К пятидесятилетию писателя-орденоносца Игоря Фролова
Голос теряю.
Вещайте без нас,
Гостелерадио...
Врач мой испуган,
Ликует парнас...
Андрей Вознесенский.
Мне хотелось начать именно так – как начинались довоенные фильмы, колоритно, с титров: «Режиссёр – орденоносец Григорий Александров...». Игорь Александрович Фролов – кавалер советского военного ордена «За службу Родине». Это пояснение к тому, что писателей-орденоносцев в наше время, конечно же, нет (за единичными исключениями в виде обломкамов ещё советской классики, попадающих под статут награды «За заслуги перед Отечеством») – и, в принципе, это нормально. Но в контексте юбилея Фролова это почему-то хочется сказать. И помимо лёгкой досады, что республика могла бы и отметить как-то одного из ведущих своих писателей в «главный юбилей жизни», коим считается пятидесятилетие, – есть и ещё кое-что. К Игорю Фролову некоторым образом применимы советские словесные декорации, потому что это писатель, сложившийся «между эпох» («Вернувшись [из Афганистана], я не узнал страну», – написал он в рассказе «Негасимов и другие»[1]), – писатель, которого не устроила ни одна эпоха, ни другая. В нём сочетается странным образом полная внутренняя свобода (в том числе и свобода художника, которому уже нечего терять) – и несколько архаично звучащие рассуждения, например, о мастерах «реализма капиталистического, а не социалистического», или диковатые в наше время призывы создать семь государственных литературных журналов по федеральным округам (статья «Геометрия литературы»[2]). Замечу в скобках, – да идеалист Фролов и не хочет даже представлять, в какой разгул фарисейства, кумовства и охоты на ведьм выльется такой проект, запусти его государство, тем более, если в деле будут замешаны большие деньги. Тем более, что таких искренне заинтересованных «комиссаров в пыльных шлемах» от литературы, как Фролов, к проекту и близко не подпустят...
Так уж получается, что мы начинаем этот «юбилейный» разговор с Фролова-идеолога (это будет точнее, чем просто критик), а не с Фролова-прозаика, – а это один из лучших и тонких прозаиков, что, впрочем, читатели «Бельских просторов» и сами прекрасно знают.
Роль «идеолога» литературного процесса у Игоря Фролова складывалась, как мне кажется, под влиянием его учителя – критика Александра Касымова. Точнее, даже под влиянием образа ныне покойного Александра Гайсовича. Интересно следить, как менялся этот образ в разные годы – в разных текстах Фролова, начиная от некролога, то есть оперативного отклика на смерть, и заканчивая рассказом «Негасимов и другие», мимикрирующим под жанр non fiction. Интересно следить, как менялась интонация – от элегичности 2003 года («Ощутить, уже не ощущая»[3]) до кипучей активности холерика в 2010 году («Колесо для белки»[4]): Игорь Фролов как будто перерождается в своего учителя, так и сыплет идеями, которые надобно осуществить здесь и сейчас: учредить всероссийскую премию для критиков имени Касымова, одно, другое... Интересно отслеживать и то, что «по Фрейду» можно перенести и на самого Фролова. «В 1996 году, когда я познакомился с Александром Касымовым, ему было столько же лет, сколько мне сейчас. И был он тогда один в поле воин». «Литература получила свои берега и вошла в своё русло, но не в то, которое вручную и в одиночку копал Касымов». «Может быть, он просто устал крутить ручку этой чихающей и никак не заводящейся машины под названием новая литературная жизнь».
