Прощай, Уфа, любимица души моей. Надолго, надолго, может быть, и навсегда расстаюсь с тобой. Но ни лета Мафусаиловы, ни встреча с дивными красотами природы, рассеянными в таком изобилии в других местах, не изгладят и не затемнят тех сладких воспоминаний о тебе, которыми так полна вся душа моя. Прости! Твой горный воздух для меня вреден ныне. Холод, которым обдаёшь ты меня, вовсе ныне не питателен для моей расслабленной груди, но я любил и люблю твои очаровательные окрестности, люблю твои грязные овраги, по которым я бегал в летах детства моего, люблю твои величественные горы, на которых я, гуляя, любил мечтать в юношеские лета мои. Каждое твоё место напоминает мне из прежних лет моих что-нибудь приятное. Вот, например, так называемое Чёртово Городбище! Здесь, когда бестолковый мой товарищ восторженно читал пред учителем красноречия обличительную речь Цицерона: «Quousque tandem abutere, Catilina, patientia nostra»3, я, с поникнутой головой сидя на обрывистом утёсе и устремив тоскливый взор на тёмные воды реки Уфы, читал страшную балладу Жуковского:
Над пенистым Днепром-рекой,
Над страшною стремниной,
В глухую полночь Громобой
Сидел один с кручиной.
И чего не перечувствовал я в это время, чего не передумал. «Ну, если бы теперь, – мечтал я, довольно бойко посматривая на страшную падь, лежащую под моими ногами, – если бы теперь вышло оттуда что-нибудь такое… с хвостом, когтьми, рогами… гм! (и, конечно, многозначительная улыбка самонадеянности оживляла шестнадцатилетнее лицо мечтателя) я деньги бы взял, но души своей ему бы не отдал. Помилуйте, не надуть чёрта в XIX столетии: после этого не роди мать на свет Божий».
А сколько мыслей светлых, бойких, увлекательных взлелеяла юношеская голова моя на твоих высоких горах, моя прекрасная Уфа, сколько чувств, то грустных, то пламенных, перекипятило сердце в твоих материнских объятиях. О! всё это надолго, навсегда, даже до гроба останется в памяти моей. Теперь прости! Я еду далеко от тебя, и, может быть, в чужом краю, под другим небом прикрою бесталанную мою голову. Всё готово к отъезду. Прогоны и подорожная в кармане, осталось только проститься с друзьями, но с ними я прощусь на твоих светлых водах, моя чудесная Уфа, и оттуда, в последний раз взглянув на тебя, пошлю тебе мой прощальный поцелуй.
Верный моим неизменным чувствам к любимому городу, я не хотел выехать из Уфы, севши в почтовую кибитку, и потом изредка взглядывать на неё, поднимаясь из повозки, нет, этот почтальонский выезд не в моём духе. Это значило бы бессмысленно отнять у себя несколько часов душевных наслаждений, а они-то, и едва ли не они одни, составляют единственную пищу в моей скитальческой жизни. Я решился ехать из Уфы водой, обогнуть её кругом по реке Белой и под Висячим камнем распроститься с моими друзьями, которые так искренно были преданы мне в мою чёрную годину.
Было около трёх часов вечера. Косная лодка ждала меня с четырьмя приятелями на перевозе по Оренбургской дороге. Мы сели, удалые гребцы несколькими ровными, дружными ударами вёсел вынесли нас на средину реки, и, когда я обратил первый прощальный взгляд мой на город – на семинарский корпус, на архиерейский дом, на старый собор, которые так много напоминали мне собой, – злодеи, душегубцы запели мою любимую старинную песню: «Ты прости, прощай, мой любезный друг»4, признаюсь, я не мог выдержать гнетущей меня тоски, сердце невольно закипело в груди, и крупные слёзы навернулись на глазах. Певцы остановились.
– Что ты делаешь, друг? – заговорил один из приятелей. – Какая нелёгкая несёт тебя в такую даль и что ты будешь делать там?
– Что делать, – отвечал я, скрепив сердце и вызывая весёлый вид на тоскливое лицо, – что делать! Буду ждать генеральского чина и…
– Вот верная надежда для губернского секретаря в 40 лет, – отвечали мне хором захохотавшие приятели.
Что ж мудрёного? Разве вы не слыхали умной поговорки одного полководца к своим подчинённым: худой тот солдат, который не надеется быть генералом.
