«И у Пнины дети, а Хана бездетна»
Караван, пыля, поднимался в Шило, огибая горы Эфраима. На западных склонах зеленели усталые маслины, ловившие прохладу послеполуденного бриза. Даже сейчас, в разгар лета, овцы находили траву в их тени. Но восточные склоны были бесплодны. «Как Пнина и Хана», – подумал Элькана, отъехавший в сторону, чтобы глотнуть чистого воздуха. Открытые жаркому солнцу, восточные склоны гор казались присыпанными солью и пеплом. Дыхание пустыни опаляло их, а зимние дожди избегали: облака, приплывавшие из-за моря, задерживались на западных склонах и здесь же изливали свою влагу.
Как всегда во время паломничества он был слишком взволнован, чтобы удержать на лице свою вечную улыбку беспечного весельчака. Вверх, в горы, поднималось не только тело, но и душа.
Он завидел Хану издалека. Она шла в голове каравана, кутаясь в нарядный платок и взметая колючки подолом нового платья, слишком дорогого, чтобы надевать его в дорогу. Хана мало изменилась за пятнадцать лет. Стройная, худощавая, не рожавшая, почти одного роста с Эльканой. Лица ее, укутанного от пыли платком, не было видно. Но только лицо и выдавало ее возраст. Элькана не стал окликать жену и молча поехал сзади. Он боялся увидеть страдальческую гримасу, искривившую маленький, жалкий, любимый рот.
Хана услышала позади храп ослицы Эльканы, но не повернула головы. Она шла пешком с самого восхода и не устала. Дорога вверх, в Шило, к Мишкану, давалась легче, чем обратный путь вниз, домой. Хана почувствовала взгляд мужа и словно услышала его мысли: жалеет, любит, но сетует, что жена нарядилась в дорогу как на праздник. Губит наряд, который недешево ему стоил. Ей захотелось сказать мужу что-нибудь идущее от сердца. Но она знала, что встретит вечную мнимо-беспечную улыбку заправского весельчака, которой не верила даже в юности. Элькана умен. Открытая улыбка – лучшая защита для скрытного человека.
Живя с двумя, Элькана ощущал стыд перед каждой, и ни с одной не мог слиться в единое целое, как некогда с Ханой. Душой он все крепче прирастал к ней, жалея до слез. Но плоть… Они больше не были одной плотью. Ведь плоть – это дети. Четыре года они ждали ребенка. Потом еще три года он медлил, перед тем как взять вторую жену, уже обещанную ему. Он очень любил Хану. И тогда, и теперь. Но детей родила Пнина…
Силясь справиться с волнением, он ударил осла пятками и нырнул обратно в клубы пыли, поднятой паломниками.
Только теперь, когда муж отстал, Хана обернулась. Он спешил в хвост каравана, где была Пнина с детьми. Так и мечется между любовью своей юности и благоразумием зрелости – раздобревший, довольный отец семейства, всегда улыбающийся, но совсем не тот, за кого его принимают люди. Хана хотела бы состариться. Элькана все равно будет любить ее, но больше не придется стыдиться своих порожних рук, никогда не баюкавших дитя, и сосцов, знавших только мужские губы. Каково это – питать малыша соками своего тела? Пнина при этом прикрывает глаза, ее дыхание становится глубоким, горлом она издает воркующие звуки, будто голубка. В такие минуты Элькана смотрит на нее с любовью. Женщина с ребенком на руках – что может быть прекрасней? Непритязательное круглое лицо Пнины озаряет нежность, оно становится милым, и растроганный Элькана любит младшую жену больше старшей. Хотя Хана – скажет любой – и умней, и красивей. Никто не считает Элькану сластолюбцем. И все же многие завидуют, оглядывая стройную фигуру его бездетной жены. Язычники берут двух наложниц: одну для продолжения рода, другую для любовных утех. Этой не позволяют рожать.
Задумавшись, Хана не заметила, как ушла далеко вперед, опередив паломников, гнавших жертвенный скот, которому требовался отдых. За поворотом из-за горы открылась просторная долина Шило, рассеченная каменными оградами. Время сбора винограда еще не пришло, приземистые хранилища виноделен пустовали. Там, за толстыми стенами из грубых валунов, прохладно даже в жаркий день. В виноградниках прячутся влюбленные. Хана вспомнила бледное небо, просвечивавшее сквозь кровлю из прошлогодних ветвей и руку Эльканы у себя под головой. Другая рука обнимала ее. Казалось, общее сердце гонит по жилам их кровь, и уже нельзя различить, где кончается одна плоть и начинается другая. «И были оба наги, Адам и жена его, и не стыдились…». Разве не от такой совершенной любви рождаются дети с душами праведников?
Хана разглядела вдали стены Мишкана и ощутила, как вскипает волнение, всю дорогу поднимавшее ей грудь, готовясь вылиться горючими слезами. Она зашла за невысокую ограду и присела на корточки, чтобы ее нельзя было увидеть с тропы. Там она некоторое время крепилась, кривя и кусая губы. Но беззвучные, совсем не похожие на детские слезы затопили глаза. Хана застонала, будто ей сделали больно, и горько зарыдала от обиды на Бога.
