– Почем картошка-то?
– Как у всех. Гляди, отборная, наша, одна в одну. Забирай уже всю, тут килограмма полтора осталось.
– А уступишь?
– Ну, началось… – широкое, с мясистыми щеками лицо Полины остается невозмутимым, каменным, лишь маленькие глазки суживаются, словно хотят ущипнуть покупателя за самую душу. – А ты вскопай огород, заволочи, ямки набей, посади, снова заволочи, а потом пропалывай, окучивай… Поглядела бы я тогда на тебя: уступил бы ты?
Худощавый мужичок с рыжими от щетины скулами распахивает замызганную тряпичную сумку, и в нее падает увесистый пленочный пакет с картошкой. Этот сорт картофеля, именуемый снисходительно учеными людьми «народной селекцией», на обеденном столе уважаем всеми. Картофель крахмалистый, ослепительно рассыпчатый, не чета всяким новым сортам: прозевал чуть по времени, и лопается на огне в кастрюле с кипятком, сам собою превращаясь в душистое пышно-золотистое варево…
Засовывая руку в карман за деньгами, мужичок блуждает ищущим взглядом по прилавку, где на картонках, в деревянных ящичках и развернутых пленочных пакетах выставлены на продажу фрукты и овощи, пряные травы и корешки… А за спинами торговок выстроились в ряд тачки и велосипеды, груженые все тем же товаром, что не разместился весь в тесноте на узком прилавке.
– Сажал… – бормочет он, словно извиняется. – Да какие-то черти до меня выкопали. Даже мелочь подобрали. Капусту всю срезали. Будто в огороде ничего и не росло.
Расплатившись, мужичок отходит и, пересчитывая на ладони сдачу с тем же глуховатым бормотанием, растворяется в толпе. Из широких ворот толпа втягивает над своими головами форменную фуражку, и все торговки догадываются, что пожаловал на базар сам начальник полиции Нидерландов. За ним, как две шавки за матерым псом, высвечиваются голубые мундиры двух сержантов, трущихся тугими животами о прилавок.
Полина принялась убирать в свою тачку оставшуюся мелочь, которой пренебрегали покупатели: чуть треснувшие две моркови, рыхлый кочан капусты, с темным пятнышком бурячок… Торговля до полудня была удачная, шепчет она с безразличием, как бы сама себе, а стоять дальше с залежалым товаром – без выгоды только время терять.
– Ну и отдала бы тому, – говорит соседка-торговка слева. – Для чего домой все это возвращать?
– Буду я всякую пьянь приручать, – ворчит Полина, склонившись над тачкой. Голосок у нее тонкий, визгливый. – Картошку уступи, морковку дай за просто так… Может, борща еще ему наварить? Зарос, как тот поп, всего колотит... Сажал он тот огород, ага, – брешет. Он лопату в руках не удержит, как его трясет всего.
– Ну, ты уж вообще, – не соглашается торговка справа. – У моей сестры, что одна на окраине живет, на той неделе тоже… Утром встала, а огород – будто крот изрыл. Ничего не осталось. А в прошлом году из подвала все унесли: картошку, закатки…
– Вот и корми всяких пьянчужек, раз ты такая богатая.
– А где твой огород? – удивляется соседка слева с ядовитым любопытством. – Шла как-то по твоей улице, а у тебя во дворе сплошной камыш, болото… А торгуешь картошкой круглый год.
Горделивая спесь с Полины тут же слетает. Она уже толкнула вперед тачку, но уйти без ответа не решается, словно ее заподозрили в чем-то нехорошем. Глядит на свои ящички и коробочки в тачке, а в голове ничего такого не зарождается, что же сказать.
– В камышах и есть! – сказала вдруг громко и обвела всех глазами. – С улицы не видать. Я в одну ямку по пять штук сажаю, а то и по десять… Вот и урожай.
– Чего-чего? – хохочут торговки недоверчиво.
– Того-того! – огрызнулась Полина визгливо и покатила тачку домой.
Живут Шмыгуны, не выделяясь внешне среди большинства других, в низинной части приморского городка. Обычный побеленный известью саманный дом в три комнаты; летняя кухня в две комнаты с верандой; сараи, где только курочки… Был когда-то большой огород, но подступили грунтовые воды, и пушистые метелки буйно разросшегося камыша стали уже заглядывать в окна. Плодовые деревья и кустарники вымокли, в затяжные осенние дожди и весь двор представляет собой мутную лужу… Грунтовые воды, поговаривают в городке, Шмыгуны сами к себе позвали, но Шмыгуны не верят и упорно отгоняют эти чужие злословия.
