичью гору с подружками водить хороводы, мечтала о суженом, о необыкновенном парне. Если вышла за Миндебая Карагужина, значит, он и был тем самым парнем... Только началась жизнь, хоть и бедная, но с надеждой на лучшее будущее... – а тут война. Как она колотилась в холоде и голоде, чтобы сберечь единственного сына, своего Теленка! А он ни разу не посидел с ней рядом, не поговорил хорошо, ласково. Все некогда было. А лучшим будущим для нее были внуки и ее любимица внучка, которых она бессонно вынянчила.
На столике возле кровати Азамат увидел пожелтевшую бумагу, сложенную треугольником, – единственное письмо отца с фронта. Она не верила в смерть мужа, все читала, перечитывала это письмо.
Многодетная семья, работающая на земле, кормящаяся от почвы, начинает осознавать тяготы этой жизни лишь тогда, когда дети, которых можно было класть поперек кровати, горластые, не дающие родителям спать, вытягиваются вдоль взрослой кровати и молчат. Первым вытянулся Данил и молчал. В этом молчании, оказалось, таилось желание – из робости перед матерью не высказанное – оседлать мотоцикл, как счастливые сынки других. Отец купил бы. Но Марьям, узнав, резко отрубила:
– Нет, никогда! Куда тебе на нем ездить? На работу, в школу?! Сколько вас, дураков, калечится на дорогах!..
Когда Данил окончил четыре класса в деревне, Марьям устроила его в русскую школу в Уральске, где хоть и жили в основном башкиры и татары, но между собой разговаривали только порусски. Марьям считала, что, учась в русскоязычной школе и общаясь со сверстниками, Данил хорошо выучит язык и ему легче будет поступить в институт. Она говорила: «Мои дети не будут навоз месить в деревне и не сопьются, как некоторые». «Мои дети, мои дети!» Ее дети учились лучше всех, ее дети самые дисциплинированные и талантливые. В ту же школу устроили и Камила, но классом ниже. И Марьям зимой приходилось возить за двадцать километров продукты своим лучшим и талантливым мальчикам. «Мои дети, мои дети!» Из своих деревенских костюмчиков они выросли и оказались одетыми хуже, чем городские дети. Новые костюмы, новая обувь. Деньги, деньги... Деньги зарабатывали коровы. Тот сепаратор пригодился (правда, потом купили электрический). Пропустив молоко, Марьям возила каймак и творог на городской рынок. Приезжим из неурожайных районов продавали картошку. Часто приходилось ездить на попутках, водители которых мчались мимо старух, но охотно сажали молодую Марьям. Если водитель оказывался общительным, она рассказывала ему о своих детях. Конечно, больше всего зарабатывал трактор. Крутя баранки и катя «бублики», дитя войны Азамат думал о том, что отец его, пожертвовав жизнью, спас страну от фашистов и для того, чтобы его внуки выучились и стали достойными людьми... Сам он, окончивший всего четыре класса и пригодившийся там, где родился, конечно, оставил бы их в деревне, для работы на земле. Но Марьям... «Мои дети, мои дети!»
В Уральскую школу устроили было и Ямиля, но мальчик проучился два месяца и сбежал в свою, деревенскую, школу – подрался с местным мальчиком, его вызвали к директору, отчитали, а он обиделся, к тому же от рождения был с ленивым мозгом, а в школе – слабым учеником. Мать не стала его упрекать: ладно, не всем же быть учеными, работы ему и без науки хватит.
У Венерки обнаружился музыкальный слух, стала повторять услышанные по телевизору песенки. Купили ей двухрядку. К удивлению родителей, она быстро научилась играть. Летом в хорошую погоду она с гармошкой поднималась на гору, у подножия которой стоял дом Азамата, и оглашала окрестности гармоньими напевами. Ребята просили: «Венера, играй еще, играй еще». Когда подросла, устроили ее на селе в музыкальную школу и по совету преподавателя купили аккордеон. Жила она у родственницы, у тетки Марьям. «Мои дети, мои дети…»
Забот и тревог у Марьям стало невпроворот, когда «мои дети», получив аттестат зрелости, засобирались карабкаться по крутому склону жизни выше и юными зубами грызть гранит науки. Данилу, медалисту, было легче – любой вершитель судеб, увидев перед собой рослого юношу, сероглазого, блондинистого доброго молодца, решит: этого надо принять, этот сделает карьеру, его будут любить не только женщины, но и коллеги, он будет полезен государству и, кто знает, может, и сам станет «государством». И Данил стал первокурсником государственного университета, физикоматематического факультета. Годом позже туда же дерзнул было Камил – не прошел. Не потому, что ростом мал, черномаз и скуласт, а просто не набрал баллов. Но ни за что не хотел вернуться в деревню – что он там будет делать со своими одиннадцатью классами и русским языком, навоз месить? Это же катастрофа, ссылка под родным кровом! Легко поступил в педагогический институт, готовящий преподавателей для сельских школ, где почти все студентки были девушки.
