ДВОР. ВЕРА
Вера родилась, когда папа был уже на фронте. Потому её так и назвали. Чтобы скорей Победа пришла. Чтобы папа вернулся. Во дворе было три девочки, и все Веры.
Вообще, в том дворе деревьев росло больше, чем ребят. Деревья жили там всю жизнь, у одних от старости кожа сделалась шершавая и жёсткая, как у бегемота, а у других и вовсе не было кожи, просто белый ствол, высокий, чуть не до неба, а листья огромные и вырезные, на веера похожи, что у бабушки в довоенной коробке лежали. Деревья с веерами были бесстыдницы. Это если по-простому. А по-научному – платаны. Но про научное Вера узнала потом, когда война кончилась и началась школа. Только это было уже не в Самарканде, а на Невском проспекте, где платаны не растут.
А в Самарканде по улице всё время катились танки, Верина мама за них отвечала, она была инженер на главном заводе, от которого во время войны остался профиль. Профиль – это лицо, если сбоку, а правильнее – пол-лица. На заводе раньше делали двигатели для всего, что двигалось, – и это было лицо завода, а теперь из ворот выезжали одни танки. В войну и от людей остались только профили, от слабого веса: каши было мало, а горя много.
По улицам всё время шли солдаты, за танками. С худыми запылёнными лицами. А Вера сидела на скамейке, под платаном. Бабушка её туда высаживала, на солнышко, чтобы она скорей пошла. Когда солнце на детей светит, у них кости крепнут. Но видно, не хватало тогда у солнца на всех детей тепла. Дети были слабые.
Вера всё не шла. Зато говорила. Вера смотрела, как идут солдаты, улыбалась им и кричала: «Папа!» Это было её первое слово. Солдаты махали ей, но из строя выйти не могли, ведь на вокзале их ждали эшелоны.
Вера была стриженая, бабушка её стригла, чтоб коса лучше росла. В семье у всех женщин водились косы: у мамы чёрная, у бабушки – белая, а у Веры просто бело-жёлтый пушок, как у птенца канарейки. И драчливые глаза. Вера не хотела косу, ей нравилось, когда её принимали за мальчика. У мальчиков было большое преимущество перед девочками: их брали в солдаты. Родись она мальчиком, ушла бы с папой на войну – бить врагов!
Все Веры во дворе играли в куклы, и только она, самая маленькая, – в солдатиков. Солдатики у неё маршировали, и стреляли из пушек, и сами падали, застреленные, а она им говорила: «Отомри! Ура!», и тогда они опять шли в атаку, снова стреляли под команду «пли!» и побеждали, потому что их вела к победе Вера. А папа стрелял лучше всех, недаром на войне он был артиллерист, и его наградили орденом.
Папа писал с войны письма и просил, чтобы прислали Верину фотокарточку, а фотокарточки не было, и тогда мама обвела её ладошку карандашом и положила в конверт. Письма на войну всегда писали карандашом, потому что карандашные строчки не расплывались ни от снега, ни от дождя. Про снег Вере рассказывала бабушка, Вера снега никогда не видела, потому что в Самарканде снег не шёл.
Вера запоминала всё подряд, что слышала. И рассказывала потом своим солдатикам перед боем. А ещё она всё подряд клала себе за пазуху: листья, палочки, железки. Так все мальчишки делали в их дворе, она видела.
Вечером бабушка мыла её в тазу и удивлялась: когда только внучка успела всё это нахватать, сидя на скамейке? Вера была шустрая, как вьюн. Наверное, это папа мечтал, чтобы у него родился мальчик, вот Вера такая и получилась. Бабушка про это рассказывала соседке Фариде. Фарида была очень добрая, толстая, только почему-то с усами.
Вера всё думала: интересно, а у папы усы есть или нет? Ну, или хотя бы борода, как у Деда Мороза? Вере хотелось, чтобы папа был похож на Деда Мороза. Дед Мороз приходил к ним домой на Новый год и говорил голосом Фариды.