«А там два сына Эли, Хофни и Пинхас, священники у Господа»
Бог жил за высокой каменной стеной, в сени растянутых шкур, но Эли не знал Его. Он сидел, как простой привратник, в своем царском кресле у порога Мишкана и отдыхал. Всю работу делали сыновья, дюжие, испачканные жертвенной кровью. Народ Израиля ест мясо только по праздникам, а его сыновья питаются им всегда. Они выбирают лакомые куски и спят с блудницами, пришедшими принести очистительную жертву после родов, перед тем, как вернуться к своему ремеслу. Блудница оскверняет священника. Но его сыновьям все равно. Они не страшатся гнева Господня. «Это всего лишь следующий шаг», – подумал Эли. – «Я не знаю Его, а они Его не боятся».
Старость – хорошее время для размышлений. Греховные помыслы ослабевают – все, кроме тщеславия, соблазна стариков. Жизнь больше не услаждает тело, потому душа жадно ищет тех наслаждений, что ей еще остались. Тщеславие – первое среди них. Потому Эли избегал разговоров с людьми: первосвященник должен хранить себя для Господа. Эли хранил себя; он, но не его сыновья. Если Бог бодрствует, то покарает их. Эли тосковал, не зная, что хуже: убедиться, что Вечносущий спит вечным сном, и Ему нет дела до тех, кто Ему служит, или потерять сыновей, как лишился их первосвященник Аарон в Синайской пустыне. Сыновья Аарона лишь однажды пришли к Богу, выпив вина. А Хофни и Пинхас веселы и пьяны всегда.
В сумерки последние паломники покидали двор Мишкана. По всей округе зажглись костры, и в безветрии теплой ночи далеко разносились песни пирующих. Шавуот, праздник седмиц у Израиля. Поспел урожай ячменя. Бог дает людям жизнь, но скрывается от них. «Или только от меня, отца нечестивых служителей», – с надеждой подумал Эли. Он лгал самому себе, избегая людей. Не почестей он боялся, а того, что все поймут: первосвященник не знает Бога.
«О, кто бы пришел и научил меня ведению Его», – затянул он жалобную песнь, рождавшуюся в сердце и умиравшую, едва сорвавшись с губ. Среди слов, с которыми первосвященник обращался к Богу, не было его собственных, таких, как эти. Эли боялся своего сердца, боялся, что Бог услышит его и разгневается. И в то же время он страстно желал, чтобы Бог хоть гневом дал знать о Себе.
Эли прислушался: ему показалось, что он слышит голоса сыновей, возвращающихся с пиршества. Они придут, сытые и пьяные, с глазами быков, в которых довольство пережевывает жвачку. «Господи, покарай меня за них», – взмолился Эли без всякой надежды. Он скорее по дуновению ощутил, чем увидел закутанную женскую тень, скользнувшую в ворота храмового двора. Кто пришел в Мишкан в такое время? Подниматься не хотелось. Эли медлил, закрыв глаза, готовя тело к усилию, которого оно не желало. Потом поднялся и вошел в Храм. Так и есть: пьяная блудница, забредшая сюда, будто в чужой дом, бормотала что-то заплетающимся языком. Эли перехватил посох и пошел на нее, чтобы ударить.
«И огорчала ее соперница… и плакала она, и не ела»
– Почему ты снова не ешь, Хана? – ласково спросил Элькана, поправляя ей платок. Придя к ней в шатер, он сделал то, на что никогда бы не осмелился на людях: прислуживал жене за едой.
– Ты меня избаловал и сделал капризной, – упрекнула она мужа, понимая, как несправедлив ее упрек. Но сказать правду она не могла. Кусок не лез в горло из-за подступающих слез. А это был лучший кусок. Элькана мог бы отдать его детям, однако принес ей.
– Что, Пнина снова хвалится перед тобой, – не спросил, а просто сказал Элькана.
Она не ответила.
– Ей больше нечем гордиться, кроме детей. Ты во всем превосходишь ее, и я люблю тебя больше. Ну, поешь мяса.
Он прилег рядом и шутливо боднул ее блестевшей от масла головой: «Разве я не лучше для тебя десяти сыновей?»
Две жены никогда не уживутся. Чем праведна не рожавшая Рахель? Она смирила свою ревность, уступила Якова Лее. Но и Рахель изводила мужа своей бедой. «Что же я, вместо Господа у тебя?» – подумал Элькана словами праотца, но не сказал их Хане. За восемь лет Пнина выносила шестерых, и только одна девочка умерла в младенчестве. Бог благословил чрево этой простушки, но не дал ей ни доброй души, ни умного сердца. Она ревнует к Хане и огорчает ее как может. Стоит Пнине завидеть соперницу, она подхватывает на руки малыша и начинает осыпать поцелуями, торжествующе поглядывая на бездетную.