– Слыхали и знаем, и эта поговорка не раз осуществлялась в прежние годы, только в военной службе, а нам, например, на чернильном поприще за что бы дали генеральский чин?
– За что? Да хоть бы, например, за составление проекта… проекта – каким лёгким способом (тут я показал на воду) можно сбыть с рук четырёх негодяев, которые отлынивают от должности, даром заедают царское жалованье и, что всего хуже, мешают человеку в последний раз полюбоваться его милым городом, в последний раз помечтать на его родных местах.
– Так мечтай же, несносный человек, а мы будем курить.
– Курите, друзья мои, курите и пойте, если угодно, и я даю слово не отставать от вас.
– Давно бы так, а то на похороны, что ли, ты пригласил нас?
Было уже около трёх часов вечера, как я уже сказал. День был нестерпимо жарок, но тем прекраснее казался вечер – тихий, безветренный, а прохлада от воды делала поездку нашу в полном смысле очаровательною. Лодка наша тихо, невидимо скользила по прозрачной поверхности Белой. Мы миновали уже красивый дом Г.С.5, расположенный на чудном месте береговой горы, миновали высокий минарет мечети и поравнялись с архиерейским домом. Вид на него с реки превосходный, но за 20 лет пред сим он был несравненно лучше. Я думаю, многие помнят, что от главного корпуса, почти на всём склоне горы до реки Белой, расположен был сад, незатейливый, конечно, – без теплиц, оранжерей, фантастических беседок и т.п., но сад, сформированный из дикорастущего лесу – липы, берёзы, орешника и проч. Значительное пространство, занятое этим садом, распланировано было дорожками, извивавшимися в нём по разным направлениям, в верхнем конце сада возвышался небольшой, но красивый двухэтажный полукаменный домик с домовой церковью, и от горы – узенькая лестница с красивыми перильцами. Сад, как я сказал, не представлял в себе ничего затейливого, но зато, заслонённый от города со всех сторон, он представлял род какой-то пустыни. Вид из него очарователен и особенно с западной площадки. Отсюда река Белая видна была на всём своём полуденном протяжении, т.е. вёрст на пятнадцать в длину. Взгляните теперь влево – и в виду вашем угрюмая Уфа сливает мутные воды свои с светлыми струями реки Белой, обратите пристальный взгляд направо – и речка Дёма, вытекая из степей Башкирии, скрываясь и таясь между лесами, наконец выносит свою посильную дань матери рек Оренбургского края. Бросьте взгляд ваш за реку, и перед вами, как на красивом ландшафте, вёрст на 20 раскинуты зелёные луга с тёмной тению лесов, и среди них, как в тумане, блестят соломенные кровли поселян разных деревень!
Чудный, превосходный вид! Здесь-то архипастыри нашей церкви любили проводить в летнее время часы своего досуга. Преосвященный Амвросий 2-й, ныне епископ Пензенский, развёл, или, лучше сказать, образовал, этот сад и любил беседовать в нём с высшими сановниками города. Он хотел даже сделать его именным, т.е. образовать дорожки сада по линиям букв своего имени – Амвросий, что разобрать с горы было бы очень легко, но исполнению этого намерения, вероятно, воспрепятствовала местность. Преосвященный Аркадий (ныне епископ Олонецкий и Петрозаводский) тоже любил проводить в этом саду своё свободное время.
Кстати, я расскажу вам о нём довольно занимательный анекдот. Имея от природы ум тонкий и наблюдательный, преосвященный Аркадий хотел видеть своими глазами, как пчёлы устраивают своё мудрёное жилище, как лепят свои шестигранные ячейки, как носят мёд, словом, хотел видеть весь процесс их домохозяйственных работ. На этот предмет был выписан из завода стеклянный улей и поставлен в саду в приличном месте, и затем преосвященный занялся своим учёным наблюдением. Прошло уже довольно времени. Однажды приходит к нему соборный протоиерей Кандарицкий. Я был послан от архимандрита Феодотия с книгою и был в то время тут. После обычного приветствия Кандарицкий, старик весёлый, умный, любимый преосвященным за свою прямоту и откровенность, весело спросил: «А что, владыко святый, позвольте узнать – в каком ходу ваш пчельник – каково работают ваши пчёлы?» Преосвященный улыбнулся и, помолчав немного, отвечал: «Чур, не в вынос, отец Протопоп, – пчёлы назвали меня старым баклушником и сказали, что дело было бы полезнее, если бы я с такой же настойчивостию наблюдал за домохозяйством попов и дьяков моей епархии, а их домохозяйство предоставил бы их собственной заботливости».