И вот один раз Вера сидела на скамейке, и подул очень сильный ветер. Бабушка ушла в дом за тёплым платком, и тут Вера увидела папу. То есть это она так решила. Солдат шёл по улице не в строю, а сам по себе. Он был очень красивый: с бородой и высокий, как дерево. А ещё с вещмешком, как все солдаты. Он, наверное, не заметил Веру, потому что никогда раньше лица её не видел, только ладошку. А ладошкой она за скамейку держалась, чтобы не упасть; понятно, что ладошки-то он рассмотреть и не успел. Солдат уже начал удаляться от их двора в сторону парка.
Вера испугалась, что он скроется там за большими платанами, слезла со скамейки и пошла. Она забыла, что ходить пока не научилась, несмотря на свои два года. Она ведь к папе шла! Делала шаг и кричала: «Папа!» Получалось похоже, как если бы она кричала: «Пли!» Папа-папа-папа!!!
А солдат всё не слышал. Вера уже за ним и в парк вдвинулась, и всё звала, а он всё не слышал. Деревья гудели и хлопали под ветром листьями-веерами, а ленкоранские акации пахли своими розовыми цветами сладко-сладко, как будто кто-то разрезал дыню. В парке было очень красиво и пусто: некому гулять, солдаты воевали на войне, а мамы все были на работе, и только этот солдат всё шёл и шёл вперёд. Может, он был легкораненый и вышел из госпиталя на прогулку? Вера никак не могла его догнать, но из упрямства не останавливалась. Она думала, что вот сейчас приведёт папу домой за руку, бабушка так и ахнет!
А бабушка, и правда, ахнула. Вернулась через минуту, а внучки-нет! Куда могла деться, ведь ходить-то не умеет?! Бабушка безнадёжно заглянула под скамейку, за скамейку, побежала по двору, застучалась к Фариде. Фарида метнулась на завод – к Вериной маме. Верина мама выскочила с белым лицом и отчего-то рванулась к парку. По парку шёл солдат, который нёс её дочку на руках.
– Ура! – закричала Вера. – Мама! – Вот папа!
Мама оторопела.
А солдат засмеялся и сказал ей:
– Ничего себе скорость у вашей девочки! Такая маленькая, а по парку за мной чуть не километр оттопала. Мне ногу расхаживать велели после ранения, скоро опять на фронт. Думал, птица за спиной свистит, а это – дочка ваша. Имя у неё какое хорошее – Вера!
Солдату и невдомёк было, что этот километр состоял из первых Вериных шагов, таких долгожданных!
Верина мама прижала к себе дочку и заплакала.
«Расстроилась, наверное, что это не папа, – решила Вера. – Ну, ничего, я всё равно его найду…»
Но прошло ещё много-много дней, прежде чем настало то летнее ленинградское утро, когда Вера увидела своего папу. Город только поднимался после блокады, жили все бедно. А папа первые семейные деньги потратил на пианино для дочки. В комнате из мебели стояло лишь две раскладушки: на пианино ушли все деньги. На железную сдачу папа купил Вере кенаря, по имени Малютка. Когда Вера играла на пианино, кенарь вился над клавишами и подпевал свистом. А по комнате целый день весело шныряли солнечные зайчики. Вместе с папой в дом пришёл праздник. Папа мог всё!
Как жаль, что таких счастливых девочек в их первом «а» классе было всего две: Вера и её подруга Наташа. У остальных первоклассниц папы с войны не вернулись…
ПОЛЕ. ЛИДА
В эвакуации не было праздников, только будни никакого цвета. Серые клеточки календарика на шершавой обёрточной бумаге. Лида зачёркивала дни крестиком, когда они проходили. Чернильным, химическим карандашом.
Папа был на войне, мама сутками пропадала на работе, дети – Лида, её младший брат и сестра – оставались с няней. Иногда няня брала их с собой в пригородную деревню. Там у неё жил отец. Это был угрюмый старик маленького роста, с широкими плечами, широкой бородой, рыжей-рыжей, а ноги у него были толстые, как брёвна, – распухли от голода. Ребята рвали лебеду, лопухи – любую зелень, что всходила на воле. Руки сами тянули всё в рот. Есть хотелось даже во сне. Но есть было нечего. Деревня тоже всё отдавала фронту.