Они лишь помнят, как много лет назад всей семьей в восемь человек ловко орудовали тяпками да лопатами в огороде, и казалось им тогда же, что все им завидуют… Дети повзрослели и разъехались давно по чужим большим городам, наведываются редко, остался с ними лишь неженатый младший сын, Степка. А знающие люди советовали: вскапываете огород, так начинайте от дома, к дому землю бросайте лопатой, а они, наоборот, начинали с дальнего края и, за пролетевшие незаметно десятки лет, откидывая землю в конец огорода, вырыли перед домом на все тридцать соток впадину, за что и отомстила им земля болотным чавканьем да шелестом камыша.
Другие знающие люди посоветовали им посадить в огороде ивушки, чтобы те вытягивали и испаряли воду; три ивы выросли огромные, но одна из них лет пять назад засохла, и ее облюбовали дятлы и сороки, а воды меньше не стало.
Из непросыхающего даже летом болотца натянуло сырости и в дом: пахнет плесенью одежда в шифоньере, доски пола преют, и местами под ножки мебели подложены дощечки, чтоб не провалилась; а зимой, промерзая и вспучиваясь, выдавили заледеневшие воды вкривь и вкось тротуарную плитку во дворе, свернули набок кирпичный цоколь железного решетчатого забора, и когда Полина открывает калитку, возле которой стоит мотоцикл сына, то такой раздается нестерпимый скрежет, что хоть уши зажимай.
На этот железный скрип тотчас из-за угла дома во дворе появляется Степка, худой и высокий, сложением тела не похожий ни на родителей, ни на старших братьев и сестер, низкорослых и кругленьких, как говорят южане, натоптанных. Вроде набитых под завязку сеном или зерном темных тряпичных мешков. Степка идет своей обычной легкой походкой, словно не касается земли ногами.
– Все продала? – спрашивает он, схватившись за ручки тачки и втягивая ее во двор.
– Богачня, вот богачня… – шепчет Полина, выговаривая слова с завистью. Конечно, хорошо то, что сегодня базар для нее был удачным, но и то важно, что она видела. – Перед обедом сразу всё взяли. Как открыли кошельки, я аж ахнула. Откуда у людей может быть столько денег?! Яблоки, сливы, помидоры, картошку… почти все сразу взяли. Говорят, нам не надо ни турецкое, ни египетское; если наше, то, говорят, все забираем.
– А что за люди?
– Приезжие, отдыхающие, наверно. Наверно, издалека. Говорят, через три дня уезжают, и если будут еще фрукты, то в дорогу хотят взять. Чтоб не совсем спелые. Чтоб до дому довезти.
– Сегодня среда. Значит, на субботу. Ладно.
– Они на своих машинах. Большие, черные. Говорят, и по пять килограммов возьмут, и по десять. А картошки нашей, только нашей «американки», по мешку…
– Ладно. В сарае кефаль, полмешка. Только что привез. Жара: посоли прямо сейчас, а то протухнет. Свежую не продавай, вяленая дороже.
Каменное лицо Полины светлеет, оживляется.
За домом она делает вид, что не замечает даже троих приятелей Степана, пьяненьких, и трехлитровую банку с красным вином на деревянном столе. Парням по двадцать пять лет, ровесники сына, и они, смяв вдруг свой разговор и замерев, поздоровались виновато вразнобой, а Полина лишь кивнула и скрылась в сарае. Степан подкатил следом тачку и заглянул в дверь.
– Мам, я еще наберу, – попросил. – А то, что там три литра на четверых. Вместе же работали.
– Наберешь-наберешь, пока соли принеси. Там, знаешь, в кухне. Пачек пять.
Покончив с засолкой большей части рыбы, Полина с пятью кефалями в чашке вышла из сарая к высокой дубовой колоде-плахе. Из камышей выбежал старый светло-рыжий пушистый кот, почуявший любимый деликатес, и, задрав трубой вздрагивающий хвост, заорал хрипло во все горло. Степан и его приятели у верстака рассмеялись. Отозвался и пёс глухим лаем за сараями. Из-под ножа слетают с плахи на землю под кошачью морду чешуя, хвосты, жабры и кишки; головы и плавники пойдут в кастрюлю на уху, остальное мясо большими кусками, обвалянное в муке, – в раскаленное подсолнечное масло на сковородку.
