П. Ершов — один из первых писателей из провинциальной Сибири, ставший известным и популярным благодаря произведению, опубликованному в Центре, в Петербурге. Стоило ему покинуть столицу, к нему сразу потеряли интерес, запомнив одно — что он автор “Конька-Горбунка”. Поселившийся в другой столице — Сибири, в родном ему Тобольске, Ершов долгое время оставался досадным “белым пятном” на карте литературоведения. Земляки, т. е. главным образом сибиряки, до сих пор прикладывают немало усилий, чтобы восстановить картину его жизни и творчества, особенно в послепетербургский период, и добились на этом поприще значительных успехов. Но то, что до завершения работы еще очень далеко, показывает книга Т. Савченковой, по сути, открывающей перед читателем лабораторию своего научного поиска. Ибо книга, названная монографией, состоит не из глав, а статей, каждая из которых рассказывает о только что обнаруженной очередной находке на обширном поле ершововедения. Так что читатель словно присутствует при свершившемся на его глазах открытии, ощущая всю его свежесть, первозданность.
Предваряет все эти россыпи “находок и изысканий” очерк жизни и творчества Ершова, названный сухо и внешне неброско: “Основные вехи биографии и литературной деятельности”. Однако за этим “скучным” названием кроется интереснейший, будто на одном дыхании написанный рассказ о Ершове, личности сложной и загадочной, яркой и в то же время как будто поблекшей в провинциальном Тобольске. Впрочем, сама Т. Савченкова считает, что яркость, “масштаб личности” поэта не угасли и не уменьшились при его жизни в первой столице Сибири: “Православный человек и писатель-романтик был цельной личностью… Он до конца своего существования сохранил поэтический дар, “пламень небесный”…” Петербург выступил катализатором, искрой этого пламени: университет, студенческая дружба с В. Треборном, В. Григорьевым, П. Савельевым, К. Тимковским. Профессора П. Плетнев, А. Никитенко, О. Сенковский “содействовали”, пишет Т. Савченкова, публикации “Конька-Горбунка”. А дальше пламя только разгоралось. А. Пушкин, В. Бенедиктов, семья Майковых, М. Загоскин, Е. Розен. За литераторами следуют театральные и музыкальные знакомства: А. Булгаков, К. Бахтурин, Ю. Арнольд, О. Гунке. Налаживались связи и с художниками, например, с учеником А. Венецианова А. Мокрицким. Эта особенность дара Ершова — не ограничиваться только литературой, писать не только стихи и поэмы, но и песни, либретто, водевили — позволяет Т. Савченковой сделать вывод о “синэстезийности воображения Ершова, который видел звуки и аккорды в цвете”.
Эта синэстезийность, способность жить и творить “аккордами”, созвучиями, предопределила и то, что в несравнимом с Петербургом Тобольске Ершов не собирался унывать. Поступая в гимназию учителем, он берется за самую скучную и нелюбимую учениками латынь. Поддаваясь и веря своему чувству, женится на женщине старше его, вдове с четырьмя (!) детьми. Не зря в своей речи “Несколько мыслей о художниках”, произнесенной на “гимназическом акте” в 1839 году, он говорил о том, что “художник с первой до последней минуты творит бессознательно”. Сообщает Т. Савченкова и о другой работе Ершова, 1844 года — “О трех великих идеях Истины, Блага и Красоты, о влиянии их на жизнь и соединении их в христианской религии” — до нас не дошедшей, но своим названием достаточно ясно говорящей о направлении и образе мыслей этого глубоко верующего человека и писателя-романтика, не отгораживавшегося, однако, от жизни. Самой Т. Савченковой удается гармонично сочетать рассказ о жизни Ершова с характеристикой его творчества, в общем-то, не так уж и резко отделенных друг от друга. Очевидные христианские мотивы, “библейские смыслы” в его поэзии тесно связаны с течением жизни: смерть первой жены, забота