Венерка выросла красавицей – синеглазой при черных волосах, как и мать. Она потрясающе играла на аккордеоне, чаруя музыкой и красотой сельский люд и сводя с ума юношей на концертах. Местный художник сказал: «Венера, ты создана для кисти великого живописца, жаль, что не родилась в девятнадцатом веке, – Крамской написал бы с тебя ”Неизвестную”». И сам написал ее портрет. Портрет повесили в комнате покойной бабушки, которая стала теперь Венеркиной.
Пришло время вылететь из гнезда и Ямилю с ленивыми мозгами. Его призвали в армию, служил в Средней Азии. Прислал фотокарточку в военной форме: дескать, знай наших.
Снова Марьям «моим детям» возила продукты, каймак, масло, мясо и даже картошку, добытые потным трудом стареющих родителей и, конечно, с помощью дряхлого трактора. Правда, ребята в летние каникулы помогали на сеноуборке – все, кроме Венеры. Она со своим аккордеоном ездила в Уфу на какойто фестиваль какихто талантов и пропала в уфимских дебрях. Дошел слух, что ее приметил некий деятель от культуры... Азамата это огорчило – как без согласия родителей? Марьям сказала: «Она в меня, нигде не пропадет».
Переходя с курса на курс, врастая в городскую жизнь, студенты все реже находили время для родителей. Хотя попрежнему в маминых продуктах нуждались и даже в летние каникулы наведывались на короткий срок, чтобы какнибудь помочь на сенокосе. Подуставший от трудов для своих ученых мальчиков, Азамат однажды заикнулся было: мол, давай сдадим или забьем двух коров, нам и одной хватит, но Марьям заартачилась: «Нет, коров трогать не будем, дети женятся, внуки пойдут, им нужно деревенское молоко, свежий каймак. Только огород сократим». Перечить жене он не умел...
Мимо медленного сознания Азамата время неслось так стремительно, что он не успевал осмыслить и разглядеть события проходящей жизни. И удивлялся тому, что его сыновья, только что окончившие школу, только вчера ходившие в полуголодных студентах, сегодня защитили дипломы и уже работают. Так же стремительно Данил закончил аспирантуру, год преподавал в своем же университете, быстро стал там профессором, а потом и ректором. И, главное, из студенческой общаги перебрался в собственную квартиру и женился. Приезжал с женой к родителям. Невестка не понравилась Марьям – черномазая, да и ростом не вышла. Зато нарядная, надушенная. Потом узнали: дочь очень влиятельного человека.
Камил же начал взрослую жизнь не совсем удачно. Закончив пединститут, он устроился в ннтернат и преподавал таким же, как и сам, неудачникам русский язык и литературу. Хорошо преподавал, потому что любил литературу и сам пописывал – пока только стихи. Ученики в нем души не чаяли, а брат Данил его стихи считал тривиальной болтовней. Камил отвечал: «Твоя наука – это только инструмент для выживания, как лопата и электрическая дрель. Читай Библию: “Вначале было Слово. Слово было Бог”». С квартирным вопросом ему тоже не светило, пока жил в интернате, рядом со своими учениками. О женитьбе, да еще без любви, и речи не могло быть...
Всех перещеголяла, или обскакала, синеглазая Венерка. Поиграв несколько лет на аккордеоне, малость подучившись музыке, она – вот это да! – оказалась в кресле заместителя министра культуры. «Мои дети!»
Както раз Камил заглянул в культурную «контору» сестры: может, поможет родному брату с квартирой, ведь какникак большой начальник. Венера встретила его, не вставая изза стола, заставленного телефонами, и сказала: «Квартирным вопросом мы не занимаемся». Он ушел от нее, как оплеванный...
