Такие ужины я запомнил со времён войны. Много вина, нарочитая беспечность и предчувствие того, что должно случиться и чего нельзя предотвратить.
Эрнест Хемингуэй, «Фиеста»
«Будь осторожен!» - в течение трёх лет, это были последние слова, которые я слышал, уходя из дома.
Я уходил ранним утром, и мама выходила на лестницу проводить меня, и последней частичкой того, домашнего мира, которую я видел, уходя из дома, была её худенькая фигурка в красном халате, тающая в полумраке лестничного пролёта. И каждый раз, перед уходом, она повторяла мне: «Будь осторожен!». И в этих словах, помимо её воли, звучала такая беспомощность, такое сознание своего бессилия хоть что-то изменить, хоть чем-то помочь, что они становились не столько предостережением, сколько заклинанием, попыткой заговорить судьбу, безжалостную и равнодушную. Что я мог ответить на это? Я улыбался и уходил.
И в этот раз, как всегда, я улыбнулся и ушёл, но интонация, которой была произнесена прощальная фраза, отличалась от обычной. И мне казалось, я знал чем именно. Мама верила, что человек особенно уязвим в день своего рождения, и в ближайшие к нему дни. Многие люди умирают в этот период времени, заболевают, или с ними что-то случается. Я несколько раз слышал, как она рассказывала об этом, по разным поводам, приводя в пример известных людей или просто знакомых. Как-то, будучи на кладбище, я вспомнил это её суеверие и, отчасти от скуки, стал рассматривать надгробные надписи. Я был поражён тем, как часто даты рождения и смерти совпадали, или почти совпадали.
Сидя на своей сумке, в душном тамбуре забитого до отказа вагона, я стал вспоминать, как прошли два мои предыдущие армейские дни рождения. Последний я помнил хорошо – я провёл его в больнице, после неудачного прыжка с парашютом. После некоторого усилия я вспомнил и первый – он пришёлся на самую тяжёлую неделю курса молодого бойца. Я запомнил это, потому что меня, впервые за всё время учений «ранили». Я лёг на землю, под нестерпимым солнцем, пытаясь отдышаться после яростного усилия атаки. Санитар положил на меня записку, на которой, корявым медицинским почерком, было нацарапано что-то вроде: «Сквозное ранение в грудь, находится в частичном сознании, хрипит, на губах кровавая пена» «Хорошенький день рождения!» – подумал я тогда. Но потом, лёжа на земле и глядя, как мои товарищи продолжают штурмовать высоту, в этот немилосердный, удушливый зной, думая обо всех тех нескончаемых рейдах, атаках и отступлениях, уже проделанных и ещё предстоявших нам на этой неделе, я понял, что для меня всё вышло не так уж и плохо.
***
Стояла необычайная, даже для пустыни, жара. Учения часто отменялись. Дни тянулись медленно и лениво. Последние мои дни в армии. Время долгих перерывов между занятиями мы с моим лучшим другом Саги Марковичем, проводили в палатке читая, играя в нарды, или просто лежа, подложив руки под голову, глядя, как медленно кружатся пылинки в вертикальном луче света, проникавшем в полутёмную палатку через отдушину в крыше, и как пыль, кружась, оседает, добавляя новые миллиметры к слою, покрывавшему наши походные сундучки, стоящие в углу, наше оружие, одежду и нас самих. Это были душные, тягучие дни томительного безделья. В такие дни я не мог себе представить, что когда-нибудь всё это кончится, что наступит другая жизнь. И тяжелое предчувствие, предчувствие чего-то непоправимого, возвращалось ко мне.
Вечерами, когда спадала жара, мы усаживались за палаткой, заваривали в маленьком финджане кофе по-бедуински, и разговаривали, стараясь заглушить то безумное нетерпение, которое росло в нас тем сильнее, чем ближе становился конец нашей службы.
- Да, - говорил Маркович, вытянув свои журавлиные ноги и прихлёбывая кофе, - просто не вериться... скоро всё заканчивается... всё будет по-другому. Новая жизнь...
