ВТОРОЙ И ПЕРВЫЙ
Вместо предисловия
Привходящие обстоятельства
Куда-то исчезли из нашей жизни вторые режиссеры. Буквально все – первые. Было время, когда на этих вторых держался театр. Кто осуществит вводы? «Разомнет» пьесу? Поруководит труппой в то время пока главный занят своими делами или решил отдохнуть…
Н.А. Райхштейн в фойе театра имени Ленсовета. 1987
В ленинградском театре Ленсовета в семидесятые-восьмидесятые годы всем этим занималась Нора Абрамовна Райхштейн. Неслучайно эпиграфом к своей книге «Осколки памяти» она поставила стихи Глеба Горбовского: «Рыжий ослик родом из цирка,/ Прямо на Невском, в центре движенья…/ Скромен ослик, немного грустный,/ Служит ослик, как я, искусству».
Последнюю строчку так и тянет перевернуть: служит ослик, как я… или я, как ослик… Ее жизнь была очень беспокойна и не предполагала особенной благодарности. Ясно же, что основная слава достанется не ей. Впрочем, такова участь хранительницы очага. Одно дело - хранить очаг, а другое - его возжигать.
Надо представить главного режиссера театра Ленсовета Игоря Петровича Владимирова – огромного, породистого, напоминающего сыгранного им Гаева, - чтобы стало ясно: черновую работу он не любил. Не барское дело – все эти вводы, дисциплина на гастролях, застольные репетиции… Для этого была Нора Абрамовна. В течение многих лет она без устали разводила, вводила, контролировала… Во многом благодаря ее усилиям этот театр существовал не только в дни премьер, но каждый день.
Человеку, согласившемуся быть вторым, не избежать обид. Даже те, кто работал с ней постоянно, отлично понимали, что роль у нее подчиненная. Помню, как после премьеры один замечательный актер сказал Владимирову:
- Только у нас это бывает. Кто-то трудится-трудится, а потом приходите вы, и все становится на свои места.
Надо сказать, на этот раз Владимиров не приходил долго. А потом пришел на три репетиции. Да из них некоторое время ушло на поездки в Управление культуры. Так что вмешательство было точечным. Основную работу делал не он.
Все же Игорь Петрович благожелательно улыбался. Наверное, он понимал, что в словах ученика есть преувеличение, но не мог не радоваться порядку. Порядок – это тогда, когда актеры четко отделяют Первого – и всех остальных.
Норе Абрамовне приходилось терпеть. По мере сил держать оборону. Постоянно учитывать привходящие обстоятельства. Ведь театральная среда – слишком плотная. Расслабишься, забудешь об осторожности, – и, считай, пропал.
Каждый день в девять утра в ее доме раздавался звонок. Звонил один известный петербургский театральный человек. Этакий бескорыстный (или не очень корыстный) собиратель театральных новостей. Чуткий улавливатель колебаний, постоянно сотрясавших окружающую художественную жизнь.
- Какие новости? - не здороваясь, начинал он.
«Сплётки», как любила выражаться Нора Абрамовна, в самом деле имели место. То одно, то другое. Странно, что при такой погруженности в театральную обыденность ей удавалось оставаться человеком трогательным, даже нежным. Поэтому лучшие ее спектакли – детские. В них она отрешалась от всего, что осложняло ее жизнь.
Назад, в детство!
В ее письме, которое вы вскоре прочтете, есть образ расцветающего кактуса. Уж ей ли не знать про расцветающие цветы? К ним она имела особую склонность. В ее «Снежной королеве» такой цветок красиво распускался под музыку Георгия Портнова. Для спектакля его специально сделал мастер на все руки - актер Сергей Заморев.
Лучший ее спектакль «Малыш и Карлсон» - тоже в каком-то смысле распускающийся цветок. Куда более поздние постановки уже давно стали историей, а он существует уже сорок четыре года. По театральным меркам – это почти бессмертие.
Сколько раз я смотрел этот спектакль и всякий раз думал: в чем тут тайна? Почему иные спектакли прожили один, два сезона, а этот все не сойдет со сцены. Да еще продолжает доставлять удовольствие – и актерам, и зрителям.
