Как уже давно и хорошо известно, каждый значительный писатель сам формирует своего читателя, его вкусы и ожидания. Так, символисты приучали поклонников к музыкальности строк и многозначности слов, акмеисты — к вещности и к точности детали, Маяковский с последователями — к высокотехничной рифмовке и яркости метафор. В настоящее время над русской поэзией довлеет (и сколько уж лет!) парадигма стихосложения, созданная Иосифом Бродским. Приметы этой парадигмы легко перечислит каждый: большие стиховые пространства, перманентный конфликт между синтаксисом и строкой, необычная («барочная») метафорика, склонность к парадоксальным умозаключениям, стоицизм. Общий вектор поэзии Бродского при этом явно направлен в сторону прозы. Множество сугубо стиховых достоинств — таких, как мастерство рифмы («не важно — не ваш, но»[1]), выверенность фонетики («о, облака Балтики летом»[2]), изощренность звукописи («Муха бьется в стекле, жужжа,/ как “восемьдесят”. Или — “сто”»[3]) — неизбежно теряется на огромных пространствах его «поэм», скованных напряженной интонацией и горькой иронией. Именно вещи Бродского чаще всего прочитываются обывателем не в качестве собственно стихов, но скорее философских трактатов либо прозаических записей частного ироника. Быть может, в стихах Бродского перед нами вообще явлено самое крайнее положение, в котором может существовать поэзия как таковая; еще полшага — и она окончательно превратится в прозу.
И вполне естественно, что ровно столько, сколько существует заданная Бродским парадигма, продолжаются и попытки «выползти» из-под нее. Именно «выползти» — ибо странное положение русской поэзии после Бродского комментариев не требует: слишком многие вещи кажутся либо явными подражаниями, либо паническим бегством. Существуют, однако, и весьма интересные попытки преодолеть влияние Бродского изнутри: в этом случае поэт, отталкиваясь от тех же исходных постулатов, движется в совершенно другую сторону. Один из рельефных примеров такой работы демонстрирует поэзия Веры Павловой. Связи ее поэтики с поэтикой Бродского (а через него — с поэтикой Марины Цветаевой) очевидны, и в комментариях не нуждаются: отметим, прежде всего, склонность к специфическим «буквенным» образам («неразлучны как точки над “ё”»[4], «и мертвую петлю,/ как “ю” в конце “люблю”»[5]), широкое использование дольника и частое обращение к анжамбеману. Но при этом общая стратегия Павловой прямо противоположна стратегии Бродского. Павлова как раз таки бежит от прозы — из крайнего положения, в которое загнал русский стих Бродский — к дистиллированной, максимально очищенной поэтичности. «Поэтичности» в том смысле, что ее стихи хотят быть только стихами — без философии, дидактики, рефлексии и т. п. Хотя Павлова и иронизирует над пушкинской максимой о том, что «поэзия должна быть глуповата», остроумно скрещивая ее с не менее известной ахматовской строчкой («А, поняла: должна быть глуповата/ одна великолепная цитата!»[6]), кажется, что ее поэзия и вправду стремится к некоторой «глуповатости» как к основному стилистическому принципу.
Не хотелось бы обсуждать здесь несколько скандальную славу Веры Павловой, вспоминать набившие оскомину высказывания о «порнографии» в ее стихах, упрекать за браваду их огромным количеством, напоминающим более всего о Дмитрии Пригове[7]. Сосредоточимся лучше на некоторых моментах стихотворной техники Павловой, благодаря которой она осуществляет свое «противобродское» движение от прозы к поэзии. Замечателен уже сам стихотворный формат, в котором Вера Павлова выглядит наиболее сильно, — лирическое восьмистишие. В восьми строках нет места для развертывания многоступенчатых, «кассетных» метафор, так любимых Бродским, и Павлова предпочитает сжимать метафору до размера эпитета: «речки на закате красноречье»[8]. Очевидно также, что в такой малой форме резко возрастает удельный вес каждого элемента, и потому мини-размер стиха переносит акцент на звукопись, на буквы, на частности. Поэзия Павловой относится к поэзии Бродского, как микрофизика к макрофизике, как изучение барионов и мю-мезонов к исследованию ядер тяжелых звезд в центрах галактик. Павлова заново учит нас прочитывать стихи скрупулезно, словно под микроскопом – как, вообще говоря, и следует читать любую поэзию. В ее стихах нельзя пропустить ни одной буквы: «Запер маркиз детсад/ девочку в туалете»[9], ни одной запятой: «Первый, блин, комом/ в горле ребенок»[10] (Ловкая игра с пунктуацией и анжамбеманом точно описывает и дурное настроение, и токсикозную тошноту беременной женщины. Без учета запятых стихотворение распадается на избитую поговорку в первой строке и явную бессмыслицу во второй).