Багровое солнце медленно опускалось за горы, бросая последние, красноватые отблески на неподвижно темнеющее песчаное море, вокруг нас. К вечеру становилось свежо.
- Что, страшно? – спросил я.
- Да нет, не страшно, а так ... страшновато. Неизвестность, брат – кто его знает, как оно будет? Здесь, хоть тяжело, да привычно.
- Ну, так оставайся в армии. Через несколько лет превратишься в какого-нибудь Оби.
Маркович расхохотался.
- Да уж, таких экземпляров мы точно нигде, кроме армии, не встретим.
Оби был прапорщиком учебной базы десантников, через которую прошли, в своё время, мы с Марковичем, как прошли через неё многие призывы до нас, и уже немало - после нас. Он был легендой, частью нашего коллективного сознания. Он был вечен, как сама армия, и неизменен, как воинский устав. Маленький и тёмнолицый, как почему-то большинство прапорщиков, говоривший с сильным восточным акцентом, Оби был наиболее полным воплощением определенной категории людей – всех этих маленьких, чёрненьких, сердитых человечков, проведших всю жизнь в армии и исполненных сознания собственной значительности. Несложный свод чётких армейских правил заменял им процесс самостоятельного мышления и все этические системы, выработанные человечеством за тысячелетия цивилизации. Оби был типичен до карикатурности и, вероятно, вызывал бы смех, если бы не был наделён нешуточной властью и не вызывал страх.
Спустя много месяцев после окончания учебки, мне стала известна его история. Он был единственным уцелевшим после крушения вертолета, в котором погибли все его товарищи. С тех пор, он жил в тени этой трагедии. Именно эта душевная травма стала причиной его неуравновешенности и непредсказуемых приступов беспричинной ярости, овладевавших им иногда. История эта повторялась всеми как вполне достоверный факт, и у меня не было причин не верить ей. И всё же, несоответствие между этим карикатурным, пошловато-пустым и крикливым человечком, которого я, впрочем, знал весьма поверхностно, и трагедией, произошедшей много лет назад, было настолько велико, что я никак не мог совместить их, как не мог представить себе, скажем, Санчо Пансу в приступе безысходной ревности душащим Дездемону.
- Ты никогда не задумывался, - спросил я, - почему, из всех бывших в том самолёте, должен был выжить именно он? И выжить для чего? Для этой пустой деревянной жизни, состоящей из подготовки к смотрам и гавканья на молодых солдат? Ведь, наверняка, в этом самолёте погибли многие, гораздо более достойные люди. Почему же именно он?
- Миром правит случай, - назидательно проговорил Маркович. – Не думаю, что нужно искать здесь закономерность. Почему, из всех сидевших в той засаде, именно Эран получил пулю в лоб? Почему именно Эрез и Охана должны были оказаться в том БТРе, который сорвался в пропасть. Они были не лучше и не хуже других, и любой из нас мог оказаться на их месте. Я вообще думаю …
Наш разговор прервал часовой, вызвавший нас к командиру роты.
Удивленные, мы вышли из палатки. Неожиданный вызов не предвещал ничего хорошего, и когда Таль своим отчетливым, металлическим голосом, сообщил, что на «территориях» ожидаются беспорядки, и роту срочно перебрасывают туда – у меня появилась ощущение дежа-вю – как-будто всё это уже было: пронизывающий холод этого вечера, полутьма палатки, наполненная голосами, и холодящее предчувствие того, что должно произойти, и чего нельзя избежать.
***
Мы прибыли на место ранним вечером следующего дня. Рота разместилась в огромном пустом спортзале местной школы. Пол покрывала густая корка голубиного помёта.
Под крики водителей, металлическое позвякивание разгружаемого оружия, беготню солдат, перетаскивавших ящики с боеприпасами – всю ту привычную суету, сопровождающую переезд армейской части с места на место, Таль собрал вокруг себя командиров. Вид у него был осунувшийся, но глаза, красные от бессонницы, возбуждённо блестели.