В этом все дело, - в удовольствии. А еще – в интонации. Казалось бы, интонация – это практически воздух. Была – и нет. В данном случае это не так. Сколько сменилось Малышей и Карлсонов, а интонация живет. Настолько верно она была найдена режиссером.
Детские постановки были для Норы Абрамовны отдушиной. Не только потому, что из второго режиссера она превращалась в первого. Главное, мир этих спектаклей не походил на тот, в котором она существовала. В нем отсутствовала повседневность. Трудно представить, что Малыш звонит Карлсону с вопросом: «Какие сплётки?»
Если что-то этот мир напоминает, то ее одесское довоенное детство. Или счастливые годы ГИТИСа, где она училась у М.И. Кнебель… Глава о Мастере в «Осколках памяти» называется «Ангел». Судя по этому тексту, Мария Осиповна вполне могла претендовать на место рядом со сказочными героями ее спектаклей.
Предыстория
На занятиях Мария Осиповна любила пересказывать спектакли двадцатых годов. Кое-какие оценки Нора Абрамовна сохранила.
Вот хотя бы такой пример. Оказывается, в «Сверчке на печи» Первой студии МХТ главным было «голосоведение». Спектакль не оперный, но прежде всего обращался к слуху. Он прекрасно звучал – и запомнился этим.
Институтский преподаватель учит не только мастерству. Не всякий, конечно, но Кнебель учила так. По крайней мере, два ее поступка для Райхштейн были особенно значимы.
После объявления войны Кнебель записала себя в паспорте еврейкой. Это один важный поступок. Второй прямо относится к преподаванию. Соученик Норы Абрамовны сотрудничал с органами. К сожалению, Мария Осиповна узнала об этом после того как в своей книге поместила снимок курса. Зато в последующих изданиях фото публиковалось без этого студента.
В начале девяностых Райхштейн предложила мне написать пьесу по «Рассказам юного врача». Хотя у нас ничего не вышло, но кое-что мне стало понятней о моем соавторе. Объясняя интерес к ранней прозе Булгакова, она сказала, что дело в таировской «Мадам Бовари». Там был многоэтажный дом, и в каждом его окне шла своя жизнь.
Выяснилось, что она уже давно приглядывается к этому дому. «Сверчок на печи» Сушкевича-Чехова-Вахтангова как-то проявился в ее творчестве, а теперь настало время для таировской конструкции.
Чаще всего гордятся тем, что до них ничего подобного не было, а тут режиссер настаивает на вторичности! На том, что в искусстве есть постоянные величины. Так что ничего странного нет в утверждении, что, к примеру, Грановский был в ее жизни, а Таиров еще нет.
Это и называется культурой. Включаешь в свои соображения не только настоящее, но и прошлое. Воображая будущую постановку, соизмеряешь ее не только со своими, но с чужими работами. Причем примеры выбираешь из числа тех, до которых вряд ли сможешь подняться.
Письмо
С восемьдесят девятого года Райхштейн служила в Александринском театре. Активными были лет десять. Потом она тяжело заболела. В последние годы уже не выходила из дома. Ясно отдавала себе отчет, чем в любой момент это может закончиться. Потому и написала письмо дочери.
Это самое удивительное из писем, относящихся к прощальному жанру. Уже не на сцене, а на странице она продолжала делать то, что делала всегда. Объяснять, указывать, сочинять формулировки... По сути, этот текст есть ее последний спектакль.
Кто герои? Она сама, дочка, первый муж... Сильнее всего звучит ее голос – особенно тогда, когда она говорит, что смерть не окончательна. Всегда есть возможность вернуться – ну хотя бы цветком кактуса.
В этом она вся. Неунывающая, трогательная, постоянно что-то придумывающая, находящаяся в обороне, готовая постоять за себя. Видите ли, даже со смертью она не совсем соглашается! Точно представляет, как ее обыграть!
За несколько дней до кончины к ней зашла ее соседка по дому – актриса Анна Алексахина.
- Анька, объясни ей, - Нора Абрамовна показала на сиделку, - какая я была.
