С зоилом спорить не пристало
Любимцу ветреных харит.
И. Иртеньев
«Арион», № 3 – 2012 год.
Увлёкшись новинками, я отошла от «китов» рубрики «Поэзия: что нового?» – журналов поэзии «Арион» и «Воздух».
«Арион» за это время прирос несколькими номерами. Вернёмся в третий номер «Ариона» за 2012 год.
Первое впечатление от прочтения журнальной книжки – до чего же идиллический номер!.. Никакого в нём поэтического эпатажа, шумных дискуссий, нелицеприятных откровений или горестных открытий (публикаций авторов, недооценённых при жизни). Здесь материалы поэтов о поэтах не трагичны – живые пишут о живых в рубрике «Групповой портрет» под общим заголовком «Мой важный поэт», пишут элегантно по форме и мило по содержанию. Даже наличие в номере двух полемических статей в жанре поэтической критики – Евгения Абдуллаева «Поэзия действительности (V)» и Алексея Саломатина «Не ведая стыда...» – не придаёт ему «скандального», «провокативного», «дерзкого» и т.п. тона. Полемические обращения Евгения Абдуллаева к Владимиру Козлову в его тексте – просто образец сдержанных культурных возражений. Статья Алексея Саломатина, несмотря на якобы «воспитующий» заголовок, тоже сформулирована не так, чтобы наделать бурю. Может быть, такой номер теряет в интересности – но прибавляет в гармонии.
В «Читальном зале» нынешнего «Ариона» три крупных подборки: Олега Дозморова «Так ещё больнее», Андрея Анпилова «На одной ноге» и Амарсана Улзытуева «Всеземля».
Олега Дозморова узнаёшь «по голосу». Дозморову присуще вставлять «сниженную» лексику (нет-нет, не в том смысле! – обычные просторечные или грубоватые выражения) в стихи, вероятно, чтобы слишком не воспарить. В подборке «Допустим, пейзаж» («Арион», 2011 №1) меня порадовала строчка: «И птица замерзла, сидит, ни гу-гу. / Ну, птица тупая».
Сейчас Олег Дозморов распространил эту манеру на всю свою стилистику. Как, если не борьбой с ложным пафосом, воспринимать первое стихотворение в подборке?
На кухню вышел я помыть посуду —
и на две тыщи лет назад унесся.
С Горацием бродили мы по саду,
и нам светило золотое солнце.
…Журчит ручей среди прекрасной рощи,
протягивает Аполлон, паскуда,
мне в руки лиру, спрашивает: хочешь?
А у меня не вымыта посуда.
Это хорошо. Как и следующие «упражнения на упрощение»:
* * *
Хорошо, что мы совсем не знаем,
как устроен мир,
только спорим глупо да гуляем,
лопаем пломбир.
День какой сегодня образцовый
выпить и поесть.
О, гляди-ка, бар открылся новый,
счастье точно есть.
* * *
Как плачет нежная весна!
Я превращаюсь в соловья,
я становлюсь сентиментальным,
таким, как будто и не я —
другой по улице идет,
не сквернословит, не плюет,
а разве что подозревает,
что все когда-нибудь пройдет.
Можно заметить в ткани этих стихов нарочитые технические слабости, если не ляпы – видимо, это и есть одно из проявлений того, о чём говорилось выше. Олег Дозморов сознательно избегает «высокого штиля», и получается это у него, на мой взгляд, неплохо. Я бы сказала, что в формате «сниженного» рассуждения о «возвышенным» сделан и объёмный верлибр будто бы «анкетного» характера:
С 2000 по 2004 год я работал в провинциальном глянцевом журнале,
а с 2004 по 2008 – в московском,
… но никогда не упоминал об этом в стихах,
хотя работа составляла большую часть моей жизни…
…Куда отнести работу в глянцевом журнале?
Конечно, это изрядная пошлость…
…Но ведь не пошлее, чем советские заработки сценариями
документальных фильмов.
Проблема в том, что это ни рыба ни мясо, ни то ни се,
и не совсем уж гадость, и не очень-то благородно,
никакой музыки жизни…
Но подборка Олега Дозморова рисковала бы оказаться проходной, если бы все его длительные размышления не пришли к выводу:
Знаешь что? Я думал, что несчастным
буду всем приятней и милее,
человеком безупречно частным,
оказалось – так еще больнее.