Когда-то Эли надеялся, что Пнина примет помощь Ханы, и они вместе будут заботиться о детях. Куда там. Пнина ни разу не дала сопернице даже подержать ребенка. Ее дети смотрят на Хану с опаской: Пнина запугала их. Но они еще слишком малы, чтобы отец мог им что-то объяснить. Дух глупости владеет Пниной, она ведет себя как верблюдица, отталкивающая чужачку от верблюжонка. «А я глупец, что женился на ней, – подумал Элькана. – Надо было взять ханаанскую рабыню, и пусть бы выносила дитя Хане». Бесплодная жена обхватывает рабыню ногами, и они вместе тужатся, рожая. «Обречь на такое Хану? – спохватился он. – Впрочем, сейчас она согласилась бы даже на это».
– Ступай, Элькана, – попросила Хана. – Иди к детям, не сиди здесь со мной.
– Порадуйся празднику, хоть немного порадуйся с нами, – на лице Эльканы появилась его всегдашняя наигранная улыбка. Он бодрился – а что еще ему оставалось? Долго ли он сможет терпеть дурной нрав бездетной жены? Обычай требовал спросить у Ханы: не предпочтет ли она сопернице развод? Но Элькане и в голову не пришло осведомиться об этом. Не только он сам – даже Хана ожидала добра от его нового брака: в доме появятся дети, их голоса будут радовать всех.
– Ты придешь ко мне позже, когда дети уснут, – настояла Хана. – Ты будешь ночевать у меня, ведь сегодня мой день. Иди, не обижай Пнину.
Элькана поднялся с войлока. У Ханы осанка царицы. Даже сидя она возвышается над ним. Гордость мешает ей отвечать на насмешки Пнины и дразнилки детей. «Она живет в моем доме как прокаженная. Никакой любовью этого не исправишь, – с горечью признал Элькана. – Женщина без детей хуже уродливой. Раз Бог наказал ее, выходит, она виновата. Но чем?».
– Ты не виновата, Хана, – тихо сказал он, оборачиваясь у выхода из шатра. – Может быть, Господь еще растворит твое чрево.
Хана кивнула, странно поморщившись, будто у нее болел зуб. Едва выйдя, Элькана услышал знакомый тихий стон. Если в будни Хане еще удается занять себя домашними делами, то в праздники ее боль становится нестерпимой.
«И встала Хана после еды и питья… а Эли-священник сидит в кресле»
Эли услышал всхлипы и опустил палку. Блудница вцепилась в неровности каменной глыбы, обтесанной, как требовал закон, без помощи железа. Она сотрясалась всем телом, будто ее били корчи. Эли показалось, что женщина торопливо и горячо говорит что-то камню, как ребенок, рассказывающий матери о своем горе. Но слов было не разобрать. Он коснулся посохом ее плеча. Женщина оторвалась от глыбы, взглянула на него молящим взором и опустилась на колени. Теперь она обращалась к Эли, словно он был камнем – или Богом.
«И если Господин подарит мне сына, то клянусь, я отдам его Господину, как только отлучу от груди, и бритва никогда не коснется его головы» – шептала женщина, глядя на Эли расширенными глазами, в которых кругами расходилась мольба. Она была безутешна, пьяна и безумна. Губы блудницы шевелились, но речь не слетала с них. Эли опять занес трость, но лишь погрозил:
– Доколе будете блудить и пьянствовать здесь? Поди, проспись от своего хмеля!
Женщина, казалось, только сейчас увидела первосвященника.
– Нет, господин, я не пьяна, – тихо сказала она. – В горе моем пришла я говорить с Господом.
– С Господом? – переспросил Эли в гневе. Что ты знаешь о Нем, чтобы говорить с Ним?
– Ничего не знаю, – покорно согласилась женщина. – Но зато знает мой господин. Ведь Бог милостив?
Эли хотел бы умереть, чтобы знать это. Но он не знал.
– Так ты не блудница? – спросил он, остывая.
– Нет, я жена бездетная.
Он встретился с ней взглядом и тут же отвел глаза.
– Ступай с миром.
Но женщина не поднималась, словно ждала, что Бог ответит ей устами первосвященника. А Эли не смел взглянуть на нее от стыда за своего Бога, которого не знал. Впервые в жизни он упрекнул Его – одной мыслью. То была кощунственная мысль, но она шла из сердца.
– Господь Израиля дарует тебе то, о чем ты молишь, – наконец тяжело вымолвил Эли, будто ставил на кон свою жизнь. В сущности, так оно и было. «Ты можешь не слышать наших молитв, потому что мы грешны. Но если Ты не видишь наших слез, Ты не милосерд». Эта мысль испугала его, ибо первосвященник впервые обратился к Богу так, словно предстоял впереди целого мира, павшего на колени.
Глаза женщины просияли радостью:
– Я посвятила своего первенца Господу. Когда он подрастет, я отдам его господину.
Эли смотрел ей вслед, пока женщина не скрылась во входном проеме. Потом подошел к тяжелой завесе, отделявшей Святая-святых, прижался к ней лицом и произнес единственное слово: «Бог!» Безмолвно, одними губами.