Примерно такая интонация слышится в ее письме. Вот какой я была. Если вы будете меня вспоминать, то вы вспомните меня такой.
Александр ЛАСКИН
***
Н.А. Райхштейн с дочерью Е. Шор в ее доме в Германии. 1997
Нора Райхштейн
ЦАРИЦА НОЧИ, ИЛИ НЕНУЖНОЕ ПИСЬМО ДОЧЕРИ
Этой осенью у нас в Ботаническом саду произошло чудо, которое повторяется раз в три года.
Вооруженные видеокамерами и фотоаппаратами профессионалы ждали начала чего-то, что должно было вскоре состояться. Тишина… Такое впечатление, как будто в театре зрительный зал полон и замер и ждет поднятия занавеса.
А они все ждали пока начнет распускаться цветок большого кактуса под названием «Царица ночи». И он начал распускаться. Он начинал жизнь на глазах присутствующих. Распустился. Необыкновенно красивый. Прожил столько времени, сколько ему было отпущено Богом, и начал медленно угасать. К утру он скончался. Прожил ЖИЗНЬ, для себя, вероятно, огромную и ушел в нирвану опять на три года.
О чем он успел подумать? Что его осенило? Сделал ли он какое-нибудь открытие для себя? Тайна. Его тайна. Никто не узнает, а если узнает – не поймет…
Странные мысли навещают меня иногда перед сном (а может быть, и не странные?): а если я не проснусь? Ну что ж, все-таки я прожила больше цветка кактуса. Но между нами есть разница – он спокойно распустился, прожил жизнь и закрылся, чтобы опять через три года возродиться на ночь.
А у меня больше не будет возможности «распуститься», как цветку кактуса, и начать жизнь с начала до конца и сделать все то, что не успела в первой жизни. Что ж… Да ничего…
Веселый человек всегда прав. Сказал Бабель. Я с ним согласна и всю свою жизнь была очень веселым человеком – до определенного времени. И, конечно, считаю, что почти всегда была права. А как же иначе?! Но теперь я не очень веселый человек. Я бы даже сказала – совсем не веселый человек, и далеко не всегда бываю права.
В одном я не изменилась. Это если говорить о моем творческом пути. Так сложилось – вся моя душа, любовь, радость и слезы был «сказочно прекрасны», то есть все, любой материал, попадавший в мои руки, превращался в сказку, имел сказочный конец или тоску по сказке. Я всегда исповедовала одно: взрослые – это состарившиеся дети. Не выношу названия – «детский спектакль». Есть такая мысль: «Детский спектакль – это спектакль для взрослых, подвинутый в сторону детства». Я и ставила «Золушку» четыре раза, и смею заверить, – это были четыре абсолютно разных спектакля. Я была тронута и тайно гордилась одним сюжетом. Мелочь, но не для меня. Когда я поставила в Молодежном театре мою любимую и грустную поэму «Там, где шиповник рос аленький…», в одной молодежной компании, «продвинутой» в современность, кто-то посмотрел на часы и сказал: «Пора, пошли к Золушке – у нее сегодня премьера». То есть я, оказывается, не оказалась незамеченной, и у меня было прозвище, и я гордилась этим. Меня называли незнакомые человеки – Золушкой. Пусть. Я действительно всю жизнь была Золушкой. Только сейчас, когда я смотрю на свои больные ноги, я думаю: «Куда же девались мои хрустальные туфельки?». Вероятно, растаяли вместе с молодостью.
Я очень редко вижу сны. А недавно приснился странный сон – будто бегу я за мамой, а она недосягаема, а я все кричу: ма-ма, ма-ма, ма-ма… Не догнала. Последнее время очень часто вспоминаю маму, больную, беспомощную, как ребенок, оставленную мной в Одессе с отцом, но без себя, без себя… Потом я приехала, чтобы увидеть ее в последний раз. Ушла она при мне, тихо-тихо. Уснула.
И мы с тобой, доченька, разлучены судьбой. Все правильно, но очень нелепо получилось. Никогда не думала, что часть моего существа исчезнет, и я останусь в чем-то ущербной. В начале я не очень ощущала потерю. Но шло время. И стало ясно: неизбежность происходящего трагична для моего организма. И стала я вспоминать… Вспоминать, как все началось.