- Значит так – на завтра. Завтра ожидаются массовые беспорядки. Во что это может вылиться никто не знает, поэтому будем готовиться к самому худшему. - Он говорил уверенно и спокойно, как всегда, так же, как говорил, читая инструкцию перед ротными учениями, и я вспомнил тот единственный раз, в Ливане, когда я видел его потерянным, с побелевшими губами, и потом – разговоры о том, что это не впервые, что у него уже погибали солдаты, и поэтому, несмотря на возраст и блестящие способности, он всё ещё командир роты, - Мы должны занять позицию на перекрёстке Айош – это, приблизительно, в полутора километрах отсюда. Пойдут снайперы и первый взвод, в качестве прикрытия. Зеэви, проинструктируешь своих ребят. Завтра, в пять утра мы должны быть на месте.
Зеэви кивнул.
- Остальные остаются здесь, в резерве, под командой Йони. Вопросы?
- Мы получили слишком мало средств для разгона демонстраций, - сказал Орен, старшина первого взвода.
Таль улыбнулся, характерно прищурив глаза:
- Можешь не беспокоиться. Нам не придётся разгонять демонстрации. Завтра будет бой. Ещё вопросы?.. Тогда всем спать.
- Что ты об этом думаешь? – спросил Маркович, закуривая сигарету.
Мы сидели под чахлым деревцем, прислонившимся к стене спортзала. Было довольно свежо. Теперь, когда отступила дневная удушливая жара, в воздухе чувствовались запахи, подымавшиеся от распаренной земли.
- Что ж тут думать? Завтра увидим.
- А я рад. Лучше быть здесь, чем бегать по этой чёртовой жаре, по колено в песке.
- Тебе, как всегда экшн не хватает? Не устал от всего от этого, за три то года?
- Так ведь ничего, почти, и не было, так, знаешь, по-настоящему. Даже в Ливане нам не везло. Может, хоть сейчас что-то выйдет. А? Как думаешь? Жаль только, что мы завтра в резерве.
- Пошли спать, вставать скоро, - сказал я, щелчком выбрасывая окурок. Я посмотрел, как огонёк прочертил дугу в темноте, и встал.
Спортзал напоминал огромную казарму. У входа настраивали рацию, в углу было сложено снаряжение. Пахло оружейным маслом и затхлостью маскировочных сеток. В дальнем конце зала Зеэви собрал свой взвод на инструктаж. Остальные укладывались спать, расстилая на полу спальные мешки. Спали не раздеваясь, сняв только ботинки. Под потолком летали голуби. Я подумал, что, наверное, когда-то ландскнехты останавливались так на постой в каком-нибудь замке, составляя в козлы мушкеты, и разжигая костры под высокими потолками сумрачных готических зал.
Мы с Марковичем принесли наши вещи и стали искать на полу место почище.
- Хоть бы на лицо не наделали, - сказал Саги, с беспокойством вглядываясь в сгущающуюся под потолком темноту, откуда слышалось беспрерывное шуршание десятков маленьких крыльев.
К нам подошёл Йони, заместитель командира роты.
- Парни, завтра один из вас должен пойти вместе со снайперами. Сами решайте кто.
Моё сердце бешено заколотилось. Маркович оживился. Он повернулся ко мне:
- Дай мне пойти, а?!
- Иди, - сказал я, всё ёще чувствуя удары в висках.
- Значит Маркович. Хорошо, завтра в 4.15 подъём.
Йони ушёл. Саги бросился обнимать меня.
- Ты не обижаешься, что я напросился?
- Да нет, иди, если тебе хочется, а я посплю, - я попытался улыбнуться.
- Ну, слава Богу! А я уже думал, что придётся торчать здесь целый день.
Маркович был возбуждён и болтал без умолку. Мне не хотелось разговаривать. Его энтузиазм раздражал меня.
- Ладно, давай спать. Тебе уже вставать скоро.