Олег Дозморов охарактеризовал точной стихотворной строкой новый тип лирического героя современной поэзии: «человека безупречно частного». Вся его поэзия – безупречно (в этой художественной парадигме) сделанная лирика «безупречно частного» человека (к таким относятся и классики):
…Полонский не писал о работе цензора,
и Некрасов не писал стихов о работе в журнале,
и Случевский не упоминал в стихах о госслужбе,
и Анненский…
Совсем иную картину мира являет читателю Андрей Анпилов. Ему хочется воспарить, и он ищет возможность «взлёта» даже на воробьиных крылышках, как в стихотворении «Воробьиный куст»:
Сухой и горький воздух пуст,
Среди мороза холостого
Бесснежный одинокий куст
Дрожит от щебета густого.
Инстинкт ли, холод ли, несыть
Собрал их всех на ветках ивы,
Чтоб торопливо обсудить
Зимы грядущей перспективы?
Стилистика этого стихотворения «повевает» архаикой Золотого века. А дальше появится и античность:
Трещат, пищат наперебой
Танатос, Эрос и Либидо… –
Правда, рифмующиеся с «либидо» «дети лейтенанта Шмидта» придают этому чрезмерному, с точки зрения чувства меры, сравнению должной иронии. Чтобы регулировать сарказм читателя. Но чем дальше в стихи Анпилова, тем меньше иронии, больше полёта:
Уходился дух смятенный
Механическим трудом,
Ни единой тучки темной
В тихом небе золотом.
Встать нельзя, идти куда-то.
А душа летит, крылата.
В стихотворении с двусмысленным названием «Блаженный» слова «счастье» и «веселье» в жутком контексте обретают значение уж не оксюморона, а гротеска:
На еврейское на счастье
И на вечный срок
Был веселый на запястье
Выбит номерок.
Слева яма, справа яма,
В небесах звезда,
Всё на помощь “мама, мама”
Звал и звал Христа.
И уж безо всяких оговорок возвышенно и обращено в античную поэзию стихотворение «Последний поэт» с эпиграфом из одноимённого произведения Е. Баратынского и с интересным звуковым приёмом в конце каждой строфы – дань памяти хору из греческой трагедии? Аккомпанементу морского прибоя?..
Известно – греки, если не бунтуют,
То сразу вечно курят, пьют фраппе,
Играют в тавли, в сивый ус не дуют
От кризиса до кризиса, в кафе
Сидят ночами теплыми, тоскуют
Одни лишь песни, надрывая сердце, – “э-э-э...”
«Что, милые, не ждали?..» О, когда бы
Не помнил, что на севере борей
Твою могилу одувает, я бы
Поклясться мог – немного постарей,
Ты стал бы – он, и мы объятья-крабы
Сцепили бы как встарь – “полегче, эй!..” —
И Танаис бы вспомнили.
Обращение к Танаису здесь следует понимать, вероятно, как обращение к творчеству поэтов Заозёрной школы (из них сегодня живы двое – Владимир Ершов и Игорь Бондаревский). Андрей Анпилов не только поэт и бард, но и теоретик бардовской песни. Его перу принадлежит великолепное послесловие к книге Геннадия Жукова (1955 – 2008) «Не ходи сюда, мальчик» (М., 2009). Статья Анпилова – первое исследование творчества Геннадия Жукова, поэта Заозёрной школы. В «Последнем поэте» Анпилов воздаёт дань уважения всем «заозёрщикам» – последним романтикам из Танаиса.
Поэзия Амарсана Улзытуева, автора двух сборников стихов, живущего в Улан-Удэ, рождает неконтролируемую цепь ассоциаций: Улан-Удэ – Бурятия – буддизм – дацаны – ламы – созерцание, просветление, нирвана. Стихи Амарсана Улзытуева очень «созерцательные». И не только когда он заводит речь о вневременных явлениях:
Гуцынь – китайская гитара
Странников двое, калик перехожих, скитальцев,
Странные двое, идут, спотыкаясь, толкаясь, наверно, слепые,
С ними один на двоих инструмент музыкальный, похожий на гусли,
Снимет один его с плеч, а второй помогает.
Но и в разговоре о самых заурядных современных приметах:
Ведущая трэвел-программ
Пьяняще-ароматный, как французское красное сухое, голос,
Пьет его телезритель сюжет за сюжетом, глоток за глотком,
Нисколько не героическое, но со вкусом, вкушаем журчанье
Нимфы глубоководной голубого эфира.