«И зачала Хана, и родила сына… И молилась, и сказала»
Возликовало сердце мое о Господе,
с Ним вознесся рог мой, обрела я почет.
Ныне знают уста мои, что врагам ответить:
бездетную избавленной Господь наречет.
Возвышенной святостью кто Ему подобен?
нет Бога иного, Ты скала наша, надежда единая.
Не бахвальтесь в гордыне, языки самонадеянные,
вам ли ведать Господни промыслы дивные?
Препоясаны силой лучники могучие –
слабеют руки их, рвутся тетивы.
Оскудевает хлеб сытого, за гроши батрачит,
умирает в болестях тощий.
Бесплодная семерых рожает,
а чрево многодетной замыкают немощи.
Господь убивает, и Он живит,
заточает в Шеол и из преисподней выводит,
возвысит униженного, гордеца принизит,
нищета и богатство – на все суд Господень.
Он убогого поднимает из праха,
растоптанного – из грязи,
к достойным причисляет его род,
честью и славой наделяет как князя.
Ибо от Господа опоры земные,
Он вселенную утвердил на столпах.
Господь шаги верных остережет,
а злодеи во тьме обратятся в прах.
Ибо не мощью одолевает муж,
превозмогает смертный не силой.
Восстанут ненавистники Божьи –
истребит их Господь, сведет в могилу.
Возгремит Судия в небесной дали,
воссядет судить племена земные.
Господь мужество даст царю,
рог помазанника высоко поднимет[1].
Шмуэлем нарекла Хана младенца, молвив: «Услышал меня Господь». А когда выкормила дитя и отлучила от груди, сказала:
– Господь дал его, и Господу он будет служить.
«И сказал ей Элькана, муж ее: в чем видишь благо – так поступай»
Хана была беременна третьим ребенком, но ждала родов со спокойной душой и не боялась пути. Старая ослица мерно ступала меж знакомых камней – берегла силы. Позади на привязи покорно брели жертвенные быки. Элькана довольно оглядывался на них: жирные. Верно говорят люди: каждое дитя приносит отцу достаток. Он еще раздобрел, но его улыбка перестала быть наигранной, стала блаженной. Бог дал ему все. Элькана зарыл лицо в кудрявую макушку сына, сидевшего на осле перед ним. По обычаю, мальчика следовало бы постричь еще год назад, но Шмуэль назир – посвященный Господу. Бритва не коснется его головы.
Мальчик заерзал на попоне и обернулся на отца: щекотно. У него были радостные черные глаза, как у Ханы. Элькана давно понял, насколько тяжела ему будет разлука. Этот ребенок – единственный, в ком уже сейчас можно видеть друга. Будто два путника встретились в пустыне, и пошли вместе.
Пнина не вышла за ограду, чтобы проводить паломников. Покорно выслушала наставления Ханы, взяла ее грудничка. Она признала свое поражение, подурнела и больше не зачинала. Теперь Пнина подолгу лежала в темной комнате, неохотно отзываясь на крики детей. Элькана мучительно переживал свою вину перед ней. Но вся его любовь принадлежала Хане, и с этим он ничего не мог поделать. А Хана держалась госпожой, как Сара с Агарью. Странно устроен мир. Даже Всевышний не может внести в него чистое благо. Чтобы избавить Израиль из Египта, пришлось покарать египтян. Чтобы осчастливить Хану, понадобилось сделать несчастной Пнину. Впрочем, Пнину терзает зависть – то самое чувство, которое она пробуждала в сопернице. А Бог справедлив.
Элькана снова наклонился и поцеловал сына в макушку. Великое счастье не чувствовать себя одиноким. Муж и жена – одна плоть. Но отец и сын – единая душа. Такая близость – дар Божий. Неизвестно, как Шмуэль перенесет разлуку. А про себя Элькана знал, что уже в день возвращения из Шило начнет тосковать.
– Ты мог бы отменить мой обет, – вдруг сказала Хана, ехавшая рядом. Это случалось у них нередко: один как бы слышал мысли другого. Но, может быть, оба просто думали об одном.
– Разве закон не дает мужу право отменить клятву жены?
– Но ведь ты не желаешь, этого, Хана.
– Я не хочу доставлять тебе страдания.
«О ребенке она не сказала», – подумал Элькана.
– Малышу будет хорошо с Эли, – успокоил он жену, хотя убеждать следовало себя. – Научится мудрости.
«Какой мудрости может научить священник, неугодный Господу? – подумал он. – Все знают, что сыновья Эли, Хофни и Пинхас, обирают паломников и оскверняют их жертвы. Прямо из котла тащат посвященное. Святотатственно обжираются Господними дарами и ничего не боятся. Отец покрывает их. Но почему терпит небесный Судья?»
Мысли Эльканы снова устремились туда, где жило его сердце, а жило оно в вышних. Несовершенство мира мешало ему быть счастливым. Только Хана знала об этом, и может быть, за то и любила.
