Маранин И. Мифосибирск. Мифы, тайны, байки и реальные истории о Новосибирске. — Новосибирск, “Свиньин и сыновья”, 2011.
Нетривиальное новосибирское издательство “Свиньин и сыновья” выпустило достаточно характерную для него книгу. Принцип: “просто, доступно, занимательно” в книге о городских мифах соблюден, можно сказать, подчеркнуто, даже нарочито. Чтобы читателю совсем уж не приходилось напрягаться, как ребенку над детской книжкой. Взрослость призван обозначить насмешливо-иронический тон, переходящий в подобие устной речи: “Дальнейшая судьба их (братьев Белоусовых) неизвестна. Впрочем, почему неизвестна? Стали они все героями и продолжают жить в сказке до сих пор”; “билеты на представление (с полетом над городом аэроплана) разлетелись, словно горячие пирожки”; “зимой 1919-20 гг. Новониколаевск напоминал город из фильма ужасов” и т. п. Что, в общем-то, уместно, если речь идет о слухах, байках, курьезах, из которых на самом деле и состоит книга. Часто легендарное и курьезное сливается в одно целое. Как, например, в легенде о приезде в Новосибирск астронавта Н. Армстронга, чтобы взять горсть земли из города, где Ю. Кондратюк написал свою “межпланетную” книгу. Или в байке о том, как в Оперном театре “одна из женщин”, упав на колени, “долго целовала руки” гостившему в Новосибирске Р. Никсону.
Мифов более серьезных в книге не так много. В первую очередь это миф “о существовании подземного города” в самом центре Новосибирска, о чем говорится в “самой мифической в книге” главе. Но скорее всего таковыми являются первые главы о “доновосибирской эре” города, жизни и смерти села Кривощекова, претендовавшего на звание города в XVIII веке, его основателе — “лихом казаке со шрамом от удара саблей через все лицо” по кличке “Кривощек”. К счастью, нынешний город носит не это разбойничье, а вполне интеллигентное название, данное В. Итиным, который почему-то назван “писателем-фантастом”. Хотя “Страна Гонгури” — единственное вымышленное произведение писателя — это утопия, жанр модный в раннесоветской литературе и весьма политизированный. “Фантастом”, скорее, можно назвать самого И. Маранина, которому удалось рассказать параисторию Новосибирска на фоне его реальной истории. Легко и непринужденно, методом кратких, не более десяти страниц, главок, в конце которых указаны обязательные ссылки на Интернет. В этом смысле “Мифосибирск” — книга “интернетовская”, и по формату, и по языку. Но все-таки начинать рассказ о пребывании в Новосибирске в военные годы Владимировской иконы Божьей Матери в стиле “занимательной физики”: “Полвека назад в Новосибирске, возможно, находился тот самый стол, за которым некогда сидел ребенком Иисус Христос с матерью Марией и отцом Иосифом” (на части этого стола потом была написана знаменитая икона) — значит, совсем уж плохо думать о читателе. Который подустал от легкого и облегченного чтения и наверняка после этой книги возжаждет чтения более весомого.
Астраханцев А. И. Портреты. Красноярск. ХХ век. — Красноярск, ИПЦ “КаСС”, 2011.
Героев портретов, представленных известным красноярским писателем А. Астраханцевым, можно смело назвать “чудиками”. Наряду с “чалдонами” это слово теперь все настойчивее просится в синонимы к обозначению сибиряков, их могучих энергически, живых, но и весьма противоречивых характеров. И даже В. Астафьев, которым книга открывается, попадает у А. Астраханцева в эту портретную галерею как имеющий сразу четыре “личины” — “карнавальные маски”, не позволяющие до конца осмыслить личность этого писателя. Однако не зря автор книги назвал свои очерки “портретами”: заимствованный из живописи, этот жанр позволяет автору не просто описывать своих земляков-красноярцев, а живописать. Без утайки, без спрямляющей тенденциозности, чтобы все было на виду, как в настоящем портрете. Портретным здесь становится все, даже язык формулировок. Когда автор говорит, например, об А. Поздееве, как о человеке с “великой душой, с мощной харизмой и титанической волей”, или когда рассказывает — вполне очерковым стилем — о В. Головине, К. Плахотном, И. Кузнецове и “рабочих-книжниках”.
