– Анжела, – сказал я.
– Володя, – сказала она.
– Анжелушка, – сказал я.
– Володенька, – сказала она.
– Анжела Анатольевна, – сказал я.
– Владимир, – сказала она.
– Анжелаааааа, – сказал я.
– Влад, – сказала она.
– А вот это уже неправильно, – сказал я.
– Влад это от Владислава, – сказал я.
– Тот, кто славен, – сказал я.
– А я Владимир, – сказал я.
– Тот, кто владеет всем миром, – сказал я.
– Так владей мной, малыш – сказала она.
Я так и сделал.
… После этого оглянулся. Повсюду на столах, которыми был заставлен почти весь кабинет, кипели какие-то растворы, фи–зи–о–ло–ги–чес–ки–е жидкости, а из пробирки с пузырящимся раствором вырывались дым и пламя. Все здесь напоминало обстановку в научной лаборатории профессора Нимнула, главного злодея “бондианы” моего детства, мультипликационного фильма “Чип и Дейл спешат на помощь”. Того самого, в котором два хомяка, сбежавших из зоопарка в Нью-Йорке, организуют Контору вроде ФБР и начинают спасать мир. И того, который я смотрел вплоть до восьмого класса, когда нам начали преподавать химию, и в моей жизни появилась Она. Анжела, Анжелушка, Анжела Анатольевна…
Невысокая, прекрасная, всегда ухоженная и в туго обтягивающей юбке, она заставляла вожделеть одним лишь видом себя.
Я так и написал в своем первом романе, который, конечно же, посвятил ей.
“Невысокая, прекрасная, всегда ухоженная и в туго обтягивающих юбках, она заставляла вожделеть себя одним лишь своим видом...”
Конечно, все персонажи в тексте были вымышлены, а совпадения и все такое – случайными. Анжелу звали в романе Анджелой, с ударением на “а” и английским прононсом, а главного героя – Энтони. Он учился в привилегированной школе для британской молодежи, по ночам выбирался из общежития колледжа, чтобы выполнить кое–какие секретные поручения МИ–6 за своего отца–алкоголика – спившийся Бонд, я был горд своим новшеством, – и был влюблен в Анджелу. Которую хотела вся школа, и которую на первом ряду просили помочь с примером, чтобы второй ряд мог насладиться видом ее бедер, после чего с примером не получалось у кого–то на втором ряду, и наступал черед блаженства первого ряда... Анджелу, носившую неизменно приличной длины, – но чуть более тесноватые, чем следовало бы, – юбки...
Помню, именно эта деталь вызвала наибольшее недоверие Андже... ну в смысле Анжелы Анатольевны.
– То есть как это узковатые?! – сказала она, прочитав конфискованную у меня рукопись.
– Да я, если бы ты знал, шью юбки у... – сказала она имя самого известного модельера нашего города.
А так как это Кишинев, то вам нет никакой необходимости знать это имя. Каким бы оно ни было, это всего-навсего модельер из Кишинева, что уже само по себе смешно и неважно, не так ли? Так что и я пропустил имя мимо ушей, и покраснел от волнения, глядя на колени Анжелы. Она слегка постучала пальцем по столу. Эхо отозвалось в кабинете, потому что он был пустым. Она оставила меня после уроков, когдаз аметила, как я смотрю тайком что–то в рюкзаке.
– Поначалу я решила, что это порножурнал, – призналась она позже.
– А потом, что там бутылка вина... ну или еще что в этом роде, – сказала она.