– Что же это значит, преосвященный владыко? – возразил Кандарицкий?
– Да вот что значит, отец Протопоп: пчёлы прежде всего заклеили внутренность улья воском, а потом уже принялись за свою работу, – и оба засмеялись.
Третий архипастырь, любивший этот сад, был преосвященный Михаил (находящийся ныне на покое в уфимском мужском Успенском монастыре). О нём я ничего не знаю. Он и среди паствы своей вёл самую уединённую отшельническую жизнь. Знаю только одно, что по его приказанию с прибельской стороны сада по крутому скату горы вырыта была в земле лестница, и здесь-то раннею утреннею порою видали какого-то монаха в старой рясе, спускающегося к реке Белой.
Да простят мне Бог и добрые люди моё слабое суждение о таких высоких лицах, но не всякой ли из нас видит здесь три лица и три различные характера. В занятиях первого видим дух строителя, в намерении второго – наблюдательный ум натуралиста, а в занятиях третьего – чисто монашеское смирение.
Но время течёт, а с ним и наша лёгкая ладья. От архиерейского сада виднеется в одном направлении от него ряд крутых каменистых возвышенностей, прерываемых глубокими оврагами, из которых особенно примечательно страшное жерло Черкалова оврага. При взгляде на него в голове моей мгновенно мелькнуло воспоминание о разбойничьей шайке грозного Бахтияра и плачевной участи бедного Черкалова. Но я говорил уже об этом.
Далее возвышается гора пещеры, на которой расположено ныне татарское кладбище. Вид с реки на эту гору истинно величествен. Она представляет из себя род разрушенного замка тех древних витязей, которые строили свои терема на неприступных местах, занимаясь удалыми набегами на земли враждебных соседей своих. Должно предполагать, что при страшной грозе ударом грома разбило материк горы и значительная масса его, оторвавшись от своего целого, остановилась в полугоре, но в таком грозном положении, что, кажется, сию же минуту готова рухнуться вниз, чтобы в прах разрушить всё, встретившееся на пути её. А между тем бедная промышленность беззаботно, с весёлыми песнями подкапывает этот страшный утёс, отрывая от него камень по камню для выжига алебастра. Удалый народ!
От этой горы река Белая едва заметно берёт направление влево и, протекши версты две, вдруг поворачивает к северу и тем образует острый песчаный угол, далеко вдавшийся в реку. Место гибельное для судов, плавающих по Белой, и, сколько я могу припомнить, едва ли проходила хотя одна весна, в которую бы одна или несколько барок в этом месте не сели на мель. Конечно, много бед случалось от собственной неосторожности промышленников или, лучше сказать, их лоцманов. Например, некоторые из них, не желая напрасно тратить время и боясь внезапной убыли воды, отваливают от города при значительном юго-восточном ветре. Сначала всё идёт хорошо и даже нельзя предвидеть никакого неприятного случая. Но когда барки по незаметному направлению реки к югу должны поворачивать влево, тогда юго-восточным ветром, мало-помалу сбивая их к северу, наносит наконец на пагубную отмель, и тогда если не весь, если даже не половина, то четверть капитала хозяина наверное уже погибла невозвратно, потому что пособить этому бедствию надобно немедленно, а наёмка людей, паромов для перевозки груза на берег, сталкивание барок с мели, потом новая нагрузка – не могут не стоить хозяину весьма значительных издержек. И сколько случалось таких гибельных обстоятельств, сколько убито капиталов на этом роковом месте, с того времени как открылось судоходство – право, со стороны подумать страшно.
Мне очень памятно одно несчастное происшествие подобного рода, случившееся с одним из моих близко знакомых по пребыванию моему на кумысе, именно – с чиновником башкиро-мещерякского войска Миркеем Резяповым. Занимаясь, кроме службы, торговлею, он года три тому назад скупил несколько тысяч пудов шадрику6. Для сплава его на Нижегородскую ярмарку купил четыре барки, нанял лоцмана и на всю эту торговую экспедицию пустил в ход едва ли не весь свой капитал. Наконец, когда всё было улажено и готово к отплытию, он, отпуская с караваном своего приказчика, дал ему все дельные наставления, в которых он будет нуждаться в своём продолжительном и опасном пути, и потом при себе отправил караван и до тех пор стоял на берегу, пока барки не выбрались на средину реки и, выровнявшись в должный порядок, спокойно поплыли вниз. Я был с ним.