А третий сын Марьям, Ямиль, меньшой, с ленивыми мозгами, отслужив армию, женился на узбечке, жил в Ташкенте, шоферил и успешно занимался увеличением населения и без того перенаселенной республики.
Очень удивился однажды Азамат, услышав в своем доме детские голоса, лепет, смех, – это, как догадался старик, были его внуки. Но чьи они – старик не мог различить. Каждое утро, когда дед выгонял коров в стадо, гудел сепаратор, отделяя от молока каймак для ребятишек. А потом, после завтрака с блинами и каймаком, девочка, дочка то ли Данила, то ли Венерки, лепетала:
– Дедушка, можно я на тебе покатаюсь верхом?
Он, млея от слова «дедушка», опускался на четвереньки, и маленькое нежное существо, так же, как когдато маленький Азамат старого колхозного мерина, погоняло деда: «Нооо!»
Сначала сломался трактор. Пала железная кляча, откинув изношенные копыта. Потом Азамату стукнуло восемьдесят годков. Азамат был равнодушен к дням рождения и не знал, когда своим появлением на свет порадовал родителей. Зато знала Марьям и не забывала напомнить.
Узнав это, Азамат удивился – как он допер до этих лет?! Оказалось, в деревне в таком почтенном возрасте только он один. А где остальные дети войны? Где Абдулхай, Ришат, Васим? Как они голодали в ту зиму! Весной, когда снег сошел с полей, они вчетвером собирали колоски, не замеченные осенью другими голодными, и эту скудную горсть зерен мама дробила на ручной мельнице и варила для них похлебку. Все трое не дожили даже до семидесяти. Недавно умер Абдулхай, не допив начатую бутылку... Азамат же пережил их не потому, что не пил, не курил, а просто для смерти у него не было времени.
И вот все съехались к родным воротам: Данил с женой и малышкой, Венера с мужем и дочуркой – на иномарках. Камил же на рейсовом автобусе и один. Ямиль прислал только телеграмму. Съехалось «племя младое, незнакомое», стало шумно и празднично. Судя по гордой улыбке Марьям, она была счастлива. Венера была такая модная и культурная, с такой прической, что залюбуешься. У мужа ее, молчаливого господина с непривычным именем Зукуан, на лице было такое выражение, словно он по ошибке забрел в крестьянский двор, где пахнет коровами и навозом. Дочурку Венеры назвали Эльза. А сынишке Данила дали не башкирское имя – Марсель.
Застолье было обильное: как сказал Данил, «у мамы стол ресторанный». Кроме варева и разной выпечки, была еще конская колбаса, а из напитков – свежий кумыс. Пили заграничный коньяк, который привез Данил из самого Парижа. Говорили тосты с пожеланием восьмидесятилетнему папе долгих лет жизни. Оказалось, все они очень любят папу и благодарны ему за то, что стали достойными людьми. Чтото серьезное пробубнил Зукуан. Венера сказала, что она гордится своими родителями, настоящими, духовно богатыми людьми – «и, говорю без преувеличения, святыми». Камил был благодарен отцу за то, что с детства приучил его к труду и одобрял его книгочейство.
От иноземного коньяка рассупонились и разговорились, стали шутливо вспоминать деревенское детство и отрочество. Молчали только Зукуан и жена Данила, которая часто выходила курить. Братья и сестра, как обычно при родителях, говорили на языке своего детства, но к детям, игравшим в соседней комнате, когда те прибегали к столу, обращались по русски.
Как всегда, когда выпивали вместе, Данил шутливо пристал к брату:
– Камил, когда ты вернешь мне щуку?
Както Данил на спиннинг поймал крупную щуку, и она, выброшенная на берег, вывалялась в песке. Сняв рыбу с крючка, Данил сказал братишке: «Помой ее». Камил с рыбой вошел в струю и... рыба выскользнула из рук и скрылась под водой. Так было обидно! «Дурак, тупица, ловить не умеешь, а пойманную упустил!» – ругался Данил.
– Вот когда в нашей дохлой реке снова заведется рыба, поймаю и верну наконец твою рыбу, – ответил Камил. – Может, оставишь меня в покое, рыбак?
