На рубеже 70–80-х годов ХХ века Александр Проханов, Владимир Маканин, Владимир Личутин, Владимир Крупин, Вацлав Михальский, Анатолий Ким, Руслан Киреев, Анатолий Курчаткин, некоторые другие писатели (с их согласия и без него) были отнесены критиками к одному направлению, именуемому по-разному. В конце концов за этой группой прозаиков закрепилось название «сорокалетние», предложенное Владимиром Бондаренко. По его словам, данное название пришло не случайно: собственное мировоззрение, собственный стиль эти писатели обрели на пороге своего сорокалетия.
«Сорокалетних» как идейно-эстетической общности писателей, на мой взгляд, никогда не существовало. Были прозаики, которые мировоззренчески, творчески совпадали с уже имевшимися направлениями (Владимир Крупин, Владимир Личутин — с «деревенской прозой»; Руслан Киреев, Анатолий Курчаткин — с «молодёжной прозой»), либо стояли особняком. Но Бондаренко оказался прав в том, что раньше других увидел в некоторых авторах, причисленных к «сорокалетним», писателей, условно говоря, первого ряда. В литературном процессе последних 40–50 лет Александр Проханов, Владимир Маканин, Владимир Личутин, Владимир Крупин, Анатолий Ким, Вацлав Михальский — одни из главных действующих лиц.
Однако Михальский всё это время оставался и остаётся до сих пор в тени как вышеназванных прозаиков, так и многих других, часто ложных кумиров второй половины ХХ–начала ХХI вв. Весьма показательно то, что не только статьи, но даже упоминания об этом прозаике мы не найдём в «Календаре-1» (М., 2011), «Календаре-2» (М., 2012) Дмитрия Быкова, в «Именинах сердца: разговоры с русской литературой» (М., 2009), «К нам едет Пересвет» (М., 2012) Захара Прилепина, в «Русском кресте: литература и читатель в начале нового века» (М., 2011) Натальи Ивановой, в «Хочу быть бедным» (М., 2011) Льва Пирогова и в книгах других авторов разных направлений.
Аналогичная картина наблюдается в вузовских учебниках и учебных пособиях. В «Современной русской литературе» (М., 2011) Марины Черняк, в «Современной русской литературе (1990-е гг.–начало XXI в.)» (М., 2010) под редакцией Светланы Тиминой, в «Русской литературе ХХ века» (М., 2005) Ефима Роговера, в «Современной русской литературе: 1950–1990-е годы» (М., 2006) Наума Лейдермана, Марка Липовецкого и в иных подобных изданиях имя Михальского отсутствует.
Меня такая ситуация удивляет, возмущает, печалит: уверен, Вацлав Михальский — один из самых значительных писателей, вошедших в литературу в 60–70-е годы ХХ века. Собственно, это я попытаюсь доказать в данной статье.
«Всё уносящий ветер…». Так называется и цикл рассказов, и сборник произведений Михальского, вышедший в 1982 году. Ветры «Иван», «Магомет» в «махачкалинских» произведениях автора, сирокко, хамсин, калима в его «шестикнижии» о роде Мерзловских — это в первую очередь природное явление, воздействие которого ощущают на себе герои этих повестей и романов. Одновременно ветер в художественном мире Михальского — символ быстротекущей жизни, обнажающий её онтологические смыслы.
Так, один из самых запоминающихся эмоциональных экзистенциальных эпизодов в повести «Холостая жизнь» — мимолётная встреча Антонова со стариком в больнице, который за несколько часов до смерти жадно ел пряники. После кончины старика на том месте, где стояла его кровать, осталась лишь мокрая полоса после уборки санитарки. Но Михальский не останавливается на этой впечатляющей детали и усиливает трагизм ситуации: смеющиеся девочки-практикантки ставят трибуну на то место, где находилось изголовье кровати: «Великое, всепоглощающее беспамятство жизни» не может не потрясать.
Более того, у многих в подобной ситуации может возникнуть мысль, сходная с высказыванием А. Камю, которое в другой ситуации вспоминает Антонов: «Жизнь — ложь, и она вечна». Всё творчество Вацлава Михальского свидетельствует о том, что он не разделяет эту позицию и утверждает ценности, которые сильнее беспамятства, смерти…
Одновременно с первыми повестями и романами Михальского были написаны рассказы, которые долгое время в журналах и издательствах не публиковали. Некоторые из этих рассказов воспринимаются как штрихи к духовной биографии писателя. Старуха из одноимённого рассказа, остающаяся каждый год на зиму в деревне одна, поддерживает жизнь: она натаптывает дорожки от колодца к домам, которые, в свою очередь, соединяет тропинками. И покуда старуха была жива, Господь не забывал эту деревню.
Вот и Вацлав Михальский своими произведениями натаптывает дорожки между аулами, станицами, деревнями, городами, людьми, народами, странами. И эти дорожки уже не заметёт никакой ветер забвения: книги Михальского — это честное и высокохудожественное свидетельство о жизни человека в ХХ веке.
