Когда она уезжала, я только и слышал: страна – говно, Меченый – мудак, Алкоголика – в дурку, Путин – гебня, народ – быдло, мужики – уроды. Она ходила сгорбленная по моей квартире в ожидании разрешения строевым шагом, размахивая в такт старческими иссохшими руками, как на параде победы. Я уж не знаю, где она в своей Архангельской глуши нашла евреев, как доказала бдительному Израильскому посольству, что в ней течёт сионистская кровь, но вот она сидела у меня за столом, пила пиво «Афанасий», несмотря на свой преклонный возраст, варила вонючий непотрошеный минтай, чуть подсолив его йодированной солью, и, причмокивая, полив тушку подсолнечным маслом, ела рыбку, кроша на пол белые мягкие кусочки коту Дыму. Я смотрел на мальчишескую стрижку, на выкрашенные хной волосы, на торчащие из под халата лопатки, на оттопыренные коленки и горестно размышлял:
«Бедная, глупая, непоседливая дура, куда ты едешь, кому ты в этой жидовне нужна. Сидела бы в своей коммунальной квартирке, варила самогонку, раз в неделю выступала бы с агитбригадой пенсионеров в доме культуры, раз в год я бы, твой внук, присылал из Москвы открытку «Happy New Year!». Вкушала бы жизнь, как могла. Умерла бы радостная, просветленная и счастливая. Похоронили бы тебя соседи по коммуналке на холмике, возле церкви, может быть, и я проведал бы тебя как-нибудь, покрошил бы печеньки на рыжую землицу и выпил водки».
Но она не слушала меня. Выходила в центр гостиной, как на сцену, поднимала вверх левую руку и наклоняла головку вправо, как голубка, закатывала глаза, вздыхала и говорила: «Здесь я, Юрик, никому не нужна, даже тебе, не говоря о твоей матери, она только и знает, что говорит обо мне гадости, а твой папа-хохол…. Сам знаешь, взрослый уже» - театрально всхлипывая, она сморкалась в разноцветный детский платочек, долго комкала его и убирала обратно в тёплую глубину халата.
Когда разрешение выдали, я отвёз бабу Нину в аэропорт на своем форде, но, подъехав к зданию, не вышел наружу и даже не помог ей вытащить чемодан на колёсиках. Час стоянки стоил сто рублей, а первые пятнадцать минут бесплатно. Мне представлялось, что ее будут шмонать особенно тщательно и долго. Она же везет с собой на обмен русскую клюкву: лапти, матрёшки, гжель, красную икру, столовое серебро. Пока пособие дадут, пока на работу устроится. Хотя какая в ее возрасте работа, уборщицей туалеты мыть или кондуктором на автобусах, но я слышал, что в Израиле кондукторов нет, все механизировано, стоят решетки железные или сами водители продают билеты.
Баба Нина медленно подошла к стеклянной вертушке, за ней уныло поскрипывал красный громоздкий дерматиновый чемодан. Он мог бы показаться обширным, но мне он виделся крохотным. Наверное, баба Нина думала, что на земле обетованной не будет зимы. Зимы там нет, но бывает очень холодно. Тёплые вещи нужны, но баба Нина оставила у меня кроличью шубу и тёплое демисезонное пальто. Сказала, женишься – пригодится.
Она подошла к вертушке и обернулась. Я подумал, что бабка улыбнется или заплачет или помашет рукой, но она просто посмотрела мне в глаза. Хотя расстояние было большое. Скорее всего, она просто взглянула в мою сторону. Так глядят на сумасшедшего, больного человека, на глупого, беззащитного щенка.
«Ты еще не передумал», - как бы спрашивала баба Нина, но я в страхе сидел в машине и качал головой. Тогда она развернулась и нырнула в аэропорт.
В тот же вечер, по приезду домой, я выпил за нее бутылочку шампанского, съел печеночного паштету, который намазал на бородинский хлеб, послушал «Армию любви». Я сидел на подоконнике, смотрел на играющих на спортивной площадке детей и думал, что мне ей теперь не позвонить. Весточку она должна подать сама.
Я быстро забыл о бабе Нине. Ни разу за шесть лет не вспомнил. Женитьба, дети, переезд. Поэтому я был сильно удивлен, получив от нее письмо по электронной почте: «Здравствуй, Юрочка, вот тебе мой адрес в Беер-Шеве и скайп».
«Зачем мне ее адрес, - подумал я, - не собираюсь я тащиться в эту пердь. Вот если бы в Иерусалим или в Тель-Авив». Я чуть не удалил письмо, но скайп добавил.
Буквально в тот же день она ко мне постучалась. Я узнал бабу Нину на мониторе: напористая и озорная, живая и непосредственная, ничуть не постаревшая, посвежевшая, лоснящаяся. Я ожидал увидеть её в каком-нибудь национальном наряде, как минимум в кипе, но на ней висел слегка поношенный спортивный костюм фабрики «Большевичка».
Бабка начала с места в карьер:
- Израиль – говно, хасидов – в армию! Ходят в шляпах меховых, как бабы. Вот на Родине мужики нормальные, а эти не пьют, молитвы поют, не работают.
Осторожно перебиваю:
- Тебе квартиру-то дали?
- Две, отвечает, - подженились, подразвелись тут, две теперь, одну сдаю, - и продолжает, - Нетаньяху - урод, датишникам – пейсы обрезать, арабы – молодцы.
Опять, вкрадчиво:
- А пенсию тебе платят?
- Три тысячи шекелей, на наши – семьсот баксов.
- А лечат хоть?
- Да бесплатно все, даже санаторий на Мёртвом море.
- Иврит-то хоть учишь?
- Зачем, здесь каждый третий говорит по-русски, магазинов русских полно, парикмахерские русские, соцработники на русском говорят, здесь одни русские.
Замолчала, задумалась.
- Утром на рынок за фруктами, в обед поспать, вечером гулять – всё цветёт. Придёшь с прогулки, первый канал включишь, здесь наши каналы показывают. Включишь и смотришь Малахова. Хорошо! Всё-таки Путин молодец, какой Путин молодец, каждое интервью смотрю, не пропускаю – на всё без подготовки отвечает, не по бумажке говорит. Нетаньяху говно.
Мы еще два часа болтали, вспоминали дом, пели Окуджаву, говорили о маме. Я бабе Нине обещал передать сёмгу и докторскую колбасу, она мне хумус. Кипу мне показала со звездой Давида. Хорошо поговорили. Душевно. Она аж прослезилась. Может, и выберемся к ней как-нибудь с женой.