Но это было не вино и не журнал, а просто тетрадка, которую она конфисковала, чтобы прочесть, бросая на меня внимательные и смешливые взгляды... О, я чувствовал себя святым Себастьяном, а ее взгляды – раскаленными стрелами язычников, которыми расстреляли бедолагу... Одноклассники хихикали. Конечно, это были вовсе не респектабельные ученики Итона в пиджаках и галстучках, готовые перейти в Кембридж. Обычная молдавская школа в 1992 году: учителя, которые не получали зарплату по году, ученицы, мечтающие стать проститутками и, почему–то, экономистами, и ученики, которые уже начали практиковаться в вымогательстве, мелком грабеже, и которых ждал юридический факультет. Ну, тех, кто выжил. Так или иначе, а я был не такой как все. Тонкий, ранимый, чувствительный... Проще говоря, алкоголик. Ну, или как сказал учитель физики, “наш мальчик имеет непростую душевную организацию”. Конечно, физик был еврей и его – конечно же – уволили во время подъема национального самосознания. Новый директор школы, пожилая молдаванка, которая не снимала меховой шапки даже в кабинете, так и сказала:
– Гребаный жид, – сказала она.
– Пусть уеб…ть, – сказала она.
– А железные яйца стукать и молнию пущать мы тут и сами сможем, – сказала она.
Гребаный жид уе…ал, железные яйца из кабинета опытов украли – ну как, два украли, а один поломали, – и физику мы продолжили изучать уже только в теории. Как и многие другие предметы, преподавать которые был некому: из Молдавии уе…ал не только проклятый жид–физик, но и несколько проклятых гребаных русских, пара поляков, и бывшая директор–немка. Но значения это не имело: как и все, кому за 14, единственное, чем мы интересовались, была ебл… Так что все эти душные моменты с национальным самосознанием и тому подобной ерундой особо не зафиксировались у меня в памяти. Тем более что новая директор оказалась вполне доступной для переговоров и мы поняли, откуда у нее берутся деньги на ондатровые шапки...
– … таешь, – сказала Анжела.
– А? – сказала я.
– Перестань пялиться на мои колени, – сказала она, не пряча, почему–то, колени.
– О чем ты мечтаешь? – сказала она.
Я сглотнул. Анжела сидела передо мной на столе, закинув ногу на ногу. Ее шикарные ляжки сводили меня с ума. Наш спортивный класс как раз расформировали – уе…ть пришлось и тренеру–эстонцу, и вообще, кажется, из Молдавии происходила эвакуация всего мало–мальски стоящего, – и сил и энергии во мне было хоть отбавляй. Я бы вполне мог сделать романтичное предположение, что мое тело скучало по спорту. Но оно, конечно, скучало не по нему. Тренер, сволочь, увез свою дочь, с которой у меня был роман и с которой мы начали трахаться. И которую я забыл, увидав колени Анжелы...
– … ять отключился, – сказала она.
Я встряхнул головой. Ноги Анжелы в колготках – а может... о Боже... чулки?! – сводили меня с ума. И она, как нарочно, просто сунула мне свои колени под нос. Я приложил все усилия, чтобы перевести взгляд на окно. Потом на ее глаза. Она улыбалась.
– Ну, Энтони, – сказала она.
– Издевается, сучка, – подумал я.
– Да это вовсе не... – сказала я хрипло.
– А знаешь, мне понравилось, – сказала она.
– Даже удивительно, с виду обычный мальчишка, – сказала она.
– И на тебе, пишет книжки, – сказала она.
– Творческий! – сказала она.
– Для пацана четырнадцати лет... – сказала она.
– Хррпрпрпроп, – просипел я, подразумевая что–то вроде “ мне почти пятнадцать”.
– Типа настоящий мужчина, – сказала она.
– Уфссссссс, – просипел я утвердительно.
Она встала со стола, взяла меня за руку и приложила к груди. Я не почувствовал ее сердца, потому что мое билось так сильно, что отдавало и в руки. Анжела улыбнулась.
Обняла меня и поцеловала в губы.
… когда спустя несколько месяцев в кабинет случайно ворвался преподаватель физкультуры, скандал был дикий. Дело было, разумеется, не в приличиях и не в том, что я был ученик, а она – учительница. Просто долбанный физрук был влюблен в мою Анджелу, мою шикарную Анджелу с ударением на первую “а” и потрясающими, соблазнительнейшими, лоснящимися, тугими, нежнейшими, бархатистыми ляжками. Господи, да я даже не помнил потом, какая у нее грудь, потому что, – стоило мне подумать об Анжеле, – как передо мной возникали ее ляжки...