– Мам, ну, мы пошли. – Степка стоит в дверях на пороге кухни и держит в руках сумку с вином. – Приеду поздно, может, под утро.
Вся кухня наполнена дымом; Полина вилкой переворачивает кефаль на сковороде, и постное масло с треском брызжет ей на руки и в лицо. Полина морщится, фыркает и вслух проклинает некачественное масло, магазин, продавцов и всех на свете.
– Мам, пошел я, – повторяет Степка громче.
Полина только тут замечает его и тычет вилкой в тарелку с уже пожаренными кусками.
– А этого, что, ни-ни?
– Нет.
– Так с собой возьми. На вот…
Она вытаскивает из стола пакет, бросает в него несколько кусков рыбы, хлеб.
– Мешки взял? – спрашивает, запихивая харчишки в Степкину сумку между пластиковыми бутылками с вином. – А-а, ага. Ты б того… А мешки?
Степка промолчал. До службы в армии он еще слушал наставления матери, сейчас же не переносит, когда ему указывают или напоминают. В своем деле он сам себе хозяин. Степку уже зовут с улицы приятели, и он быстро идет по двору, но вдруг спотыкается о вывернутую плитку, едва удерживая равновесие, и у Полины, стоявшей на пороге, отчего-то екает сердце, как перед дурным предзнаменованием. Приятелей сына Полина знает только в лицо, а с ребятами своей и окрестных улиц он не дружит; когда слышится звук заведенного мотоцикла, она представляет, что не раз наблюдала, как один, чернявый, запрыгивает лихо позади ее сына на сиденье и по-разбойничьи, закидывая голову, громко хохочет, а двое других, патлатый рыжий и стриженый коротко тоже рыжий, прижимаются молча друг к другу, сидя на деревянной платформе, что Степан приспособил для перевозки грузов, выбросив непрактичную коляску-корыто.
– Дай-то бог, – шепчет Полина и движениями пальцев перед собой изображает нечто похожее на крест в ту сторону узкой улицы, где рассеивается урчание удаляющегося мотоцикла.
Пообедав, Полина, как всегда после базара, идет в дом отдыхать. Это только люди не знающие могут трезвонить, что стоять за прилавком – это одно и то же, что загорать на песочке у моря. А встать до рассвета, чтобы не последней добраться к базару и застолбить лучшее место, а полная тачка тяжелая и дорога всё в гору, а потом весь день на ногах, под раскаленным от солнца железным навесиком, да зазывать из снующей толпы покупателя, каждому до рези в губах улыбаться льстиво, чтобы поверил и купил только ее самый наилучший товар…
Вечером возвращается с работы хозяин Петро, такой же круглолицый и плотный, как его жена Полина, и они вдвоем ужинают на веранде жареной кефалью.
– Горькая какая-то, – говорит Петро. – Где он ее такую взял?
– То масло такое. Пенится, брызгает. Вообще сейчас ничего хорошего нет.
– Давно уже ничего нет, – соглашается Петро и рассказывает о прошедшем дне.
Трактор Петра оборудован ковшом-погрузчиком, и сегодня его посылали на железнодорожную станцию на выгрузку угля. До обеда два ковша удачно толкнули за магарычи на лево, и все мужики, что подчищали уголь лопатами, выпили, а ему нельзя – сердечник. Третий ковш уже вечером договорились сплавить за деньги, но, видимо, начальство что-то учуяло, пасло. Завтра тоже на станцию, может, выгорит. Настроение у Петра поганое, и, поглядывая в окно на молодую поросль камыша, вылезающую из земли у самой кухни, он становится еще угрюмее.
– А ты, если не пьешь, забирай свой магарыч домой.
– Курица, – обзывает Петро жену. – Еще я у мужиков водку буду отбирать...