Потом Камил обратился к сестре:
– Помнишь, как ты прощалась с бабушкой, когда она умирала? «Бабушка, не уходи далеко, на улице холодно».
– Мне говорили. Я не помню.
В разговор детей встряла мать:
– Как же она будет помнить, ведь была махонькая, еще не понимала, что люди умирают.
Камил, как всегда, когда во хмелю, злопамятный, не унимался:
– Может, не помнишь тоже, как я приходил в твой министерский кабинет?
– Ну и что?
– Мы не занимаемся квартирным вопросом, – кривляясь, произнес Камил.
– Ну и что?
– Родная сестра! Хоть бы встала со своего министерского кресла или сесть бы предложила, руку подала бы. А то – «мы не занимаемся». Как будто я не знаю, чем вы там занимаетесь!
– Мама, чего он пристал?!
Венера рывком встала и ушла в свою комнату. Зукуан угрюмо пошел за женой. Азамат, слушая разговоры и перебранку детей, застенчиво улыбался и думал, что дети образованные, сами разберутся, и вспомнил, как маленький Камил както раз самостоятельно повел трактор и чуть не опрокинулся на склоне горы. А Марьям напустилась на сына:
– Чего ты, пьяная башка, обидел сестру? Иди извинись перед ней!
– Нет! Чтобы я извинялся перед какойто министершей! – ответил сын.
– Ай Алла, – запричитала мать. – Все вы моя кровь, всех я вас люблю. Мы с отцом прожили сорок лет, ни одного грубого слова не сказали друг другу. Живите дружно, любите друг друга.
Помолчав смущенно, дети заговорили о своем, малопонятном для родителей. Данил рассказывал о своей поездке во Францию, о какойто башне, с вершины которой весь Париж как на ладони, и о какойто Венере, которая оказалась без одной руки. Старик думал, что дочка у него Венера, да в деревне еще две Венеры, а оказывается, в этой самой Франции тоже есть Венера, к тому же калека. Вдруг спросил:
– Как у них там? Картошку уже выкопали?
Данил, помолчав, ответил:
– Папа, у них сейчас сбор винограда.
Азамат отведал винограда ближе к старости. Ягоды вкусные, но не пахнут как земляника. А когда бабы земляничное варенье варят, вся деревня в сладком запахе...
На другой день, когда гости уезжали, Камил, уже трезвый, обнял Венеру:
– Венерочка, сестричка моя, не сердись на меня. Далеко не уходи от брата, там холодно!
Тут Венера вдруг заплакала...
Мать прощалась с детьми спокойно, весело ворковала с малышами, но, проводив их, както сникла, замолчала. Потом вспомнила о подарках. Оказалось, Данил подарил отцу дорогой костюм и наручные часы, матери – роскошный вишневый платок. А Камил подарил Коран в золоченом переплете. Выросший в безбожное время Азамат прожил жизнь не очень верующим, но думал или чувствовал, что Бог есть. Значит, есть ктото главный и умный, кто придумал и построил жизнь. Поэтому Коран был ему больше по душе. А костюм? Зачем он ему сейчас? Вот если бы тогда... Шарипова дочка не считала бы его беспортошным. А часы? Узнавать время? Зачем ему теперь время? Петух лучше знает и никогда не ошибается.
Марьям принялась наряжать мужа, дала ему сорочку, привезенную Венерой, повязала красивый галстук, и, надев французский костюм, Азамат подошел к большому зеркалу шифоньера: из костюма и воротника сорочки высунулась дряблая пупырчатая шея с несбритыми седыми волосками, а старая рожа в стекле была просто страшна.
– Зачем мне такой костюм, куда мне в нем ходить? – сказал старик.
– В гости пойдем.
– Неудобно показываться старику в таком костюме. Спрячь подальше. Может, внук будет носить...
– Так и будешь ходить всю жизнь чумазым трактористом?
После отъезда детей стало грустно, щемило сердце, как будто плакать хотелось. Без лепета и смеха внука и внучки пусто стало вокруг, как будто ушла живая жизнь. Только портрет «Неизвестной» в Венеркиной комнате и старая двухрядка на комоде...