Если не всё, то очень многое в трудах «Фролова-идеолога» произрастает из этих фраз. И программная статья «Геометрия литературы», отмеченная премией журнала «Урал» и наделавшая немало шуму среди литераторов одноимённого региона. И, отчасти, вся идеология «Бельских просторов» конца «нулевых»... Попытки копать другое русло. Попытки заявить: мы «переделаем» современную литературу всея Руси, потому что она «неправильна». И представление об этой литературе как о машине, которая и не может завестись; во всяком случае – представление, что это адовый и неблагодарный труд в обстановке, когда кругом вредители. «Геометрия...» вообще богата на разнообразные теории заговора: «Почему в столичных журналах такая голь?.. Где же основной корпус литературы, кто его прячет?.. Он может быть только в журналах, потому что книжный рынок – территория, занятая противником». Можно, конечно, похохмить, что это такое неуместно армейское понимание литпроцесса: полки, фланги... Итак, кем же может предстать Фролов-идеолог перед сторонним читателем? В лучшем случае, технократом, который убеждён, что литературный процесс можно создать или переделать с помощью молотка и ключа на двенадцать. Боюсь, что такой облик, может быть, и отпугнул какой-то круг читателей (и критиков) от изящного и глубокого Фролова-прозаика, который (вот ирония!) если даже пишет про Афганистан – обходится без «территорий, занятых противником»...
Фролов-идеолог мне не близок. Решусь высказать мнение, что он зачастую мешает Фролову-прозаику. Полагаю, его породила та «травма», о которой автор несколько раз довольно глухо рассказывал в разных текстах: как я понял эту историю, столичные журналы были готовы напечатать раннюю военную прозу, к которой сам автор относился скептически, но этому помешали какие-то обстоятельства. Когда же он обратился в редакции с прозой «настоящей» – это было отвергнуто... Отчасти из этого произрастала, может быть, «протестная» идеология («надо строить альтернативные площадки, в столичных журналах заговор»), – но ирония судьбы в том, что сегодня Фролов-прозаик стал автором «Знамени», «Нового мира», пусть это произошло и с многолетним опозданием, – и его идеология, таким образом, начинает работать против себя.
В замечательном фроловском рассказе «Так писал Заратустра»[5] есть слова: «Далёкий друг жил какой-то нереальной мирной жизнью – он ходил в библиотеку, в филармонию, в театры, на выставки, читал Гессе, обоих Маннов», – сказанные с явной иронией; это (так же, как и многое во фроловской критике) читается однозначно: пока я был в Афганистане, ту (мирную) жизнь вы прожили не так, всё за вас исправлять надо. Так сложилась безапелляционность, резкость, не очень свойственная критике[6], отсутствие сомнений в собственной правоте... Впрочем, – черты, присущие большим писателям. Солженицын излагал в «Литературной коллекции» такое, от чего литературоведы хватались за голову, в кулуарах солидных кафедр звучала даже формулировка «сведение счётов», и да – переживший всех, Солженицын мог позволить себе «сводить счёты» на равных – с покойными Шаламовым, Бродским, Леоновым... С Шолоховым: обвинения Солженицына в его адрес ничем не подкреплены, но бороться с ними, как делают вот уж лет сорок шолоховеды, бессмысленно: это камень, о который ломаются стрелы; слова одного великого о другом великом неопровержимы и неотменимы. Лев Толстой чёрт знает что писал о Шекспире: он мог позволить себе «сводить счёты» даже триста лет спустя, для равных фигур время не имеет значения. Как говорится, что позволено Юпитеру... Фролов тоже считает, что ему всё позволено (есть у него даже свой вклад в «шекспировский вопрос»), и не нам судить, имеет ли он на это настоящее право, как Толстой; когда перед Фроловым лист бумаги – он ощущает себя богом, которому подвластно всё, включая механику устройства мира (как в повести «Учитель бога»[7]), и никакие проколы в мелочах здесь не имеют значения – такие, например, как представление о древней Греции как о стране «безруких статуй», – хотя руки венерам поотрубали, вообще-то, потом, новые европейцы в новой эре.