Тем не менее вторая часть книги явно контрастирует с первой, где личности крупнее, ярче, чудаковатее. Там есть, например, “генератор идей самых неожиданных и фантастических” начальник “Геофизики” Г. Игнатов, предложивший однажды автору отправиться в кругосветное путешествие или в безденежном начале 90-х гг. давать концерты (песни и стихи) в ресторанах. А на звание чемпиона по неординарности мог бы претендовать В. Брытков по прозвищу Бормота — самодеятельный философ и педагог, лучший друг всех тех, кто хоть чем-нибудь интересен и оригинален. Тогда как во второй части герои градусом ниже. Такие, как увлекшийся на склоне лет акварельной живописью и коммунизмом поэт З. Яхнин, грешивший по молодости случайными половыми связями крупный хозяйственный и партийный деятель О. Шенин, в остальном “в общем-то красивый и хороший человек”. Исключение составляет невероятно дерзкий “правозащитник Клепачев”, пославший однажды самого А. Лебедя, тогдашнего красноярского губернатора, на три буквы. Но не надо забывать и еще об одном, не менее крупном “портрете” — самого автора, А. Астраханцева, по сути, рассказавшего нам свою биографию и свои “чудачества” (например, об “экспроприации” казенных цветов для будущей картины А. Поздеева) по ходу книги. Конечно, непреднамеренно: в ностальгии по “искрометно индивидуальным, неповторимым характерам” людей советского, казалось бы, такого убого времени, автор вправе и проговориться о себе как главный рассказчик и “портретист”. Есть, впрочем, в книге и “литература”: стихи художника В. Капелько и “столбиста” А. Ферапонтова, очерки (жутковатые!) Г. Игнатова и два рассказа самого А. Астраханцева.
Таисия Пьянкова. Онегина звезда. Сибирские сказы. — Новосибирск, Изд-во “Приобские ведомости”, 2011.
Сказы Т. Пьянковой когда-то, в сказочные советские годы, читал весь Новосибирск. Жанр этот, производный от сказки, серьезный, с указанием на большую реалистичность, был весьма удобен в советское время беспрекословного реализма, ангажированных романов и эпопей. Сказители получали тут легальное право раскрепостить стиль и язык, отвлечься от соцреализма, пофантазировать, побалагурить. Все это есть в сказах Т. Пьянковой, где знакомые сказочные мотивы о леших, оборотнях, заколдованных красавицах и добрых молодцах, волшебных помощниках из царства флоры и фауны соседствуют с вполне реальными деревенскими жителями. Этот закон советского сказа, открытый еще П. Бажовым, слава богу, сдерживал фантазию писателей, без сдержек и противовесов превращающуюся в гомерическую отсебятину фэнтэзи. Вот и советских времен сказы Т. Пьянковой все-таки остаются лучшими, родниковой воды и чистоты историями о том, как добро, совесть, честь побеждают, а зло, глупость, жадность остаются в дураках. Это “Алена-травяница”, “Нечистая троица”, “Таежная кладовая”, “Пройда”, “Оглядкин подарок”, “Старик-боровик”, “Федорушка седьмая” и др.
