XX век с его масштабными событиями оставил нам не только свидетельства о человеческих судьбах, вовлеченных в круговорот истории, но и поставил целый ряд новых вопросов, касающихся человеческой личности. Что происходит с человеком в условиях тоталитаризма? Как меняется его этическая система? Почему так трудно бывает обрести самого себя и начать “жить не по лжи”? Тоталитарное общество — это общество конформистов? В нем невозможно жить без компромиссов с совестью или можно сохранить целостность жизни и в таких условиях? Эти и другие вопросы возникают при чтении произведений Юрия Нагибина.
Конформизм — это не только стремление человека быть таким, каким его хотят видеть другие: родители, окружение, работодатель, государство, не только желание подстроиться под кого-то, но это еще и отказ от себя, своего призвания, таланта, любви, в том числе к своим родителям, от своей веры. В XX веке в России с человеком что-то произошло, он изменился, приобрел новые черты, сформировался новый тип — советский человек, который утратил способность к самостоятельному экзистенциальному выбору…
Так получилось, что мое знакомство с творчеством Ю. М. Нагибина началось со статьи А. И. Солженицына “Двоение Юрия Нагибина”. Хотя позже из памяти всплыли “Рассказы о Гагарине”, фильмы “Председатель” и “Красная палатка”, снятые по сценарию Нагибина.
Статья Солженицына о Нагибине вышла в четвертом номере журнала “Новый мир” за 2003 г. К тому времени Нагибин уже более восьми лет как умер. Надо сказать, что статья эта разгромная* . В ней автор говорит, что от произведений Нагибина испытываешь пустоту. Слышится упрек в карьеризме и сексуальной распущенности. “Двоенье” Юрия Нагибина, как сказано в статье, проходит по нескольким разломам. Во-первых, это еврейская тема (Нагибин долгое время считал, что его отец еврей, а выяснилось, что нет, поэтому в его жизни выбор между еврейскостью и русскостью — один из центральных). Во-вторых, это отношение к народу. По матери Нагибин — потомственный аристократ, отсюда, по мнению А. И., и народ видится не иначе как холуи, масса, охлос, быдло, стадо идиотов… При этом в советское время народ вроде как было принято воспевать. И, в-третьих, это общественная позиция. Молчание Нагибина в советское время и контрастное распрямление “в могучую высоту” с “перестройки”, когда было “дозволено”. В этих двоениях, по мнению Солженицына, Нагибин так и остался до конца дней. В общем, образ Нагибина Солженицын рисует нам в беспощадно мрачных тонах…
Что же побудило Александра Исаевича столь пристально обратить свой взор на жизнь и творчество писателя, который у многих прочно ассоциируется с эпитетом “советский”?
Вряд ли это были какие-то личные мотивы. Известно, что Нагибин с восторгом принял знаменитое противостояние Солженицына с советской атеистической системой. В 1974 году в своем дневнике он писал:
История — да еще какая! — библейского величия и накала творится на наших глазах. Последние дни значительны и нетленны, как дни Голгофы. Только Христос другой. Современный. Христос-74. Он не просил Отца небесного “чашу эту мимо пронести”, а смело, даже грубо рвался к кресту, отшвырнув по дороге Пилата, растолкав саддукеев и фарисеев, всех ратников и лучников, отшвырнув прочь разбойников и прочую сволочь. Он рвался к кресту, как олимпиец к финишной черте. Бог да простит мне эту любовную насмешку. Он сейчас в безопасности, и я до слез рад за него.
Не охладело теплое чувство у Нагибина к Солженицыну и в девяностые. В статье “Без духовности нации не спасти нам Россию” он прозорливо опасается за судьбу вермонтского изгнанника по его возвращении на родину, верно предполагая, что в России его ждет непонимание и травля.
Скорее всего, Александр Исаевич увидел в Нагибине некоторые типичные черты той “образованщины”, какую он яростно изобличал в советской интеллигенции.
Важно заметить, что сам Солженицын своей жизнью и творчеством являет нам потрясающий пример целостности: целостности слова и дела, духа и смысла, личности, жизни. Он, спустившийся в ад ГУЛага и вышедший оттуда без озлобленности, восставший от смертельной болезни, бросивший вызов людоедской системе и, словно могучий богатырь, одержавший духовную победу над ней, — он, Солженицын, чужд всякого двоения и поэтому в каком-то высшем смысле имеет моральное право обличать. Он осознал свое призвание и исполнил его. Это призвание было очень высоким. “Его путь, — как говорил кто-то, — под куполом”. Поэтому неудивительно, что рядом с ним очень горячо. Вспомним, что среди единомышленников и одновременно оппонентов писателя есть такие авторитетные люди как А. Д. Сахаров, о. А. Шмеман, А. Т. Твардовский, о. А. Мень. А какое количество представителей писательской братии, эмигрантской прессы, демократических сил обновленной России, церковных кругов, еврейства, не понявших и не принявших жизненный и творческий путь Александра Исаевича! И со всеми ними, если не идейно, то бытийно Солженицын был в разногласиях.
