В предрождественскую ночь …-го года – так по крайней мере рассказывают – известному композитору X. приснился престранный сон.
Вообще-то сны посещали X. не так уж чтобы сказать часто и, будучи все какими-то странными, особого удовольствия X. не доставляли. А уж если они в ночь перед Рождеством приходили – тут уж, как говорится, хоть святых выноси: сплошная чертовщина, такое приснится, что и Гоголю со всеми его Диканьками не придумать!
Ну, вот, например, приснилось X. как-то в одну из таких ночей представление "Весны священной". Всё идёт, вроде, как полагается: артисты усердно землю – то есть, сцену – вытаптывают, девушка к своей жертвенной роли готовится, зрители музыку слушают да на сцену смотрят, ждут, когда же это самое жертвоприношение состоится, даже и бумажками конфетными хрустеть перестали – в общем, полный ажур.
И вдруг – р-р-аз! – на сцену выскакивает, откуда ни возьмись, этот озорник и насмешник Пульчинелла! Вылез – и стал выделывать всякие забавные кунштюки, и добро бы ещё пристойные, так и это нет! Потом прошёлся по сцене колесом, а потом, совсем уж обнахалившись, девушку из круга выхватил и стал с ней Линди Хоп танцевать! А дирижёр при таком повороте совсем растерялся и вместо того, чтобы в партитуру посмотреть, что ему делать надо, скомандовал оркестру "Линди хоп!" – и оркестр именно Линди Хоп и заиграл. Ужас!
Артисты сцену вытаптывают, старец в ужасе руки к небу воздевает, девушка, обрадовавшись, что если её в жертву и принесут, то уж по крайней мере не сейчас, с Пульчинеллой Линди Хоп отплясывает, а публика в зале, сперва опешив от такого поворота событий, включилась, и этому безобразию аплодировать стала!
Видали Вы такое? Спасибо, ещё, что администратор рабочих сцены отрядил, и те выволокли безобразника за уши. А публика, вместо того, чтобы обрадоваться, ещё и протестовала!
Или вот в другой раз приснилось X., как он по улице идёт, а навстречу ему – Солдат. В полном обмундировании – как будто только что роль свою отыграл и прямо со сцены гулять отправился. Так тот, вместо того, чтобы “Здравия желаю!” или что-то в таком роде сказать, вдруг погрозил неизвестно кому корявым пальцем и угрожающе произнёс: “С чёртом связался! Тангу с чардашем плясать заставлял! Вот ужо будет тебе!“ – и, ещё раз погрозив пальцем, взвился в небо и исчез, а на его месте появился некто с лицом композитора Прокофьева и, язвительно улыбнувшись, сказал: “А музыка Ваша, сударь, из ´Садко´! А что не из ´Садко´, то из ´Золотого петушка´! Так то!“ – после чего, насладившись произведённым впечатлением, пропал, как будто его и не было.
Правда, в тот раз X. удалось, произнеся “Свят, свят!” прогнать свё сновидение, и более того – увидеть совсем другой, прекрасный сон: как хор и оркестр ангелов под управлением архангела Гавриила исполняет “ Симфонию псалмов”, а Бог Саваоф, сидя в некотором отдалении, слушает, подперев рукой щёку, этот концерт, и по его лицу струятся слёзы умиления.
Но такие сны были совершеннейшим исключением, так что каждый раз, ложась в предрождественскую ночь спать, X. уже заранее готовился к визиту очередного странного сна, который потом будет днями держаться в голове, мешая работе и не желая выветриваться. Но готовься ты или нет – сон приходил, и деваться от него было некуда.
Так было и на этот раз.
Едва успел он заснуть, как комната наполнилась грохотом невесть откуда взявшегося оркестра. Скрипки, в содружестве с виолончелями и контрабасами, наяривали так, как будто пришёл их последний час, и единственное, что им осталось – это показать, на что они способны. Ударник самозабвенно бил одну тарелку о другую, отвлекаясь от этого занятия только для того, чтобы угостить крепким ударом большой барабан. Медные, в моменты, когда им было позволено сказать своё слово, подвывали “У-у-у!”, “У-у-у!” под такой же аккомпанемент глиссандо струнных. В воздухе висел отчётливый звон сабель – было такое впечатление, что рубятся все против всех.
X. лежал какое-то время, не в силах пошевелиться, но потом, вспомнив о когда-то подействовавшем “Свят, свят!”, попытался это произнести. Но музыка, то ли не услышав призыва, то ли не желая откликаться на “Свят, свят!” – в ней явно слышалось что-то восточное, и уж во всяком случае, не православное – продолжала звучать.
Вне себя от ужаса, X. закричал не своим голосом: “Чур меня, чур! Не я твой лиходей, взбесившийся рахат-лукум!” – последнее, как видно, относилось к восточному характеру звучащего.
