Сторож
Пацаненок совсем запыхался, но сумел выдохнуть:
— Идет! Инка идет!
Его наполовину беззубая улыбка была столь непосредственно радостной, что староста решил оставить без внимания грубое нарушение субординации. Он невольно и сам заулыбался наполовину уже беззубым ртом. Слишком давно не приходил Инка. Слишком давно. Поля вырождались, зверь разбежался, рыба ушла далеко от берегов, а еще эта болезнь… Но теперь-то все позади. То ли молитвы помогли, то ли случай, но главное, что путь Инки пролег и через их деревню.
Старик, кривясь и кряхтя, выбрался из-под одеяла. Болезнь пожирала и его. Но его старое мясо казалось ей невкусным. Он медленно тлел гнилушкой, тогда как другие сгорали как хворост. Вот и Анна сейчас пылала в большой общей хижине, построенной по совету Инки еще при позапрошлом старосте. Старик уже три дня не был у дочери, она бы все равно его не узнала, а пройти даже двадцать шагов ему было уже слишком тяжело. Но ему докладывали, что она еще жива. А теперь и Инка пришел. Из последних сил староста оделся в праздничное, приосанился и на дрожащих ногах вышел встречать драгоценного гостя. Как раз вовремя. Инка уже приближался, окруженный галдящей приставучей ребятней, заросший, но снова молодой, не опираясь, а жонглируя вечным своим посохом. Не тот, что когда-то уходил — согбенный, седой, старый. Почему так — староста не спрашивал, чувствуя, что не желает знать ответа.
Он протянул скрюченную пятерню:
— Тебя долго не было. Здравствуй.
— Пробки, — непонятно бросил странник, отвечая на рукопожатие. Заглянув в глаза старика своими синими безднами, он чуть дольше необходимого задержал его руку в своей… и боль сразу отступила. Сдерживать слезы староста даже не пытался…
Праздник был в самом разгаре, когда Инка, допив чашу, поднялся и выплеснул осадок в довольно чавкнувший костер. За все три дня он так и не сомкнул глаз, почти ничего не ел, только много и жадно пил. Он ходил от больного к больному, говорил с ними, брал их руки в свои. К особо тяжелым припадал губами, словно высасывая болезнь из горячего лба. И болезнь отступала. Вечерами Инка брал мандолину, пел у костра долгие дивные баллады о далеких странах и временах, странных разноцветных людях, железных птицах и повозках. Непонятные и оттого еще более прекрасные образы, казалось, растекались далеко за пределы деревни, наполняя воздух покоем и счастьем. Уже на второй день прошел короткий, но обильный дождь, а охотники вернулись с добычей. Деревня оживала.
Только лицо его теперь было покрыто частой сетью морщин, таких глубоких, будто сама смерть тренировала на нем свою подпись. Тряхнув седой шевелюрой, Инка непослушными руками отправил за спину мандолину и, тяжело опираясь на посох, развернулся в ночь. На миг стихнувшее веселье занялось с новой силой. Инка не любил проводов, все это знали. Анна поднесла отцу новую чашу вина и плошку с олениной:
— Он же вернется?
— Вернется. Он всегда возвращается, — ответил староста, чувствуя, что для него самого эта встреча с Инкой была последней. Но какое это имеет значение. Деревня будет жить.
Едва звуки пиршества стихли за спиной, Инка упал на колени. Его рвало чем-то густым и мерзким. Когда первый приступ прошел, он снова поднялся на трясущиеся ноги. Отдыхать нельзя, необходимо добраться до воды до следующего приступа, иначе… Инка не хотел вспоминать, что значит это “иначе”.
Когда показалась река, Инка уже почти ничего не соображал. Полз по острым камням, разрывая одежду и кожу, полз, пока рука не коснулась мокрой прибрежной гальки. Едва он успел обрадоваться, что на этот раз времени хватит, чтобы хотя бы раздеться, как адская боль взорвала каждую клетку его измотанного тела. Она подбросила его и швырнула в ледяную грязную воду. Черная кровь, сочась изо всех пор, уносилась черной рекой; черный горячий пар, извергавшийся ртом и ноздрями, вбирал ночной ветер, а боль лишь нарастала. И снова гремело в ушах: “Где брат твой, Каин, где брат твой? Ка-ин-ка-ин… ин-ка…” И снова нож в руке, и снова кровь. Много крови. Все руки в крови. Первое убийство. Первая ложь. И на языке снова: “Не сторож я брату своему. Не сторож я”, — но слова возвращаются в глотку, рвотой выплескиваясь в черную реку, а ночной ветер уносит только жалкий и жалобный вой.
…Солнце било в глаза, птицы радостно щебетали, на струнах мандолины тихонько поигрывал утренний ветерок. По каменистой тропе шел Инка, молодой, сильный. Его ждали.
Ночь египетская
— Еще вина, красавчик?
— Да, пожалуй.
Луций осушил золотую чашу тремя жадными глотками. В голове снова слегка зашумело… ему полегчало.
— Иди же ко мне, мой герой!