Однажды старик сказал:
– Лидка, собирай школьников и – в поле! Надо убирать хлеб. Каждый колосок ныне на счету.
Но Лида решила позвать всех ребят, не только тех, кто в школу ходит. Она, Лида, конечно, уж совсем большая, по возрасту четвероклассница, и хоть какую работу может выполнять. Да ведь и самые маленькие дети хорошо знают слово «надо»! Если «надо», значит, – для Победы!
Никогда раньше до войны Лида не видела такого большого поля, только в кино про море. И серпа она прежде не видела тоже. Но вот ей показали, как надо жать, и она стала жать. Первые движения были неуверенные, небыстрые, но Лида поглядывала на деревенских, и руки сами начинали запоминать… Руки срезали тёплую от солнца рожь, собирали её в сноп, в аккуратные золотистые домики – и ни одного колоска в рот. А как вкусно они пахли! Когда старшие ребята одолели всё поле, уставив его домиками-снопами, кликнули малышей. И вместе с ними принялись подбирать упавшие колоски. Смотрели внимательно-внимательно, чтобы не упустить драгоценные зёрнышки. К концу дня в глазах рябило, и руки тряслись. Хотелось повалиться прямо на пожню и заснуть. Но пожня-то, она колючая…
Лида забрала своих брата с сестрой, и они побрели по дороге. Вечерняя роса прибила густую пыль и приятно холодила гудевшие пятки.
Тот день Лида не стала зачёркивать в календаре крестиком, она закрасила его карандашом, сильно смочила грифель, и цвет получился густой, фиолетовый. Совсем как вечереющее небо над рекой. Ведь там, в эвакуации, ещё и река была, широкая, с гудящей гладью. Как на старой маминой вышивке. Почему-то до сих пор Лида никакой красоты вокруг не замечала. Разве можно любоваться красотой, когда вокруг война!.. А тут вдруг красота показалась ей к месту.
Пока доплелись, глаза совсем спали. Уже в полусне Лида увидела на своих ладонях два глубоких рваных пореза от серпа. «Хорошо бы, остались шрамы, – пробормотала она, улыбаясь. – Папа вернётся с фронта – покажу…»
ДЕТСКИЙ ДОМ. ЛЁКА…
В детском доме было хорошо. Во-первых, там давали есть. Во-вторых, там у каждого была мама Кира из самого старшего 7-го класса. Мама Кира помогала делать уроки и даже мыла Лёку в бане. А когда кто-то из детей заболевал, сама Мария Константиновна, директор, подходила вечером и гладила по голове.
Ещё у детского дома были грядки, на которых росла еда! Репка, лук, морковинки, а главное, – огурцы. В начале лета все вместе сажали.
Лёка всё бегала и смотрела, не появились ли огурчики из жёлтеньких, как бабочки, цветов. Мама Кира сказала, они из цветов будут. Лёка никогда не видела огурцов, просто не успела: сначала она маленькая была, а потом война началась. В блокаду не было еды никакой, даже воды. Последний кипяток вместе с горбушкой мама отдала Лёке и умерла. А от папы писем не приходило совсем, ни одного письма, мама сначала сильно плакала, а потом вдруг перестала, только смотрела в никуда и отдавала Лёке свой хлеб. Лёка тогда несмышлёная была, не понимала, что нельзя мамин хлеб есть, она ела. Есть хотелось каждую минуту. Но потом, когда город сковали большие холода, у Лёки уже не осталось сил есть.