Доченька, я помню, что не сразу после твоего рождения поняла, что ты – ЧЕЛОВЕК.
Во-первых, наше знакомство произошло в несколько агрессивных тонах (с твоей стороны): когда мне принесли какой-то маленький сверток, и я приложила свою грудь к твоему ротику, ты высунула язычок и активно выплюнула сосок (правда, как потом выяснилось, там не было молока). Когда тебе было три месяца, папа пошел с тобой гулять, вез тебя на санках, а одновременно на ходу читал книгу. Прохожие обратили его внимание на то, что если его это интересует, то по ходу он как бы потерял ребенка. Действительно, ты соскользнула с санок. Он возвратил тебя на место и так разволновался, что присел отдохнуть. Присел на скамейку около детского садика прямо под надписью: «В детском саду карантин – коклюш». Ну, он плохо видел, не прочел, но ты взяла это сообщение на заметку и немедленно заболела коклюшем. Тогда в нашем доме появилась наша НЯНЯ (царство ей небесное).
Ходить ты начала поздно, годика в два. То есть ты ходила, но не подозревала об этом: тебе достаточно было ухватиться пальчиком за чей-нибудь палец или за хвост чьей-то юбки, и ты пускалась в путешествие. Но однажды мы решили предоставить тебе свободу – уселись все по разным местам, а тебе хотелось пройтись, а мы не помогали тебе, а ты нас перехитрила – взяла в ручонки большой мяч и, крепко держась за него, пошла по комнате сама.
Каждый день рано утром ты вставала в своей кроватке и, держась ручонками за нее, играла роль будильника: «Папа, тавай, мама, тавай, на боботу пора!». Выходными днями пренебрегала. Ну, мы всю жизнь и уходили на «боботу». А ты подрастала с НЯНЕЙ.
Прошло несколько лет, и ты постепенно становилась моей подругой, я все узнавала про тебя и от тебя, а ты постепенно узнавала все про меня и от меня. Основной моей мечтой была мечта: театр не должен стать твоей мечтой. Когда я думала о твоем будущем, в моей памяти вставали десятки молоденьких, хорошеньких, способненьких актрис. Они хотели, они могли, но редко кому удавалось устоять, утвердиться, состояться. И мне категорически не хотелось пополнить их ряды тобою. И, слава Богу, мне это удалось. Ты совсем доросла до меня, побыла со мной, а потом пошла по жизни дальше. Сама. Одна. Без меня. Не прямой дорогой шла. Но все равно мы были вместе и на равных некоторое время. Постепенно я стала отставать. А ты шла вперед. Спотыкалась. Искала. Нашла… Теперь ты далеко. Не столько географически далеко, сколько существом своим уходишь все дальше от меня и дальше. И это хорошо, естественно, грустно до безумия, но неизбежно. Ты по-другому мыслишь, живешь, существуешь. И правильно. И пусть дорога твоя будет светла.
А я останусь здесь, в другом времени. Знаешь, теперь часто вспоминаю о чем-то хорошо знакомом, интересном, близком – и вдруг оглядываюсь и вижу глаза, которые не понимают и не могут понять даже о чем, или о ком, или про что это я… И понимаю: я осталась в том веке со всеми своими чувствами, мыслями и понятиями. Помнишь, в Летнем саду памятник великому баснописцу Крылову? Сидит дедушка, а вокруг герои его басен. Очень мило. Так и я: сижу в окружении своих Золушек, Карлсонов, и ни шагу назад, ни шагу вперед, только мысли шелестят в душе, как листья в Летнем саду.
А когда придет мое время уходить, ты, доченька, так же, как и я, ничего не сможешь сделать. Не тоскуй! Прошу тебя! Так надо. Не волнуйся: я вернусь расцветающим кактусом. Я решила. Честное слово!
Напечатано в журнале «Семь искусств» #6(43) июнь 2013
7iskusstv.com/nomer.php?srce=43
Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2013/Nomer6/Laskin1.php