– Ну, хазрет, – сказал он мне, – кажется, я со своей стороны сделал всё, что должно сделать заботливому хозяину. Прочее всё зависит от Бога, а мы с тобой пойдём пить чай, я с самой зари встал и ничего ещё не ел.
Отошедши несколько шагов, он остановился и наблюдательным взглядом окинул небосклон: нигде ни тучки, – всё ясно, тихо.
– Что ты беспокоишься, – сказал я ему, – ветру нет, чего же бояться?
– Здесь нет, но там может быть, – отвечал он задумчиво, показав в ту сторону, где находилось опасное место.
«Сколько барок сего дня пошло?» – спросил он одного знакомого. «Да штук восемнадцать отвалило», – отвечал ему.
Успокоенный этим ответом, он отправился домой и, уступая требованиям животной натуры человека, со всею живостию проголодавшегося распорядился о самоваре и завтраке, однако ж при всём этом не забыл послать работника верхом на Нижегородскую гору (где пещеры) – смотреть за дальнейшим ходом своего каравана. Прошло около часу, между тем самовар и закуска были поданы, и мы, разговаривая о тревожных хлопотах людей коммерческого круга, спокойно распивали чай. Под конец подали ром, и при этом новом угощеньи разговор сам собой длился ещё около часу. Вдруг вихрем пролетела лошадь во двор, и чрез минуту вбегает испуганный работник, проговаривая скороговоркой:
– Хазрет! Барка саирча отырган (барки сели на мель).
Ни слова не сказал бедный Миркей. Чашка выпала из его рук, голова склонилась на грудь и, кажется, страшная коса смерти не может до такой степени исковеркать, исказить лицо человеческое, как это громовое известие обезобразило моего несчастного знакомца. Я оцепенел от ужаса. Минут десять длилось это мертвенное состояние, наконец, он выскочил из-за стола, как помешанный бросился на двор, сел на лошадь и в одном бешмете поскакал к злополучному месту.
Дорого стоило это бедствие моему доброму Миркею, и должно прибавить, что оно случилось от причины вовсе не предвиденной. Действительно, под горой, где стояли барки, ветер был едва заметен, но, когда они миновали гору пещер и выбрались на открытое место, ветер сделался уже довольно силён, притом к этой физической причине несчастия присовокупилась несмышлёность, а может быть, и излишняя самонадеянность выпившего лоцмана, который пренебрёг предосторожностию – дать баркам в своё время надлежащее направление, и их бросило на мель.
Не знаю, почему господа судопромышленники после столько раз испытанных ими бедствий не найдут средства избегнуть их на будущее время, а, кажется, это средство существует. Например, река Белая, как я говорил, течёт мимо города к западу, и, отойдя версты две, вдруг поворачивает к северу, и потом берёт направление к востоку. Таким поворотом образовавши довольно значительный полуостров, даёт название двум течениям южного и западного. Между ними на расстоянии полутора вёрст прорыт был в давние времена небольшой канал (ныне заброшенный), вероятно, для прогона плотов или прохода небольших лодок. И хотя голова моя устроена вовсе не на коммерческий лад, но предполагаю, что если бы возобновить этот канал и устроить его в большем размере, то, кроме того, что из общего итога в проезде было бы исключено лишних 8 или 10 вёрст, это избавило бы суда от необходимости проезжать мимо пагубной отмели, на которой погибло уже столько капиталов7.
Избавленные от хлопот и опасений судопромышленников, мы очень спокойно обогнули песчаную косу на нашем лёгком челноке и, наслаждаясь вполне всею роскошью прелестного вечера, в самом приятном расположении духа продолжали наш путь. Миновали дубники – лес довольно прежде значительный, но ныне почти вырубленный и опустошённый, годный только на дрова. Миновали деревню Киржацкую, потом сельцо Миловку, имение надворной советницы Б.8 с превосходно отстроенным домом, по крайней мере, он так казался мне издали, но что мне известно по рассказам других, то крестьяне г-жи Б. живут едва ли не против желания Петра Великого: благодетельный монарх России желал довести крестьян до того домашнего изобилия, чтобы они могли иметь на столе курицу или гуся по воскресеньям, но у г-жи Б. крестьяне без ущерба своему домохозяйству могут употреблять то и другое едва ли не каждый день. Завидна жизнь трудолюбивого раба у такой госпожи.