Как оказалось, не только передо мной.
– Ну что, гаденыш, – сказал физрук.
– Звездануть тебе пару маваши, или обойдемся одним гири? – сказал он.
– А может долбануть тебе макияри–ваши, – сказал он.
– А, мурло? – сказал он.
Конечно же, наш учитель физкультуры – как и все учителя физкультуры в лихих девяностых, – преподавал карате по вечерам. В спортивном зале школы, где на покосившихся досках три десятка дураков, поверивших в чудодейственную силу нунчаков и прочего китайского г…на, – ими был забит тогда телеэфир, – корячились джеки–чанами. Само собой, среди них был и я. Правда, потом забил и вернулся в секцию бокса, а к каратистам заглядывал только, чтобы принять участие в показательном спарринге и завалить кого–то из них нокаутом. Это бесило Учителя, как он просил себя называть, и он только и искал повода меня отмудохать. Тут–то и подвернулась Анжела. Шикарная Анжела с ляжками–обольстительницами и белоснежной задницей – о, эта белая полоса контрастирующая с загаром... – и с темным провалом посреди. Как раз туда уставился физрук, когда вошел в кабинет после уроков, где Анжела скакала на мне, выпятив задницу в направлении двери.
Глядя в шоколадную воронку ее задницы, влюбленный молодой физрук почувствовал, что значат пропасти отчаяния.
– Так что, мурло, дать тебе пиз…лей сейчас, – сказал он.
– Или придешь в зал и сразишься на татами? – сказал он.
– Бл…, почему я должен? – заныл я, матерясь от испугу, чтобы он принял меня за крутого мужика и не прибил на месте.
– Ты, чмолота, пора показать тебе, что карате круче бокса, – сказал он.
– Еще бы бл…, – сказал я.
– При разнице в весе в 40 килограммов, – сказал я.
– Ссышь, чмо, – сказал он.
– Значит, буду убивать тебя сейчас, – сказал он.
– Ну, вы особо–то не залу…тесь, – сказал я.
– А то я дяде пожалуюсь, он и приедет на разборку, – сказал я.
– А кто твой дядя, а? – сказал он все еще угрожающе, но я увидел в его глазах сомнение.
– Он что б…, Наполеон? – сказал он.
– Конечно, – сказал я.
– Мой дядя Наполеон, – сказал он.
– Проверь, он тебе такой Аустерлиц организует, – сказал я.
Он снова посмотрел на меня с сомнением.
В то время любой задрот мог оказаться внучатым племянником Того Самого Васи Темного с Нижней Ботаники, Китайца с Верхней... Город кишел настоящими и мнимыми родственниками легендарных персонажей городского фольклора. Все эти Васи, Китайцы, Могилы и Кислые были городу вместо Бетменов и Суперменов. Никто их не видел, – а если кто и видел, то мельком, и Вроде, – но все о них говорили. “Вчера видели Кислого, поздоровкались”, “Могила ему как хряснет по ряхе”, “Вася с Нижней Ботаники приехал и перетер”. Иногда казалось, что скоро про них всех выпустят комикс.
– Значит, ссышь и прячешься за дядюшку?! – решил физрук сыграть на моем достоинстве.
Бедняга не понимал, что никакого достоинства у меня не было. В плане морали я был – и остаюсь – совершенно неразборчивым. У меня морали меньше, чем у дверной ручки. Словосочетание “Достоинство пацана” вызывало у меня только смех. Достоинство и Мужество... Я достаточно навидался этого г…на в спорте, чтобы продолжать верить в него и теперь.
– А самому слабо постоять за себя, – сказал он.
– За свою бл… девушку, если уж ты сука ее так любишь?! – сказал он.
– Слабо бл… гандон бл... – сказал он.
Мы стояли на школьном стадионе, через который я как раз пытался сбежать с урока физики – теория, теория, одна теория, – и мне приходилось действовать в обстановке форс–мажора. А в таких случаях, знал я, всегда надо дать человеку то, чего он хочет. Ситуация была нервная. Анжелу таскали к директору и в РОНО, нам запретили видеться, вся школа была, как сказала директор–молдаванка, – плохо знавшая русский язык, – скандалитизирована. Только побоев от физрука–каратиста мне не хватало.