Наконец, грохот и завывания смолкли – то ли под действием таинственного для них чурования, то ли обидевшись на сравнение с рахат-лукумом, да ещё и взбесившимся – а может быть, просто исчерпав отпущенные им такты. Звон сабель, лишившись поддержки меди и ударных, растворился в воздухе, уступив место полной тишине.
X. лежал некоторое время с закрытыми глазами, отдыхая от полученных впечатлений, как вдруг он почувствовал, что в спальне, кроме него, ещё, кажется, кто-то есть. X. открыл глаза – и похолодел от ужаса, хотя сидящий перед ним человек никакого повода для похолодения, и уж тем более для похолодения от ужаса не подавал.
Светлый, сработанный из отличной чесучи, великолепно шитый костюм как влитой сидел на его более чем плотной фигуре, а выделявшийся на фоне костюма ярко-красный галстук нисколько не портил общей гармонии, а наоборот – добавлял ей какую-то пикантность или уж во всяком случае её колорировал. Весь облик ночного гостя излучал доброжелательность.
Незнакомец между тем посмотрел на X. чуть оттенённым насмешливостью взглядом и спросил: – Слушай, что так кричишь? Почему говоришь “Чур меня, чур!” – ты что, Борис Годунов? И кто взбесился? Я взбесился? Ты взбесился?
X., глядя на гостя широко раскрытыми глазами и преодолевая желание повторить своё “Чур меня, чур!”, прошептал: “К-к-то Вы?” – на что незнакомец, широко улыбнувшись, сказал: Как – кто? Твой гость, дорогой!
“К-к-ак Вас зовут?” – губы подчинялись X. плохо, в ушах продолжала звучать только что отгремевшая музыка, противная дрожь в теле, возникшая, как только он увидел незнакомца, не желала униматься.
– Слушай, – произнёс незнакомец с лёгким упрёком в голосе, – разве гостя сразу спрашивают: “Кто ты? Откуда ты?“ У нас так не принято.
“У кого это – у вас?”, хотел спросить X., но вместо этого, и опять шёпотом и заикаясь, повторил своё: “К-к-то Вы?”.
Но обида – если она и была – у незнакомца быстро прошла, и он, улыбнувшись, ответил: Как – кто? – Рахат-Лукум.
– К-к-то? – переспросил X. ещё более тихо.
– В чём дело, дорогой? Что ты так испугался? – В тоне незнакомца проскользнули насмешливые нотки. – Ты – X., я – Рахат-Лукум. Какая разница?
– Я пишу музыку! – отпарировал вдруг неизвестно откуда взявшимся твёрдым голосом X.
Но смутить незнакомца таким ответом оказалось трудно.
– Да? – произнёс он с видимым удовольствием. – Знаешь, я – тоже.
– Это какую же? – к X. вернулась его обычная язвительность – Вжик-вжик? – добавил он, вспоминая недавно услышанное и почему-то связав его со своим ночным гостем.
– Почему “жик-жик”? – гость, кажется, немного обиделся. – Почему “жик-жик”?
X. уже готовился ответить что-то язвительное, но собеседник его опередил.
– …почему “жик-жик” хуже, чем “пых-пых-пых” – тут гость слегка поднял ноги и сделал ими несколько движений в сторону пола, овеществляя сказанное.
От такого кощунства у X. перехватило дыхание, но почувствовав, что рвущееся у него с языка “Вон отсюда!” он сумеет лишь прошептать, он не ответил ничего. Гость же, может быть воодушевлённый этой безответностью, а может быть, просто развивая свою мысль, продолжал:
– От “пых-пых-пых” сцена портится, ремонт потом нужен, артисты жалуются, что не могут больше, ноги болят. Девушка страдает, умирать не хочет. А у меня всё хорошо, сцене ремонт не нужен, ноги ни у кого не болят, девушку не убивают – все довольны!
К X. вернулся дар речи. – И большой барабан тоже? – спросил он с подчёркнутой язвительностью.
Но легче было, кажется, пробить кулаком крепостную стену, чем вывести его собеседника из равновесия.
– Конечно! – произнёс он с сияющей улыбкой. – Не только большой, и малый!
– И тарелки, конечно, тоже довольны? И медные – тоже? – ехидный тон X. испытывал заметное крещендо.
Но на визави X. этот тон, кажется, не произвёл должного впечатления, и он, продолжая улыбаться, ответил: – Да! Именно так, как ты говоришь! И тарелки довольны! И медные довольны! И кларнеты с флейтами довольны. А главное: кто слушает – все довольны!
