Июнь–июль 1941 года
Предисловие автора
В середине июня 1941 г., за неделю до нападения Германии на СССР, советские власти провели широкомасштабную кампанию выселения целыми семьями десятков тысяч людей из западных территорий страны, присоединенных к Советскому Союзу в 1939 и 1940 гг. Среди репрессированных было много евреев. В процентном отношении местами их было больше, чем лиц коренной национальности. Однако до сих пор наблюдается тенденция игнорирования того факта, что евреи были такими же жертвами репрессий, как и лица других национальностей. В приводимых воспоминаниях на примере Литвы описано, как происходили выселение и отправка в ссылку, и рассмотрены аспекты влияния кампании выселения на события, последовавшие сразу после её завершения.
Ехиэл Зильберман
***
В ночь с 13 на 14 июня 1941 года я спал плохо. Утром предстояло сдавать экзамен по «Коммерческим вычислениям», и я собирался встать не позже 6 часов утра. Мы договорились с моим другом Борке (Барух) Заксом вместе еще раз повторить материал по этому курсу. Он должен был утром прийти ко мне. Но между 4 и 5 утра я проснулся от пронзительного звонка в дверь. Я и мама побежали открывать. На вопрос «Кто?» мы услышали голос нашей дворничихи Эмилии: «Откройте, полиция!». Как только мы открыли дверь, в квартиру твердым шагом вошли трое, а за ними Эмилия. По нашему длинному коридору они прошагали в детскую. Впереди шел средних лет командир Красной Армии. По его серьезному лицу было видно, что он сознает важность выполняемой им миссии. За командиром следовал знакомый парень, которого условно назовем Яшкой Фельдом. Он улыбался. Видно было, что он испытывает удовольствие. Позднее я понял, что в этой компании он представлял городскую организацию коммунистической партии. Замыкал шествие худенький маленький красноармеец, вооруженный винтовкой, с любопытством разглядывавший нас. Командир что-то сказал маме. Я уловил слова «постановление», «Молотов», «выселяют», «скорее». Минут через 15 – мама, я и Миша – стояли уже одетые. Мама успела взять чемодан и бросить в него немного летней одежды, которая была под рукой. Мы находились в состоянии шока, не понимали, что с нами происходит, не осознавали, что отправляют нас куда-то «навсегда», где понадобятся нам еще и теплая одежда, и постели, и посуда. И о документах и семейных альбомах мы не вспомнили.
Очень уж нам не повезло с «группой захвата». Позднее мы узнали, что в других домах непрошенные ночные гости, проводившие выселение, иногда проявляли сочувствие к своим жертвам и советовали им брать с собой побольше вещей. Были даже случаи, когда они помогали запаковывать узлы и чемоданы.
Услышав команду «Пошли!», я в последний раз оглядел свою комнату, подошел к письменному столу, на котором лежали раскрытые учебники и конспекты, мысленно простился со всем, что на столе и в нем, глянул в окно на привычный пейзаж и с нашим единственным чемоданом в руке пошел за мамой. Сзади шел конвоир. Мы медленно спускались по лестнице, по которой никогда уже не поднимемся. Около нашего дома нас ждал грузовик с открытым кузовом. Такие же грузовики стояли еще у ряда близлежащих домов. Мы залезли в кузов, Яшка и солдат – за нами. В моей голове проносились обрывки страшных мыслей, соединить их во что-то целое я был не в состоянии. Весь ужас происшедшего до меня еще не дошел. Мы ехали по пустынным улицам еще спящего города. Бросались в глаза только грузовики, ожидающие у подъездов. Я сидел застыв, обессиленный и подавленный. Сидящий напротив солдат продолжал с нескрываемым любопытством разглядывать каждого из нас. Наверное, ему хотелось запомнить, какие они живые буржуи и враги народа. Миша не сидел спокойно, он все время оглядывался по сторонам и вертелся. Яшка указал на него солдату, и тот тут же направил на Мишу винтовку. Вскинутая винтовка вывела меня из оцепенения. Меня охватил гнев, закипела кровь, и ... я начал соображать. До меня дошла, наконец, безысходность нашего положения, и стало по-настоящему тяжело.