Главный герой рассказа «Капитолийская волчица» (1973) молодой композитор Кирилл задаётся вопросом, который наверняка неоднократно возникал у самого Михальского: «Ну как <…>, как соединить всё это! Девочку венецианку, фрески Сикстинской капеллы, тёмные воды Арно с цветными огнями Флоренции, безногого часовщика Гаджи с его будкой и налогом, старика Ершова, Потаповну, Христину <…>, тётю Фису, для которой он сделал так мало хорошего, Ивана Васильевича Моргунка, определившего путь его жизни, умершего третьего дня настройщика Фельдмана, в полотняной рубашке, галифе и незабываемых шлёпанцах на босу ногу <…>. Как соединить их всех? И как соединить с ними теснящихся сейчас перед его глазами столичных друзей, подружек, композиторов, дирижёров, исполнителей <…> Господи, как соединить всё это! Если бы это можно было слить воедино, какое чудо получилось бы тогда — какая симфония!». Забегая вперёд, можно сказать, что Вацлаву Михальскому удалось «соединить всё это»: он самый гармоничный, самый симфонический из писателей своего поколения.
В связи с прозвучавшим вопросом Кирилла-Михальского невольно вспоминается герой из рассказа Александра Солженицына «Пасхальный крестный ход», перед которым вставали те же творческие проблемы. Однако формулирует он их принципиально иначе: как отобрать и вместить «нужные лица» в один кадр. Этот настрой на нужность, на заранее известный ответ характерен для Солженицына и многих, многих самых разных писателей ХХ века — от Семёна Бабаевского и Анатолия Иванова до Виктора Ерофеева, Дины Рубиной, позднего Владимира Маканина.
У Вацлава Михальского такой заданности никогда не было. Не было и того «или–или», которое находит Лев Аннинский в первом произведении писателя «Баллада о старом оружии»: «А упирается этот литературный путь в тот самый вопрос, который изначально укутан в туман: откуда зло? Или в людях непременно должен быть довесок неосознанной мерзости ко всем их осознанным добродетелям?
Молния войны может обозначать выход. Или безвыходность. Тёплый южный городок будет испепелён огнём пустыни. Или выдержит. Весёлый ералаш интернационала будет расколот войной. Или выдержит. Россия сгорит или выдержит» (Аннинский Л. Хроники кровавого века // http://www.informprostranstvo.ru/N10_2006/history_N10_2006.html). Суждение Аннинского никак не затрагивают реальные сюжетно-смысловые коллизии повести. Во-первых, место действия в «Балладе о старом оружии» — дагестанское горное село, Москва, терские степи… Южный городок лишь упоминается в повествовании о довоенной жизни лейтенанта Крюкова. Во-вторых, вопрос о зле ни у героев, ни у автора не возникает вообще. Не возникает, думаю, потому, что для Михальского, как и для булгаковского Иешуа, все люди добры. Персонажи «Баллады», за исключением фашистов, в разной степени добры. Поэтому даже тени сомнения не возникает в том, что и интернационал останется несокрушимым, и война будет выиграна. Россия же, как слово и понятие, в повести вообще не встречается.
Несомненно, что сюжетным и нравственным центром повести 25-летнего прозаика из Махачкалы являлась Патимат. Этот тип человека — сквозной во всём творчестве прозаика — можно назвать (если использовать определение Юрия Казакова) «тихим» героем, а можно (уже с подачи Михальского) — жертвенным типом. Вот как предельно точно характеризует этот человеческий тип автор повести: «О себе она не заботилась, ходила в одном-единственном платье и шальварах из чёрного ластика, на которых было столько заплат, что, казалось, и сосчитать нельзя, а она всё умудрялась ставить новые. Отказывала себе в пище: оставляла на год немножко муки для чуреков, толокно, да солёный сыр — всё остальное продавала. Она никогда не думала, не умела думать о себе и даже представить не могла, не могла понять, что можно жить иначе».
Естественно, напрашивается параллель с главной героиней «Матрёниного двора» Александра Солженицына, опубликованного в один год с «Балладой о старом оружии». В разных источниках говорится, что в данном рассказе Солженицын открыл в литературе второй половины ХХ века тип праведника. При этом, как минимум, забываются «Поморка» (1957), «Северный дневник» (1960) Юрия Казакова, «Братья и сёстры» (1958) Фёдора Абрамова, «Баллада о старом оружии» Вацлава Михальского, где данный тип праведника создан с большим художественным мастерством.
В повести Михальского нет солженицынской искусственной антитезы: с одной стороны одинокая праведница, с другой — все остальные нравственно ущербные. В «Балладе о старом оружии» у Патимат есть «двойник» — эпизодический персонаж Ольга, жена лейтенанта Крюкова. Её главными чертами являются мягкость и жертвенность. Важно то, что доброта Патимат находит отклик в душах практически всех героев повести. Труднее всего женщине было пробить броню души лейтенанта Виктора Зворыкина.
Он, с детства воспринимающий мир двухмерно (плохо — хорошо), воспитанный одинокой матерью, «крокодилом в юбке», даже в военном училище удивляет командиров «ретивым буквоедством». Вполне закономерно, что Зворыкин не находит общего языка со своими подчинёнными. А Патимат, неожиданно оказавшаяся в расположении роты, воспринимается им как вопиющее нарушение устава. Зворыкин уже приготовил рапорт-донос на командира роты Крюкова, допустившего это безобразие.
Но эпизод с арбузом, когда Патимат, единственная из всей роты, пожалев Виктора, отдала ему свою долю, вызывает в Зворыкине неожиданную реакцию: он ощутил «первый раз боль в сердце и смешанное чувство неуверенности и смущения». Окончательный переворот в душе героя происходит тогда, когда он увидел своего врага Деркачёва поверженным, беспомощным после укуса змеи.