Доселе город был скрыт от нас заслонённый лесом, но когда мы по течению реки поворотили к востоку, то он явился вновь глазам моим в новой красоте, в новой одежде. При взгляде с этой стороны на Уфу и, находясь под непонятным её влиянием на мою душу, я вспомнил стихи г. Богдановича:
Во всех ты, душенька, нарядах хороша.
И поверьте, что здесь нет преувеличения в моём взгляде. Представьте только себе, что яркое солнце, склоняясь к западу, освещает высокие здания города своими радужными лучами. И вот пред вашими глазами корпус семинарии белеет, как выполированный алебастр, стёкла соборного купола горят разноцветными огнями, и открытая со всех сторон красивая церковь Александра Невского играет с лучами солнца золотыми шарами своего купола. И, увеличивая всю эту великолепную картину, голубое небо, зарумяненное лучами заходящего солнца, с приближением вашим к горе как бы опускается на город. Чудесный, великолепный вид! Жалко, что не имеющие глаз не могут видеть, а имеющие их не хотят понять этой пленительной картины, не хотят пробудить в душе своей любви к природе, которая гораздо живее, чем прекрасная кисть Рафаэля и Сальватора Розы, разрисует в глазах их картины непостижимой красоты.
Впрочем, невольный ропот мой на невнимание людей к восхитительным окрестностям Уфы не должен оскорблять их. Само собой разумеется, что человеку не будет казаться дивом самая удивительная вещь, если он её видит каждый день. И эта успокоительная мысль привела мне на память довольно забавный анекдот. Крестьянин, новопоселенец Кавказского края, вывез на базар продавать репу, взлелеянную в тёплом климате на русский манер, и каждая весила, говоря средним числом, фунтов десять. Тамошние жители, привыкшие кушать виноград, сливы и проч., обступили продавца такой диковинной вещи. Но русский солдат, растолкавши толпу, жадную только к редкости, грозно скомандовал: прочь! Видишь что, глупые головы, ели бы свой виноград, а то ещё репы захотели.
Вечерело. Время звало меня вперёд, и, бросив последний взгляд мой на церковь Александра Невского, я дал знак, и усталые от сиденья гребцы дружно взмахнули вёслами, и лодка, как стрела, полетела по гладкой поверхности реки. Всё повеселело, и мои товарищи, оживлённые внезапной быстротой лодки, едва не целовали меня за умное распоряжение. Берега с непонятною скоростию бежали мимо нас, и вот мы поравнялись с первым висячим камнем, где тысячи диких голубей, убегая от жадности человеческой, устроили себе недосягаемые жилища. Лодка летела, и прямо на страшную висячую скалу, сажен в 80 вышины, об которую рассерженная препятствием река бьёт со всею силою своими могучими волнами.
Не доезжая сажен на 20, лодка наша повернула налево и остановилась на другом берегу прямо напротив Висячего камня9.
– Кончен, кончен дальний путь, господа, теперь огня, самовар, живее ребята, – сказал я гребцам, и, благодаря русской расторопности за деньги, чрез 15 минут всё это было готово.
– Ну, друзья мои, я простился с Уфой, теперь я весь ваш. Вы мне пожертвовали пятью часами дня, я вам пожертвую пятью часами ночи – и когда первый луч солнца заиграет на золотом кресте Александровской церкви, который виден отсюда, тогда без дружеских уговоров – прощайте. Теперь вот вам чай, вот вам водка и будем не рассуждать, а балясничать о чём попало.
– А нам-то, сударь, прикажите калякать? – спросили гребцы.
– Всё, что угодно, и для развязки языка вот вам и водка, только не забудьте очистить рыбу и сварить уху.