Я отвлекусь от рассказа, чтоб представить Яшку Фельда. Он был старше меня года на три и учился когда-то в нашей еврейской гимназии. В пятом или шестом классе он как-то ночью забрался в учительскую, чтобы повысить свою успеваемость путем внесения корректив в классный журнал, и попался. Отец Яшки был весьма преуспевающим коммивояжером. А наша частная гимназия была крайне заинтересована в учениках, родители которых были в состоянии платить за обучение. Несмотря на это, Яшка был из гимназии исключен. На проявленную по отношению к нему «социальную несправедливость» он отреагировал тем, что примкнул к коммунистическому подполью. Яшка не был, конечно, глуп, и тогда на грузовике прекрасно понимал, что Миша не собирается ни выпрыгивать, ни вообще что-либо предпринимать. Просто хотелось ему потешиться своей властью над нами, поиздеваться, пока жертва еще в его руках. В начале войны Фельд эвакуировался в глубь СССР, был призван в армию и погиб. Так как он погиб в бою с немецкими захватчиками, я в настоящих записках счел нужным изменить его имя и фамилию.
Ехали на грузовике мы недолго. Нас подвезли к охраняемому солдатами длинному товарному составу, который стоял далеко от вокзала, хотя в черте города. Тяжелая дверь одного из вагонов сдвинулась в сторону. Нам велели залезать. Как только мы очутились внутри вагона, двери с шумом плотно закрылись. В вагоне, как и во всем эшелоне, кроме нас, еще никого не было. Мы стали первыми обитателями этого жилища. Я оглянулся. Вдоль стен, справа и слева, были нары в два этажа. Высоко, почти под самой крышей, были четыре зарешеченных окошечка, а в центре вагона, в полу, круглое отверстие. Мы, конечно, далеко не сразу догадались, что это параша. (Такой же вагон описан в повести Ажаева «Вагон», журнал «Дружба народов», 1988 год).
Недолго мы были в вагоне одни. Дверь тяжело отодвигалась и закрывалась, и через пару часов наш вагон уже был укомплектован. На каждых нарах разместилось по 5-6 человек. А еще через пару часов на дозволенном расстоянии от вагонов начали собираться родственники и друзья вывозимых. Люди пытались подбадривать нас и при этом плакали, иногда им удавалось передать узникам продукты питания. Около нашего вагона одной из первых появилась мамина сестра тетя Дебора. Узнав от мамы, что нас забрали практически без вещей, она ушла и, полностью использовав свое положение как жена доктора Пика, одного из ведущих медиков города, развила такую бурную деятельность, что в тот же день была принята секретарем горкома Коммунистической партии Соловьевым(?), и добилась невозможного. В сопровождении работников НКВД она вошла в нашу квартиру, отобрала спальные принадлежности и разную одежду, а затем передала их нам в вагон. Тетя Дебора пошла также в Институт Торговли, в котором я учился, и забрала оттуда мои документы. Она понимала, что любые документы смогут нам пригодиться. Среди полученных от нее бумаг было удостоверение, согласно которому я успешно окончил курсы преподавателей по ликвидации безграмотности. Я тогда с горестью подумал: «Неужели это удостоверение – последний в моей жизни диплом?». А пока эшелон не тронулся с места, тетя Дебора продолжала приносить нам вещи (ее собственные) и продукты.
…Менее, чем через четыре года, наша преданная, гордая и принципиальная тетя Дебора будет медленно умирать от голода и болезней на нарах одного из гитлеровских концлагерей в Штутгофе…
Я редко ложился у окошка. У меня было ощущение, что погибаю, и поэтому не нужны мне ни вещи, ни продукты, даже не было желания увидеть близких людей – родственников и товарищей, подолгу стоявших недалеко от вагона. (Как я позднее сожалел, что не выразил им благодарность за сочувствие и недостаточно насмотрелся на них! Ведь они, в своем большинстве, при немцах погибли.) Из тех, кто провожал нас в неизвестность, особенно запомнился муж папиной сестры тети Дины. Он, Мейшл Финкельштейн, часто бывал у нашего вагона. Во время своего последнего посещения он передал нам свои недавно сшитые модные брюки и записочку со словами: «Не унывайте, скоро мы все будем вам завидовать». Месяца через три, уже находясь «на месте», я одел эти брюки и обнаружил в кармане три червонца. Я мысленно поблагодарил его за внимание и любовь. Но, как мы узнали уже после войны, этого благородного человека в то время уже не было в живых. Он был расстрелян местными (литовскими) головорезами.