И пошло последнее десятилетие жизни Азамата. Он знал: в какомто году этого десятилетия придет законный божеский конец его жизни. Может, рядом будет стоять младший внук или правнук и скажет: «Дедушка, далеко не уходи, на дворе холодно». Как быстро прошла жизнь! Где годы, месяцы, дни? Пытаешься вспомнить чтото, мелькнет в изношенной памяти какойто пустяк или чтонибудь худое и исчезнет. Както град пошел, побил картофельную ботву. Малыш Ямиль пополз на четвереньках за детьми к реке и, пытаясь переползти вброд, чуть не утонул. В какомто году была засуха, и, чтобы кормить скотину, вязали березовые веники, солому возили из Литвы и завезли картофельного жука. Умер одинокий сосед. Когда прихватило, кинулся во двор и упал на пороге. Пока хватились, дух пошел... А жизнь... мимо, мимо, как будто ее и вовсе не было.
Ну что делать, если это судьба, доля твоя. Будь доволен тем, что в твоей жизни не было ни тюрьмы, ни сумы...
Но должно же было быть в той долгой жизни чтото главное, чтото хорошее, радостное, разумное. Что это – в его трухлявом сознании ответа не было. Он часто взбирался на холмик возле дома и посиживал на камнекресле, где когдато сиживала с гармошкой маленькая Венера. Сидел и смотрел на горы. Он всегда любил смотреть на горы. А в старости мог сидеть днями и смотреть на горы Уральского хребта, а в ясную погоду была видна серая вершина Иремеля. Ему чудилось, что в этой каменной горе есть чтото, как будто она влекла, звала его. Хотелось идти к ней. Будь он молод и быстроходен – так и пошел бы...
И вдруг его осенило: ведь то самое главное, хорошее, радостное – там, у подножия этой горы... И вспомнилось, как очень давно он ходил к Иремелю, искал золото какогото Колчака. И встретил красивую девушку, берущую воду из горной речки, у нее были синие глаза, на толстой косе звенели большие серебряные монеты. И Азамат влюбился в нее, смотрел на нее, как сумасшедший Меджнун, хотел было подойти, но заробел. Он всегда робел перед красивыми женщинами, потому что был беден или считал себя бедным. Вот если бы нашел золото, он смело подходил бы к самым красивым в мире девушкам. И женился бы на красивой горянке, и это было бы счастьем, о котором мечталось в молодости, мимо которого он проехал на своем тракторе.
Не подошел, не заговорил и, неся в груди тоску и сожаление, которые угаснут вместе с молодостью, Азамат побрел в свою деревню и больше никогда не ходил к Иремелю.
А теперь, когда смотрел на гору из своей старости, ему чудилось, что он видит, как девушка выходит из калитки, неся ведра на коромысле, и идет к речке. Не отрывая взгляда от горы, он долго просиживал на камнекресле.
Сидел, даже когда дождь моросил и Иремель прятался в облаках. Сидел, пока жена не выходила за ним и уводила в дом, ворча:
– Чего сидишь, людей смешишь? Еще подумают, что я тебя выгнала, не кормлю. Сиди дома!
Однажды подошел к нему маленький человек. То ли меньшой внук, подброшенный Венеркой к бабушкиному молоку, то ли уже правнук, и, посмотрев в сторону гор, куда смотрел дед, произнес нежным голоском:
– Дедушкааа, чего там видно?
От его голоса у старика сомлело сердце, но с ответом не нашелся, только жалостливо посмотрел на дитя.
Однажды спросил у жены:
– Ты когданибудь была на Иремеле?
Недоуменно помолчав, жена резковато ответила мужским голосом:
– Я родилась там!
Не поняв ее, старик продолжил:
– Там течет речка... чистаячистая, на дне рыбки играют. К речке девушка приходит за водой. У нее синие глаза. На косе серебряные монеты... Приведи ее ко мне...
– Зачем она тебе?
– Приведи ее ко мне, мне девушка нужна! – настаивал старик.
– Ай Алла! – вздохнула жена. – Совсем остарел! Это же я твоя девушка, твоя Марьям. Перед тобой стою.
Азамат смотрел на нее и видел доброе материнское тело и румяное лицо жены над вторым подбородком. Глаза у нее были зеленоватосерые, с золотистыми крапинками. Сквозь влажную поволоку на Азамата смотрели глаза незнакомой женщины.
* Умырзая (баш.) – подснежник.