С Солженицыным в этой безапелляционной вере – «прав только я» –есть и вовсе замечательное созвучие. Была такая повесть «Щ-854», и была такая повесть «Бортжурнал № 57-22-10». В первом случае редактор поменял название на «Один день Ивана Денисовича», во втором – на «Вертолётчик»[8]. В обоих случаях это вызвало неудовольствие авторов (которые, впрочем, скрепя сердце – ради издания первой книги – согласились: значит, примешивается доля рационального даже и к такой вере в себя). Оба автора «не простили» вмешательства: некоторое раздражение сквозит во всей публицистике Солженицына, посвящённой Твардовскому (да, мол, он сделал для меня многое, но не всё сделал как надо) – что обижает дочерей Твардовского («Отец взошёл ради него на плаху, стоило ли это того?»); Фролов в «Геометрии литературы» клеймит название, данное издательством его книге, как «откровенно идиотское»... Хотя, думаю, большинству ясна правота редакторов: ну что это за названия – «Щ-854» и «Бортжурнал № 57-22-10», кого они привлекут?.. Но это, конечно, не аргумент для тех художников, которые всегда и во всём убеждены в своей правоте.
Впрочем... Впрочем, иногда у Фролова проскальзывает самоирония. Точнее, какое-то глубинное, нутряное понимание, что в его «идеологии» возможны ошибки. И что интересно: это случается именно в прозе, не в критике, не в публицистике. Только в том случае, когда художник берёт верх над идеологом. Самоиронией проникнут пассаж в рассказе «Негасимов и другие»: «Это [две повести. – И.С.] был всего лишь прикорм, который я бросил в литературные журналы, чтобы критики успели обсудить два текста и представить нового гения читателю, тогда как новый гений будет вдумчиво писать свой роман». А в «ночном триптихе» «Бог и его друзья»[9] сплав идеологического и художественного вообще интересен для разбора (тем более что, как и «Негасимов», этот рассказ дрейфует в сторону non fiction). Гротеск в описании «либеральной интеллигенции» достигает здесь такого накала, что в конце концов «совершенно без злобы, с дружеской даже нежностью» звучит волшебное слово «пидорасы» (тем удивительнее, кстати, что в «Учителе бога» Фролов вдруг на полном серьёзе начинает эксплуатировать те же высмеиваемые им либеральные штампы: гению, сделавшему математическое открытие, грозит в советское время вылет из института, психушка и прочие хрестоматийные ужасы, которые не обрушились почему-то, например, на «выскочку» Ландау). Герой «Бога и его друзей», как и Фролов-идеолог, борется с засильем бездарности в столичных журналах и т.д. и т.п. – всё повторяется, как по нотам, – но в итоге предстаёт просто психопатом, над которым рассказчик иронизирует: «Я чувствовал, что в этой схватке со всем миром должен остаться только один, и не ошибся – пришёл мой черёд». «Один в поле воин», – может всерьёз повторять Фролов-идеолог, но не Фролов-прозаик.
Прозаик мудрее. Он «старше на несколько веков», как сказано об афганской девочке в рассказе «Так писал Заратустра». Прозаик потрясающ. Здесь, может быть, и начинается «юбилейная статья» в традиционном её понимании, потому что перед этим прозаиком я искренне склоняю голову. Дело не в том, что в его прозе яркие, сочные образы: литература знает немало примеров «красоты ради красоты»; здесь же – то, что создаёт у читателя полную веру в истинность сказанного и визуальный ряд. Когда мы читаем о том, что «потолок провисал брюхом больного животного, стены пучило», то сами видим барак в колхозе («Учитель бога»); мы видим проход слепых по коридорам больницы, когда они шлёпают по стенам и «вползая, обнимают косяк» («Хурма для ангела»[10]); «листок, по которому буквы брели, как мигрирующие в поисках воды грустные слоны, носороги, гиппопотамы» («Негасимов и другие») – это чувство досады, знакомое каждому пишущему... Что важнее: в этих текстах есть цельная концепция мира, бодрость прозы, герой/рассказчик/автор которой – всегда «голый загорелый дикарь» («Хурма для ангела»), которому подвластно всё; не случайно герой сравнивает себя с Гермесом, глядя в зеркало («Учитель бога»): автор и его герой – повелители мира. (Или без множественного числа.) Женщина же... многообразна, выступая и в роли вечного объекта экспансии – как покоряющаяся силе, и в роли божества, совершенного создания: в этом образе она воспета в тысячах вариаций, породив за эти почти двадцать лет как мудрое предостережение Касымова (вложенное в уста персонажа Негасимова), так и простодушную реакцию критика Александра Иликаева: «Читатель начинает теряться в героинях» (отзыв на «Хурму для ангела»). ...В прозе Игоря Фролова происходит восхождение к концепции мира и бога вообще, к чему он приблизился более всего в «Учителе бога».