В первые дни в вагоне я испытывал страшную душевную боль. Мне казалось, что на меня навалилась огромная тяжесть, которая вот-вот меня окончательно раздавит. В первые три дня пребывания в вагоне я не мог дотронуться ни до какой пищи. Только изредка мы обменивались отдельными фразами с Мишей, державшимся намного лучше меня. Помню, я как-то поделился с ним своей мыслью о том, что как бы ни сложилась наша жизнь в будущем, на ней всегда будет лежать печать событий этих дней.
С первого дня пребывания в вагоне у нас с мамой возникли разногласия. Мама считала, что отец, который в то время жил и работал в Ковно (Каунас), должен все бросить и присоединиться к нам. Я очень любил своего отца и мне хотелось, чтобы он остался на свободе. К тому же я полагал, что, живя в Ковно, он сможет нам помогать. Мама и я посылали отцу записки разного содержания и с противоположными советами. Через неделю, когда немецкие войска двинулись на Советский Союз, стало ясно, что права была мама, хотя по причине, отличной от тех, которые она выдвигала.
Узнав о случившейся с нами беде, отец примчался в Шавли. У тети Деборы собрались родственники. Обсуждался вопрос о дальнейших действиях отца, присоединиться ли ему или нет к выселяемой семье. Большинство присутствовавших считало, что он не должен добровольно отправляться в ссылку. И только дядя Арон, муж Деборы, сказал тогда: «Оставьте, Нохем не может жить без своей Поли и своих ребятишек». Сам же отец ни минуты не сомневался, как ему поступить. Он рвался к нам. В НКВД вначале не хотели с ним разговаривать («Когда понадобитесь, мы Вас найдем»). Но отец все же доказал, что его следует сослать немедленно. Мне кажется, что в поступке отца больше самоотверженности, чем в действиях героических женщин, которые в далеком прошлом последовали за своими именитыми мужьями в сибирскую ссылку. Во-первых, отец не знал, какая нам уготована участь, во-вторых, в отличие от этих женщин, он терял личную свободу.
16 июня во второй половине дня охранник привел в вагон моего отца. Моложавый, энергичный, улыбающийся, он не скрывал свою радость, что мы все вместе. Он оглядел вагон и сразу занялся… парашей. Папа заявил, что в любых условиях люди должны оставаться людьми, достал из наших вещей простыню и призвал других сделать то же самое. Из собранных простыней он соорудил вокруг параши нечто вроде кабины.
А на следующее утро эшелон тронулся. Мы удалялись от родных мест и близких людей, мы удалялись от нашей жизни. Все, что было запланировано, никогда уже не состоится, а мечты не сбудутся. Люди молчали, каждый думал о своей беде в одиночку. И только слышны были тяжелые вздохи, всхлипывания и женские рыдания из соседнего вагона.
Очень скоро вагон прибыл в район Вильно и остановился где-то далеко от вокзала. Сначала нас несколько раз переписывали. Каждый раз спрашивали о специальности, что вселяло в людей некоторую надежду. Но обитателей вагона продолжало пугать то, что место назначения эшелона от них скрывается. А потом началась операция, подобная тем, которые в другом государстве назывались селекцией. Из вагонов выводились главы семейств. Двери периодически отодвигались и назывались фамилии. За этим следовали спешные прощания и плач оставшихся. Выведенным из вагонов без всякого суда будут назначены сроки от 5 до 10 лет лагерей. Большинство из них не выдержит лагерных условий, они погибнут от непосильного труда на лесозаготовках, от голода, холода и болезней. Часть узников выйдут из лагерей – досрочно или в срок – инвалидами.
На данном этапе выселения, т. е. при селекции, нашей семье исключительно повезло: папа остался с нами. Дело в том, что в Шавельском эшелоне от семей отделяли лиц, имевших отношение к органам бывшей государственной (литовской) власти и к политическим организациям, но не трогали так называемых социально-опасных элементов. Очевидно, наша семья относилась к последним. Такого рода дифференцированный подход к выселяемым примечателен тем, что по отношению к жителям других литовских городов (Каунас, Укмерге) он не применялся. В этих городах бывший владелец магазина не обладал преимуществом перед бывшим чиновником или полицейским – блюстителем порядка на улице, все они отправлялись на «перевоспитание» в лагеря. Я до сих пор благодарен в душе тому неведомому мне работнику Шавельского НКВД, который, составляя списки лиц, подлежащих отправке в лагерь, обошел «социально-опасные элементы».