– Ладно, – сказал я.
– Я приду, – сказал я.
– Пять раундов, гаденыш, – сказал он.
– Можешь даже надеть облегченные перчатки и взять нунчаки, – сказал он.
– И напиши завещание, – сказал он.
Я, оборачиваясь, побежал в пивную. Там уже стоял у столика второй учитель физкультуры, пожилой карлик–альбинос, которого в нашу школу перевели из колонии для несовершеннолетних. Он там щупал девок, и его за это наказали. Перевели в нашу старую добрую школу. “Легенда русского среднего образования Кишинева”. Почему это еб...тое на всю голову заведение называли легендарным, лично мне было непонятно. Может быть, все дело в плохоньком любительском театре, который они открыли лет 30 назад, и все надрачивали на него да надрачивали? Или в чрезмерно большом количестве евреев, которые учились здесь физике, чтобы стать учителями физики и учить других евреев физике, чтобы они пошли в учителя физики и?.. Не знаю... Из театрального класса меня исключили быстрее даже, чем из спортивного. А физика мне не давалась, потому что учитель не был красивой женщиной.
А я в ту пору не интересовался ничем, кроме женщин.
Карлик кивнул мне и сделал вид, что мы незнакомы. Я взял себе два пива сразу, и постарался выпить их как можно быстрее. Ведь впереди был урок русского языка и литературы, а это было невыносимо. Карлик–физкультурник выпил свое пиво, и ушел.
Я огляделся. Низкие потолки, потресканная штукатурка, три столика и захарканный пол. Настроение испортилось. Но не из–за вечернего спарринга, о, нет. Разумеется, я вовсе не собирался идти – как тогда говорили – “на стрелку”. Как и всех чересчур крутых мужиков, физрука – кстати, действительно хорошего каратиста, – подвела вера во все Настоящее и Мужское. Он вел себя так, как должен вести себя мужчина в представлении мужчины, которому важно выглядеть мужчиной. И думал, что я отвечу взаимностью. Но мне не хотелось выглядеть мужчиной и сохранять достоинство.
Мне просто хотелось трахаться, пить алкоголь и держать свою задницу в целости и сохранности.
Так что вечером я купил две бутылки белого и подкрался к спортзалу, подсмотреть в светящиеся окна. Физрук бегал по доскам в долбанутом белом халате, которое они называют кимоно, и психовал. Он действительно ждал меня тем вечером! Вот кретин! Это было так смешно, что я давился от хохота и чуть не упал с дерева, на которое залез посмотреть, что там происходит в зале.
– Осторожнее, малыш, – сказала она снизу.
И вот тогда–то я в самом деле упал. Правда, небольно, потому что пьяным всегда везет. Анжела помогла мне встать, отряхнуться от листьев – был февраль, но в том году снег так и не выпал, – и посмотрела в глаза, улыбаясь.
– Пьяяяяный малыш, – сказала она, улыбаясь.
Конечно, только сейчас я понимаю, что и она была пьяна. Но тогда я был 14–летним мальчишкой, который прилично косел от литра сухого, и понятия не имел, как выглядит пьяная женщина, если речь, конечно, не шла о стадии полной “отключки”. Анжела взяла мою голову обеими руками и поцеловала в губы. Это было так… сладко. Мы как будто давили двумя языками одну винную ягоду, и из нее в наши рты все лилось да лилось да лилось да лилось... белое, холодное, ослепительно свежее и ослепительно белое – словно кости павшего животного, обглоданные Солнцем, – вино.
– О, если любишь ты меня, – сказала она.
– Женись на мне без промедленья, – сказала она.
– Любовь не может ждать ни дня, – сказала она.
– Она не терпит промедления, – сказала она.
– Видишь, малыш, – сказала она.
– Даже твоя развратная наставница, – сказала она.
– Не лишена любви к прекрасному слогу, – сказала она.