Но это опасный для писателя путь. Путь, которым пошёл Леонид Леонов, завершив в глубокой старости «Пирамиду», так никем и не прочитанную (и даже, несмотря на все новейшие усилия Захара Прилепина, так даже и не переизданную). Можно сказать, что это произведение, с отточенной до совершенства концепцией мира и бога, вышло столь совершенным, что его невозможно прочесть простым смертным... А можно сказать, что величие замысла погребло собственно произведение. Но об этом после, а пока – о том, что у Фролова (как это ни странно!) наметилось то, что он сам однажды назвал «ожирением текста»[11].
Когда читаешь его новую прозу, порой ловишь себя на том, что где-то он (не хочется верить, что с возрастом) становится сентиментален и неядовит: все эти «рубиново горящее вино», «девчонка со смеющимися глазами» и прочие откровенные затёртости... «Хурма для ангела», этот последний по времени публикации рассказ (специально для лётчика скажем: крайний), откровенно плывёт, в его возвышенных неконкретностях вязнешь, как раз как в приторной плоти хурмы (все эти расплывчатые, а порой и малопонятные образы: луна, стрекоза...). Как будто вместе со зрением героя уходит визуальность прозы, трезвость, ясность, хлёсткость. Но я не думаю, что Игорь Фролов как прозаик «слепнет». Скорее, с ним сыграла злую шутку его претензия на роль всемогущего и всезнающего, идеолога литературы, который один всё понимает. Уверенный в собственном вкусе и в несовершенстве вкусов всех остальных, он, вероятно, отметает редактора (а кто в «Бельских просторах» решится редактировать автора, который ещё недавно был ответственным секретарём?), отметает советчика, и получается: «Я иду на вокзал, шлёпая по рыжему коньяку под слоем пломбира» – это гениально!!! – и сразу следом – пошлое, безликое: «Снег целует меня в лицо мокрыми холодными губами» («Хурма для ангела»).
Интересно в этом ключе сравнить текст, выбранный, а затем, вероятно, «подчищенный» редакторами московских журналов (столь осуждаемыми в «Геометрии литературы») – и текст, выбранный и выправленный (будем так считать) самим Игорем Фроловым: «Так писал Заратустра» и «Конец света на Юпитере»[12]. У этих рассказов немало общего. Почему-то уверен, что сам автор не сомневается в превосходстве второго рассказа, где смог сказать больше и о большем, – и, думаю, зря. «Так писал Заратустра» – лаконичен, аскетичен донельзя, а потому сух и прекрасен; всё в нём к месту: и умеренные красоты, и органичное снижение («Я трахнул? Бог с тобой, золотая рыбка, с чего ты взял?»)... Внешняя сдержанность, исполненная внутренней силы; ни слова лишнего, нет вседозволенности. Во вседозволенности – Фролов расползается, как Людовик четырнадцатый.