К вечеру 17 июня после завершения «формальностей» эшелон с 400-500 узниками (по 20-25 человек в каждом из 20-25 вагонов) отправился к месту назначения. В тот же день мы пересекли бывшую границу Литвы с Советским Союзом, и началось длительное своеобразное путешествие по России. Я плохо помню первые дни дороги. В памяти осталось только то, что я был безразличен к разговорам окружающих, продолжал оплакивать нашу судьбу. Как только мы оказались в пути (после Вильно), охрана эшелона стала регулярно давать нам продукты питания. С самого начала и до конца пути нас кормили весьма прилично. Периодически сдвигались двери вагона, и нам забрасывали (да, именно, забрасывали) буханки хлеба. Давали нам хлеба больше, чем мы могли съесть. На больших станциях приносили горячий суп, каши и другие продукты. Такие блюда русской кухни, как гречневая каша и рассольник, большинству узников не были знакомы, поэтому многие отказывались их есть. Люди к тому времени еще не успели проголодаться и, кроме того, ели захваченные с собой из дома продукты. Очень скоро излишкам получаемых нами от охраны продуктов нашлось применение.
Чем дальше эшелон проникал в глубь России, тем чаще мы сталкивались с явлением, которое представлялось нам необычным. Стоило поезду остановиться в поле, у переезда, как к нему стекались восьми- двенадцатилетние оборванные деревенские мальчишки, просившие обитателей закрытых вагонов дать им что-нибудь поесть. Просунув руку через оконную решетку, я, как и другие узники, подавал детям хлеб и гречневую кашу, которую высыпал в их шапчонки. До того, как стать узником, я полагал, что человек, находящийся на воле, может помогать брошенному за решетку. Мне не приходило в голову, что в роли благодетеля может выступить заключенный, а объектом его благодеяний окажется вольный человек. Это был первый парадокс, с которым я лично столкнулся в России. Нищие деревенские мальчишки потрясли меня (у нас в Литве таких не было). Сейчас, когда я пишу эти строки, я думаю о том, что старшие братья именно встреченных мной обиженных судьбой детей, несомненно, тоже в детстве бедные и голодные, защитили цивилизацию от сытых варваров. Сколько для этого потребовалось духовных и физических сил! Хочу еще добавить, что, насколько я помню, на территории Сибири не приходилось видеть голодных деревенских попрошаек.
Я еще не рассказал, кто это «мы», когда говорю об обитателях вагона, в котором я находился. Всего нас было 22 человека в возрасте от 12 до 70-80 лет, мужчин и женщин – приблизительно одинаковое количество, евреев – столько же, сколько неевреев. В вагоне все жили дружно. Общая беда объединила людей, которые в нормальных условиях были очень далеки друг от друга. Помнится, у Миши были длительные запоры, и все переживали за него, ждали результата, когда он скрывался за занавеской «кабины» с парашей. Мне неизвестно ни о каких мало-мальски серьезных трениях на национальной почве между выселяемыми. Это относится не только к периоду, когда мы находились в пути, но и ко времени нашего пребывания в ссылке.
Кем же были выселяемые с точки зрения их принадлежности к той или иной социальной или политической группе? Еврейская часть нашего вагона состояла из трех семей. Главы этих семей относились к тем, кто, по мнению советских властей, до 1940 года были слишком богаты. Бывшее социальное положение большинства других высланных евреев было такое же, но толковалось оно очень широко: наряду с действительно состоятельными, среди пострадавших были и люди весьма скромного достатка. В 1941 году были высланы и семьи активных сионистов, арестованных еще в 1940 году. Встретилась также семья бывшего коммуниста-подпольщика, который, находясь в литовской тюрьме (до 1940 года) во время следствия выдал товарищей. Среди неевреев нашего вагона хочу отметить высланных из деревни старика и старуху, которые из-за старческого маразма совершенно не могли понять, что с ними происходит. Судя по всему, эти несчастные люди попали в категорию «кулаков». Была в вагоне еще женщина по фамилии Кимерене (Kimeriene), жена арестованного бывшего работника литовской полиции, с сыном Витаутасом (около 17 лет) и дочерью Бируте (около 15 лет). Дети были внешне симпатичны, хорошо воспитаны, доброжелательны. Только недавно (1988 год) из книги Ерушалми о Шяуляйском гетто я узнал, что во время немецкой оккупации начальником литовской тайной полиции города был Кимерис, нагонявший ужас на обитателей гетто. В книге также сообщается, что в начале войны Кимерис находился в Шяуляйской тюрьме, из которой его освободили немцы. Учитывая, что фамилия Кимерис довольно редкая, нет сомнения, что главой семьи наших попутчиков был указанный пособник гитлеровцев. Вообще, среди высланных литовцев преобладали семьи бывших чиновников, работников полиции (независимо от того, чем они там занимались), зажиточные крестьяне и их семьи, семьи бывших членов национальных организаций, которые задним числом были объявлены контрреволюционными, таких, как «Шауляй» (šauliai, шаулисты), а также владельцы промышленных и торговых предприятий и их близкие. Интеллигенция (учителя, врачи и др.), независимо от национальности, на том этапе выселения, рассматривавшемся его инициаторами как начало еще более масштабного процесса расправы с местным населением, не была мишенью репрессий. Однако, многие представители интеллигенции находились среди выселяемых. Они попадали в черные списки НКВД как члены ранее существовавших организаций, причисленных новыми властями к антисоветским, или в качестве членов семей лиц, выселяемых по другим «статьям».