Маркович быстро уснул. А я ворочался с боку на бок на жёстком полу. В зале стало тихо. Все спали. Только в темноте под потолком, время от времени, шелестели крылья. Каждые полчаса заходил часовой, будить своего сменщика. Луч фонарика бродил по тёмным фигурам, лежащим на полу. Потом короткая возня, шёпот, разбуженный поднимался, сидел некоторое время, отгоняя сон, чернея силуэтом в серой темноте, потом начинал собираться, глухо звякало оружие, и он выходил. Через несколько секунд, сменённый часовой заходил внутрь и, повозившись в темноте, растягивался на полу. А я всё не мог уснуть. Я находился в том странном и тягостном состоянии, когда одна, постоянно прогоняемая, но неотступная, как назойливая муха, мысль воспаляет сознание, и всё вокруг воспринимается через призму этого наваждения, причудливо преломляясь. Я чувствовал, как неотвратимая костлявая рука сжимает моё горло. Это была та самая непостижимая рука, которая выхватила Оби из горящего вертолёта, и на этот раз ее неумолимая логика была предельно ясна для меня.
Мне казалось, что я уже очень долго, месяцы, лежу на этом полу, ворочаясь с боку на бок, и мне знаком до мелочей и уже невыносим этот тёмный зал, с его ночными звуками, шорохом под потолком, причудливыми тенями и вознёй чёрных силуэтов. «Уснуть, уснуть», - говорил я себе и закрывал глаза, и старался ни о чём не думать, но глаза были горячими и жгли веки. Я открывал глаза, и лежал на спине, глядя в сгущающуюся под потолком темноту, в которой шевелилось что-то. Я думал о том, что скоро начнётся совсем другая, новая жизнь, и пытался представить её, но я сам себе не верил. Тогда мои мысли возвращались к завтрашнему дню, и я пытался представить себе этот день, и то, что меня ждёт, но мне не удавалось сосредоточиться на чём-то одном. Обрывки мыслей и образов сменяли друг друга: то мне представлялись насмешливо сжатые губы Таля, его сухой, отчётливый голос, то мамина фигурка, в красном махровом халате, перегнувшаяся через перила, и её умоляющий голос: «Будь осторожен!», потом я видел знакомое кладбище, ровные ряды, раскаленных солнцем надгробий, надписи, на которых день смерти совпадает с днём рождения, и будто-бы я стою в почётном карауле у края свежей могилы, и прапорщик Оби медленно обходит наши ряды, и вдруг я понимаю, что это вовсе не почётный караул, что сейчас будет сделан выбор, ощущение чего-то ужасного и неотвратимого охватывает меня, и оправдывая это ощущение, страшные глаза Оби останавливаются на мне и, холодея, я чувствую, как его пальцы впиваются мне в плечо и, каким-то не своим, слишком тонким голосом, он говорит, глядя мне в глаза: «Маркович! Маркович!» Почему Маркович? Маркович – это я? Кто-то трясёт меня за плечо. Я, с трудом просыпаюсь. «Маркович! Маркович!» Откидываю с головы спальный мешок и приподнимаюсь на локте: Узи Охайон – маленький смуглый йеменец из второго взвода тормошит меня.
- Ой, а я думал, что это Маркович. Мне сказали разбудить его.
- Маркович рядом со мной. Иди, я сам его разбужу.
***
Я проводил Саги. Светало. Несмотря на бессонную ночь, спать совсем не хотелось. За спортзалом росло несколько раскидистых вязов. Я лег на траву под одним из них, подложив руки под голову. Вместе с быстро редеющей темнотой, таяли и вязкие ночные кошмары. Новый день занимался в светлеющем небе, над неподвижными верхушками деревьев.
Вдруг, со стороны перекрёстка, раздался выстрел, гулко прозвучав в прозрачной тишине утра. За ним ещё один, и ещё, и ещё, будто торопясь, и перебивая друг друга. Потом автоматные очереди. Это палестинцы – ЦаХаЛ не стреляет очередями. На звуки выстрелов во двор стали выбегать солдаты. Мы сгрудились вокруг рации, пытаясь по доносившимся оттуда отрывочным фразам получить представление о том, что происходит. Мы слышали отрывистые, задыхающиеся голоса Зеэви, Орена, Марковича и спокойный, как на учении, холодный и отчётливый голос Таля.