о ее детях, ставших родными, вторая, затем третья женитьба, не слишком быстрое, но продвижение в должностях и званиях — от титулярного до статского советника — были бы невозможны без искренней, глубокой веры. Так что и главная проза Ершова — цикл рассказов “Осенние вечера” (1850—1856) проникнут этой же “религиозно-просветительской точкой зрения”. И романтизмом, который Т. Савченкова, так же, как и все более усиливающуюся религиозность писателя, оправдывает: “Осенние вечера” “должны были показать далеко не исчерпанные возможности романтического искусства”. Собственно, сам Ершов своей жизнью оправдывал и веру, и романтизм, вопреки модному “мелочному” натурализму, которые, в свою очередь, становились сутью его жизни. Но не имел ли и себя в виду, когда создавал вымышленных героев “Осенних (“Сибирских” — первоначальное название цикла. — В. Я.) вечеров”, чьи жизни и судьбы определяла “таинственная диалектика случая и Провидения” — “проблематика всего ершовского цикла”, как пишет Т. Савченкова. Может, поэтому он не столь трагически воспринимал свою тобольскую провинциальную жизнь, хотя еще долго, лет десять, рассчитывал на возвращение в Петербург. И, может, поэтому трагическое (“Страшный лес”) контрастирует в цикле с комическим (“Рассказ о том, каким образом дедушка мой…”), с откровенно фарсовым и затем с пасхальным (“Чудный храм”). Это все та же синэстезийность, умение воспринимать жизнь в цвете и творить аккордами и созвучиями.
Однако задача у Т. Савченковой в этой камертонной для всей книги статье иная. Главное здесь дать свод всего известного о Ершове на данный момент, “контуром”, пунктиром. Читатель пусть сам делает выводы и допущения. Задача Т. Савченковой в книге не только информировать, но дать образ иного, не только автора “Конька-Горбунка” и “неудачных” стихов и прозы, Ершова. Закономерно поэтому, что следующая статья-глава посвящена изображениям Ершова, известным и новонайденным. Новым представлениям о Ершове, чей “Конек-Горбунок” в силу обстоятельств оказался главным, основным произведением, должен соответствовать и другой его облик, созданный современными поэту художниками. Т. Савченкова находит в 2004 году в РНБ (Петербург) неизвестный портрет кисти Н. Маджи — художника, преподававшего в Западной Сибири и встречавшегося с Ершовым в 1857—61 годах. Как замечает автор книги, облик поэта, выполненный маслом, здесь наиболее близок тому, каким описывает лично знавший Ершова А. Ярославцов. Главная черта, отмечаемая Т. Савченковой — и читатель может подтвердить это, глядя на репродукцию, — “одухотворенное лицо”, “сибирская девственная натура с добродушными глазами, из которых глядели мысль и фантазия” (А. Ярославцов). Таким образом, можно сказать, что петербургский период жизни Ершова и это тобольское четырехлетие, когда он был директором гимназии, достигнув пика и своей педагогической карьеры, и творчества, снискавших любовь и признание учащихся и уважение горожан, изображены в одном портрете. Т. е. писатель, став педагогом, не изменился внутренне, не перестал быть творческой, духовной личностью. Он каким-то чудом законсервировал свой, овеянный высоким романтизмом 1830-х годов облик, а черно-белая гравюра с этого портрета затем использовалась в малоформатных изданиях его поэмы-сказки.
Тем не менее большую популярность получила другая гравюра — с рисунка 1860-х годов известного тобольского художника М. Знаменского, — где Ершов выглядит совсем иначе: одутловатым, пожилым, парадным. Отличающаяся от оригинального рисунка, где поэт “гораздо выразительнее и тоньше литографического образца”, пишет Т. Савченкова, установившая этот удивительный факт. Что уж говорить о творчестве Ершова, если даже адекватного реальному облику поэта изображения читатель не видит и не знает!