В эпоху победоносного шествия верлибра Вера Павлова широко использует возможности традиционного стихосложения. Ритм, как известно — закон ожидания; поэтические эффекты создает как соблюдение, так и нарушение данного закона. И когда Павлова пишет следующие строки:
Мое отраженье любит меня,
А я его нет.
Моя тень любит меня,
Таскается вслед
За мною, уламывая, кляня.
Тушу свет.
Мои стихи любят меня,
А я их.[11]
— то, по закону ожидания, нам хочется добавить к короткой последней строке «нет» (что, разумеется, кардинально изменит смысл — в негативную, притом, сторону). Мы сдерживаемся, но непроизнесенное «нет» и укороченная на слог строка продолжают какое-то время саднить горло, вызывают желание как-то заполнить образовавшееся в конце стихотворения зияние. Иными словами, нас парадоксальным образом мучает именно то, что отсутствует в стихе (непроизнесенная отрицательная частица); пример своего рода «фантомных болей», смоделированных лингвистическими средствами.
Тот же прием используется Павловой и на уровне чередования слогов. «Фотограф пятиног. Идут/ к пруду. Подол приподнимая,/ пересекает яхта пруд/ радиоуправляемая»[12], — пытаясь с размаху вписать неуклюжее, длинное слово «радиоуправляемая» в размер четырехстопного ямба, мы почти физически ощущаем, как трудно маневрировать этой яхтой на радиоуправлении между кочек и островков. В заполонившем российскую словесность «свободном стихе» такие эффекты, основанные на игре с твердым ритмом, практически невозможны. «Плыли, точно зная: не утонет, / Потому что расплести нельзя / линии двух жизней на ладонях, / насмерть перепутавшиеся»[13]— здесь соблюдение стихотворного размера заставляет ставить ударение на последний слог «перепутавшиеся»; и оставшиеся безударными, бесхозными первые шесть слогов, усугубленные к тому же повторением букв «п» и «е», создают ощущение невыносимой, неразрешимой путаницы. Это уже чистая звукопись. Таких примеров в творчестве Веры Павловой более чем достаточно. Можно было бы даже говорить об излишней, застящей глаза техничности, о штукарстве, если бы не благородная миссия таких стихов в контексте современной поэзии, доведенной до предела прозаизации Бродским и его эпигонами. Павлова заставляет нас заново ценить оттенки и нюансы, техническое остроумие и тонкую выделку лирических миниатюр. Въедливое исследование, подобное эйхенбаумовскому анализу стихов Анны Ахматовой — детальному, скрупулезному, вплоть до отдельных выразительных групп согласных («Свежо и остро пахли морем / На блюде устрицы во льду»[14]) — вряд ли осуществимо применительно к большим стихотворениям Бродского: помрешь на полосе. Миниатюры Павловой, напротив, возвращают желание читать стихи сверхвнимательно.
Еще одно важное качество стихов Веры Павловой — недоговоренность, в отличие, опять же, от Бродского, всегда стремившегося полностью исчерпать тему. В восемь строк не вместить многого, приходится давать отсылки и намеки, а настоящая поэзия и была издревле — искусством намеков. Для прямой речи о событиях слишком мало места, и потому важны любые ресурсы: такие, например, как взаимодействие частей и целого. «Можно. Только осторожно. / Троица? Любовь втроем? / Полюбились на дорожку./ Через час отвез в роддом»,[15] — умудренный жизненным опытом читатель, возможно, с первых слов догадается, о чем идет речь, но для менее искушенного — разгадка ситуации будет дана только в последнем слове четвертой строки. Лишь прочитав про «роддом», он сможет понять и замечание «только осторожно!» и шутку про «любовь втроем». На этом примере можно доходчиво объяснять школярам, что такое герменевтический круг — влияние каждой новой части на понимание целого и необходимость знания целого для понимания части. Стихи Веры Павловой часто выстроены как загадки, по ним нельзя просто плыть, в них нужно нырять, как ныряют за жемчугом в Индийском океане. Вот еще один пример: «разум мутило, душу сводило, / союз верёвки и табуретки / казался выходом… Но хватило/ одной таблетки, одной таблетки»,[16] — если бы эти стихи писала школьница, то пошловатое повторение «одной таблетки, одной таблетки» можно было бы истолковать как необходимость заполнить все девять слогов строки. Однако их пишет профессионал, отлично владеющий стихом, и мы догадываемся, что все это говорится не просто так, что таблеток было как минимум — две. Перед нами встает жуткая картина полубезумной женщины, нервно глотающей «одну таблетку», потом еще «одну таблетку». Потеря счета лучше передает отчаяние, а тяжелая точка в конце стихотворения показывает безвыходность ситуации.