– Ну, то есть высокому, – сказала она.
Покачнулась, – я по неопытности списал это на каблуки и землю, – взяла меня за руку и повела к себе домой. Странно, мы трахались уже почти полгода, а я все еще чувствовал, как сердце молотом выбивает мне в уши кровь, стоило ей взять меня за руку.
– Слушай... – сказал я.
– Ну то есть слушайте... – сказал я.
– Давайте... ну давай... в смысле... – сказал я.
– Поженимся? – сказал я, удачно избежав обращения на “ты” или “вы”.
Она, вместо ответа, остановилась, обняла меня сверху, со ступеньки подъезда, и снова поцеловала. В темноте – света в городе почти не было – мы ввалились в ее квартиру, и она защелкнула дверь. Так я впервые попал к ней домой.
– … кто там?! – каркнул старческий голос откуда–то из других дверей.
– Это я, мама, – сказала Анжела, смеясь беззвучно и держа у моих губ палец.
Много позже я посчитал, сколько ей лет должно было быть тогда. Не больше двадцати двух. Господи Иисусе, думаю я иногда, лежа на диване – пьяный, усталый, промотавшийся, с бутылкой на груди, – да я уже почти два раза по столько прожил, мать вашу, да я же... Анжела втащила меня в свою комнату рывком, и, не включая свет, продолжила целовать и толкать к кровати. А может, дивану? Я не знаю. Комнату при свете я так и не увидел, потому что она вытолкала меня под утро, когда еще было темно.
– Нет, правда, – шептал я.
– Давай поженим... – шептал я.
Она хихикала, тоже что–то шептала, и мы возились под одеялом, – топить в городе еще не начали, – а потом нам стало жарко и мы его сбросили.
– У нас нет пре... – сказал я.
Она деликатно постучала меня пальцем по плечу и я понял, что это не проблема. Конечно, понял неправильно – она всего лишь имела в виду, чтобы я сделал это не в нее. Но после первого раза было уже все равно. Так что она и заморачиваться не стала. Сказала просто, – когда мы лежали и шепотом обсуждали грандиозные планы на будущее – знаю ли я какие–нибудь стихи.
– Конечно! – сказал я.
– Скажи еще, что ты сам пишешь, – сказала она.
– Конечно, пишу! – сказал я.
– Давай, – сказала она.
Я стал импровизировать.
– До свидания, друг мой, до свидания, – сказал я.
– Милый мой, ты у меня в груди, – сказал я.
– Предназначенные расставания, – сказал я.
– Сил нам не оставят впереди, – сказал я.
– Это я сам написал, – сказал я.
– Ну, как? – сказал я.
Ей понравилось, и она меня вознаградила. А потом еще. И еще. А в пять утра, – не рассвело, потому что еще не пошел дождь, – она вытолкала меня на лестничную клетку. Правда, перед этим еще поцеловала. Велела пойти учиться.
… в тот же день я узнал, что скандал замяли. Конечно, это потребует от всех сторон конфликта – объяснила мне директор, – определенных жертв.
– Мы твоя не исключать Лоринков, – сказала она.
– По крайней мере этот раза, – сказала она.
– А так допизд…ся, – сказала она.
– Но вернемся к баранам, – сказала она.
– Анжела Анатольевна переходит в другой школу, – сказала она.
– Обязаться твой не видеть, не звонить, не совокуплять, – сказала она.
– Твой учиться хорошо, не хулиганить не прийти пьяный урок, зае...ть уже, – сказала она.
– Тоже Анжела не искать, – сказала она.
– Другая школа другой район, – сказала она.
Другой район в те годы, – и мира, 90-е, и в мои, 14 лет, – был чем–то вроде другой планеты.
– Твоя искать Анжела, неприятности она получать, – сказала директор.
– Анжела искать твоя, получать ты проблема, – сказала она.
– Круговой порука, как большевик сраный, – сказала она.
– Их всех разоблачать свобода дуть, – сказала она.
– А? – сказал я.
– Свобода на улица, – сказала она.
– А? – сказал я.