В переводе на наш культурный код поэзия Амарсана Улзытуева насквозь эпична. Это прослеживается в названии подборки и особенно ярко в стихотворении, открывающем её – «Купание слона»:
Слон, вселенноподобный, купается в мутной от ила реке,
Словно самое первое слово в начале времен…
Размеренная, точно поступь слона, ритмика стихотворения, вескость каждого слова рождают чувство сотворения мира на твоих глазах и понимание, как в мир приходит религия. Однако – нет добра без худа:
Понял я смысл исполинский слона,
Пусть тебя искупает, Россия, могучее древнее слово, в солнцеволосой воде,
Путь ведь обратно не близкий, –
Эти строки вызвали у меня неконтролируемую ассоциацию с советской поговоркой «Россия – родина слонов». К России в этом номере много апелляций – в поэзии, в поэтической прозе Михаила Бару, в «Листках» – коротенькое стихотворение Ольги Коробковой:
Врет великая русская. Не умирают.
Не впадают в горячку. Не ездят на воды.
Пьют-едят, ходят в гости, бумагу марают.
После горя живут по законам природы.
И на тех, кто живет, прорастают цветочки...
Так элегически-безнадёжно, что возникает проекция на всё государство и весь народ. Что-то вроде: «Ах, Рассея, Россия – / Все пророки босые!».
«Проза поэта» Михаила Бару «Снег женского рода» – это ряд поэтичных восхищённых зарисовок, выполненных с безусловным умением. Заметки из подмосковной жизни: видишь усадьбу князя Вяземского в деревне Пущино на берегу Нары, диалог очаровательных «музейных старушек» из неназванного тихого художественного музея, умилительную сцену службы с песнопением в сельской церкви, от которой осталась одна лишь колокольня, «крупные золотистые мурашки», которые «бежали по кронам ближних берез и осин» от колокольного баса в Гуслицком Спасо-Преображенском монастыре города Куровское, зимнее праздничное застолье с солёными рыжиками… Чудесные, да, картины, очень русские. Но «на выходе» получается китч или лубок. Россия – это, мол, пироги, солёные огурцы, церкви с колокольным звоном, песни за столом и чай с гречишным медом. Как не вспомнить замечательное определение политэмигранта: «Се вид Отечества, лубок» (к нему мы ещё вернёмся!).
В «Голосах» «этого номера «Ариона» никаких открытий и взлётов, увы, не случилось. Приятнее всего мне было читать стихи Евгения Карасева – наверное, потому, что этот поэт увидел радугу над омерзительным «мрачным поселком».
Привлекает внимание и подборка стихов Алексея Дьячкова в контексте его предыдущих журнальных публикаций (http://magazines.russ.ru/authors/d/dyachkov/). Буквально год назад Алексей Дьячков выдавал ещё отличные, профессионально сделанные вариации в духе «почвенничества», а сегодня он в рамках одной подборки демонстрирует динамику роста. Рядом с хемингуэевским по духу и «почвенным» по форме стихотворением «Юра»:
Тянулась ночь...
Он вышел утром рано,
Захлопнул дверь, ключ повернул в замке
И поскрипел домой через поляну,
Позвякивая чем-то в рюкзаке, –
Стоит сардоническое стихотворение «Филолог», тяготеющее к эстетике обэриутов:
Забыл взять оборот деепричастный я
Для красоты, чтоб спеть, как жили счастливо,
Пока бараков не шагнули из
И буквы по листу не расползлись.
К обэриутам апеллирует и Владимир Строчков:
* * *
Зуммер умер, таймер сдох,
навсегда тик-так затих,
всюду миги дохлых блох,
выпали от сих до сих,
и окрест покрылось все
дохломухами минут,
тараканами часов,
мертвых суток там и тут…
«Мой важный поэт» – это для Ларисы Миллер Сергей Гандлевский, для Сергея Стратановского – Тамара Буковская. Эти статьи не имеют «двойного дна»: подлинное восхищение любимыми поэтами, выраженное очень деликатно, ненавязчиво, и поэты того стоят. Таково по сути и форме вступительное слово Ольги Волгиной к её же переводу «Высказываний о поэзии» Дилана Томаса. Это маленький очерк о Томасе «Человек в широкополой шляпе с павлиньим пером». А за ним – анкета литературного журнала «Horizon» с ответами Дилана Томаса под заголовком «Цена литературы» (в середине 40-х годов этот журнал интересовался взглядами писателей на их материальное положение и пожеланиями о вознаграждении за писчий труд). Ответы Дилана Томаса актуальны до сих пор. Актуально и эссе Томаса «О поэзии»: «Я согласен, что куплеты для мюзик-холла могут быть хорошими стихами – так же как лимерики, салонные песенки или те, что поют в пивных, – но я не думаю, что можно сказать то же самое о рекламе крекера и т.п».