Моя нога впервые ступила на русскую землю (в буквальном смысле) в городе Рыбинске. Там подошла моя очередь откликнуться на команду: «Один человек за водой!». День был солнечный, теплый. Я шел с ведром воды по перрону и с завистью глядел на расхаживающих и весело болтающих людей. За ними ведь не следовали вооруженные солдаты!
Очень скоро обитатели закрытых вагонов обратили внимание на то, что на станциях, где останавливался эшелон, вольные граждане что-то переживают, читая газеты, их лица выражают озабоченность. Мы обращались к конвоирам с просьбой рассказать, что происходит, но те упорно молчали. Хозяева нашей судьбы, в то время не жалевшие для нас хлеба, очевидно, считали, что духовная пища нам противопоказана. В течение всего пути нас отгораживали от любой информации, не давали нам газет. Все-таки мы скоро узнали, что идет война. А произошло это следующим образом. На одной из станций наш сосед по вагону, в прошлом солидный коммерсант, в сопровождении конвоира шел по перрону с ведром воды. В это время там прогуливался гражданин, на ходу внимательно читавший газету. Желание узнать, что творится, было так велико, что Ц. ловко выхватил газету и с ведром в руке помчался в сторону своего вагона, а растерявшийся конвоир – за ним.
После ознакомления с газетой в вагоне началось обсуждение создавшегося положения. Меня взволновали два отклика на новость о том, что Германия напала на Советский Союз. Жена вышеупомянутого Ц. позлорадствовала по поводу того, что на «них» сейчас падают, как она выразилась, яйца, а Витаутас стал рассказывать официальную биографию Гитлера, по-видимому, услышанную от товарищей или в подпольном кружке. Эти выступления усилили мою боль, они бередили мою душевную рану, открывшуюся в момент изгнания из родного дома. Я подумал о том, что раз мои товарищи по несчастью, казалось бы, естественные союзники, могут положительно воспринимать то, что совершает Гитлер, то мое положение особенно тяжелое, а яма, в которую я брошен, настолько глубока, что вряд ли удастся из нее когда-нибудь выкарабкаться. Миша иначе прореагировал на рассказ о Гитлере. Он вдруг стал громко кричать, что Гитлер – преступник и убийца, и он не желает о нем слышать. Кто-то не то серьезно, не то шутя, произнес: «Большевик!». Больше в вагоне подобные разговоры не велись.
Моя первая реакция на начало войны заключалась в сочувствии родным, друзьям и знакомым, оставшимся дома, и в беспокойстве о всех тех, кому предстоит дать отпор нападающим. Это была реакция сознательная. Вторая реакция, бессознательная, - чувство облегчения: ведь я все больше удаляюсь от мест, где, может быть, уже свирепствует гитлеровская чума, перед которой я с детства испытывал невероятный страх. Благодаря этой второй, бессознательной, реакции мое душевное состояние стало быстро меняться. Дней через десять после изгнания из дома ко мне стал возвращаться аппетит. Тогда же я заметил, что лежащая на нарах рядом со мной семнадцатилетняя Саля мила и что с ней приятно поболтать, на моем лице появилась улыбка. Мы с Салей проводили время на верхних нарах около открытого окошка, с удовольствием воспринимая ласкающее тепло летнего ветерка, сладкий запах полей, красоту российских просторов. Казалось, я уже мирюсь со своей судьбой.