В первом своём произведении Вацлав Михальский продолжает традиции русской классики, традицию христианского гуманизма прежде всего. В том, как писатель изобразил силу добра (под воздействием которого, в частности, меняется самый бесчувственный герой Зворыкин с, казалось бы, мёртвой душой), проявляется высокое мастерство молодого прозаика. Михальский сумел запечатлеть и самые тонкие переливы человеческих чувств, и видимый рост души. Так, глядя на своего униженного недруга, Зворыкин «сначала почувствовал лишь злорадство, но вдруг сердце его сжала щемящая, какая-то родственная близость к Деркачёву, стыдная боль за его позор, словно не Деркачёв, а сам он, Виктор Зворыкин, катался в придорожной пыли перед всей ротой. В первый раз почувствовал лейтенант обиду не за себя, а за другого…».
Вызывающе неожиданным для прозы начала 60-х годов было то, что главным героем «Баллады о старом оружии» являлся верующий человек. По аналогии вспоминается старуха Марфа из «Поморки» Юрия Казакова. Старая женщина в штормовую ночь молится за рыбаков, оказавшихся в море, молится за Русь. Если в начале повести Михальского Патимат молится за двух своих сыновей, ушедших на войну, то далее она просит аллаха сохранить жизнь всем солдатам и офицерам роты. Её молитва не вызывает отторжения у окружающих, выросших в стране, где религия была объявлена «опиумом для народа». Более того, старшина Гриценко уважительно думает: «…чья-чья, а уж материнская молитва дойдёт».
Когда-то Василий Розанов при виде женщины требовал показать её детей. В повести Михальского один из сыновей Патимат появляется через много лет после её смерти, а второй не показан вообще. Но мы видим, как вся довоенная жизнь героини подчинена заботе о детях, а во время войны, стремясь к своим сыновьям, она становится духовной матерью почти ста солдат и офицеров роты. Её материнство проявляется и в сопереживании всем, и в трогательных мелочах (вычищенных сапогах Гриценко и Плетнёва, приготовленной еде и в заботе её сохранить горячей и т.д.), и в спасении Деркачёва после укуса змеи, и в попытке защитить раненых ценой собственной жизни.
Тем, кто сегодня уверяет нас, что мы победили в Великой войне, так как завалили немцев трупами, советую, в частности, прочитать «Балладу о старом оружии». В этой повести Михальский показал, что мы были сильнее противника духом, жертвенной любовью. Саша Плетнёв, особенно выделяемый Патимат, погиб не в бою. Он, жертвуя собой, спас Николая Гриценко, у машины которого отказали тормоза. Способность к самопожертвованию на уровне поведенческого естества — вот что делает человека собственно человеком, что отличает героев разных произведений Михальского, наиболее созвучных ему.
Почти через 40 лет после публикации «Баллады о старом оружии» Татьяна Земскова в беседе с Вацлавом Михальским задала ему вопрос, вызванный появлением романа «Весна в Карфагене»: «На страницах вашего романа участвует мусульманский мир. Чувствуется, что вы знаете его, как говорят, изнутри. Откуда такое знание?» (http://vmihalsky.narod.ru/Zemskova.htm).
Лично меня этот вопрос удивил. Думаю, он должен был удивить и Вацлава Вацлавовича… Из этого вопроса ясно, что журналист не знает ни биографию писателя, ни его творчество. До 1975 года Михальский жил в Дагестане, покидая его на время службы в армии и учёбы в Литературном институте (1960–1965). Махачкалинский двор, где жил Вацлав Вацлавович был заселён представителями тридцати шести народностей. Ни маленький двор (примерно сто квадратных метров), ни сами жилища («мазанки, примыкающие одна к другой») не оказывали отрицательного влияния на отношения между людьми. Как свидетельствует Михальский, «не было тогда межнациональных конфликтов».
«Обошёл пешком и объехал на лошади весь Дагестан, всю Чечню, всю Кабардино-Балкарию. Обстановка тогда в этих местах была замечательная» (http://vmihalsky.narod.ru/Zemskova.htm).
Всего того, о чём рассказал Михальский Земсковой, можно даже и не знать. Вопрос о мусульманском мире у человека, читавшего «Балладу о старом оружии», «Печку», «17 левых сапог», «Тайные милости», «Облака», не должен возникать вообще. В названных произведениях мусульманский мир изображён с любовью, с редким знанием и пониманием.
Большинство персонажей повести «Катенька» (1965) — люди, чьё детство и молодость прошли в царской России. Вацлав Михальский изображает их и историческую эпоху в целом без классово-идеологических доминант, столь характерных для многих и многих его предшественников и современников. Показательно и другое: Михальский, повествуя о событиях начала ХХ века, главными героями произведения делает не традиционных в таких случаях «борцов с режимом», революционеров и т.п., а обычных людей — Григория Маркова и Катеньку Малову.
Симптоматично, что «политический» революционер Евгений Евгеньевич презрительно называет Маркова мещанином, который не может принести счастья своей возлюбленной Дарочке в силу своей далёкости от политической борьбы. По другой причине «бракует» Григория 15-летняя романтически настроенная Катенька. Впервые увидев жениха своей сестры, она испытывает разочарование из-за его внешней некрасивости, обыкновенности. Сам Григорий уже в старости так думает о Катеньке: «Милая, родная душа, глубоко убеждённая в своей обыкновенности».