Муж принял ее обет спокойно – как все, что исходило от жены, будто иначе и быть не могло. Свое недовольство он сносил, словно ветер пустыни – закрывая лицо и терпеливо ожидая заката. Шмуэль не священнического рода, он не заменит Эли недостойных сынов. Значит, рано или поздно сын вернется домой. Найдет себе невесту и будет рядом. Так думал Элькана, но Хана знала, что этого никогда не случится. Сын, вымоленный у Бога, рожден для великой судьбы. Как судья Гидеон, как Иегошуа бин Нун, а, может быть, сам Моше.
Первосвященник встретил их у ворот. Он заметно одряхлел, и ему трудно стало подниматься со своего кресла у дверей Мишкана. «Мертвец, потерянный для мира», – называл себя Эли и больше не пытался увещевать сыновей. Те, кто не боится Бога, испугаются ли немощного старца? Когда в последний раз он занес свою трость над головой Хофни, тот вырвал ее и бросил, а Пинхас сломал о колено. Тогда Эли проклял обоих. Но сыновья лишь переглянулись, и в глазах их сверкнула злоба. Не дай Бог никому испытать страх перед собственными детьми. А Эли боялся, потому что понял: теперь они готовы убить его.
Молодой коген увел быков на заклание. Эли сказал ему, что всесожжение отслужит сам – и отслужил, может быть, последний раз в жизни. Вино возлияния подавал мальчик, названный Шмуэлем – в честь того дня, когда Бог услышал ропот его матери, а Эли впервые услышал Бога. Услышит ли вновь? Бог длит его дни, но не Свою милость.
– Если хочешь, я отпущу тебе обет, – сказал он Хане, хотя малыш понравился ему. У мальчика чистые глаза. Они недоверчивые, но добрые – знак, что вымоленный умен.
– Я поклялась Господу, – сказала Хана.
Эли давно был вдовцом. Его сыновья родились в священстве, и покойная жена никогда не отдала бы их чужому. Эта женщина тщеславна, но искренна.
– У тебя есть еще дети?
– Да, господин. Дочь.
Эли заметил, что она беременна.
– Да утешит тебя плод твоего чрева, – благословил он Хану, беря мальчика за руку. Ребенку сказали, что он останется со старцем. Будет жить в его покоях, и прислуживать в меру сил. Но разве способен понять, что такое разлука, тот, кто ни разу ее не испытывал? Мальчик не плакал.
«И возвратился Элькана в свой дом… А отрок служил Господу»
Господь внял молитвам первосвященника и угасил его взор. Эли больше не видел, что творят его сыновья. Шмуэль водил старца, откликался его ночным зовам и спал чутко. Перед ковчегом Завета дремал отрок, когда не погас еще светильник Господень. И, услышав сквозь сон призыв, встрепенулся:
– Иду!
Но первосвященник спал в своих покоях и не пробуждался.
Снова задремал отрок и опять услышал: –
– Шмуэль!
Подбежал к ложу Эли и разбудил старца:
– Дважды звал меня господин.
Сердце захолонуло в груди Эли, ибо он не звал отрока. А слово Божье было редким в ту пору в Израиле.
– Когда снова услышишь зов, молви: «Здесь я, Господи», – научил мальчика первосвященник. С тем забылся и проспал до утра. Пробудившись же, звал отрока, но тот не шел. Старец сам поднялся с ложа:
– Что сказал тебе Бог?
И когда отрок ответил, священник вздохнул умиротворенно:
– Он Господь. Благое в глазах Его пусть совершит.
И приготовился к смерти. Но сыновей своих не остерег, ибо слово Господне гласило: «Нет искупления роду Эли».
Не поможет раскаяние и жертвы.
– Не о том ли я молил Тебя? – обратился Эли к Богу как к давнему другу. – И вот, Ты есмь, Сущий.
Девяноста восьми лет был Эли в день своей кончины, когда филистимляне поразили Израиль в Эвен а-Эзере, забрали ковчег Господень, а сыновей священника, Хофни и Пинхаса, убили.
Вот как это было.
«И вышел Израиль навстречу филистимлянам, на брань»
Филистимские стрелы с бронзовыми наконечниками клевали больно. Они падали сверху, пробивая поднятые над головами кожаные щиты, и глубоко вонзались в оплечья сынов Израиля. На стеганых хитонах расцветали алые пятна. Острия рвали сухожилия, пронзали мышцы. Все больше воинов покидали строй, не нанеся никакого ущерба врагу. Отроки из передних рядов сильно метали дроты, вкладывая локоть в петлю. Но легконогие филистимские лучники проворно отбегали, и дроты падали, не долетая. Их костяные наконечники без толку ломались о камни.
Разъяренные ранами копейщики без команды, толпой двинулись вниз, сходя с горы в долину, где каменные валуны по самую макушку увязали в жирной почве. Дожди еще не начались, земля была плотной, пыльной. Филистимляне побежали, продолжая беспорядочно сыпать стрелами, но теперь дроты и копья настигали их, поражая в спину. Лагерь филистимских князей скрывался за седловиной на той стороне долины. Враг позорно бежал, впереди ждала добыча. Среди радостных криков утонули призывы старшин, звавших остановиться. С горы, от шатров, прерывисто и густо загудели шофары, играя отход, но воины видели только спины бегущих врагов и слышали лишь собственные победные крики.