Эшелон продолжал свой путь к все еще неведомой нам станции назначения. Ехали мы долго. Эшелон двигался на восток зигзагообразно, поворачивая то на север, то на юг. Дороги были забиты. С запада на восток шли десятки, а может быть, сотни эшелонов со ссыльными из республик Прибалтики, захваченных в 1939 году польских и в 1940 году румынских территорий. С востока на запад мчались эшелоны с солдатами и вооружением.
Когда мы уже оказались за Уралом, нас всех одновременно в первый (да и последний) раз на пару часов выпустили из вагонов в открытое поле. К полю примыкал какой-то водоем. Женщины занялись стиркой. Встретились мы на этом поле с обитателями других вагонов. Наконец-то, мы узнали, кто именно выслан из Шяуляя. Я мог наблюдать, выяснять, обобщать. Бросалось в глаза, что очень большую часть высланных составляют немощные старики и детишки всех возрастов, включая грудных. Из студентов института, в котором я учился, кроме меня, был еще один, литовец, отец которого имел несчастье стать торговцем. Евреев было много, не менее 15% (по данным профессора Д. Левина в книге «Литовское еврейство» (1984, т.4, стр. 455, "יהדות ליטא") евреи составляли даже 23% от общего числа лиц, изгнанных из Литвы, что намного больше, чем общий процент евреев в довоенной Литве (7%). Я тогда не обращал особого внимания на этот факт, но позднее, уже после войны, я к нему много раз возвращался.
Числа второго июля, т.е. через 17 дней после изгнания из родного дома, охрана приказала нам освободить вагоны. Мы находились в городе Бийске Алтайского края, в стороне от железнодорожного вокзала. Все обитатели вагонов расположились вместе со своими вещами в близлежащей роще. Нетрудно было обратить внимание, что в роще нас уже никто не охраняет. Но появилась группа солидных гражданских лиц. Позднее я понял, что это были директора и другие руководители совхозов. Они тут же приступили к делу – распределению сосланных, выяснению, кто сколько людей возьмет в свое хозяйство. Сейчас, когда я вспоминаю свой первый день на Алтае и пишу эти строки, у меня возникает ассоциация с рынком невольников. Но справедливости ради надо указать, что сходство с рынком неполное. Главное отличие заключается в том, что не обращалось внимание на каждого в отдельности, нас не осматривали и не ощупывали. Объясняется это просто: «товар» доставался нашим будущим хозяевам даром. Ничего в сделку не вкладывая, они получали бесправную рабочую силу, еще более бесправную, чем коренные работники сельского хозяйства. Поэтому они брали нас оптом, могли позволить себе действовать по принципу: «Дареному коню в зубы не смотрят».
Тех ссыльных, чей путь до нового местожительства был не очень длинным, увезли из Бийска уже в день прибытия. Остальные, и в том числе наша семья, остались под Бийском до следующего дня.
Железнодорожный состав, доставивший нас в Бийск, продолжал стоять. Ссыльные узнали, что в составе есть вагон Госторга, в дороге обслуживавший нашу многочисленную охрану, и что в этом вагоне распродаются остатки товаров. Папин бывший компаньон Иосиф Резник, сам некурящий, сообразил закупить приличную «партию» папирос. Через некоторое время эти папиросы помогут нам в отношениях с непосредственным совхозным начальством. Родители приобрели коробки консервов.
В тот же день я столкнулся с уже знакомым мне явлением, очень характерным для СССР, на которое в своей дальнейшей жизни еще не раз буду обращать внимание: на ничего не дающую, ничего не меняющую агитацию. Появился в роще чахоточного вида высокий молодой человек, собрал ссыльных и произнес длинную речь. Я тогда еще не все понимал по-русски, но главная мысль оратора была мне ясна: мы прибыли в благодатный край, где жить очень хорошо. Неужели устроители этого агитационного мероприятия допускали, что, услышав рассказ об Алтае, хоть один из высланных обрадуется своему положению? А, может быть, предполагалось, что сведения о благах Алтайского края удержат людей от попытки к бегству? Ведь в тот день мы еще не были разбросаны по малодоступным далеким совхозам, а находились в пределах большого города и около железнодорожной станции. Тем не менее, бегство было практически невероятным, поскольку у ссыльных не было документов, большинство не владело русским языком и не имело понятия о том, что собой представляют советский город и его жители. Организаторы агитационной речи, конечно, не верили ни в то, что они в состоянии оказать влияние на умонастроение насильно привезенных людей, ни в то, что эти люди замышляют побег. Скорее всего, по моему мнению, выступление перед ссыльными было типичным для советской действительности «галочным» мероприятием.