– А что? – начинает визжать Полина. – А что? Твоя же доля! Чего свое-то не забрать? Они б не обеднели…
– Зря он днем лазит по рыбачьим сетям, – говорит Петро, отодвинув от себя тарелку с костями и вытирая пальцы тряпкой. – Рыбаки народ такой: поймают, и хорошо еще, если до смерти не утопят. Работал рыбаком по молодости, знаю. На обрывах всегда дежурный есть, а телефоны карманные: с любого места куда угодно звякнуть можно. Ты пока сети потрошишь, а тебя на берегу уже вся бригада караулит. Ночью надо…
– Да ты что? – удивляется Полина с непритворной обеспокоенностью, но знает, что муж прав, и что она сама сейчас будет с материнской искренностью врать. – Степка не такой, он договаривается. Умеет с людьми ладить. Сегодня тоже магарыч взял с собой… И друзья у него нормальные, всегда здороваются…
– Те друзья, что та саранча. Пока есть у тебя выпить, всего облепят. А сами же нигде не работают, как и Степка…
– Ты уж прямо совсем! – визжит Полина. – Для родного сына доброго слова никогда не найдешь!
– Зато ты находишь… Всё Степочка, Степочка, а что из него растет!
– А что? Скажи тогда, если что не так…
– Да ну тебя, курица!
Полина замолкает. Ей, в общем-то, и дела нет до этих телефонов, бригады, друзей Степки… есть свежая рыба на столе, за которую расплачиваться деньгами не надо, – и ладно. Выгодным удался день и для нее на базаре, и для Степки, а Петро только из-за того и ворчит, что ему на станции обломилось… И снова некоторое беспокойство, как холодный сквознячок, пробежало мурашками по всему ее телу и затихло в сжавшемся сердце: вспомнилось, как Степка споткнулся неловко во дворе и широко раскинул руки, чтобы удержать равновесие. Да ладно, – словно тут же кто-то шепнул, ведь был-то он слегка выпивши, а плитки во дворе вывернуты грунтовыми водами…
До позднего вечера Шмыгуны посиживают на низеньких табуретках перед летней кухней. Они ни о чем не говорят, словно исчерпали за свою жизнь все интересные разговоры, а только думают каждый о своем, а больше об этом болоте перед их глазами, или отзываются на те звуки, которые залетают к ним во двор. Раздается в тихом воздухе дробный стук, как Полина тут же спрашивает:
– А это что?
– Что! Что! Дятел, вот что!
– А где же это он?
– Ну, заладила… – ворчит Петро. – Каждый день одно и то же. Вон, на засохшей иве, на толстой ветке, что вверх и вбок… Сидит, как сучок, голова только дергается.
– А-а, ага.
Но Полина не разыскивает дятла, а Петро вспоминает, как ему в парикмахерской много лет назад советовали посадить ивушки, и они разрастутся и будут вытягивать корнями из земли избыточную влагу, как насосы, а листьями испарять. Тогда еще мужик один, видимо, из приезжих, влез в разговор и смеялся: нельзя, мол, ивушками осушить болото, эти деревья, наоборот, удерживают корнями воду в почве, потому их и сажают возле водоемов, чтоб те не пересыхали. Петро тогда задумался: наши мужики правы или тот, приезжий? Передал весь разговор жене, а спустя годы, незаметно для глаза (ну, болото и болото!), вымахали над камышами три белесо-зеленые шапки – Полина, оказывается, еще тогда натыкала молчком ивовые прутики. Уже и одно дерево совсем пропало, и с двух других обламывается на ветру сушняк, а волю болото дает только камышу…
– Степка спилить хочет, – говорит Петро, как и пять лет назад. – Может, пусть спилит, что ли?
– А на что? – спрашивает, как и пять лет назад, Полина.
– Да так. Чего ей стоять?
– Ну и пусть стоит.
От соседей слева доносится плач коз и козлят. И это не пролетает мимо Шмыгунов.
– Загонят пора, а они их пасут до ночи, – высказывает Полина резко, отрывисто, с осуждением. – Тоже мне… богачня! Уже на пенсии, а тут хозяйство развели. А вдруг козы отвяжутся, да полезут по огородам. Еще поедят у нас последнюю капусту.
– Коза хитрая, а слюни у нее ядовитые, – соглашается Петро. – Кору у дерева обгрызет, так и все дерево пропало. Лист у капусты откусит, и вся капуста завяла. А отвяжется – попробуй поймай. Прыгает, бодается… А на крышу заскочит, считай, весь шифер поколола. Вредное животное. И молоко у нее вонючее.