Но это всего лишь вопрос редактуры. А есть и внутренняя проблема, более серьёзная. Порой мне кажется, что Игорь Фролов сбавляет темп. Лучшее в нём как в прозаике – некая пассионарность «голого загорелого дикаря» в литературе, стремление вверх, без страха сокрушить авторитеты, постичь тайны бытия... Но вот – замедление хода. Какое-то любование... упоение... зазеркалье. Автор, вслед за героем, занялся тем, что глядится в зеркала и составляет из льдинок слово «вечность», в прозе его наметилась пугающая статика. «Возле моего дома рос гигантский двустволый амурский орех. Прошлой осенью я насобирал орехов в зеленых мягких мешочках, залил их водкой, и скоро у меня была бутыль темно-синих чернил. Я заправил ими свой «Паркер» и попробовал писать. Высыхая, они давали чудный золотистый цвет с металлическим блеском, – не чернила, а жидкая струна. Роман обязательно нужно писать пером и ореховыми чернилами, решил я, любуясь растущей стеной своих золотых автографов» («Наша маленькая скрипка»[13]). Зачарованность ореховыми чернилами. Зачарованность копеечными тетрадками, в которых, условно говоря, может быть написано великое на миллион (именно с таким чувством смотрит на тетрадки герой «Учителя бога»). Фролов с наслаждением валится в сладость, в каллиграфию, в зеркальную игру с красивыми образами, с красивыми словами, и есть опасность, что провалится совсем: как Леонов в «Пирамиду», или как художник из притчи, полвека писавший совершенную картину, а после последнего мазка обнаруживший, что холст наглухо закрашен чёрным.
В этом смысле показательна история героя «Учителя бога», гениального математика, просчитавшего вселенную: от фундаментального открытия, сделанного в двадцать лет, он почти отмахнулся – это, мол, только начало, нижняя ступень постижения... А потом – дальше по ступеням, почти к шизофрении, прежде чем обнаружилось, что это – в двадцать лет – и был скачок, а потом только видимость движения. Фролов подошёл к важной теме, хоть и не проговорил её вслух (и, боюсь, сам не до конца осознал). О «скисании» – великих теорий, великих книг, если их передержать. Не «выстрелившие» вовремя, они действительно скисают, отравляя и своего творца: надо преодолевать давящее «величие замысла», обнародовать, таким образом «избавляться» от них в себе – пусть получается крикливо, хвастливо, с ошибками, – и только тогда возможно идти дальше. Я боюсь, что и прекрасный Фролов начнёт «перекисать», с затаённым дыханием в предчувствии великого романа, с десятилетним каллиграфическим восторгом перед чистыми листами... «Теория танца» – цикл, в который входят почти все названные здесь рассказы, и которого мы, боюсь, так и не дождёмся в готовом виде (издательство «Вагант» выставляло обложку этой так до сих пор и не собранной книги ещё в 2008 году)... Романные замыслы, которые, конечно, есть...
«Вся жизнь была, оказывается, сухим эпилогом, послесловием к маленькой повести в полгода длиной». Мне бы не хотелось, чтобы эта фраза из «Учителя бога» стала для автора пророческой.
Март 2013
[1] «Бельские просторы», 2011, № 9.
[2] «Урал», 2010, № 1.
[3] «Знамя», 2003, № 9.
[4] «Бельские просторы», 2010, № 12.
[5] «Новый мир», 2011, № 8.
[6] После выхода «Геометрии литературы» екатеринбургский поэт Олег Дозморов, лауреат премии журнала «Урал», заявил, что прекращает сотрудничество с журналом – потому что про него в статье было сказано, что его «истинно графоманские стихи напечатаны, видимо, потому, что автор – друг Бориса Рыжего».
[7] «Бельские просторы», 2012, № 9.
[8] Игорь Фролов. Вертолётчик: повесть, рассказы. – М.: «Эксмо», 2007.
[9] «Урал», 2011, № 10.
[10] «Знамя», 2013, № 4.
[11] «Бельские просторы», 2011, № 11.
[12] «Бельские просторы», 2012, № 3.
[13] «Бельские просторы», 2010, № 9.