В речи агитатора бросалось в глаза неоднократно повторяющееся сравнение гор Алтая и Швейцарии. Сказывалось преклонение россиян перед Западом. Составители речи, безусловно, ошибочно считали, что сходство Алтайского края и Швейцарии должно благоприятно повлиять на слушателей.
В ту первую ночь в Алтайском крае члены нашей семьи, как и все остальные, ожидавшие отправки в дальние районы, спали под открытым небом, укрываясь кто чем. Мы лежали на земле под шикарными пуховиками, взятыми тетей Деборой из нашей опечатанной квартиры. Это было зрелище, потрясающее своей необычностью.
Рано утром следующего дня нас погрузили на машины, и мы двинулись в путь. В кузове было несколько семей, было тесно и неудобно. Грузовик направился на юг по Чуйскому тракту, поднимаясь в горы все выше и выше. После длительной поездки, длившейся весь день, мы прибыли на место ссылки – Теньгинский Овцесовхоз Онгудайского аймака Ойротской (ныне – Горно-Алтайской) автономной области Алтайского края. Расстояние от совхоза до ближайшей железной дороги было, помнится, 400 км.
Как складывалась жизнь в совхозе? Об этом потом. Прежде чем описывать следующий этап моего жизненного пути, мне хотелось бы подвести некоторые итоги, попытаться понять и оценить акцию массового выселения в середине июня 1941 года из Литвы и других территорий, за год-два до этого присоединенных к СССР. Поставленные вопросы нельзя рассматривать в отрыве от того факта, что это отлично организованное массовое мероприятие проводилось всего за несколько дней до начала войны с Германией.
Прежде всего, необходимо отметить: вероятность того, что выселение спасло меня, моих близких и других евреев от неминуемой гибели, исключительно велика. Как сложилась бы моя судьба, если бы Германия напала на Советский Союз не 22 июня, а дней на десять раньше? Я был бы настроен бежать от немцев. Мать была бы резко против и могла бы помешать мне. Допустим, что я все-таки попытался бы эвакуироваться. При этом меня могли бы убить на дорогах Литвы литовские партизаны, так называемые «белоповязочники», ловившие и уничтожавшие евреев и бойцов Красной Армии. Очутись я в эшелоне с эвакуированными, не исключено, что погиб бы при бомбардировке эшелона немецкой авиацией. Останься я в Шяуляе, на каждом шагу подстерегала бы меня смерть. Я мог быть расстрелян в августе-сентябре 1941 года вместе с другими евреями – жителями города. Ведь именно тогда погибли папин брат – мой дядя Гершон, муж тети Дины Мейшл Финкельштейн, бывший директор еврейской гимназии Мордехай Рудник, раввин Нохимовский и многие другие. Готовилась тогда расправа и над дядей Ароном, но, благодаря его авторитету, литовским врачам удалось вызволить его и тем самым продлить ему жизнь на три года. Если бы расстрел миновал меня, я бы попал в гетто. Не знаю, справился бы я с изнурительным трудом узника гетто. О бесконечных унижениях я уже не говорю. Переживи я гетто, меня, как и других земляков, отправили бы в концлагерь Дахау. Там я вполне мог бы умереть от истощения и тяжелых болезней.
Вне сомнения, жизнь тысяч евреев была спасена в результате их выселения. Но очевидно, что вдохновители, организаторы и исполнители репрессий вовсе не преследовали цели спасения «классовых врагов». Спасение евреев – случайный, незапланированный результат акции. Кстати, большинство репрессированных и отправленных в лагеря и дальние районы не были евреями и им на оккупированных немцами территориях, как правило, ничего не грозило. Для чего же советская власть проводила это грандиозное мероприятие и каковы его главные результаты и последствия?