– Вонючее не вонючее, – говорит Полина, – а дорогое. На базаре вмиг раскупают. Говорят, лечебное.
– Брехня. Коров не стало, вот на козьем молоке и выезжают. После войны коров тоже не было, только козы, почти в каждом дворе. У нас тоже были. Одна была бодливая, бежал от нее, залез на грушу, и просидел там, пока мамка с работы не пришла…
– Это сколько тебе было?
– Да лет десять. Замучивался я с ними, с тех пор не хочу держать.
– А-а, ага. – Полина прислушивается к звукам от соседа справа. – А тот все никак со своими поросятами не расстанется. Куркуль… Он же младше тебя? Сколько ему?
– Сказала тоже! – ворчит Павло с превосходством. – Я всегда старше был. На год или даже на два. Помню, я в армию уходил, а он еще оставался... А толку от того порося? Горбатишься на него год… Кашу запаривай, навоз вычищай, а зарезал – и что того мяса? – за три месяца поели.
– Он еще кроликов держит.
– То ему делать нечего. Утлая тварь, эти кролики. Часто болеют, дохнут…
– Сама видела, как он закапывал, – поддакивает Полина с визгливой радостью.
Ей нравится, надев глубокие галоши, бродить по камышам и наблюдать за соседскими подворьями. Она становится сама не своя, если не знает с точностью, сколько курей у одного соседа или сколько грядок картошки посадил другой, и все это цепко запоминает на долгие месяцы. И иной раз в разговоре с бабами на улице ни с того ни с сего вдруг огорошит: «А что это у тебя один петух, а вроде было два?» – «Зарезали», – отвечает соседка с растерянностью, а сама недоумевает, и откуда же знает эта глазастая Полина все про всех. – «А я подумала, может, украл кто. Два дня назад зарезала?» – «Два. А что?» – «Так собака ночью гавкала, так гавкала, будто кто в камышах лазил. Воруют сейчас, ох, как воруют. Слава богу, у нас ничего не взяли…», – говорит Полина с обеспокоенностью, и все бабы знают, что она врет, но не понимают, для чего.
– Что, Полина, жаб считаешь? – однажды окликнул ее тот сосед, у которого козы, заприметив, как она затаилась в низине в высоких зарослях. – Наверно, французам поставлять собралась. В валюте купаться будешь.
– Это от тебя вода к нам бежит! – шипит Полина.
– Какая от меня вода? – удивляется сосед, не в первый раз предчувствуя, чем такие разговоры заканчиваются. – У меня сухой огород.
– А вот из-под низу..
– То грунтовая вода, – смеется сосед. – Она и идет из-под низу. Вы бы еще глубже яму в своем огороде выкопали.
– И козы копытами землю трамбуют... – наседает Полина.
– Что козы? – недоумевает сосед.
– Так твои козы! – почти кричит Полина непонятливому соседу. – Вон у тебя по буграм пасутся, в конце огорода. Твои козы? Была б одна коза, то еще ничего… А то три дойных, семь козлят и козел вон огромный, как бык… Целое стадо! Землю трамбуют, воду выдавливают, и она до нас бежит.
– Ты в своем уме? – не выдерживает сосед, злясь. – Канавы проройте, гряды насыпьте, и будет у вас огород.
– Тебя послушать, так ты самый умный!
– Приезжают же в отпуска твои дети, да с семьями, так, чтоб не валяли дурака на море, запрягла бы их.
– Сам дурак! – орет Полина.
– Ну и разводи тогда жаб!
– Дурень… – визжит Полина и покрывает соседа матом. – Дурень!
– Жаба болотная, – рычит сосед.
Он кривится, машет рукой, мол, что с тобой время зря тратить, и идет с ведром воды к своим козам.