– Какой планеты твой жить? – сказала она.
– 1992 год, война Приднестровье, независимость, митинг, свобода гласность перестройка дефицит Сахаров павлов рубли на х…й приставил к горлу ножик мешок постриженный под ежик оккупант русский домой-домой новай валюта лей толчки и рынки Огонек прожектор в п…ду перестройка маршрутка как транспорт граница появляться жвачка Сникерс пива в банка?.. – сказала она.
– А? – сказал я.
– Животный, только ебля думать, – сказала она.
– Уйти с глаз моих, – сказала она.
Я подчинился.
Вышел на улицу – хотелось курить, – и понял, что в этот день мне стукнуло 15. Дожить бы до 20, подумал я. Хотя нет, не хочу умирать стариком, подумал я. Прикурил “Пьер Карден”. Кивнул знакомому дзюдоисту – ровесников мы делили по районам и видам единоборств, которыми они занимались, – и угостил сигаретой и его. Поймал ненавидящий взгляд директрисы из окна и отошел на пару метров от школы. Почувствовал, что постарел.
… В доме Анжелы телефон никто не брал несколько недель, хотя я звонил и часто. У меня ухо распухло от тяжеленных трубок телефон–автоматов, которые тогда еще работали. Но все это не имело смысла – она просто не брала трубку. Видимо, боялась что у меня будут неприятности и берегла меня до конца. Стоило ли идти на это? Не знаю. Все равно меня исключили, – я не удержался и украл сумочку директриссы, в которой увидел собранную ей со взяточников–учителей месячную дань, – и терять мне было нечего.
Вопрос лишь – только ли это ее удерживало?
Или она просто не хотела меня видеть?
Чтобы выяснить это, я в очередной раз поступился отсутствующим достоинством и подкрался к ее дому. Где встретил почему-то физрука-каратиста. Он стоял под деревом, тоже смотрел на ее окна и курил. Ну и ну, подумал я.
Физрук заметил меня и подозвал – просто поманил пальцем, – и я подошел. Если бы он сказал что-то вроде “ебаный блядь на х…й рот сука жду тебя вечером на татами” или начал драться, я бы даже попробовал сопротивляться или в позвонил дяде, который в самом деле был при наших криминальных Бетменах кем-то вроде помощника Робина.
Но физрук просто посмотрел на меня устало и сказал:
– А, племянник Наполеона, – сказал он.
– Проходи мимо, – сказал он.
Я повернулся и ушел.
… физрука после этого я видел в городе несколько раз. Как и все невероятно крутые каратисты 90-х годов, в 2000-е он стал охранником. Сначала – подземного перехода, потом какого–то банка. Последний раз я видел его – в бушлате, вязаной шапочке и с резиновой дубинкой охранника, – у входа в какой–то помпезный офис. Он поймал мой взгляд, узнал меня и поднял подбородок: может, хотел поздороваться, может – в очередной раз проявить мужское Достоинство.
Но я хорошо помнил то, что он сказал мне 20 лет назад.
И просто прошел мимо.
Анжелу я после всего видел один только раз. Но раньше, чем его – как только поступил в университет. Она стояла на остановке автобуса в чужом мне районе, – я открывал для себя мир вечеринок и прелесть ночевок в незнакомых местах, – с обесцвеченными волосами и выглядела уставшей. На пальце я увидел кольцо, – должно быть они поженились, – под глазами у нее были синяки. Но Анжела выглядела все равно самой красивой женщиной в мире.
Да она такой и была.
Ляжки у нее были все такие же ослепительно–сочные.
Я постоял немного, любуясь. Смотрел то на ее ноги, то в глаза. Она молча смотрела на меня. Потом приехал ее автобус, и она поднялась по ступенькам наверх. И уехала, глядя на меня из–за стекла. Только после того, как автобус отъехал достаточно далеко, я побежал за ним. Она смотрела на меня и улыбалась. А я бежал, пока не выбился из сил. Но автобус уехал уже совсем далеко, и я бы никак не смог догнать его.
Так что мы ничем не рисковали.
КОНЕЦ