Здесь бы, на этой волнующей ноте — новооткрытом портрете Ершова 1857—61 гг. — автору книги можно было бы поместить статью “П. П. Ершов-журналист” о его работе в газете “Тобольские губернские ведомости” в 1857—58 гг. Ибо как раз в эти годы Ершов получает возможность, через двадцать с лишним лет, реализовать на страницах газеты, где он заведовал “неофициальной частью”, “неосуществленные планы” “всестороннего исследования необъятной Сибири”, пишет Т. Савченкова. В газете публикуются такие известные краеведы, как Н. Абрамов, М. Смоленский, В. Стефановский, дебютирует будущий великий сибиряк Г. Потанин. “Реализует” здесь Ершов и свой неувядаемый романтизм, прибегая в своих корреспонденциях (особенно на темы культурной жизни, концертов, гастролей и т. д.) к манере “дружеского письма”, характерной для пушкинской эпохи, и не пряча мотивы и образы своей поэзии даже в публицистике. Т. Савченкова приводит немало примеров, сопоставляя цитаты из газеты и стихи Ершова. Можно предположить, насколько воспламенялся Ершов-журналист в процессе этого, пусть и газетного, творчества, перекидывая мостик в заветные петербургские годы, как он преображался тогда. И даже увидеть это, глядя на портрет Н. Маджи, который был написан, возможно, именно в годы работы Ершова в “Тобольских ведомостях”.
Но повторим, что главная задача Т. Савченковой в этой книге — сообщить, рассказать, проинформировать читателя, в первую очередь филологически образованного, о “находках и разысканиях” в ершововедении, что предполагает, главным образом, точность и фактографичность. И поскольку жизнь и деятельность Ершова проходила практически безвыездно (если не считать инспекционных поездок по западно-сибирскому краю и краткой командировки в Петербург в марте-апреле 1858 г.) в Тобольске, то исследования Т. Савченковой неизбежно приобретут краеведческий характер. Этому посвящены статьи “Ершовы в Безруковой и Ишиме” — о родителях и предках поэта, “Петр Ершов и храм во имя Петра Столпника на родине писателя” — о “настойчивом участии” поэта в подготовке к строительству храма в начале 1860-х гг., “К. Волицкий и Г. Зелинский — польские друзья Ершова” — о дружбе с сосланными в Сибирь “бунтовщиками”, “Ершов и тобольская семья Жилиных” — об адресатах некоторых лирических стихотворений поэта, “П. П. Ершов и Д. И. Менделеев”, где впервые напечатано письмо поэта будущему великому ученому, оказавшемуся после женитьбы на падчерице Ершова (дочери первой жены) Феозве Лещевой, родственником поэта.
Все это, несомненно, расширяет и углубляет представление о Ершове, которому семья, немалое количество детей, включая неродных (только по крови!), и родственников всех его трех жен, не были обузой. Этому посвящены II и III разделы книги “Эпистолярное наследие Ершова” (за исключением писем петербуржцам В. Григорьеву, И. Лисенкову, П. Плетневу), с главами “Семейные письма” и “Ершов в воспоминаниях родных и знакомых”, где о поэте прямо или косвенно пишут в основном его внучки Н. В. и О. В. Ершовы, сын Владимир, племянница (по второй жене) Ю. Девятова и где дан короткий мемуар выпускника тобольской гимназии К. Голодникова. Заметим, что в числе адресатов их писем — известные литературоведы М. и Л. Азадовские и В. Утков. При жизни которых невозможно было бы себе представить появление таких бесцеремонных отрицателей Ершова и авторства его “Конька-Горбунка”, как А. Лацис, В. Перельмутер и В. Козаровецкий. В лихие 90-е они опубликовали свои первые статьи, приписывающие “Конька-Горбунка” А. Пушкину, а в 2000-е гг. выпустили уже целые книги “сенсационного литературоведения”.