Скрытая и открытая оппозиция «обыкновенный — необыкновенный», не раз возникающая в повести, снимается традиционно для русской литературы: необыкновенный — то есть духовно значимый человек — есть личность, наделённая даром деятельной христианской любви. И таким даром наделены в первую очередь главные герои произведения.
Принципиально важно, что Григорий и Катенька были воспитаны в русской православной традиции, которая проявляется через характерные детали разной направленности. Так, Марков-юноша, чьё существо переполняет любовь к Дарочке, не решается прикоснуться к ней, поцеловать её, ибо девушка ещё не стала его «официальной невестой перед Богом и перед людьми». Следование этой традиции поднимает отношения героев на ту духовную высоту, которая и позволяет говорить о настоящей любви.
В передаче различных оттенков этого чувства, психологических и душевных переживаний героев 27-летний автор повести проявляет себя как настоящий мастер. Один из самых лаконично-выразительных, запоминающихся эпизодов произведения — своеобразное объяснение в любви Григория и Дарочки в стогу сена, где они прятались от дождя. Формой выражения чувств героев является молчание, подкреплённое несколькими словами: «И молчание их было древним и красноречивым, как сама земля, как небо и солнце, воздух и дождь.
Они думали, что не нуждаются в словах. Ошиблись — им всё-таки пришлось сказать пять слов:
— Вы будете меня ждать?
— Да!»
Дальнейшая жизнь Григория и Дарочки показала, что любовь — это редкий дар: их первая любовь оказалась последней. Однако разлука в сорок с лишним лет не убила её. Михальский, довольно часто строящий сюжет своих произведений на неожиданных, невероятных переплетениях человеческих судеб, сводит героев в финале повести. Их встреча увидена больше глазами Дарочки. Вероятно, потому, что в своё время именно она оставила Григория.
Переживания Дарочки-старушки мастерски, психологически и художественно убедительно переданные 27-летним писателем, — несомненное подтверждение того, что Михальский уже в 60-е годы ХХ века был одним из лучших знатоков женской души. В качестве иллюстрации приведу большую и сокращённую цитату из повести: «С ужасом и омерзением Дарья Семёновна заметила вдруг свой большой рыхлый живот, тяжёлые отёчные ноги, увидела, будто в первый раз, коричневые, сморщенные руки. <…> Одна вдруг увидела себя со стороны и ужаснулась. Как она ни старалась, она не могла вобрать в себя живот, не могла свои серые подстриженные космы превратить в золотые косы. Она ничего не могла, а сердце, больное, усталое, так часто и так нестерпимо болевшее сердце, привыкшее к валидолу и горчичникам, стучало тяжело и гулко. Уже давным-давно ей было глубоко безразлично, как она выглядит, а сейчас… сейчас она металась по комнате и — никто бы ей не поверил, не понял бы её, — сейчас она, старая женщина, для себя самой стала молоденькой девушкой».
Вацлав Михальский ненавязчиво показывает драматизм судьбы Дарочки и Григория, проживших всю жизнь друг без друга с нелюбимыми людьми. И от такой ненавязчивости трагизм ситуации только усиливается. Если бы сюжет повести исчерпывался историей о первой любви, то мы имели бы еще одно лирическое произведение на данную тему. Однако Михальский подсвечивает (а по сути, просвечивает) эту любовь неразделённой любовью жены Григория Елены, что создаёт иной, объёмный эффект и позволяет посмотреть на судьбы героев с другой стороны.
О благородстве Маркова-юноши говорит самая духовно-зрячая героиня повести Катенька. Наиболее показательны в этом отношении два эпизода, когда Григорий с риском для себя спасает «политического» Евгения Евгеньевича, своего соперника, будущего мужа Дарочки. Благородство, душевная чуткость, доброта Маркова проявляются и позже в его врачебной практике, что резко отличает Григория от коллег.
Однако такой в высшей степени достойный человек, как показывает Михальский, делает несчастной собственную жену, чья трагедия не меньше, чем трагедия мужа. Эта трагедия женщины любящей, но так и не дождавшейся ответной любви.
Если бы о подобной ситуации писал «ранний» Владимир Маканин (периода «Реки с быстрым течением», «Отдушины», «Ключарёва и Алимушкина» и т.д.), то, думаю, он, показав полифонию «правд» Григория и Елены, уклонился бы от «приговора»: дескать, не судья я, слишком людей жалею… Вацлав Михальский, сострадая человеку, следует другой традиции «жестокого» реализма. И мы становимся свидетелями того, как любовь, трепетно пронесённая через всю жизнь, делает человека духовно близоруким, разрушающим, убивающим другую любовь. Михальский говорит о судьбе Елены предельно лаконично: «Она примирилась со скудной жизнью, не освещённой любовью»; «И не заметил, как своим равнодушием притушил все краски на лице жены, как постепенно убил в ней любовь к нему, её мужу и отцу её детей».
В повести Михальского «Катенька» самая высокая любовь — это матерински-сестринская, сострадательная, христианская любовь. Её очень живым, прекрасным воплощением является 15-летняя Катенька. Думаю, не случайно девушка-девочка дважды в произведении сравнивается с матерью. Раненый, безнадёжный солдатик Серёжа Воробьёв после того, как Катеньке — единственной — удалось достучаться до его сердца, пробить броню равнодушного отчаяния, говорит ей: «Спасибо, вы как моя мама». И сама девушка осознанно берёт на себя функцию благословляющей матери. Перед отъездом Григория на фронт она произносит слова, смысл которых предельно важен: «Я тебя благословляю <…> Обязательно нужно, чтобы мать благословила <…> Я за неё <…> Теперь с Богом».