Трудно писать о том, о чём говорится в дружеской беседе на берегу реки среди леса и гор и притом ночью, т.е. в удалении от небесного и земного просвещения. В ней, как знаете, душа нараспашку, разговор не замедляется выбором слов, высказываются одни только мысли, но высказываются в таких выражениях, с такими свободными жестами, которые не могли бы быть терпимы ни в какой гостиной, даже в гостиной моего крестного отца К.О. Стр., который, к слову сказать, был довольно безэтикетен. И позвольте из всей нашей ночной болтовни передать только то, что стоит от скуки выслушать.
Наступила ночь. Самовар был убран, и осталась одна закуска с водкой. Одному из гребцов, Захарычу, пришло в голову спросить нас всех:
– Что, господа, скажите-ка мне, есть ли в лесу лешие?
– Есть, – отвечал я смело, выжидая от него более свободного разговора. – А ты видел его, Захарыч?
– Видеть, сударь, не видал, а слышать слыхал, да и вы, ваше благородие, услышите, если прикажите!
– Это что такое значит, Захарыч?
– А вот извольте прислушать, – тут он захохотал таким странным голосом, что на словах этого выразить невозможно.
И к большему нашему удивлению, точно такой же хохот раздался далеко в лесу. Захарыч повторил его – и каково же!.. в 20 шагах от нас захохотало так ужасно, так дико, что признаюсь искренно, волосы, как говорится, поднялись дыбом. Но Захарыч как ни в чём не бывало подошёл к бутылке, выпил чарку вина, крякнул и с самой плутовской улыбкой сказал нам:
– Что, господа, теперь верите ли, что лешие есть, а поверите ли, что его можно сварить или изжарить и потом, коли душа примет, то и съесть?
– Вот тебе ещё чарка, Захарыч, только сделай это завидное кушанье, – сказал я, освободясь от невольного ужаса его весёлой улыбки.
– И кушать будете?
– Буду.
– И мы все, – закричали товарищи.
– Кажись, я давича видел у вас пистолет, дайте-ка мне его, да что я толкую, старый дурак, прибавил он, этого лешего днём я бы вам руками поймал, а ночью хоть у меня и казачьи глаза, но у него проклятого в это время быстрее соколиных. Нет, господа, теперь только посмотрите, и с этим словом он бросился в ту сторону, где раздавался хохот, закричал, захлопал в ладоши, и вслед за тем страшной величины филин пролетел почти над нашими головами и, охваченный дымом от разведённого огня, повернул за реку, едва не на русский лад, выговаривая слова: пуггу, пуггу. Перелетевши чрез реку и, вероятно, усевшись на дереве, он повторил свой странный хохот.
Случалось ли вам читать одно из сочинений знаменитого писателя Стерна под названием «Путешествие Иорика по Франции», где он в которой-то главе говорит, что однажды он остановился в трактире и занимался в одно утро каким-то учёным сочинением, когда к нему вошла девушка лет семи из соседнего номера попросить уголь из его камина.
– Возьми, милая, – сказал Стерн. – Но что же ты не принесла с собой посудки?
– А для чего? – отвечала девушка, и с этим словом посыпала золы на ладонь, положила на неё уголь и, сделавши книксен с приятною улыбкой, вышла.
Стерн, умный, учёный Стерн изорвал в лоскутки своё сочинение, выбежал в коридор за девушкой, расцеловал её и за данный урок подарил ей два луидора.
– Ну, Захарыч, а тебя мне чем подарить за твой урок?
Он молча показал на бутылку. Каково же, друзья, – сам я несколько раз по ночам слышал издалека подобный хохот и относил его к людям, ночующим в лесу, или к дровосекам, или к косцам. Но что бы это был филин, я даже и не воображал. Из рассказов простонародия всякой из нас слышал, что лешие в лесу обходят людей, хохочут и тому подобное, но чтобы верить, что они есть…
– А вы, сударь, не верите, что есть действительно лешие, – подхватил Захарыч с своей насмешливой улыбкой, вновь становясь пред нами в позитуре, как на бой.
– Ты опять за своё, Захарыч, – спросил я его не совсем приветливо.
– За своё, сударь, и докажу, если меня послушаете, старого дурака.
Мы переглянулись.
– Ты пьян, Захарыч, – сказал один из моих приятелей.
– Нет, сударик ты мой, не пьян, а неграмотными глазами вижу, что вы читали библию только до второго исхода, а до третьего-то ещё не добрались.