В поздних сказах — сюжетных, объемных, с повесть величиной — эта чистая “кирьянова вода” духовности уходит куда-то в грунтовые воды, появляются жуткие существа, вроде “черной барыни” или “гологрудого чудища” (“Земляной дедушка”). Но уже в “Паромщиковых бреднях” Т. Пьянкова возвращается к поэтике своих ранних сказов с их колоритными “присловьями”, вроде: “Хоть молчи, хоть в гроб вались, а с нечистой силой не водись”. Вообще, на такие жемчужины устной народной речи книга так щедра, что можно открывать ее на любой странице, чтобы встретить: “Случай не ходит тучей”, “Кабы не “авось”, куда бы лучше жилось”, “Ни кол, ни лучина — одна кручина” и др. Именно эти присловья выписал известный критик В. Курбатов, автор предисловия к книге, отметивший одно из главных ее достоинств — очистительную силу ее языка при “сегодняшней выморочной, почти отравленной речи”: “Этот ликующий словарь очищает легкие, как дыхание лесного утра”. Очищающим свойством обладают и иллюстрации В. Коверзневой — крупный, выпуклый, почти глазуновской четкости рисунок с русскими иконописными ликами или их антиподами, отвратительными чудовищами. В 600-страничной книге, наиболее полном собрании произведений Т. Пьянковой, представлены также четыре стихотворных сочинения: “Небылица о княжне да о старом колдуне”, “Шут гороховый”, “Про кота” и “Луныш”.
Начало века. Литературный и краеведческий журнал. — Томск, Издание томских писателей, 2011, № 3.
“Сибирская трагедия” — это название не только романа Д. Барчука, главы из которого печатаются в журнале. Так можно озаглавить и “Последнее прости…” В. Макшеева — рассказ-фрагмент из “ссыльной” биографии писателя о его десятилетнем пребывании в конце 40-х — начале 50-х гг. в “убогой, нищей, далекой от привольных мест и большого мира” деревеньке глухого Васюганья, и статьи В. Доманского и Ю. Хардикова о томской ссылке Н. Клюева. О том, как в катастрофических для пожилого поэта Нарыме и Томске 30-х гг. он жил “на грани двух миров” — реального, “мрачного”, сибирского, и мифологического мира творчества — совокупно вдохновлявших его позднюю, “томскую” поэзию (В. Доманский), и о семье Балакиных, у которых Н. Клюев жил в последние месяцы перед гибелью (Ю. Харкдиков). Собственно, “Сибирская трагедия” Д. Барчука, судя по представленным главам романа, тоже о лице историческом — Г. Потанине, у которого герой произведения, Петр Коршунов, был секретарем. Его недуг — приобретенная в юности немота — удобен для того, чтобы почаще предоставлять слово сибирским “областникам”, включая П. Вологодского и А. Адрианова. “Современные” главы о правнуке Коршунова Сергее кажутся паузами между более интересными историческими, когда “сибирский характер еще только складывался”, тот же, что “сложился” к концу советских времен — вороватый, почти мафиозный — кажется, скорее, исторической ошибкой, чем трагедией.
Ошибкой, переросшей в трагедию, заканчивается повесть Л. Конюшихиной “Игрушки” о жизни Миланы Сергеевны, врача и врачевателя, с каскадом событий, происшествий и эпизодов, связанных с ее даром и экстрасенса, и просто отзывчивого, совестливого человека. В главах о спасении подруги Тани, самоабортировавшейся “мучительнице-мученице”, и о работе героини на фельдшерском пункте во время эпидемии дизентерии эти дары, в общем-то, неотличимы друг от друга. Затрудняет только слишком уж быстрое мелькание “кадров” из жизни реальной и придуманной (героиня пишет книгу), с внутренними монологами, чехардой эпизодических персонажей и т. п. Возможно, из-за редакторской правки; кстати, присутствие редактора журнала В. Крюкова в номере весьма ощутимо. Тут и предисловия к рассказу В. Макшеева и к подборке стихов С. Борзуновой, и послесловие к стихотворению Ю. Мороза. И, наконец, “самостоятельный” текст-мемуар “Мать и сын” о “не похожей на тех, кого называли в нашем городе писателями” М. Халфиной и ее сыне-“диссиденте” Алексее, написанный в той же “предисловной” манере лирических откровений подлинного рыцаря литературы и книжности, составляющей понятие литературной среды. Именно так, “Литературная среда”, называется лит. объединение при Томском политехническом университете, представившее подборку стихов лучших его участников, тяготеющих к лаконичным трехстишиям или, наоборот, верлибровым длиннотам. Девизом же ко всей подборке могут быть строки Л. Рустамовой: “Эти слова из души, / А в душе моей нет ошибок”. То же можно сказать и о статье Н. Новгородова, привычно уже рассказывающего о “Сибирской Руси”, тайнах древнего города Грустина, сибирских походах А. Македонского и в очередной раз констатирующего “тотальное равнодушие к сибирской истории”. Если о научной стороне сибирской истории еще можно спорить, то отсутствие “ошибок в душе” историка бесспорно. Как и во всех других публикациях журнала.