Сострадательная, жертвенная, деятельная любовь — всеопределяющее начало в Катеньке, в её отношении к людям. Скорее всего, первым шагом на пути её любви к Грише было сострадание к нему как к отвергнутому Дарочкой. Любовь Катеньки не делает её слепой к чужим болям. Она готова жертвовать своей любовью, чтобы помочь душевно страдающему человеку. Так, в момент отъезда Григория на фронт девушка проводит большую часть времени не с ним, а с незнакомым капитаном Валерием Павловичем, утешая, развлекая его. Своё поведение героиня объясняет так: «…капитан грустный <…> Ты, Гриша, сейчас счастливый, а он несчастный <…> Он мать очень больную оставил».
Степень готовности помочь любому человеку, уровень самопожертвования героини таковы, что она инсценирует самоубийство, которое едва не приводит девушку к смерти. И делает это Катенька ради человека, вызывающего у неё по меньшей мере антипатию.
Итак, в одном из первых своих произведений Вацлав Михальский создал удивительный образ, который можно отнести к главному женскому русскому типу, представленному в русской классике данного периода такими героями, как Катерина из «Привычного дела» Василия Белова, Марфа из «Поморки» Юрия Казакова, Анна Богдашкина из «Игры в колечко» Георгия Семёнова.
Повесть «Холостая жизнь» (1979) принципиально отличается от опубликованных до неё произведений Михальского и типом главного героя, и системой образов. Сюжетным, идейным, духовным центром «Баллады о старом оружии» (1963), «Катеньки» (1965), «17 левых сапог» (1964–1966), «Печки» (1977) являются Патимат, Катенька, Адам, Андрей и Таня — персонажи с традиционной (религиозной, сотериологической по своей сути) системой ценностей. Эти герои представляют духовный, жертвенный тип личности. В ранних произведениях Михальского персонажи с таким типом сознания, культуры либо определяют общую атмосферу жизни («Баллада о старом оружии», «Печка»), либо заметно влияют на неё («Катенька», «17 левых сапог»).
Антонов и большинство персонажей «Холостой жизни» — это люди с принципиально иной, атеистической, эвдемонической системой ценностей, ставящие выше всего своё «я», земные блага, удовольствия. Данный человеческий тип встречается и в произведениях, опубликованных до «Холостой жизни». Это и мать Виктора Зворыкина («Баллада о старом оружии»), и профессор Никогосов («17 левых сапог»), и другие персонажи. Однако сей человеческий тип не являлся доминирующим типом, и его влияние на окружающих, общество не было столь значительным. В «Холостой жизни» Вацлав Михальский, как и Василий Белов, Валентин Распутин, Георгий Семёнов, Юрий Трифонов, Владимир Личутин и другие прозаики 70-х годов, изобразил тот масштабный сдвиг в духовно-нравственной системе ценностей, который произошёл в нашей стране в 60-е годы ХХ столетия.
Формально Антонов преуспевающий человек. В свои 37 лет он кандидат наук, выходящий на защиту докторской диссертации. Антонов как перспективный учёный был приглашён из провинции на работу в Москву, где получил жильё. В столичном НИИ он и на хорошем профессиональном счету, и, что не менее важно, ладит со всеми: от лаборанта до руководителей разного ранга.
Однако в момент окончания работы над докторской диссертацией Антонов осознаёт, что живёт не своей жизнью. Он, филолог по образованию, в студенческие годы достиг определённых научных успехов. Но после окончания вуза Антонов поступил в аспирантуру по экономике из-за нежелания идти в армию. И с тех пор он занимается чужим делом. Мужчина довольно критично оценивает свою научную работу, видя в ней только утилитарный смысл: прибавка к жалованью, улучшение жилищных условий, повышение социального статуса. Антонов считает, что для жизни с большой буквы к работе нужно подходить с иными мерками: духовного смысла, участия души, полёта, сверхзадачи.
Всё это свидетельствует, что у героя повести есть правильные представления о подлинных жизненных ценностях. Однако менять что-либо Антонов не собирается, ситуация с работой его практически не волнует, не вызывает серьёзных переживаний души. Для героя представляет настоящий интерес другая наука — «наука страсти нежной». Через любовь к женщине Антонов надеется прорваться в жизнь с большой буквы. Мужчина, несмотря на свои годы, ни разу, по его словам, не любил. Большое количество женщин в жизни Антонова, как он шутит, не переросло в качество. По версии героя, это не произошло потому, что он так и не встретил женщину-идеал, любовь к которой «вечно и смутно предчувствовал». Для трезвого ума и холодного сердца Антонова — неожиданная «смутность».
Видимо, дают о себе знать его филологическая юность, представления о настоящей любви, почерпнутые из русской классики. Она, по-разному присутствующая во всём творчестве Михальского, в «Холостой жизни» явлена А.П. Чеховым, одним из самых любимых писателей автора «Холостой жизни». Антонов-студент пишет сначала научную работу с характерным названием «Женские образы в прозе А.П. Чехова», затем — дипломное сочинение по рассказам того же автора. Антонов и Игорь пытаются в Ялте попасть в дом-музей Чехова. В сознании героя возникают цитаты и реминисценции из прозы любимого писателя. В повести сюжетно-мотивированно возникает и параллель с рассказом «Дама с собачкой».
