Не бояться лицо потерять,
Не бояться в веках затеряться,
Даже если неймется — молчать,
Чтоб хотя бы в себе разобраться.
Разрывая пространство стиха,
Улыбнуться светло, беспечально,
Душу вывернуть, дать петуха —
И опять погрузиться в молчанье.
Никому, ничего, никогда…
Быть незримым и неуловимым.
И свои не сдавать города
Даже женщинам нежно любимым.
СЕВЕР
Мы братья с ним. Хотя я тоже сед,
Но перед ним не больше, чем мальчишка:
Любитель юшки, мелкий рыбачишка,
Ловец удачи — словом, не аскет.
Мне нужен дом под крышей и очаг.
Нужна еда — не яства сплошь, но все же…
В морозы чтоб шубейка на плечах,
И сапоги на случай бездорожья.
Я загодя, в преддверье холодов,
Рублю дровишки, конопачу щели…
Минуты — в дни, а там и дни — в недели.
Но нет для песен подходящих слов.
И вот когда осточертеет быт
И прочий вздор — иду к таежным схронам,
Где сиверко сопит в еловых кронах
И глухо и простужено ворчит.
Но мне плевать на хляби ноября!
И пусть предзимье нынче затянулось,
Сырое небо источает снулость —
Иду — свищу. Свищу во все края.
А Север — то за мною по пятам,
То забегает чуть вперед — он всюду.
Глядит в глаза, тоскливо, как зануда,
Упорно повторяет по слогам:
«Не слишком ли беспечен ты, мой брат,
в преддверье надвигающейся стужи?
Простуженный — кому ты будешь нужен?
Жизнь просвистишь — кто будет тебе рад?
Давай-ка, посидим у костерка.
Сегодня одиноко так и зябко.
К тому же Арктика, родная наша бабка,
Грозилась припугнуть тебя слегка.
Да и меня, признаюсь, довела
До ручки эта слякотная сырость…»
И через миг над головою взвилась
слепящая, клубящаяся мгла.
И холодок по сердцу пробежал,
Взорвалась тишина в ушах со звоном.
В лицо вонзились миллионы жал,
Лес огласился воплями и стоном!
О, Господи, помилуй и спаси!
Из круговерти злой, из мглы белесой
Опять явились пушкинские бесы
Со всех дорог завьюженной Руси…
Но я уже затеплил огонек,
Отвоевав у ледяного мрака
Тепла вполне приличный уголок.
— Ну, пошалил. Иди ко мне, однако.
Все улеглось. И дьявольский оркестр
В футляры спрятал жалобные скрипки,
И Север с виноватою улыбкой
Спустился с прояснившихся небес.
И многое при свете костерка
Я разглядел в туманных очертаньях…
Меня ласкала мамина рука,
Отцовский взгляд — и тихий, и печальный.
«Все это — я», — мне Север прошептал,
Дыханьем легким щек моих касаясь…
Я погружался в сон, словно в провал,
В бездонный омут, выплыть не пытаясь.
Я понимал: забвенья больше нет.
Да, есть уход. Но есть и возвращенье.
Мир соткан из великих превращений,
И жизни гимн — он все еще не спет.
Как глубоко и ровно дышит лес!
Вот — я, вот — Север, вдаль и вширь — Отчизна…
…И если бы не призрак глобализма,
идущий к нам с косой наперевес…
ПЕРЕЛЁТНАЯ ПТИЦА
В неоглядной России, в перелетной России моей
Жизнь неплохо я прожил —
Без высоких хором и без щедрых богатых друзей,
Без завистливой дрожи.
Я летел вместе с ней в сумасшедших ее поездах
От вокзала к вокзалу,
Портвешком заливая под сердцем таящийся страх —
И она это знала.
Но поделать со мной ничего, ничего не могла,
Перелетная птица.
Только взгляды бросала тревожные из-под крыла —
Вдруг плохое случится?
Ничего не случилось. Просто кто-то вдруг дернул стоп-кран:
— Не туда, братцы, едем!
Расплескался портвейн, и разбился граненый стакан,
И проснулись соседи.
Вышел в белую ночь. А народищу, Боже ж ты мой! —
И все — как онемели.
В чистом поле стояли, как я сирота-сиротой.