Усеянное камнями предгорье осталось позади. В густом облаке поднятой пыли, сквозь топот множества ног, увлеченным погоней сынам Израиля почудился дальний грохот, будто в горах начался камнепад. Крайние увидели, как справа и слева на тяжких колесах вымахивают серпоносные филистимские колесницы и строятся полукругом, в охват. Уцелевшие лучники подбегали к ним и вскакивали в кузова, прячась за высокими щитами. Шофары продолжали звать сынов Израиля в горы, но было уже поздно: колесничное войско преградило путь. Почти все воины пометали в лучников свои копья и дроты, оставшись теперь с дубинками, утыканными каменными и костяными зубьями. Филистимские колесницы развернулись, ожидая сигнала. «В круг, в круг!» – призывали старшины. Но потерявшие строй воины беспорядочно толпились, тщетно прикрываясь от стрел щитами.
В тишине запела филистимская труба, и воздух взорвался грохотом. Сверкая медью доспехов, серпоносная лава ринулась на Израиль, и лишь редкие дротики полетели ей навстречу. Забились и захрапели упавшие кони, но их ржание потонуло в криках ужаса разбегающейся толпы. Опытные воины падали на спину, прикрываясь щитами, и колесные серпы не вредили им, откидываясь как на неровностях почвы. Но подобных смельчаков было немного. Сыны Израиля врассыпную бежали к горам, наталкиваясь друг на друга и бросая дубинки, бесполезные против колесниц. Теперь вражеские лучники беспрепятственно били их в спины, и стрелы разили насмерть.
Филистимская труба снова позвала – и колесницы разом отвернули от опасного каменного предгорья, возвращаясь в долину. Там, искалеченные серпами, по земле ползали умирающие. Подрубленные голени волочились за ними, оставляя густые кровавые следы. Лучники, расстрелявшие стрелы, спрыгивали с кузовов и добивали раненых короткими бронзовыми мечами.
Вечером князья колен пересчитали бойцов. Четырех тысяч сынов недосчитался Израиль, и множество раненых обременяли стан. Бог гневался, и той же ночью совет старейшин послал в Шило за Ковчегом.
«И послал народ в Шило, и понесли оттуда Ковчег Завета… а с ним двое сыновей Эли, Хофни и Пинхас»
Левиты несли Ковчег на длинных шестах, ритмично покачиваясь и напевая в такт своей радостной работе. Хофни ехал впереди на осле, а располневшего к старости Пинхаса усадили на отчаянно подпрыгивающую арбу, запряженную стельной коровой. Шмуэль сам вел ее под уздцы, сменив раба-ханаанейца, занозившего ступню. Телица мотала головой и вздыхала, не желая тащить тяжелевшую на подъемах ношу. Шмуэль успокаивал ее, гладя коровью морду, но ему самому было тревожно: он покинул Шило впервые с тех пор, как родители отдали его в услужение Эли.
– Вон оно, твое селение – показал Пинхас, приподнявшись на тюфяке, который ему настелили в кузове.
Шмуэль увидел узкую реку, блеснувшую у кромки моря, и перевел взгляд правее, но разглядел только пологие горы Эфраима, спускавшиеся к прибрежной долине. Море пряталось в дымке туманного марева, которое не развеял слабый бриз. Пользуясь ровным участком пути, Пинхас с наслаждением подставил ветерку тучное лицо с грубыми складками щек. Дома его ждала молодая жена, беременная на последнем месяце, и священник тревожился о ней.
Шмуэль придержал корову, чтобы та не разгонялась на спуске. Сбитые из досок колеса роняли щепу, вихляя на скрипучей оси.
– Ну что, не увидел? – спросил Пинхас. – Ты же у нас провидец, смотри лучше.
На вершине ближнего отрога Шмуэль разглядел сгрудившиеся кубики, один из которых был его отчим домом. Где-то там, в детских воспоминаниях, просторный двор окружен навесом из ветвей. Женщины прядут шерсть, поддерживают огонь в очаге. Дверь дома открыта, низкая комната без окон освещается светильником в глиняной плошке. Светильник горит всегда, перед наступлением субботы его заправляют свежим маслом. Впрочем, у отца большой двор, в нем два дома и два светильника – для каждой из жен. Еще не кончилось лето, и если отец дома, он дремлет на крыше под домотканым навесом, ожидая прохлады для вечернего труда.
– Сынок! Сынок! – почудился ему зов отца, и в первое мгновенье отрок не понял, что слышит его наяву. – Шмуэль! Где ты?
Голос был похож на тот, что обращался к нему в видениях, но все же иной. Всевышний говорит с людьми голосами умерших. А отец жив, вот он – запыленный, счастливый, подъезжает на своем сером ослике, а другого, белого, ведет в поводу.