Во время поездки в Архангельское Антонову, переполненному «счастьем существования от радости жить», захотелось познакомиться с дамой с пуделем. У неё, как и у героини чеховского рассказа, есть муж, который воспринимается Антоновым в свете цитаты о лакейской сущности супруга Анны Сергеевны. Несостоявшийся же роман с дамой с пуделем так мысленно комментируется Антоновым: «Есть дама, есть собачка, где-то ходят Гуровы, а любви не будет…».
То есть себя герой повести относит к Гуровым, к мужчинам, способным на любовь. Дама же с пуделем отвергается Антоновым как потенциальная дама с собачкой. Через мастерское комбинирование саморазоблачительного внутреннего монолога мужчины с прямыми авторскими характеристиками даётся представление о любовной системе ценностей героя: «Ах, как хорошо бы встретиться с ней лет десять тому назад, а может, и теперь не поздно? Нет, поздновато… Лицо её уже поблекло, и свитерки под горло носит она не случайно. Поздно. Антонов был из тех, кто не в силах простить женщинам старение. Он знал, что это выше его, что никакая “красота души” не заменит ему молодости и свежести, что каждая лишняя морщинка на лице подруги перечеркнёт в его глазах дюжину житейских добродетелей».
Как видим, смутный идеал Антонова проясняется: женщина воспринимается им по вполне определённым внешним, возрастным критериям. И если проводить параллель с русской классикой, то отношение героя к женщинам сродни с чувственным отношением Анатоля Курагина к Наташе Ростовой, который с восторгом говорит о достоинствах её рук, плеч, шеи. Подобным образом Антонов реагирует на Веруню, отмечая её «румяную мордашку», «белокурые завитки волос», «ушки перламутровой чистоты», «высокую шею без единого намёка на будущие морщины». Аналогично мужчина воспринимает Надю, длинноногих девушек в тугих джинсах, Розу Ильиничну.
Сцена в больнице за день до смерти матери Антонова наиболее показательна в этом отношении. Вот как отреагировал герой на слова нянечки о красоте врача Розы Ильиничны: «Красивая, — мысленно согласился с ней Антонов, глядя на стройные ноги Розы Ильиничны, на её не по годам тонкую талию, под туго обтягивающей тело белой синтетической водолазкой <…> красивая, — ещё раз подумал Антонов и неожиданно пожелал её страстно, горячо, так, что в груди поднялась удушающая, сладкая волна».
Оглядеть — вот единственно нужное Антонову для того, чтобы «пожелать» женщину. В отличие от любящих героев «раннего» Михальского: Нины («Баллада о старом оружии»), Катеньки, Гриши («Катенька»), Тани, Андрея («Печка»), Адама, Алексея, Гули, Павла («17 левых сапог»), Георгия, Кати («Тайные милости»), — Антонов в «науке страсти нежной» не в состоянии выйти за пределы физиологии, он духовно не способен на любовь, герой не может и не хочет подчинить своё «я» женщине.
Антонов живёт в ложной эвдемонической системе координат, где установка телефона приравнивается к рождению ребёнка, а смерть неродившегося дитя воспринимается с абсолютным бездушием и редким цинизмом. Вот, например, какую историю поведал Антонов Игорю во время их телефонного разговора: «Да, послушай, вчера приходила Нина, так, мол, и так — пятьдесят рублей, — <…> Я сначала похолодел, сколько раз сталкиваюсь, а всё не могу слышать об этом спокойно, пугаюсь, будто самого в кресло потащат, думал, скажет, “оставлю” или будет упрекать, а она, молодец — ни слова, ни полслова — дай полсотни, и всё. Дал с удовольствием! Было бы сто — и сто дал».
И всё же, несмотря на сказанное, на явный эгоцентризм и, казалось бы, мертвенность души Антонова, есть в повести чувства и мысли героя иной направленности, позволяющие рассматривать его как амбивалентную личность. В конце произведения намечается духовный катарсис Антонова. Он с позиции традиционных ценностей оценивает свою жизнь как холостую, у Антонова появляется потребность в «лямке», в семье… Насколько этот процесс глубок, перерастёт ли он в соответствующие поступки, что последует за неудавшейся попыткой сделать предложение Наде, появится ли у него дочка, которая приснилась ему в начале повести, поставит ли он наконец памятник матери? Эти и другие вопросы остаются в повести без ответа.
Взаимоотношения мужчины и женщины в центре большинства произведений писателя. Из них выделяется роман «17 левых сапог» (1964–1968), где изображены самые разные варианты любви и нелюбви.
Николай Артёмович Никогосов, персонаж этого романа, духовно стоит в одном ряду с Вадимом Глебовым (Юрий Трифонов «Дом на набережной»), Юрием Стрепетовым (Владимир Маканин «Отдушина»), Виктором Зиловым (Александр Вампилов «Утиная охота») и другими эгоцентрическими героями литературы 60–70-х годов минувшего столетия. Михальский раньше многих своих современников мастерски запечатлел сей тип мужчины-нарцисса. Писатель, в отличие от авторов, пытавшихся вслед за Борисом Пастернаком по-разному усложнить, облагородить мужчину-себялюбца, изобразил его с позиции православных ценностей.