Тогда мама сходила за снегом, растопила его на керосинке и Лёке в рот влила. Лёка согрелась и уснула. А проснулась уже в детском доме. Ей сказали, что мамы больше нет. Но Лёка не поверила, она долго ещё не верила, вставала на окно на коленки и смотрела на улицу, вдруг мама придёт. Но улица была пустая и страшная, безглазая. Без людей, без машин, без военных даже, без никого. Без мамы… А мама у Лёки была самая красивая во дворе. Может, и не только во дворе. У неё платья переливались и шуршали. До войны у неё было много нарядных платьев, блестящих, как золотинка, а в войну остались лишь ватники. А главное, голос. У мамы был особенный голос, певучий, как рояль. В детском доме тоже есть рояль, на нём Мария Константиновна играет. Но она не поёт. А мама пела. Она пела и смеялась. У неё на щеках тогда прорезывались ямочки, у Лёки тоже одна ямочка есть, в маму. А папа был очень высокий, в чёрной шинели, шинель сильно кололась. В детском доме ей сказали, раз шинель чёрная, значит, папа твой – моряк. Лёка знает, моряки плавают на кораблях, некоторые корабли очень большие, далеко уплыть могут, даже туда, где войны нет. У папы были большие руки. Он Лёку кружил и приговаривал: «Лёка-Лёка, два прискока, третий зайка, убегай-ка!» Зайка, потому что Лёка беленькая. Когда в детский дом приходили усыновлять, Лёку часто выбирали. Беленьких, видно, больше любят. А может, из-за банта. У Лёки голубой бант на голове, из бабушкиного шарфа. Лёку так и принесли в детский дом, с бантом, Мария Константиновна рассказывала. Кроме этого банта, у Лёки ничего больше не осталось. Но она не согласилась – в дети. Спряталась под кровать, и Мария Константиновна её не отдала. Лёка не хотела других папу и маму, она своих помнит. А вдруг папа вернётся, а Лёка у чужих живёт, он же тогда не найдёт её!
А потом зима прошла, и в город вернулось солнышко. Как оно землю пригрело, так сразу Мария Константиновна им семена дала. Некоторые семечки сами взошли, а огурцы – из рассады. Лёка всё думала: огурец – какой? Круглый или длинный? Она как просыпалась утром, так скорей – на огород! Нянечка Шура говорит, Лёка жаворонок, птичка такая, которая раньше всех голосит. И вот Лёка прибегает, смотрит, а огурец высунулся из листьев, зелёный, как маленький карандаш. Лёка сразу вспомнила, какой он на вкус, она, оказывается, просто забыла! Он на вкус – хрустящий, летом пахнет. Лёка не понимает, как это случилось, что огурец вот только что был на грядке, и вдруг раз – у неё во рту. И – нет огурца! Это было очень стыдно, а может, даже и воровство, огурец-то общий! Лёка стала красная от ужаса.
На линейке Мария Константиновна спросила строго: «Куда девался огурец?» Никто ничего не сообразил, огурец-то одна Лёка видела, а Лёка поняла и опустила голову. Мария Константиновна к ней подошла, и все смотрели на Лёку и молчали. И тут мама Кира говорит:
– Мария Константиновна, это я сорвала огурец для Лёки, потому что у неё день рождения.
– Я так и поняла, – произнесла Мария Константиновна. – Но всё-таки лучше было спросить.
И ничего больше говорить не стала. И никто не стал, хотя старшие все знали, что Лёкин день рождения – не известен. Лёка попала в детский дом без документов, в мамином ватнике и с бантом, а бумаг при ней не было.
У Лёки слезинка выкатилась из глаза и остановилась на щеке – от стыда. Она решила, что, когда вырастет взрослая, обязательно отдаст Кире огурец, а Марии Константиновне целую корзинку огурцов!.. Случай этот в прошлом году приключился, но Лёке кажется, что вчера. Стыд хуже дыма, от него в душе щиплет.
Напротив детского дома был дом слепых – там жили дети, у кого война съела зрение. Так нянечка Шура говорила. На этих детей было очень страшно смотреть. Лёка старалась гулять в другой стороне, у забора, где стоял маленький деревянный особняк. Лёка забиралась на крылечко и играла в дом, как будто он опять у неё есть, и все живы: и папа, и мама, и бабушка, и кот Зайка. Лёка говорила: «Трик-трак». И делала вид, что поворачивает ключ в замке.