Отрок не мог отпустить корову и не мог остановиться, потому что следом шли люди. А отец спешился, но его руки были заняты поводьями – правая и левая. Они не могли обняться, только смотрели друг на друга.
– Мама ждет тебя. Все тебя ждут. Ты заночуешь у нас?
Шмуэль вопросительно взглянул на Пинхаса.
– Спроси у Хофни, – недовольно откликнулся тот.
– Нет, я не буду спрашивать, – спокойно возразил Шмуэль. – Я не раб тебе, и Хофни не раб. Никто не продавал меня твоему роду. Я поеду домой с моим отцом и пробуду там столько, сколько позволит Вездесущий, избравший меня в пророки.
Пинхас скривился от наглости отрока. Его считают ясновидящим, спрашивают о потерянных овцах и заблудившихся ишаках. Пусть проваливает хоть в преисподнюю.
Хромавший позади раб принял узду, и Шмуэль смог, наконец, обнять отца. Как прекрасен запах его одежд. Как сладостны завитки бороды. Шмуэль забрал отцовскую бороду в ладони, поднес к губам и поцеловал бережно, как только мог.
Весь путь до дома Элькана был счастлив, но грустные мысли не оставляли его. С годами они овладевали им все чаще. «Вот отец и сын», – думал он, глядя на ехавшего рядом Шмуэля, но обращаясь к Тому, с кем часто беседовал, задавая вопросы но не получая ответов. Правда, изредка ответ приходил сам собой – неведомо откуда. «Вот отец и сын, – мысленно повторил Элькана, – они любят друг друга. Но даже они разделены невидимой стеной. Что же говорить о других? Как людям любить друг друга, если они одиноки?»
Элькана прислушался, ожидая, не придет ли ответ. Но ответ не пришел. Только глаза сына посмотрели нежно, будто спрашивали: когда же мы, наконец, будем вместе?
Солнце садилось, тропа вилась вверх, и сумерки овладевали миром как великая тайна.
«И когда прибыл ковчег… издал весь Израиль вопль великий и трубление… от которого содрогнулась земля»
Филистимляне еще накануне отступили за узкий поток, обмелевший к концу лета, и расположились в крепости позади него. Стены Афеки не могли вместить всех, и шатры князей растянулись до самых ладей, прибывших с припасами из Газы. Крики в стане Израиля были слышны даже оттуда. Ночной ветер принес их с низких предгорий, где ликовали враги морского народа. Своих богов они называли «Он», хотя и обращались к ним: «Боги». Старики говорили, что еврейские боги свирепы. Они одолели самого фараона в Египте: море вышло из берегов и пожрало колесничное войско, гнавшееся за беглецами. Этими беглецами были евреи. Во всяком случае, сами они рассказывают именно так.
Было ясно, что завтра иврим попытаются овладеть крепостью, некогда принадлежавшей им. На совете князей раздавались голоса за отступление. Но, в конце концов, было решено готовиться к битве. Люди моря крепки духом и сильны телом. Евреи напрасно надеются на своих богов. Их боги обитают в горах, а божества плиштим – в море. И море шумит сейчас рядом, зовет на битву.
……………………………..
Хофни возвратился с совета старейшин под утро, но Пинхас еще не спал. Тряска вымотала его, измучило неудобство походного ложа, трудно было уснуть без жены. Старость наваливалась, тяжкая как собственный обрюзгший живот, и некому было отогнать ее шепчущим голоском и юной лаской. Священник снова почувствовал себя вдовцом.
Хофни опустился рядом с кошмой брата, закрыл лицо руками и глухо застонал, будто от боли.
– Что с тобой? – встревожился Пинхас.
– Мы их погубили, – жалобно промычал Хофни, – я и ты, мы лишили их разума.
– Кого? Кого погубили? – испугался Пинхас, с усилием садясь на своем ложе.
Хофни взял себя в руки. Силы духа ему не занимать. Это он вырвал трость из рук отца, раз и навсегда положил конец побоям. Ему быть первосвященником, когда Эли умрет.
– Послушай, Пинни, – сказал он почти спокойно. – Они обезумели. Ковчег, который мы принесли, свел их с ума.
– Кого свел с ума? – снова не понял Пинхас.
– Старейшин и князей. Всех в стане. Ты слышал, как они кричали?
– На войне всегда кричат.
– Они кричали от радости. Они верят, что Он принесет им победу.
– Ковчег?
– Бог! – Хофни посмотрел вверх на своды шатра.
– Но разве?… – Пинхас хотел сказать «разве Он есть?», но вовремя осекся.
Однако Хофни понял его.
– Зачем ты отпустил Шмуэля! Он вопросил бы, чего нам бояться.
– Этот ясновидящий, которому открывается тайна украденных козлов? Ничего он не знает.
– Старейшины решили штурмовать Афеку. Ковчег понесут перед войском. Мы должны находиться при нем.
– И будем. Левиты пойдут впереди и заслонят нас от стрел.
– Ты, кажется, не хочешь понимать. Завтра они снова выйдут на равнину. Завтра мы все умрем.