А составы гудели
И вблизи, и вдали, и за далью — на все голоса,
Просто с дьявольским остервененьем.
Зазывали назад пассажиров своих поезда…
Но волшебное пенье
Проливалось с небес. И спускалась на землю светло
Серебристая птица.
И один за другим мы взошли на тугое крыло.
Каждый смог разместиться.
Мы опять обживали пустые свои города,
Поднимали вновь пашни,
И растили детей, и сажали их на поезда —
И нам не было страшно.
…Высоко-высоко Птица-Русь над землёю парит —
Величаво и гордо.
Отчего ж мое сердце все чаще и чаще болит?
Отчего мне так горько,
Если все позади — эти стоны осипших осин,
Вьюг морозные осы?…
…Я очнулся и вздрогнул. Вращалась небесная синь.
Грохотали колеса.
В этом общем вагоне гуляли всю ночь дембеля —
Наши воины и наши дети.
И с пугающим свистом неслась за окошком земля.
И в мерцающем свете
Я увидел Его. Он припал к материнской груди.
Ах, как сон Его сладок!
Не срывайте стоп-кран, что бы ни было там, впереди,
Не срывайте. Не надо!
ЭКСПАНСИЯ БЕЛОГО МОРЯ
Вечер бревенчатый. В черном кафтане
Бродит за окнами ночь-холодрыга.
Ветер угрюмую песню затянет —
Зверь отзовется измученным рыком.
Страхи сбиваются в стаи, как гунны,
Но оттого не становятся зримей…
Только и слышится хохот чугунный
В поле, где зреет предутренний иней.
К вёдру! — коль верить народным приметам.
Поле вспылало от края до края!
Перекликаются капли рассвета
В травах, алмазною кровью играя.
Вскинешь глаза. По лучу золотому
Вестник скользит словно канатоходец.
В окна стучит. Вызывает из дому:
— Эй, просыпайся, пугливый народец!
Эй вы, рязанские, вятские парни —
Время покинуть вам русское гетто.
Вон в облаках проплывают попарно
Лодьи поморов, груженные ветром.
В солнечных брызгах трепещут рубахи,
В лодьях гудят просмоленные доски.
Кормщики зорки.… И пятятся страхи,
Прячутся в сумраке улиц московских.
Поздно! Уже по дорогам и весям
Движется, гулу небесному вторя,
Вольноголосо рассветная песня —
Это экспансия Белого моря!
Вот и дождались вы светлую силу.
Лик свой просуньте в окно зоревое:
Дышит, гуляет, качает Россию
Белое-
белое
Белое море…
ПРИТЧА О ПОРТНОМ
Надоело шить пальто.
Надоело шить костюмы.
Сшить бы Родину,
а то —
Что-то стало жить угрюмо.
Не оплачены счета,
За окном рассветик жидкий,
Разложила нищета
Серым веером пожитки.
Вряд ли даст она взаймы
Хоть какую-нибудь ссуду
Мне до будущей зимы.
Я корить ее не буду.
Все равно не жить в раю,
Так что зря я так лихую.
Я, пожалуй, раскрою
Родину себе другую —
Чтоб удобно было в ней,
Не болталась чтоб, не жала,
Человеческих детей
Никогда не обижала,
Воздавала по трудам
И в столице, и в глубинке,
И вели бы в Божий храм
Все дороги и тропинки…
Меркнет солнце. Слепнет даль.
Свод небесный провисает.
Прочных ниток мне не жаль.
Острие иглы мерцает.
Шью родимую, тружусь,
Вьется, вьется нить живая…
Оборванкой видеть Русь
Не могу и не желаю!
…Полночь. Тени за окном.
Шепот вкрадчивый из мрака:
— Родину кроим и шьем?
Дело странное, однако…
Это что — ночной допрос?
Сердце съежилось от боли.
— Отвечайте на вопрос:
Кто вам шить ее позволил?
Получили где заказ,
И с кого снимали мерку
Втайне от народных масс,
От госдумовцев и клерков?
Чую — козни сатаны.
Отвечаю тьме бесплотной:
— Разве я не сын страны,
Гражданин ее свободный?
Лучше Бога не гневи,
Отойди, изыдь, химера!