X. замолчал, не зная, что ему на всё это сказать, как всё-таки заставить незнакомца уйти. Но текли секунды, и с каждой следующей надежда, наконец, остаться одному, вытряхнуть из ушей только недавно прозвучавшее, и, может быть, даже увидеть приличествующий Рождеству сон – эта надежда таяла.
В конце концов молчать дальше становилось уже невежливым, и X. уже хотел что-то произнести – хотя бы "Х-м", но незнакомец опередил его. Видимо, долго молчать было ему не очень привычно.
– Что сейчас пишешь, над чем работаешь? – спросил он с заинтересованностью собрата по перу.
– Я не люблю об этом говорить, – хмуро ответил X.
– Почему? В чём дело? – в тоне ночного гостя проскользнуло удивление. – Может быть, боишься, что я у тебя мелодии заберу? Напрасно боишься! Совсем напрасно! У меня этих мелодий так много, что не только в голове – и в квартире уже не помещаются.
– Я не люблю говорить о том, что ещё не исполнено, – ещё более хмуро ответил X. Похоже, что квартира, наполненная мелодиями, произвела на него впечатление. Но его собеседник, то ли воодушевлённый мыслью о своих мелодиях, то ли будучи жизнерадостным от природы, хмурости X. не поддался.
– Боишься, сглазят?
– Мне бояться нечего! – тон X. сделался уж совсем хмурым: непробиваемый оптимизм непрошеного гостя начинал его уже всерьёз раздражать. – Мне некого бояться! – прибавил он для точности попадания.
Но смутить незнакомца?!
– Конечно! – в его голосе прозвучала даже некоторая торжественность. – Всё правильно говоришь! Кого бояться, зачем бояться? В этом мире хватит места и для меня, и для тебя, и для него. Для всех хватит. Я, например, не боюсь сказать, над чем работаю, что пишу. Сейчас пишу музыку к драматическому спектаклю. Могу показать, если хочешь. – Тон ночного гостя сделался совсем домашним.
– Не хочу, – собирался произнести X., но вместо этого как-то само собой произнеслось только "М-м-м".
Впрочем, даже если бы "не хочу" и пробилось бы через плотно сжатые губы X., это бы на ход событий не повлияло: музыка уже шла.
Тарелки в сотрудничестве с другими ударными привычно делали своё дело, поддерживая время от времени приседающую на сильных долях такта мелодию – впрочем, чёрт бы побрал этого Рахат-Лукума с его оптимизмом – мелодию довольно хорошую и – да, здесь уж хочешь-не хочешь, надо отдать ему должное – хорошо подходящую для бального вальса. Но он, X., разумеется, своему ночному гостю и слова об этом не скажет... – впрочем, вся эта мелодия идёт уже по второму... нет, уже по третьему разу... ага, вот и четвёртый... и опять тарелки... видимо, автор полагает, что эту мелодию иначе как на тарелках не подашь...
Но слава Богу, здесь хоть на саблях не дерутся! С него хватит и уже услышанного... Впрочем, на балу, вроде, на саблях сражаться не полагается – другой жанр...
Наконец, музыка кончилась.
– Ну, что скажешь? - в тоне ночного гостя появилась даже какая-то горделивость. – Кто слушал, говорят "хорошо".
X. уже хотел съязвить по поводу тарелок с барабаном, но потом, вспомнив, что это эффекта не произвело, сказал: Кого-то напоминает! – что должно было бы быстро сбить с его визави спесь, а может быть, вообще заставить его уйти. Но не тут-то было!
– Правильно говоришь! – голос незнакомца светился неподдельной радостью. - Обязательно напоминает! И знаешь, кого?
– Кого? - машинально и устало произнёс X., думая, что вот вроде все средства исчерпаны, и...
– Меня напоминает! Меня! – с нескрываемым торжеством в голосе произнёс незнакомец.
– Скверная музыка! – вдруг совершенно неожиданно для себя сказал X. – и, подкрепляя свои слова, пропел "тар-ра, та-тта тар-ра, та-тта…", показав руками, как хлопают тарелки.
– Э-э, с тобой плов не сваришь! Нехороший ты человек! – Гость не то, чтобы особенно обиделся, но как-то сразу поскучнел.
– Я не люблю плов, – отпарировал X. хмурым тоном. (Чёрт побери, мало этой музыки, так его незваный гость вроде вознамерился ещё и плов среди ночи варить).
– Плов не любишь, это не любишь, то не любишь! Что любишь? – Незнакомец встал, пошёл к двери и уже у порога, полуобернувшись, сказал: А вальс мой ты с твоей женой танцевать будешь! – и ушёл, хлопнув дверью, а на месте, где он сидел, вдруг возникла жена X. и сказала:
– Послушай, я понимаю, что ты устал, но сейчас уже семь вечера, а в восемь приём в посольстве, куда мы приглашены – ты, надеюсь, не забыл? Не пойти невозмо...