Эта выходка мне так понравилась, что я соскочил с места, обнял старика, расцеловал его, как говорится, в пух и просил вразумить нас, дураков. Ободрённый такими ласками, Захарыч ещё выпил чарку, сел около нас и уже без улыбки стал говорить.
– Дураками, братцы, мне назвать вас не можно, но что вы не дожили до моих лет – так смею сказать. Вот видите ли, я почти с малолетства рос в этих местах, и они мне знакомы так, как чехлик моей старухи, с которой я с молоду редкий день недирался, знать уж, казака так Господь Бог создал. Постойте, постойте, – сказал он, отталкивая моих приятелей, которые бросились было обнимать его, – постойте, дайте докончить. Повыше немного первого Висячего камня я постоянно рыбачу на одном месте, и рыба, верно, привыкла ко мне, потому что не боялась идти ко мне на удочку. Позавидовал моему счастию один бедный чиновник (фамилию его я слышал в Уфе, но теперь припомнить не могу), пристал ко мне и стал ходить со мной каждый день рыбачить. Однажды, лет семь тому назад, он взял с собой сына около восьми годов, который и прежде несколько раз с нами хаживал, но, когда мы собрались идти домой, наш парень сгиб да пропал. Мы кричать, метаться то в ту, то в другую сторону – нет как нет. Что делать прикажете? Ночь наступила. Мы воротились домой одни. По утру же, пригласивши с собой человека четыре солдат, пошли отыскивать пропавшего. Целый день бились, но не нашли да так и бросили, полагая, что он утонул.
Прошла неделя. Я с отцом снова принялся за свой промысел на том же месте. Поставив однажды жерлицы, я пошёл в лес вырубить новое удилище. Подхожу к кусту и смотрю на вершину – годно ли будет дерево. Вдруг из этого же куста выскочил мальчик и побежал в лес, я – за ним, гнался долго, наконец поймал. Он так одичал, как кошка, – рвался из рук, кусал меня и беспрестанно кричал: дедушка, дедушка! Видя, что с безумным парнем мне не справиться ладом, я схватил его в охапку и поволок к отцу. Увидев его, он бросился к нему, обхватил руками и, трясясь как в лихорадке, с робостию и дикими глазами посматривал в лес. Ласки отца успокоили наконец его. Мы тотчас же собрались и пошли домой. Во всю дорогу ребёнок крепко держался за кушак отца и всё оглядывался назад, как будто боясь погони. Дня чрез три дитя, при стараниях матери и сестёр, пришёл в себя и рассказал такую диковину, которую мой неграмотный ум и понять не может. Вот его слова: «В то время, как вы рыбачили, я пошёл искать дягилей10. Ко мне подошёл низенький старичок и сказал: “Эх, глупая головка, разве не видишь, что здесь всё выбрато, пойдём-ка лучше со мной, я покажу тебе, где их больше”. Тут он взял меня за руку и повёл под Висячий камень, где много голубей. Дал мне кислятки, достал из дупла орехов и всё мне говорил, говорил и не знаю что, только припомнить могу одно, что он не велел мне ходить домой. Во время ночи он, бывало, сидит надо мной и глядит ласково прямо в глаза. Когда проснусь, взгляну, а он, как с вечера, сидит надо мной и только спросит: “Не надобно ли тебе чего?” Когда я привык к нему, он водил меня на берег реки и с издали показывал мне вас, удящих рыбу. Но во мне уже не было желания воротиться к вам. Я так полюбил дедушку, что не расстался бы с ним, если бы меня не взяли силой».
На вопрос наш, чем его кормил старик, он отвечал, что был сыт и не просил ни хлеба, ничего из обычной пищи и помнит только его первое угощенье, т.е. кислятку и орехи. «В чём он ходил?» – спросили мы. Ребёнок задумался и потом сказал, что не припомнит. «Не стрелял ли он птиц и что он сам ел?» На этот вопрос ребёнок твёрдо отвечал, что у него не было ружья, а чтобы он ел, никогда не видал. «Что же вы делали с ним целую неделю?» «Ничего, – отвечал он, – только ходили по лесу и смотрели на деревья, на каждый листочек, и всё это время дедушка мне всё говорил, говорил, не припомню чего, но я не скучал и был доволен, и в то время, как меня поймали, он стоял недалеко от меня и, кажется, плакал». «А теперь тебе хочется к нему?» – был наш последний вопрос. «Нет, нет», – заплакав, отвечал ребёнок, и бросился на грудь матери.