В еще одном, довольно нетипичном для себя, стихотворении Вера Павлова рисует перед читателем мрачную пейзажную картинку в стиле, напоминающем вещи Игоря Холина и «барачной школы»:
в сумерках сиротливо
ворона каркает
с ветром играет крапива
краплёными картами
в первом подъезде попойка
дождь накрапывает
старик несёт на помойку
пальто осеннее женское добротное драповое[17]
Все страшное содержание стиха открывается читателю лишь в последней строке. Обыкновенная, повседневная трагедия выражена здесь щемящее остро и точно: у старика умерла жена или дочь («пальто женское»), горячо любимая (так как «несет на помойку», не стал продавать), и смерть эта была неожиданной (так как «добротное», неношеное). Умерший человек дается через вещь — то единственное, что от него осталось. И хмурый, детально данный в первых семи строках пейзаж после совершенного открытия наполняется новым смыслом: дурная погода оказывается зарифмованной с человеческой бедой. Кажется, именно это Т. С. Элиот называл «объективным коррелятом».
Жанр поэтической миниатюры, избранный Верой Павловой, возвращает самой поэзии ее поэтичность, а читателю — желание читать стихи вдумчиво и внимательно. Впрочем, достигается этот результат вовсе не тонким лиризмом или неслыханной простотой, но — в первую голову! — изощренной поэтической техникой, мастерски оперирующей на уровне не только слов, но и букв, и знаков препинания. Наверное, такие стихи очень приятно разбирать с детьми в поэтических кружках. Хотя поэтесса и тут изловчилась — отчасти застраховала свои вещи от подобного применения, густо наполнив их эротическими, совершенно недетскими реалиями (но об этом мы зареклись говорить). Быть может, в настоящее время (после смерти Льва Лосева) Вера Павлова один из самых виртуозных авторов — в плане именно техники (но только техники!). Думаю, ее кристальный акмеизм и по сей день помогает многим эстетически выживать под паровым катком Иосифа Бродского.
P.S.: Один мой товарищ доказывал — по пьяному делу, конечно — как хорошо коррелирует тончайшая работа Павловой над стихом с развязанной в России компанией по шумному освоению нанотехнологий: «Все ее запятые, ее стиховые скрупулы, ее “поэтика буквы”, как выражается Б. Парамонов[18], — ведь это чистое выполнение инновационной госпрограммы на уровне поэзии, внедрение нанотехнологий в стихи! Президентский курс!» Замечание любопытное, но, конечно же, неверное. К чести Веры Павловой, ее первая книжка («Небесное животное») вышла еще в 1997 году.
[1] «Ниоткуда с любовью», Собр. соч. И. Бродского в 7 томах, т. 3.
[2] «Облака», Собр. соч. И. Бродского в 7 томах, т. 4. Ср. наблюдение К. Кобрина в эссе «Последний римлянин».
[3] «Полдень в комнате», Собр. соч. И. Бродского в 7 томах, т. 3. Также см. интервью И. Бродского с В. Полухиной в книге «Больше самого себя. О Бродском», 2009г.
[4] Вера Павлова, «Ручная кладь», 2006г.
[5] Вера Павлова, «По обе стороны поцелуя», 2004г.
[6] Вера Павлова, «Ручная кладь», 2006г.
[7] Значительную прививку «приговщины» в своем творчестве Павлова и не думает скрывать: «Во мне погибла балерина./ Во мне погибла героиня./ Во мне погибла лесбиянка./ Во мне погибла негритянка./ Как много их во мне погибло!/ И только Пригов жив-здоров».
[8] Вера Павлова, «Ручная кладь», 2006г.
[9] Вера Павлова, «Мудрая дура», 2008г.
[10] Вера Павлова, «Мудрая дура», 2008г.
[11] Вера Павлова, «Ручная кладь», 2006г.
[12] Вера Павлова, «Ручная кладь», 2006г.
[13] Вера Павлова, «Мудрая дура», 2008г.
[14] «Анна Ахматова. Опыт анализа» // Б. Эйхенбаум «О поэзии», 1969г.
[15] Вера Павлова, «Мудрая дура», 2008г.
[16] Вера Павлова, «Ручная кладь», 2006г.
[17] Вера Павлова, «Ручная кладь», 2006г.
[18] «Поэтика буквы. Стиховычитание Веры Павловой» // Б. Парамонов «МЖ», 2010г.