Никогосов на протяжении всей жизни «любит» только себя (слово «любовь» без кавычек к герою неприменимо уже хотя бы потому, что обозначает чувство, направленное обязательно на другого). Герой романа Николай Артёмович абсолютно лишён ощущения собственной греховности, личной ответственности, стыда, раскаяния — всего того, что по-разному выводит индивида за пределы его «я», добровольно подчиняя это «я» другому, что делает его собственно человеком, человеком духовным.
Весьма однозначно характеризует Никогосова его реакция на смерть жены. Даже такое событие воспринимается мужчиной с эгоцентрических позиций. Ему становится тяжело от того, что неожиданное поведение Татьяны Сергеевны перед смертью разрушило прежнее представление Никогосова о себе как о человеке, главном в жизни жены.
Татьяна Сергеевна, всю жизнь подчинявшаяся мужу, даже отдававшая ему предпочтение перед собственным ребёнком, за несколько дней до кончины восстала. Она не хотела видеть Никогосова и умерла, не простившись с ним. Вопросы и чувства, которые должны возникнуть в такой ситуации у духовно здорового человека, у героя романа не появляются. С уверенностью можно сказать, что аналогично он прореагирует и на дневник Лизы, где передана трагедия женщины, которую Никогосов сделал несчастной.
Лиза — это редкий тип женщины в прозе Вацлава Михальского. В ней с разным успехом борются страсть к Никогосову и любовь к Алексею. Сама героиня, в отличие от женщин, охваченных подобной чувственностью, в состоянии оценить себя, свои отношения с Никогосовым. Её характеристики точны («преступная связь», «яд», «проклятье») и свидетельствуют о здоровом духовном начале Лизы, которое в конце концов берёт верх.
Стоит отметить ещё одну характерную особенность греховно-страстных героев. Никогосов вообще не любит, не переносит детей, не воспринимает себя как деда и предлагает Лизе сделать аборт. Сама Лиза в этот период своей жизни ощущает себя плохой матерью, Никогосов занимает в её мыслях и чувствах большее место, чем родная дочь.
Последние три десятилетия некоторые произведения о переломных событиях ХХ века были оценены либеральными авторами как творения, стоящие в одном ряду с русской классикой XIX столетия. Напомню лишь, что роман Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» был назван «Войной и миром» ХХ века. Однако классические образцы либерального «розлива» («Доктор Живаго» Бориса Пастернака, «Жизнь и судьба» Василия Гроссмана, «Дети Арбата» Анатолия Рыбакова, «Московская сага» Василия Аксёнова и другие) в главном мало чем отличаются от произведений писателей, канонизированных в советское время («Хождения по мукам» Алексея Толстого, «Тени исчезают в полдень» Анатолия Иванова, «Строговы» Георгия Маркова и т.д.). И в тех, и в других романах человек и эпоха изображались по-разному односторонне, схематично, с позиций, ограниченных индивидуально, национально, социально.
Традиции же отечественной классики были продолжены в «Тихом Доне» Михаила Шолохова, «Канунах», «Годе великого перелома», «Часе шестом» Василия Белова, «Прощании из ниоткуда» Владимира Максимова, «Третьей правде» Леонида Бородина, «шестикнижии» Вацлава Михальского.
Это «шестикнижие» составляют романы «Весна в Карфагене» (2002), «Одинокому везде пустыня» (2003), «Для радости нужны двое» (2005), «Храм Согласия» (2008), «Прощеное воскресение» (2009), «Ave Maria» (2011). Данный цикл произведений можно назвать и сагой, и эпопеей. Он уникален во многих отношениях, назову некоторые из них.
Вацлав Михальский, молчавший почти 20 лет, «выдал на-гора» с 2000 по 2011 годы шесть романов в возрасте, когда, скажу мягко, большинство авторов интенсивно не пишет. Как рассказывает сам Михальский, импульсом к созданию первого произведения послужила встреча в 1987 году с графиней Марией Александровной Мерзловской в Тунисе. «Жила она очень скромно: кровать, стол, иконка Казанской Божьей Матери, несколько картин, парусник. История её жизни и стала сюжетом романа.
Сначала хотел написать повесть, потом бросил. А спустя 10 лет принялся за роман» (http://vmihalsky.narod.ru/Zemskova.htm).
У писателей, возведённых сегодня либералами в ранг гениев, одними из главных чувств при написании их произведений были обида, месть, ненависть и т.п. Михальский же при создании своей эпопеи был движим исключительно любовью к людям и России, желанием показать их величие, напомнить, в частности, то, что «русские всегда были донорами для Западной Европы и Америки» (http://vmihalsky.narod.ru/Zemskova.htm).
Видимо, отсюда тот уникальный жанр всех романов эпопеи, в которых сочетаются высокая художественность со своеобразными историческими справками-сносками о различных политических деятелях, исторических событиях, странах, природных явлениях и т.д. В этих сносках содержится информация о соглашении о залоге русских кораблей между Врангелем и французским правительством, о кредите в 300 миллионов долларов под 1%, который был дан СССР Китаю в 1949 году, сведения о митрополите Лавре и Сергее Сикорском, о маршале Патене и Эрвине Роммеле, о Блаженном Августине и де Голле, гениальном хирурге Вишневском и кутюрье Габриэль (Коко) Шанель, о берберах и зуавах, о русинах и роддоме №7 на Большой Молчановке, о симптоме Щепкина-Блюмберга и порте-Петровске (ныне Махачкале) и многом-многом другом.