Кончив рассказ, Захарыч без всякого приглашения налил себе чарку вина, выпил её, и, вставши пред нами, спросил сурьёзным тоном: «Что, господа грамотеи, как вы думаете об этом? Если я вам рассказывал сказку, то убей меня Бог на этом месте. Если хотите удостовериться, то сейчас же поедемте в город, и я приведу вас к отцу, он вам тоже скажет, что и я».
Согласитесь сами, что слышать подобный рассказ от старика, хотя и выпившего, но который всё сказанное готов доказать свидетельством родного отца, ещё живого, и не поверить этому рассказу, хотя вполовину, – невозможно. Мы все задумались над последним вопросом старика, т.е. что мы, грамотеи, скажем на этот предмет. Спорить с ним было бы бестолково, доказывать, что это неправда, – нечем. Наконец я сказал Захарычу:
– Правда твоя, старик, что мы читали библию до второго исхода, а вот как доберёмся до третьего, то объясним тебе, что это значит.
– До третьего? – протяжно возразил Захарыч с своей язвительной улыбкой; читайте, сударь, читайте, только не из той библии, от которой ваш же брат чиновник Миков11 с ума сошёл.
– Фу, чёрт возьми, – сказал я с досадой на самого себя, что мой ум не может сладить с обидными выходками старика. Скажи же мне, Захарыч, в последний раз, из какой библии читать нам, чтобы понять твои загадки?
Не могу передать его комического наставления: он правой рукой показал на небо, левой обвёл вокруг себя, показывая на землю, и потом лёг около огня, проговорив: утро вечера мудренее. Что прикажете делать с таким упрямцем?
Я не сдержал своего слова, хотя солнце не озолотило ещё креста на церкви Александра Невского, но я уже распростился с моими друзьями и при последних дружеских объятиях просил их: помнить меня – если я стою памяти, любить – если заслуживаю любви, и только.
З-ф-р-въ
(Оренбургские губернские ведомости. 1851. 22 сентября)
Публикацию подготовил М.И. Роднов
1 Зефиров Василий Васильевич родился в 1811 году в Орской крепости, сын священника. Воспитывался в Оренбурге в доме дьякона Егора Петровича Зефирова, обучался в Оренбургской (в Уфе) духовной семинарии. С 1834 по 1843 годы служил в различных учреждениях в Стерлитамаке, Мензелинске, Бугуруслане, Тетюшах, Казани, с 1847 года в Уфе, чиновник Оренбургской палаты государственных имуществ (губернский секретарь). В 1851 году, видимо, уезжает из Уфы. Женат, сын Илья (род. в 1837 году). Подробная биография В.В. Зефирова будет опубликована в одном из следующих номеров. – Прим. М.И. Роднова.
2 Эта работа В.В. Зефирова – продолжение более ранней статьи «Взгляд на Уфу», опубликованной в «Бельских просторах» в № 1 за 2013 год.
3 «Quo usque tandem abutere, Catilina, patientia nostra?» – «До каких же пор ты, Катилина, будешь испытывать наше терпение?» (начало речи Цицерона).
4 Видимо, стихотворение Алексея Кольцова «Размолвка» (1828 г.).
5 Г.С. – возможно, имелся ввиду Г.С. Аксаков.
6 Шадрик – чёрный, грязный поташ.
7 В 1854 г. во время паводка Белая пробила себе в этом направлении, ближе к Нижегородке, новое русло, а полуостров Козарез теперь огибает старица реки Белой.
8 Варвары Петровны Базилевской.
9 Вниз по течению Белой от района современного железнодорожного вокзала на берегу реки находилось несколько выступавших скал, известных под названием «висячих камней». Все они были уничтожены при прокладке железной дороги в конце XIX века. – Прим. М.И. Роднова.
10 Сладкие пастилки из молодых стеблей дягиля были очень популярным лакомством в конце позапрошлого века.
11 «Истинное происшествие». Соч. – Прим. автора. Видимо, имеется в виду статья Зефирова «Урок охотникам. Истинное происшествие в Башкирии. (Черта к естественной истории)», опубликованная в 1849 г. и неоднократно переиздававшаяся Муратом Галимовичем Рахимкуловым в наши дни.