Стрельба всё нарастала. Покрывая шум лёгкого оружия, раздался стрёкот пулемётов, стреляющих длинными очередями. Будто обрадовавшись поддержке, одиночные выстрелы защёлкали с такой частотой, что слились в сплошной гул.
- Господи, - произнёс чей-то голос, - что же там творится?!
- Разве наши взяли с собой пулемёты?
Я посмотрел на Йони – он, молча, покачал головой.
Пальба продолжалась с такой же ожесточённостью ещё минуты две, потом стала спадать. Долго вести такой интенсивный огонь невозможно.
Так прошло полчаса. Стрельба то нарастала, то затихала, распадаясь на дробь одиночных выстрелов. Я вернулся в спортзал, достал книгу и попробовал читать. Это были «Зелёные холмы Африки» Хемингуэя. Я читал и ловил себя на том, что не понимаю смысл прочитанного: охота на антилоп, разговоры о литературе – от всего этого меня отделяла пропасть. Я отложил книгу и стал смотреть в потолок.
Внезапно, интенсивность стрельбы снаружи небывало возросла, отрывистый стрёкот нескольких пулемётов слился в сплошной, непрекращающийся гул. Один из солдат вбежал в спортзал и крикнул: «У нас раненый!» Все вскочили на ноги. Я выбежал наружу.
- Кто? – спросил я у Йони.
- Не знаю. Мы вызвали вертолёт, нужно помочь перенести его.
- Я пойду.
- Хорошо. Вертолёт приземлится там, - Йони показал на заросший травою пустырь за спортзалом. – Возьми с собой трёх солдат. Выйдешь за ворота – повернёшь налево, в сторону перекрёстка. Раненого вынесли из-под огня, так что встретишь его по дороге. Давай, бегом!
Выйдя из ворот, мы побежали по дороге, шедшей под гору, в сторону доносившихся выстрелов. Мы бежали по раскаленному солнцем асфальту, и звуки боя становились всё ближе. Из-за поворота дороги, оттуда, где начинались серые бетонные дома, выбежали солдаты с носилками, они бежали с усилием, преодолевая подъём, тяжело отмахивая руками. Мы сменили их и побежали к воротам посёлка. Ручка носилок привычно лежала на моём левом плече, правой рукой я придерживал автомат. Голова раненого была совсем близко от моего лица. У самого уха я слышал его хрипящее, булькающее дыхание. И это страшное дыхание, так близко от меня, и привычная тяжесть носилок, и запах раскалённого металла и пороховой гари, и ослепительное, безжалостное солнце – всё слилось для меня в одно непереносимое впечатление, главное в котором было усилие бега, распирающее грудь, так что мне казалось, будто это я сам так страшно хриплю.
Вертолёт уже ждал нас. Мощный поток, гонимого пропеллером воздуха, пригибал траву. Пилот стоял у открытой двери, показывая нам куда подойти, и что-то кричал. Шум мотора заглушал его слова. Мы спустили носилки с плеч, и, держа их на вытянутых руках, пригнувшись, побежали к вертолёту. Впервые, за всё время, носилки оказались ниже уровня моего лица, я посмотрел на них, и увидел страшное, неестественно белое лицо Саги. Он смотрел на меня. На губах его, при каждом вздохе, вздувались и лопались кровавые пузыри...
Вертолёт улетел. Я ещё не чувствовал всего значения происшедшего, как не сразу чувствует боль человек, потерявший руку. Медленно, как во сне, передвигая ноги, я вернулся в спортзал. Вокруг рации так же толпились люди, с перекрёстка всё ещё доносились выстрелы. Очертания окружающего дрожали и плавились в раскалённом воздухе.