Родину я шью из Веры,
Из Надежды, из Любви…
Тьма свивается в клубок
И скребет когтистой лапой,
И внезапно с воем, с храпом
Пробивает потолок!
И в пролом его тревожный
Льется света благодать…
Продолжать работу можно.
Надо дело завершать.
Вот сейчас стежок последний
Положу. А там — заря.
Приглашу к себе соседей:
— Как вам Родина моя?
Постоят, глаза тараща:
— Так себе.… И это — нам?
Всю, до ниточки, растащат
По своим глухим дворам.
Будут грохотать посудой,
В ожидании чудес
Выставлять большие блюда.
Может, что падет с небес?
Псы в округе встанут в стойку —
Им бы мозговую кость.
…А с небес — снежок. И только.
Да и тот промерз насквозь.
СТРЕКОЗЫ
Стрекозы, как геликоптеры,
Как музыка уснувших нот.
Их глаз прозрачных полусферы
Ощупывают небосвод.
Пытает зуммер комариный
Густую тишину. Стою,
Смотрю на небо, рот разинув.
Стою у бездны на краю.
Из буераков и оврагов,
Из чащ таежных на луга
Ползет шипящая, как брага,
Настоянная круто мгла.
А там, а там, на звездном поле —
Крушенье Млечного пути.
Полубезумные от боли,
Метеоритные дожди
Летят к Земле искать спасенье,
Но в схватке с пограничной мглой
Дымят, охваченные тленьем,
Шипят, становятся золой.
Космическая Одиссея! —
Ее трагический финал
Меня, земного ротозея,
И ослепил, и растоптал.
И мне не разгадать загадку,
Зачем, зачем на зеленя
Шли этой ночью на посадку
Стрекозы, крыльями звеня?
Стрекоз заглатывает полночь,
И, хоть молитву сотвори,
Им не придут уже на помощь
Инопланетные миры.
Столь совершенные созданья
Не прижились здесь, на Земле,
Так и не выполнив заданья,
Почили в хаосе и мгле.
САШЕ РОСКОВУ
Сбывшийся зачин стихотворения
Я научился плакать у дождя…
И нынче, после стольких лет бесслезья,
Мне стала ближе вся моя родня —
Последние ее кусты и гроздья.
Мне стали ближе те, что на ветру
Земных кручин не жили с миром порознь,
Не спрятались в уютную нору
И сохранили неподкупный голос,
Родную речь, ее речитатив,
Распевность дней, и звуков птичьи стаи…
А Саши нет… И предо мной обрыв…
Возможно, что и я не дочитаю
И жизнь свою, и мысль свою,
и свет
Не досмотрю, Небесный и Господний…
Но вот вчера ко мне зашел сосед,
Спросил меня — как я живу сегодня?
— Нормально я живу.
— И хорошо.
Давай помянем Сашеньку Роскова.
— Стихи не поминаются.
За жизнь,
за память,
за Родное Слово.
Я научился плакать у дождя…
***
Не приглашаю в гости никого.
Я не хозяин в этой тихой роще.
Хотя мне здесь и дышится легко,
И о бессмертье думается проще.
Здесь нет нужды лить слезы по себе,
Печалиться об увяданьи плоти.
Да, было, — и по локти в серебре,
И даже по колени в позолоте!
Зато теперь — и эта тишина,
И нищета деревьев обнаженных
Меня хмелят без всякого вина.
Нет-нет, я обойдусь без приглашенных.
И как силки бессонный зверолов
По тайным тропам ставит на закате,
Так я сплетаю сеть своих стихов,
Пока дыханье мне не перехватит.
Послышатся тяжелые шаги,
И деготь тьмы прольется из-за тучи,
И хищно обнажит свои клыки
Страх перед чем-то древним и могучим.
Он здесь уже, хозяин этих мест,
И власть со мной делить он не намерен.
И я целую свой нательный крест,
В его владенья прикрываю двери.
И крадучись, по ржави октября,
Иду назад, на выстывшее пламя,
Где спит тревожно Родина моя,
Исколотая звездными шипами.
И позади отчетливо слышны
Стекающие в черную воронку
Стремительные струи тишины
И чей-то плач, пронзительный и тонкий.