Разговор с соседом Полина передает мужу, и потом весь вечер, сидя на табуреточках, они перетирают кости и этому «умнику»-соседу, и другому; но на следующий день, повстречав того же соседа, Полина с таким видом ему улыбается, будто бы это он затеял ссору, а она все позабыла и на него «зла не держит». На самом деле она все помнит, и при удобном случае повторит свои ругательства слово в слово, как зазубренные…
Закатывающееся за невидимый горизонт, куда-то за край моря, оранжевое солнце не видать, лишь просвечиваются диковинно насмешливыми его лучами камыши: зеленые молодые походят на цвет морской глубины, высохшие прошлогодние – словно облиты слепящим глаза янтарным лаком. Пробовал Степка камыши рубить, косить, сжигать – все без толку, как окаянные, заново прут. Однажды Степка взял лопату и принялся рыть канавы для осушения, так мать запретила: вдруг вода забьет фонтаном со дна канавы, и нас в один час затопит. Степка в сердцах плюнул: «Все, что для вас не делаешь, все вам не так!» – сказал и перестал копать и жечь камыш. В зарослях расплодились коричневые гадюки и черные ужи, черепахи и всякая другая мерзкая гадость, взлетают испуганные серые птицы с длинными клювами, когда там шастает свой или чужой кот, а как только начинают сумерки сгущаться, когда вроде бы еще не ночь, но и не вечер, затягивает противную свою песню лягушачий хор.
– Ни у кого нет болота, а только у нас, – напрягается Полина в раздумьях. – Старался, Степка, старался, трудов сколько положил, а будто порчу кто навел на нас.
Муж ухмыляется на суеверные слова жены и снова переводит разговор на соседей; и жена соглашается. И разговор возвращается к тому, с чего начинался. Это они, соседи, виноваты, потому что так вскапывали землю, что их огороды оказались выше и теперь нас подтапливают… Виноваты и новые люди, пришедшие во власть, и заботящиеся только о своих благах, а вовсе не о том, чтобы хотя бы очистить осушительные канавы, прорытые лет двадцать назад. Послушать Шмыгунов, так они обыкновенные, простые люди, но отчего-то весь мир ополчился на них и мешает им жить… И все эти разговоры изо дня в день и из года в год тягостным черным облаком окутывают семью, высасывают из нее последнюю надежду и пугают зарождающейся мыслью, что погибший огород – это только начало, а в скором времени разрушится и сам дом…
В один из таких поздних вечеров, лет восемь назад, когда на черном небе уже вылупились звезды, а лампочку во дворе зажигать не хотелось, Степка, пропадавший весь день, пришел домой с большой сумкой и выложил на стол в кухне несколько пол-литровых банок с домашней свиной тушенкой и кусок копченого окорока килограмма на три.
– Что вы все ноете, да плачете, – сказал он небрежно. – Вот, берите. Я есть не хочу, спать пошел.
– Кормилец ты наш, – обрадовалась Полина. – Где ж ты столько заработал?
Петро тут же перебил ее сердитым бурчанием.
– Хотя бы кто из детей копейку прислал, а Степа… – Полина уже взяла нож и примерялась к окороку. – Сейчас попробуем. Ну и что, что не говорит, откуда.
– Оттуда, – отозвался Петро хмуро и безразлично.
– А другие, что! – завизжала Полина шепотом. – Какие дома! Какие машины! Кошельки по шву трещат! Откуда у них такие деньги? Откуда?
– Не тот вор, кто украл, – поправил Петро, – а тот, кто попался.
Он был замучен и задавлен жизнью, этот неразговорчивый, никогда не улыбавшийся Петро, вырастивший шестерых детей на одну свою зарплату. В семье давно уже не отмечали ни праздники, ни семейные торжества, а когда заглядывали к ним случайные гости, то мучительно соображали и выискивали причины, по которым непрошенные скорее бы ушли. Деньги, деньги, деньги – вот, что сверлило всегда мозг Полины, – накормить и одеть старших ребятишек, выучить профессиям и справить свадьбы, потом лелеять и холить младшего, Степку, такого худенького, слабенького, совсем не похожего на своих натоптанных братьев и сестер, и так угождать ему, чтобы даже постной мысли у него не зародилось уехать из Малой Гавани. А Степка и не собирался никуда уезжать: бывая в гостях у родственников, он не понимал жизнь среди угрюмых многоэтажных камней, не для него она…
Степка не вернулся ни поздней ночью, ни ранним утром.
Петро ушел на работу, а Полина пересмотрела товар, и оказалось, что тачку загружать нечем: килограмма два картошки, десяток свежих яичек, да вчерашние треснутые морковки, рыхлый кочан капусты и бурячок с гнилым пятнышком. Можно, конечно, нарвать и навязать пучки сельдерея, разросшегося буйно на влажной почве в камышах, нащипать петрушки, но все это не то… Вся торговля вместится в сумку.