Стоит ли удивляться, что в этот ряд встал и Нагибин?
Конечно, рядом с Христом всякий грешник, и для каждого своя духовная планка. Поэтому мы постараемся взглянуть на жизнь и творчество Ю. М. Нагибина с несколько другой стороны.
Вскормленный советской властью, легко и рано получивший доступ к возможности публиковаться и этим неплохо зарабатывать, любитель женщин и выпивки, не сидевший… У него не было той мощной протестной пружины, какая вознесла Солженицына. Но у него, на мой взгляд, был свой путь, поиск своего, пусть и не сопоставимого с солженицынским, призвания. Глаза его открывались постепенно. Как человек наблюдательный и к тому же имеющий возможность выезжать за границу, Нагибин не мог не видеть происходящего. Может быть, поэтому общественной, социальной и политической жизни он, как говорил, сторонился “из соображений гигиены”. Можно ли назвать такую позицию конформизмом? Не знаю. Может быть, это трезвое понимание своих сил? Всегда ли, везде ли и во всем ли мы сами готовы стоять прямо, не пригибаясь? Нагибину, в этом плане, тоже досталось: “прогрессивные” литературно-художественные кланы Евтушенко и Михалкова его отторгали. В друзьях у Нагибина был диссиденствующий Галич. В знакомых — Окуджава, Высоцкий… Он был рядом с ними, но не совсем, что ли, из их породы… У Нагибина, кстати, в этом плане моральным авторитетом и примером прямохождения был проведший много времени в лагерях и ссылках его собственный отец (отчим), до которого он не дотягивал:
“…Благодаря ему я узнал столько боли всех оттенков и родов, сколько мне не причинили все остальные люди, вместе взятые. Это единственная основа моего душевного опыта. Всё остальное во мне — дрянь, мелочь”. “Сам он был как алмаз, который можно надрезать только алмазом, но перед которым бессильны все самые мощные и грубые орудия из железа и стали. А я не был алмазом, я принадлежал к несчастному и нечистому поколению, родившемуся после революции: порядочный в меру сил, стойкий в меру сил, добрый в меру сил, иными словами, на самом краю способный к выбору между гибелью и предательством. Для отца такого выбора не существовало, он знал только гибель. Вот почему был он так целен и душевно необорим” (“Встань и иди”).
Можно ли считать Нагибина, как говорили, литературным халтурщиком? Конечно, мы привыкли, что в России “поэт больше, чем поэт” и занятие литературой — это что-то сакральное. Но есть в писательстве и сугубо прагматическо-профессиональный аспект: в газетах в советское время, хоть и вынуждено, работали М. Булгаков и С. Довлатов, можно писать на заданную тему, на заказ. Когда твое творчество востребовано, это ли не радость для пишущего человека? Или же с любым, кто заигрывает с властью и деньгами, происходит то, что произошло с персонажем гоголевской повести “Портрет”, когда художник утратил талант? Пожалуй, выход из профессии, молчальничество (в смысле прекращение творчества) и недопустимые этические компромиссы одинаково опасны для творческого человека.
Нагибин, на мой взгляд, сначала находит для себя отдушину — дневник (не так ли же ведет дневник и его современник, о. А. Шмеман, не имея возможности сказать всё начистоту?). В дневнике он пишет сокровенную правду, а потом, уже через эту ниточку с предельной откровенностью вносит эту правду и в свое творчество. Поздние его рассказы пронзают читателя точностью экзистенциальных оценок, подлинностью образов и желанием удержать что-то большее, что открывается уже за литературой…
Юрий Нагибин — человек сложный и писатель сложный. О его жизни и творчестве нельзя говорить в черно-белых красках. Понятно, что он балансирует где-то на грани. Но что это? Компромисс или терпимость? Это ведь не одно и то же. Можно осознавать силовое превосходство зла и лжи, но терпеть это, не выходя из пространства действия этих сил — и тогда это терпимость. А можно впустить эти силы внутрь себя и в чем-то соединиться с ними — и тогда это компромисс. Но грань часто очень тонка.
Все мы находимся в такой смешанной реальности. И в творческом отношении, и в социальном плане, и в бытовых ситуациях. Жизнь и творчество Юрия Нагибина дают нам повод задуматься о своей жизни, о своих недопустимых компромиссах, о своем поиске правды…
* На неё, сорвавшись, ответил статьей “Одномерный Солженицын” почитатель и издатель Нагибина Юрий Кувалдин.