И уже с этой точки зрения «шестикнижие» в высшей степени познавательно. Данные сноски читаются с не меньшим интересом, чем сам художественный текст. Приведу только два разнохарактерных примера: «В 1946 году по стране было арестовано свыше 10 тысяч председателей колхозов “за халатность и мягкотелость”, а говоря проще — за то, что они не отнимали у своих колхозников всё подчистую. Голодомора 1946–1947 годов могло и не быть — СССР располагал запасами зерна, способными компенсировать засуху 1946 года, но, во-первых, зерно продолжало экспортироваться в политических целях, например, только во Францию было вывезено свыше полумиллиона тонн отборного зерна, в том числе и семенного, а во-вторых, тысячи тонн зерна погибли из-за нерадивого хранения…»; «О липах она могла бы рассказать многое: что размножаются они семенами, реже — отводками, что в мире их 25 видов, а в Северном полушарии 10, что листья у липы округло-сердцевидные, душистые, что растёт липа повсюду, иногда достигает высоты 30 метров, что живёт она до 300–400 лет».
Ещё одно отличие «шестикнижия» Михальского от классических произведений либерального и советского толка — это надпартийность автора, изображающего события русской, советской, российской, мировой истории с христианских позиций. Несомненно, в эпопее существует чёткая градация таких понятий, как царская Россия, СССР, постсоветский режим. И через судьбы главных и второстепенных героев, через исторически-судьбоносные события и частные факты писатель воссоздаёт в первую очередь Россию советскую и Россию эмигрантскую.
Первая изображена как биполярный мир — прекрасный и ужасный, благородный и низкий, героический и преступный и т.д. Наиболее характерны в этом отношении судьбы Анны Карповны и Александры Мерзловских и Адама Домбровского. Постсоветский же режим, неоднократно именуемый в «шестикнижии» антисоветским, оценивается Михальским куда более однозначно, одномерно, негативно, чем режим советский.
Думаю, позиция автора публицистически прямо выражена в книге «Прощеное воскресение», в сноске на 51 странице. Постсоветские десятилетия, по мнению писателя (и с ним соглашаешься), отмечены тотальным подражанием Западу, уничтожением традиционных ценностей, морали, русского литературного языка, возведением во главу угла денег… То есть, в отличие от Бориса Пастернака, Андрея Вознесенского, Евгения Евтушенко, Булата Окуджавы, Давида Самойлова, Анатолия Рыбакова и прочих ныне модных авторов, записанных в диссиденты, в восприятии советского прошлого и «демократического» настоящего Вацлав Михальский во многом совпадает с такими антисоветчиками, как Олег Волков, Леонид Бородин, Владимир Максимов, Александр Солженицын. Они, оценивая современную действительность, пришли к неожиданному для себя выводу, что нынешний режим преступнее, разрушительнее для страны, чем режим советский.
Очевидно, что персонажей трёх миров, по-разному выражающих авторский идеал, объединяет чувство Родины, любовь к ней как к неистребимой данности. Об Алексее Зыкове, герое романа «17 левых сапог», говорится: «Человек, всей душой русской земле отданный». Эти слова выражают главную суть тех персонажей «шестикнижия» и творчества Михальского вообще, которые воплощают авторский идеал.
Ещё одна уникальная особенность эпопеи — это то, как изображаются народы Северной Африки и Ближнего Востока. Думаю, никто из русских писателей XIX–XXI веков с таким удивительным знанием «вопроса», так любовно и изнутри данный мир не изображал. Африканские и иные сюжеты эпопеи невольно вызывают вопросы, которые до меня озвучил Игорь Шкляревский: «Откуда у Михальского такая точность и свобода передвижения во времени, которое не прожил, в котором не был? Откуда он всё знает? Ведь там на каждой фразе тебя подстерегает скованность, забытые особенности речи, имена и множество “коварных” мелочей, исчезнувших из жизни» (Шкляревский И. Читаю Вацлава Михальского // Литературная Россия. — 2011. — №35).
Реальный человек Александра Ширинская в письме к автору эпопеи от 11 декабря 2003 года, имея в виду «нелогичное» отпевание Марии Мерзловской (прототипа одной из главных героинь произведения), объяснила данный факт «странными сближениями» (А. Пушкин). И таких «сближений» довольно много в эпопее и во всём творчестве Вацлава Михальского. Думаю, эти «случайности» происходят в первую очередь потому, что писатель и герои, созвучные ему, несут в себе свет христианской любви. Именно благодаря ей происходят «сближения», «чудо» и открывается главный смысл земного бытия. Его в конце «шестикнижия» выражает монахиня Гавриилия: «Я пропахала полмира без денег, и всегда Бог открывал мне путь <…> не держись за деньги — они не объединяют людей. Объединяет только любовь. А что есть Бог? Любовь». Эти слова воспринимаются и как вера, и как завет самого Вацлава Михальского.
P.S. В преддверии своего 75-летнего юбилея Вацлав Михальский написал новую повесть «Адам — первый человек». Она свидетельствует о том, что классик современной литературы находится в прекрасной творческой форме. Остаётся пожелать ему здоровья и «замеченности» критиками и литературоведами. Что же касается читателей, то у моих студентов Вацлав Михальский — один из самых любимых писателей. И это правильный выбор.