Она распустила сладко пахнущие локоны ему на грудь и самым кончиком языка очертила его пупок. Щекотно! Луций глуповато хихикнул и запустил пятерню в ее роскошную гриву. Впрочем, у Сары шевелюра была даже погуще. А это что? Седой волос? О, боги!.. Нет, хватит, я больше не…
Ночь едва заметно теряла свою черноту. Ра проснулся и уже запрягал золотую колесницу. Плечо ныло под ее отяжелевшей головой. Она спала. Спала крепко, громко всхрапывая. Громко и противно. Луций и сам храпел, но не любил, когда храпят другие. Тем более на его плече. Да еще эта густая струйка слюны, которая вот-вот коснется его груди… Его передернуло.
— Что? А… Дорогой. Ты не спишь, возлюбленный мой?.. Мальчик мой, поцелуй свою девочку…
Ее дыхание опять стало жарким и учащенным. Но теперь Луция больше волновал запах, а не температура. Из ее рта просто разило. Все съеденное и выпитое, смешавшись с потом и любовными выделениями, мерзко воняло. Неужели и он так пахнет?
— Может, фруктов?
— Пожалуй… И вина побольше.
— Ах ты, мой проказник!
Она встала, и поплыла к столу. Все, что говорили о ее походке — истинная правда. Царственная, нет, божественная грация. Он невольно залюбовался. Она же не только ничуть не стеснялась своей наготы, но несла ее словно парадные одежды. Она вернулась с уже налитой чашей и подносом с яствами. К еде он едва прикоснулся, но чашу осушил с удовольствием. Такого вина ему еще никогда… Луций снова помрачнел. Еще никогда, и уже никогда. И оно того стоило? Украдкой, как ему казалось, он оглядел ее тело. Да, для ее возраста, в общем-то, неплохо. Грудь, хотя и немного обвисшая, сохранила привлекательную упругость, ноги отличные, вот только складки на животе… Да и морщины на шее. Так вот зачем ей столько золота на шее и груди!
— Я тебе больше не нравлюсь?
— Да нет, что ты. Я в восторге. Просто… Просто любуюсь.
— Ой ли?
— Нет, правда. Да ты ведь и сама знаешь.
Луцию хотелось сказать совсем другое, хотелось бросить ей грубую правду в накрашенное кукольное лицо, измятое сном, отплатить обидой за обман. Но, во-первых, для этого он был слишком хорошо воспитан, во-вторых… Во-вторых, его ведь никто не обманывал: что хотел — получил. Другое дело, что он не знал, чего хотел на самом деле… но это уже его проблема. Снова вспомнилась Сара. Ее прекрасное юное тело. Конечно, она не была столь изощренна в любовных играх, но разве невинность менее ценна, нежели равнодушная опытность? И раз ему так уж хотелось, не проще, не дешевле ли было воспользоваться услугами…
— Тогда поцелуй меня. Я так хочу твоей любви! Ты лучше всех, кто…
— Прости. Вряд ли у меня получится снова. Ночь была бурной…
— О, не волнуйся, твоя девочка все сделает сама.
— Ты не понимаешь, я действительно пуст. Пуст, как эта чаша.
— Я знаю, что тебя гложет. Ты боишься утра?
— И это тоже. Взгляни на небо. Ра проснулся и уже запрягает свою…
— Дурачок мой. Ты меня совсем не слушаешь. Разве я не сказала, что в жизни не знала любовника лучше, чем ты? Так неужели ты думаешь, что я позволю тебе умереть, едва познав счастье единения с тобой?
— Но ведь ты… Твоя клятва…
— Не забывайся, глупец! Я царица! И вольна делать то, что мне вздумается. Я сдержу клятву. Но не твоя сладкая шейка пойдет под нож. Кто отличит одного юношу от другого? Я выпущу тебя через тайную дверь, а следующей же ночью ты снова придешь в мои объятья…
Луций смотрел в ее прекрасные глаза, полные слез, любви и нежности, и не верил своему счастью. А когда поверил, то проклял себя за ничтожные, недостойные мысли, за невысказанные обидные слова, готовые было сорваться с языка. Подумать только, он едва не обидел красивейшую из женщин, когда-либо рождавшихся на земле! Лишь теперь он осознал, что красота ее божественна, потому что это не только красота тела, но и красота духа, духа столь чистого, доброго, великого… Столь прекрасного!
Не сдерживая больше подкативших слез, он кинулся к ее ногам.
…Луций шел, почти бежал по бесконечному мрачному коридору. Воздуха не хватало даже факелу, который сильно дымился, но почти не освещал дороги. Однако Луцию все было нипочем. Он жив. Он жив и он счастлив. И разве может какое-то глупое подземелье испортить его прекрасное настроение. Интересно все-таки, куда оно его выведет. Впрочем, какая разница! Он готов был пробежать еще тысячи лиг… А вот и лестница. И дверь. Все как она говорила!
Луций стрелой вылетел навстречу ласковому солнечному свету и даже не услышал свиста секиры. На катящейся по ступеням голове сияла счастливая улыбка.