Т. Савченковой понадобилась довольно объемистая статья ““Конек-Горбунок” в зеркале “сенсационного литературоведения””, чтобы обстоятельно, по пунктам, развеять аргументы антиершовцев. Для этого автор книги бесстрашно и, не боясь заронить сомнения в умы читателей, подробно излагает довольно-таки каверзные аргументы своих оппонентов. Они, действительно, могут показаться весьма правдоподобными, ибо после “Конька” Ершов не написал чего-нибудь равноценного и уехал в Тобольск якобы для того, чтобы забыть и замять историю с “мистификацией” (“договор” с Пушкиным, “подлинным автором” сказки, Плетневым, А. Смирдиным, О. Сенковским). Но затем, через двадцать лет, не выдержал и отредактировал “Конька” так, что “испортил пушкинский текст, “подсыпав” в него сибиризмов и “нелепых стилистических оборотов””. Однако Т. Савченкова уличает “сенсационных литературоведов” в невежестве и подтасовках: Плетнев в статьях и письмах 40—50-х гг. подчеркивал самостоятельность таланта Ершова, значимость его лирики и прозы; полка с книгами-мистификациями в библиотеке Пушкина, где стоял “Конек”, не имеет специфического характера, так как, согласно описи этой библиотеки, рядом стояли и “авторские” книги.
Не проходит и “фантазия” А. Лациса о рисунках Пушкина, на одном из которых он изобразил свое лицо в виде лошадиной морды рядом с другими тремя, как в “Коньке”, согласно сюжету которого кобылица родила двух коней и волшебного Горбунка. Т. Савченкова приводит рисунок черновика полностью, а не усеченный фрагмент, как его опубликовал А. Лацис. Так делается-фабрикуется “сенсационное литературоведение”. Которое вряд ли быстро сложит свое оружие: при отсутствии рукописи “Конька”, экземпляра книги, подаренного Ершовым Пушкину, дневников и исчезнувших заметок Ершова о Пушкине, которые он уничтожил, находясь “в страшной хандре”, антиершовцев будут читать и ахать. Нашли же ведь они в описи бумаг Смирдина “загадочную запись”, связанную с Пушкиным: “Заголовок и посвящение Конька-Горбунка”, объявив ее автографом великого поэта. Можно найти и еще — на их счастье, в отношениях Ершова с Пушкиным действительно были странности и много неясного.
Зато ясно другое: Ершов, высоко чтя Пушкина, больше общался с литераторами другого лит. лагеря, возглавляемого Сенковским, дружил с В. Бенедиктовым, М. Загоскиным и др. Это ли не аргумент в пользу самостоятельности Ершова, зависевшего от Пушкина в той же мере, в какой и Пушкин от Ершова? Статью “А. Пушкин и П. Ершов на страницах “Библиотеки для чтения”” можно считать серьезным ударом по “сенсационному литературоведению”. Еще А. Ахматова в своих пушкиноведческих статьях отмечала след “Конька-Горбунка” в “Сказке о золотом петушке”, вышедшей в 1835 году в “Библиотеке для чтения” Сенковского. Сопоставляя тексты сказок, Т. Савченкова пишет: “…“Конек-Горбунок” с его языковой свободой представляется тем художественным образцом, который мог побудить Пушкина к своеобразному поэтическому соревнованию с Ершовым”.
Нет, не был Ершов “эпигоном Пушкина” ни в лирике, ни в жанре сказки. Тем более вором-мистификатором, будто бы согласившимся однажды присвоить себе крамольное пушкинское произведение из-за студенческой нищеты. Глубоко религиозному, “православному человеку”, романтику по типу, складу и духу творчества, дружеским и семейным отношениям, выдающемуся педагогу и беспримерному семьянину, ему это было глубоко чуждо, противоестественно. Да и сибиряков, сибирский патриотизм, особенно земляков Ершова, это глубоко ранит. Впрочем, в книге Т. Савченковой, приложившей немало усилий, чтобы создать реальный образ поэта, очистить его от мифов, предрассудков, “белых пятен”, это только эпизод, часть целого. Как и вся жизнь и творчество Ершова, принадлежащего сибирской литературе, ее славной истории. Которую еще предстоит открыть.