– Да с чего ты взял! Ложись спать и не думай о дурном. Если станет опасно, воины прикроют нас, и мы убежим. Старейшины не дадут ковчег в обиду.
– У тебя нет дурного предчувствия?
– Какие предчувствия после целого дня тряски? Я чувствую, будто меня избили палками.
– Я никогда не верил Ему. Он прятался и молчал, но я считал Его обманщиком. И сегодня я убедился, что был прав. Он обманул нас, привел сюда, чтобы истребить.
– Что ты говоришь, Хофни!
– Он нас убьет. Сколько раз Он уже делал это? В Египте, в пустыне и потом? Мы Ему ненавистны.
Пинхас задумался и стал с кряхтением подниматься со своего ложа.
– Если ты прав, надо бежать сейчас же.
– Куда ты убежишь от Него?
– Потом решим. Собирайся.
– Я не побегу от Него, брат. Он хочет, чтобы я побежал, но я не побегу. Пусть убьет меня так, чтобы мне не было стыдно.
– Я уйду один.
– Не уйдешь. Тебе некуда бежать, ты не влезешь на осла. Зови слуг, пусть несут одежды служения. Выспаться уже не удастся. Нам с тобой осталось только умереть теми, кем мы никогда не были в жизни – священниками Бога Живого.
«А Эли в тревоге ожидал»
Глазами слепца вглядывался в дорогу первосвященник, видел скрытое от зрячих. Запах пыли несся к нему с заката; морской ветер, овевавший лицо, увлажнился от крови. «Знаю, но боюсь услышать», – думал Эли, чуть заметно раскачиваясь по обычаю скорбящих. Тяжесть тела тяготила священника больше, чем слепота. Он весь день просидел при дороге, ожидая вестей, а у трехногого табурета не было спинки, чтобы опереться. Праотец Яков боролся с Богом и вышел из схватки хромым. Но он победил. А нынешняя битва проиграна Эли, отцом нечестивых сыновей, первосвященником самонадеянного народа. «Знаю, но боюсь услышать», – горько повторил он, вглядываясь в невидимое солнце.
Женская тень принесла прохладу, заслонив лицо от закатных лучей. У каждой тени свой запах, слепота учит различать их. От невестки веяло парным молоком материнства. Ее шаги погрузнели, беспокойство разливалось вокруг – неразумное, птичье. «Должно быть, она некрасива», – в который раз подумал Эли, не умея объяснить себе, почему молодая женщина избрала в мужья его старого сына. Спросить бы ее: «За что ты любишь этого святотатца?». Но любви не нужна причина. Разве понимает сам Эли, за что любит своих сыновей?
Первосвященник никогда не видел лица невестки. Может быть, у нее рот с тонкими лягушачьими губами. Но голос, слетающий с этих губ – ангельский.
– Кто-то поднялся из долины, отец, – услышал он.
– Гонец?
– Я не знаю.
– Будем ждать.
Солнце перешло к западу, и женщина шагнула вслед, заслоняя тестя.
«Каждое ее движение несет благо – подумал первосвященник. – Неужели Господь сотворил ее уродливой?»
– Будь моими глазами, – попросил Эли невестку. – Что ты видишь?
– Вижу человека, поднявшегося из долины. Его окружили виноградари. Он говорит что-то, а они разрывают одежды.
«Знаю, но боюсь услышать, – снова подумал Эли. – Ее муж погиб. Но как сказать об этом беременной?»
– Женщины рвут на себе волосы и плачут.
– Я слышу, – сказал Эли.
Невестка издала короткий стон и умолкла, будто подавилась чем-то. От ее тени повеяло острым запахом страха, который охватывает рожениц в начале схваток.
– Ковчег? – громко спросил Эли. – Они захватили ковчег?
И не услышал ответа.
Голоса толпы приблизились. Первосвященник почуял запах высохшей крови на одежде гонца. Он еще сумел прохрипеть: «Говори», – хотя заранее знал, что услышит:
– Захвачен ковчег Господень. Оба сына твои погибли, Хофни и Пинхас.
Эли ждал этих слов с утра. Ему захотелось откинуться на своем кресле, и он всем телом подался назад. Но у трехногого табурета не было спинки, и первосвященник упал, ударившись о камень. Ему показалось, что зрение вернулось вместе с болью в расколотой голове. Прекрасное лицо невестки выплыло из небытия. В руках она держала младенца, светившегося изнутри, будто бы еще не рожденного, но уже родившегося для Эли. Мальчик тянул к деду ладошки, приглашая в себя, звал жить, а не умирать. Первосвященник вздохнул так легко, что никто этого не заметил, и дальше лежал бездыханным. Рядом женщины обступили его невестку, которая тужилась и кричала, не помня о своем горе. Потом архангел рассек губу новорожденному, и душа Эли вселилась в дитя, забыв все, что знала о Боге.
[1] Шмуэль (Самуил) I, 2:1-10.
Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #7(166) июль 2013 berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=166
Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2013/Zametki/Nomer7/Rotman1.php