Однажды она играла и грызла сухарь. Вернее, половинку сухарика, что от полдника осталась. Хоть блокаду уже и сняли, но Лёка теперь никогда ничего не съедала сразу, оставляла на чёрный день. Хоть крошечку. И вдруг в заборе Лёка увидела чьё-то лицо. Совершенно взрослое, даже старое, потому что небритое. Этот кто-то глаз не сводил с её сухаря. Лёка точно поняла, что именно с сухаря. Сначала она спрятала сухарь за спину. Потом и сама повернулась к забору спиной. Но даже спиной Лёка чувствовала этот взгляд. Она поняла, что там кто-то голодный. Лёка вздохнула, но всё-таки подошла к забору, отломила половинку половинки и протянула…
А Колька Безымянный, из старшей группы, подглядел. Безымянный – это была его фамилия, потому что он ничего не помнил, был старше Лёки, а даже фамилии не помнил. От голода, наверное. У Кольки внутри не осталось памяти, а осталась только ненависть.
– Что ты делаешь? – закричал Колька. – Это же вражина, фашист! Немец пленный, чтоб он сдох! Немцы у нас всех убили, а ты ему сухарь! Забери назад!
Лёка заплакала. Но назад забрать она не могла. Не потому что боялась, а – не могла. И объяснить Кольке тоже ничего не умела. В свои восемь лет Лёка хорошо знала, кто такие фашисты. Но ведь и у фашистов животы есть, а живот есть просит.
Колька так кричал, что прибежала мама Кира из 7-го класса. Мама Кира прижала к себе Лёку и увела.
А вечером Мария Константиновна собрала всех и велела:
– К забору ходить не нужно. Гуляйте в другой стороне.
Лицо у неё было грустное-грустное. Лёка подумала, что сторон для гулянья совсем уже не осталось. А потом нечаянно услышала, как Мария Константиновна сказала нянечке Шуре:
– Откуда у неё только сила взялась на жалость?
И Лёка поняла, что Мария Константиновна на неё не сердится. И что жалеть – не стыдно. А это было самое главное.
С тех пор тайком они прокрадывались к забору и кормили пленных немцев. У них была такая банка от «Лендлизовской» тушёнки, они в банку сливали суп, кто сколько мог, и кормили.
Немцы эти были очень тихие, всё время бормотали что-то про танки и шины. Лёка спросила у Киры, что это значит – «танки-шины».
Мама Кира сказала, что по-немецки это «спасибо». «Данке шеен».
А к лету уже и Колька стал с ними ходить. Девочки ничего ему не говорили, и он девочкам – тоже ничего. Да и что тут скажешь!
Немец, тот, которому Лёка первому полсухаря дала, вырезал для Лёки маленькую куколку. Из губной гармошки. Лёка не знала, можно ли взять у фашиста. Но он протягивал и улыбался. И Лёка опять подумала: «Хоть и фашист, а живой ведь. Не взять, всё равно что ударить».
И взяла.
А в начале лета их детский дом номер двадцать пять сажал на Песочной набережной деревья. Лёка могла схватить самый крепкий, самый красивый саженец, ведь она первая стояла, потому что ростом была меньше всех и выбирала первой. Но Лёка выбрала самое тонкое кривое деревце, на которое никто даже не смотрел. «Пусть оно тоже будет расти через много лет», – подумала Лёка. Всё лето и осень она приходила к своему саженцу и поливала его из склянки.
К первой годовщине Победы дерево зазеленело. А им в детском доме выдали новые пальто. Правда, Лёке оно было великовато, пальто пришлось подрезать прямо на ней, но подумаешь, мелочи! В тот день всё казалось счастьем…
* * *
После точки
Девочка, которую в детском доме все называли Лёкой, став взрослой – Ольгой Ивановной Громовой, – выбрала себе профессию врача.
У этого доктора был счастливый дар: она не только прекрасно оперировала, но и умела выхаживать больных. Ольга Ивановна обладала способностью жалеть так, что это было ничуть не обидно. Многие люди до сих пор говорят ей спасибо. Я – тоже.
Однажды Ольга Ивановна привела меня в Вяземский садик. На то самое место, где детский дом №25 сажал деревья почти полвека назад. В старую аллею на Песочной набережной, рядом с Малой Невкой.
Липы эти разрослись, стали красивыми и тенистыми. Где-то там, среди них, и её липка, которая была когда-то маленьким кривым прутиком...
Ольги Ивановны нет теперь на свете. Но в День Победы я всегда поминаю её, светлая ей память…