Новосибирск. Городской общественно-художественный журнал. — Новосибирск, 2011, № 1, июнь (22).
Прозу в этом номере предваряют чисто городские очерки-воспоминания: юных в тот год новосибирцев о 12 апреля 1961 года, о городском послевоенном футболе одного из лучших его игроков — Г. Бастракова. “Современная проза” — название одной из прозаических рубрик журнала — переносит читателя в безрадостную современность “деревенских рассказов” А. Домрачева “Расскажи мне, Чонка…”. Автор обращается к речке Чонке, куда он, горожанин, приезжает рыбачить, поскольку деревенские жители слишком уж горазды на выпивку, калечащую речь и слух этих, в общем-то, простых и честных трудяг. Потому и главные герои здесь — глухой Егор и слепоглухонемой Михаил, в изображении которых, однако, как и других односельчан, нет какой-то безысходности или трагизма. Рассудит всех Чонка, символ текущего времени, которое все и всех вылечит. Если эти “деревенские рассказы” почти не отличаются от очерков, где автор к тому же и активное действующее лицо, то “Позови меня с собой” А. Горшенина по всем признакам и канонам — повесть, т. е. произведение прозаическое. История о вернувшейся много лет спустя любви, с лихвой вознаградившей себя за годы разлуки, вполне подходит для этого “бытового” жанра, где можно и без политики и без особых глубин. Похоже, однако, А. Горшенин истолковал этот жанр слишком буквально: повесть отдает схемой, а слишком уж “обычный”, почти стерильный синтаксис заставляет вспомнить прозу советских 70—80-х гг. Видимо, мысль, которую автор хотел предельно ясно донести до читателя (между родиной-“почвой” и любовью выбора не может быть, тем более если любовь эта заокеанская, эгоистическая), и обусловила скупость художественных средств.
Зато в другой повести из той же рубрики — “Тупике” Ю. Усачева — картина обратная: с художественностью (тщательный психологический портрет героя, его яркие сны и серая реальность) все в порядке, а вот с идеей полная неясность. Все потому, что туманен сюжет: то ли избитый старик действительно спасен добрым “олигархом” и крупным лотерейным выигрышем от участи бомжа, то ли здесь все сплошь грезы, иллюзии, самообман. В этом случае надо понимать, что “сонная” часть повести, т. е. воспоминания героя о прожитом, и есть лучшее, настоящее, а остальное — только бред, наваждение, “кино”. Не зря “Тупик” имеет подзаголовок: “небольшая повесть для небольшого сценария”. Кино ведь является одним из символов чего-то далекого от подлинной жизни. Чем, видно, и привлекло еще одного автора “Новосибирска” — В. Дегтярева с его “Крещенским кружевом”, одновременно и “рождественской сказкой”, и “сценарием полнометражного художественного фильма”. Ради свободы пера и фантазии автор поселил своих незамысловатых героев аж в начало XVI века и в атмосферу слишком “черной” магии и слишком уж явных любовных треугольников с участием девицы, вдовицы и двух нерядовых стрельцов-молодцов. С той же целью появляются в тексте такие, например, речевые обороты: “Использует рушник для прямых целей слезоудаления”. Недаром произведение помещено под рубрикой “Разбойники пера”. Из других публикаций номера можно отметить боевитые “Записки средней руки предпринимателя” А. Михеева с вполне мирным выводом, что и “рыночную экономику мы освоим и пройдем”. А также весьма нетривиальные стихи Н. Мясникова с одиноким и очень уставшим лирическим героем, у которого остался только “белый лист бумаги”. Таков и этот номер “Новосибирска” — настолько же традиционный, насколько и непредсказуемый.
