У меня и у моего времени есть три доктора. Они лечат очень по-разному, но без них мы бы давно загнулись — я и моё время.
Первый доктор даёт о-без-бо-ли-ва-ю-ще-е.
Второй — сильное слабительное. И вызывает приступы сверкающей тошноты. А ещё иногда выводит за руку на прогулку по дивным местам, садам и северным сияниям.
А третий — вообще никаких лекарств и таблеток не знает. Он даже и доктором не является. Но лечит так, что дай Бог.
При этом все три доктора сходятся в одном — лечить никого и не надо. А ещё иногда первый доктор действует как второй, а второй, как первый. Второй доктор однажды сказал, что если бы он мог выбирать себя, то был бы первым доктором. Третий иногда похож на второго, но никак не на третьего. И хочется повторить, что он не доктор.
Я влюблён в его заклинательную поэтику:
— Накатила суть! — так он говорит, — Фа-фа…
Второй доктор отличается от первого и второго тем, что он уже действительно там, со своей бородой и мёртвыми мышатами, а первый и третий, опять же слава Богу, действительно здесь. Я так рад, что сам их видел.
Мне кажется, что второй доктор однажды мне приснится и излечит тоску от нашей с ним вечной не-встречи. Пусть он и не оставляет следов на свежем снегу, зато оголтело хлещет меня по щекам посреди снежного поля, хохочет вокруг, беснуется, кроет матом, реанимирует, чтобы потом обрушится тихим сиянием, таким же, как серебро первого доктора.
Я люблю его подвздошную тошноту, непрерывную ярость, доброе бормотание и пульсирующий морозный бег.
И вообще, его неизменно повсюду несметное множество. Так что можно не печалиться и продолжить празднично лезть в небо по трубе.
Но первого доктора тоже неизъяснимо много. То есть, он совершенно необъятен. Он одновременно фикус, дерево, сокол, река, боцман, индеец, пеликан и ёж, сидит на красивом холме и глядит на себя и на нас из сияющей пустоты. И при этом говорит, что его на самом деле нет, но послезавтра он опять будет здесь, в моём вавилонском Иваново и мёрзлом Архангельске.
Я сильно полюбил его распевные аспиринные мантры, вкрадчивую мудрость и лебединую скрытую сталь.
А третьего доктора и днём с огнём не найти, он — я здравствуй плачет весело на сук жену повесила. И бормочет свою-чужую глоссолалию, скрёбы-поскрёбы, да бросает топинамбы на катакомбы. И сам по себе идёт и дышит в своих цветастых рубахах и широченных штанах с кармана́ми, продолжает заведовать всем, а раны возле такого зинзивера словно сами по себе затягиваются, даже самые глубокие.
Я повторюсь ещё раз, что люблю его заклинательную фонетику.
Иначе я и моё неизлечимое время не протянули бы и дня.
А так, всё по прежнему: моё сердце отдаёт мои долги, небо становится ближе, а любви не миновать точка