С улицы донеслись зовущие голоса.
У калитки переминался с ноги на ногу известный Полине молодой участковый, одноклассник сына, но почему-то она сейчас не смогла вспомнить его имя, и стоял еще один человек, незнакомый в штатском, назвавшийся следователем. Полина слушала их и не понимала, что они рассказывают про ее Степку, а только чувствовала, что слабеет ногами и оседает телом, а охолодевшие сальные щеки мокнут от горячих слез…
Через две недели был суд. Степка получил три с половиной года.
Тихим вечером старые Шмыгуны все так же сидят на табуретках, почти не разговаривают и глядят без мыслей на переливающийся зелено-коричневыми бликами, ставший еще более ненавистным для них высокий камыш. Камыши иногда вздрагивают с шелестом листьев, и раздается взбалмошное чириканье птичек, укладывающихся на ночь, а мурлыкающий рядом со стариками рыжий кот вдруг обеспокоенно поводит головой, вытягивается и замирает, навострив уши, как из засады перед началом охоты. Но вскоре из всех звуков в наступающей ночи неумолкаемыми остаются лишь раздражительные лягушачьи «ква-ква-квау-у…»
Полина молчит, и голова ее полна сумятицей: вот и сына неожиданно потеряли, и торговля пропала, и надо дать знать о горе остальным детям, а пользоваться Степкиным карманным телефоном они не умеют. Звонить со стационарного от знакомых, да стыдливо на них оглядываться? Надо письма писать…
– Это все те пацаны, – говорит она. – Да, пацаны, особенно тот, чернявый, что всегда хохотал, как бешеный. Они Степку втравили. Сами отмазались, а Степка за них теперь терпит. Степка же не такой… Будто кто порчу на него напустил.
Полина начинает сопеть мокрым носом, утирать ладонью повлажневшие глаза.
– Порча… – говорит Петро хмуро. – Далась тебе эта порча! Это Нидерландов. Сколько пацанов ни за что пересажал. Всё звездочки на погоны себе выслуживает. За картошку – три с половиной. Когда такое было? Кто миллионы ворует, так с тех, как с гуся вода. А тут за какую-то картошку…
– Порча, не иначе.
– Порча, порча, – перекривил Петро со злостью. – Довозилась со своим Степочкой… Кто будет спрашивать, говори, что за драку.
– За что нам такое наказание?
– За драку, – твердо повторил Петро. – Закрывай кухню, спать пора.
Он встал и пошел к дому.
Полина продолжает сидеть, вспоминая разъехавшихся по свету старших детей, Степку, которого всеми силами старалась удержать при себе, чтоб докармливал в старости ее и отца, как прощала ему многое и как на многие его проступки закрывала глаза, даже потакала, и начинала чувствовать словами необъяснимое, но такое тяжелое, зарождающееся в сознании признание.
– Я, я во всем виновата … – бормочет Полина, пораженная вдруг открывшейся ей мыслью, и вздрагивает от нахлынувших глухих рыданий. – Жили, жили же как все: ни беднее, ни богаче других. Чего не хватало? Куска лишнего… Да лучше б я сама первая подавилась тем куском! Променять сына на банку тушенки, на килограмм картошки…
На центральный рынок Полина перестала выходить с тяжелой тачкой; теперь она застолбила место на маленьком, в один прилавок, базарчике в другой стороне городка. Весь ее товар вмещается в небольшой сумке, и когда она встречает знакомых баб с центрального рынка, то торопится объяснить им, еще до их расспросов, что огород у нее совсем пропал, и торговать уже совсем нечем: так, сельдерей, яички… А когда у прилавка остановился как-то беззубый мужичок, с обросшими рыжей щетиной впалыми щеками, и с нескрываемой усмешкой поинтересовался, как там ее Степка и пишет ли письма, Полина вдруг сжалась, задрожала и опустила низко голову, а бабы на него зашикали: ну что тебе надо, не покупаешь ничего, так иди, иди дальше, куда шел…
По старой привычке Полина никому не уступает в цене. Но, суживая глаза и искривляя рот в подобие улыбки, выговаривает она теперь с некоторой слезной жалостью к себе: «А вы попробуйте вырастить из махонького цыпленка курочку, да сколько зерна она съест, пока первое яичко снесет. А зерно ныне дорогое…»