– Да, да, я помню, – перебил X. устало. – Конечно, пойдём.
Всё время, пока они ехали, в ушах X. звучала никакими средствами оттуда не изгоняемая мелодия услышанного им вальса.
Они подъехали к воротам посольства, поднялись по лестнице и вошли в зал.
Первое, что X. увидел, была небольшая группа оживлённо беседующих мужчин, среди которых он узнал своего ночного гостя. Да, это был несомненно он – на сей раз в ослепительно белом, отлично на нём сидящем костюме, на фоне которого ярко выделялся красный галстук.
X. инстинктивно сжал локоть жены и произнёс задыхающимся шёпотом: Рахат-Лукум!
– Что-о? – таким же шёпотом спросила она. – Какой Рахат-Лукум? Что ты говоришь? Нет, ты действительно переутомился.
– Это он! – упрямо, тем же задыхающимся шёпотом повторил X. – Он!
– Кто – он? - переспросила жена. – Кто – он? Кого ты имеешь в виду?
– Там, в белом костюме и красном галстуке. Рахат-Лукум!
– Послушай, ты в своём уме? О чём ты говоришь? Это известный на весь мир композитор.
X. уже хотел сказать, что известный на весь композитор может быть только один, и это – он, но почувствовав, что тон жены не предвещает ничего хорошего, промолчал.
В это время человек в белом костюме вдруг прервал себя на полуслове и раздвинув собравшихся вокруг него людей, подошёл к X., сердечно его поприветствовал, сказал комплимент жене и, подведя X. к группе только что оставленных им собеседников, отрекомендовал его как своего давнего хорошего знакомого.
X. двигался как во сне, мечтая только о том, чтобы этот приём, на котором он – во всяком случае, пока – был чем-то вроде статиста и уж при всех обстоятельствах никак не первым лицом – чтобы этот приём поскорее кончился, а самое главное – чтобы куда-нибудь исчезла продолжающая звучать в его ушах музыка вальса, заставляющая его при каждом ударе тарелок втягивать голову в плечи.
Но вечер тёк по своим законам, и до конца, или до того времени, когда можно было бы без последствий уйти, оставалось ещё немало, как вдруг в уши X. ударила музыка.
Это была уже не назойливо звучащая у него в ушах мелодия – она звучала, заполняя зал, наяву!
Присутствующие разделились на пары и – кто более, кто менее вдохновенно – отдались вальсу.
X., застигнутый музыкой врасплох, стоял в оцепенении, не в силах пошевелиться.
– Ты как будто не собираешься танцевать? – голос жены не оставлял никаких сомнений в её недовольстве. – Или ты хочешь, чтобы меня пригласил на тур вальса кто-нибудь другой?
Деваться было некуда: они включились в танец.
Вальсируя, X. всей душой желал, чтобы здесь вдруг появился Пульчинелла и начал бы выделывать свои кунштюки – или, на худой конец, возникли бы Солдат с чёртом – и этот вальс, заставлявший сейчас стольких людей самозабвенно себе отдаться, исчез бы, растворившись в смехе окружающих. Но об этом нечего было и думать: ни Пульчинеллу, ни Солдата, и уж тем более чёрта в посольство никто бы не пропустил.
А потом все звуки стали тише, танцующие растворились в воздухе, и когда X., долго пролежав с закрытыми глазами, переживая увиденное, наконец их открыл, он не увидел ничего, кроме своей рабочей комнаты. Всё как будто стояло на своих привычных местах... – но нет, не всё. Стул, стоящий обычно у стола, стоял теперь у кровати, и на его спинке висел ослепительно белый пиджак, а на нём – столь же ослепительно красный галстук.
– Рахат-Лукум! – медленно произнёс X. – и повторил: Рахат-Лукум! Потом он закрыл глаза и открыл их вновь. И вот теперь уже всё стало на свои места.
Исчез и белый костюм, прихватив с собой красный галстук, стал на своё постоянное место стул, и только в ушах X. продолжала звучать, постепенно затихая, поддерживаемая всё более слабыми ударами тарелок услышанная им – во сне? когда-то наяву? – мелодия.
***
Хорошенькая, конечно, история!
Впрочем, бред это всё, россказни, ерунда в чистом виде! Какой-то X., какие-то вальсы с тарелками, рахат-лукум! Выдумают же такое!
Но вот некоторые говорят: Никакой это не «какой-то X.», а... Да, да, да! Он самый! Именно! А что до описанной истории: Всё правда!
Пойди проверь...
Напечатано в журнале «Семь искусств» #6(43) июнь 2013
7iskusstv.com/nomer.php?srce=43
Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2013/Nomer6/Boroda1.php