Пятая часть «Поэзии действительности» (Очерки о поэзии 2010-х) Евгения Абдуллаева адресована «молчанию, тишине». Абдуллаев анализирует художественное значение пауз в поэтических строках, и у него получается, что в сегодняшней поэзии оно велико – в противовес советской поэзии, которая «была густо закрашена словами». В этой статье, кстати, Евгений Абдуллаев отвечает на вопрос, который томит меня уже несколько лет: зачем пишутся русские хайку? «Хотя я не большой поклонник хайку как таковых*, признаю, что их роль в современной русской поэзии исключительно важна. Как тренажа – по работе с внутренними паузами, по избавлению от привычки равномерно заштриховывать стихи словами».
Система аргументации Евгения Абдуллаева, как правило, так плотна, что её трудно опровергнуть. Мне не приходилось читать других популярных исследований о роли пауз в стихах. Евгений Абдуллаев таковое создал – и решпект ему! Так же, как Юрию Орлицкому решпект – за то, что поднял на щит «Силлабику сегодня», проанализировав краткую историю русской и советской (не путать!) силлабики и её теперешнее состояние.
Самую «проблемную» статью в номер предложил Алексей Саломатин, затронув тему «о продолжателях и подражателях» – начав с примера стихов Людмилы Херсонской («смотрящий в проём», «Знамя», № 4 – 2012): «Сквозь включенные в неё тексты настолько явно просвечивают стихи Олеси Николаевой, что невольно закрадывается мысль о сознательной мистификации или первоапрельском розыгрыше… Даже в тех случаях, когда строки Херсонской и не являются откровенным парафразом Николаевой, ориентация на манеру последней, …заметна невооруженным глазом».
По словам Алексея Саломатина, случай такой далеко не единичный: бывала поэтическая «вторичность» и у Алексея Цветкова, и у Виталия Пуханова – и у Гумилёва, Пастернака и Бродского, оказывается, мелькали тени образов Маяковского: «тучи, ободранные беженцы точно» и «во рту / умерших слов разлагаются трупики». Да и Некрасов с Пушкиным перекликался… Да и в этом номере «Ариона» у Владимира Строчкова встречается вольный или невольный перифраз Бродского:
Перевернута фигура,
размываются края.
Это камера обскура,
это мертвая натура,
это родина моя.
«Се вид Отечества: лубок» лейтмотивом пронизывает весь журнал. Хотя тут и Набокову «поклон», и Феодосию Савинову с его стихотворением «Родное», ставшему в усечённом варианте советской патриотической песней:
Но на уровень публицистической статьи о юридической стороне проблемы – плагиате, воровстве идей – Алексей Саломатин не выходит. Слово «плагиат» в статье упомянуто в контексте «чтобы никого не обидеть»: «…сознательный плагиат в прямом смысле этого слова – явление довольно редкое и остающееся прерогативой почти исключительно лиц, либо к литературному цеху причисляемых лишь формально, либо воспринимающих литературу как рядовое ремесло». Развития морально-этической стороны дела автор также не допускает, обозначив свою позицию чётко: «Заимствование, впрочем, заимствованию рознь» и «От укачивания на волнах чужой интонации не застрахованы и куда более значительные авторы» (чем Н.В.Гербель, чьё стихотворение «Простор» похоже на «Зимнюю дорогу» Пушкина. – Е.С.). Алексей Саломатин явно старался придать статье рассудительный, а не обличительный и не дискуссионный характер – и у него это получилось. Он не затронул, скажем, такой аспект литературного процесса (имеющий место в основном на его «низовых» уровнях), когда «ученики» сознательно копируют «мастеров», «любители» – тех, кого полагают профессионалами. И вовсе не осветил проблему «местечковости»: когда в сообществе либо регионе принята лишь одна творческая тенденция, которую все пишущие поддерживают, боясь сделать шаг влево, шаг вправо. Возможно, Алексей Саломатин прав, что не рассматривает девиации, а лишь намекает на то, что заимствование может выражаться уродливо: «Иное дело – эпигоны решительно бесталанные, способные лишь профанировать высокую традицию». Ибо то, о чём говорю я – типичная «не-литература», а у Саломатина – литературный портрет явления. Однако такая тема, на мой взгляд, требует и социального аспекта рассмотрения, и потому деликатный вывод автора: «Способность творчески преобразить исходный материал, органично растворить чужое в своем и создать эстетически ценное произведение служит для автора лучшей индульгенцией. Перефразируя Крылова, … – “Заимствовать хоть смей, да дело разумей”», – мне представляется однобоким. Зато ни критик, ни журнал не «подставились», и обиженные разбирательства по поводу этой статьи вряд ли возможны.