Встречаются попытки объяснить массовое выселение стремлением укрепить советскую власть в районах, недавно присоединенных к СССР. Дескать, были удалены враждебные элементы, препятствовавшие достижению этой цели. Я не буду касаться того, насколько данная цель действительно оправдана. Попытаюсь лишь показать, что сосланные не представляли собой опасности для «строительства социализма». В статье в газете «Московские новости» (1987 год, № 48) говорится: «14 июня 1941 года… из Латвии были высланы несколько тысяч латышей, в основном, связанных с бывшим буржуазным правительством, офицеры национальной армии, белогвардейцы, полицейские». Это неправда, ибо высылали, в основном, детей, стариков, женщин – людей, не имевших никаких связей с буржуазным правительством и ни при каких обстоятельствах не представлявших опасности для новой власти. Я в нашем густонаселенном эшелоне не встретил ни одного человека, относящегося к указанным в статье категориям лиц. Бывшие же офицеры и полицейские были не высланы, а брошены в лагеря, причем их забрали не 14 июня, а, как правило, задолго до того дня. Офицеры и полицейские составляли ничтожную часть всех репрессированных. Особенно важно отметить, что брошенные за решетку офицеры и полицейские точно так же, как и коммерсанты, фабриканты, зажиточные крестьяне, чиновники, бывшие приверженцы политических движений и партий, не обвинялись ни в каких конкретных противозаконных действиях. Они обвинялись лишь в том, что в прошлом принадлежали к определенным социальным и политическим группам. В указанной газетной статье, призванной оправдать массовое выселение людей в далекие края, также занижается количество невинно наказанных. Д, Левин в вышеупомянутой книге «Литовское еврейство» приводит документально обоснованное число лиц, изгнанных из Литвы в июне 1941 года, перед началом войны. Оно равно тридцати тысячам. Вряд ли из Латвии сослали намного меньше людей. Весьма любопытна еще одна цитата из статьи в «Московских новостях»: «Были среди них (высланных) и невиновные люди (как будто чья-то виновность доказана – Е.З.), которые попали в списки по навету, в порядке сведения личных счетов...». Как это интересно! Очевидно, имеются в виду наветы на детей, включая новорожденных, и сведение с ними старых счетов… Нет, из каких позиций ни исходить, массовое выселение не принесло советской власти никакой пользы. Наоборот, поскольку подавляющее большинство сосланных не было в чем-либо виновато перед советской властью и не представляло опасности для нее, массовое выселение имело обратный эффект, оно способствовало дискредитации советской системы в глазах народов, населяющих Запад страны.
Иногда задним числом пытаются объяснить жестокие репрессии 14-17 июня 1941 года приближающейся войной с Германией. Следовало, мол, очистить прифронтовые районы от потенциальных врагов. Эту отговорку приписывает Советскому Союзу даже такой видный политический деятель как доктор Я. Рабинсон в вышеуказанной книге «Литовское еврейство» (стр. 19). Однако, она так же несостоятельна, как и предыдущая, по ряду причин. Главная заключается в том, что советское руководство, как известно, не верило, что Германия намерена напасть на СССР, и поэтому к отражению нападения не готовилось. Кроме того, как уже указывалось, большинство сосланных не были опасны для государства в случае войны. Знаменательно, что при выселении осталось совершенно не задетым отлично организованное литовское подполье, готовившееся содействовать немцам в их будущей войне с СССР, причем, как явствует из материалов, опубликованных в Литве в конце шестидесятых годов, органам НКВД об этом подполье было известно немало. Вместе с тем ясно, что среди изгнанников могли быть и такие, которые готовы были служить гитлеровской Германии, но, учитывая состав лиц, высланных из Литвы, их было очень мало и, что особенно важно при рассмотрении причин выселения, взяли этих людей вовсе не из-за их потенциальной опасности, а, скорее, руководствуясь разными идеологическими догмами. Далее, если власти хоть немного думали бы о том, что со дня на день может вспыхнуть пожар войны, они 14-17 июня не отправили бы на восток сотни (в масштабах всей страны – много тысяч) железнодорожных вагонов. Будь эти вагоны на месте 22 июня, их можно было эффективно использовать для эвакуации раненых, членов семей военнослужащих и прочего мирного населения, техники, оборудования и т. д.
Лишением западных районов страны значительного количества транспортных средств не ограничивается урон, нанесенный обороне страны массовым выселением ничем неповинных граждан. Я имею в виду вызванные репрессиями уже упомянутую дискредитацию советской системы, а также озлобление местного населения. Это было на руку нацистской Германии и ее подручным из числа местных уголовно-националистических элементов. Население Литвы в очень большой степени подпало под их влияние. Практически это выразилось в том, что застигнутые 22 июня врасплох советские воинские части лишились надежных тылов. По отступавшим советским войскам стреляли и немцы, и местные партизаны-«белоповязочники». Таким образом, высылка из западных районов непосредственно перед войной очень большого числа мирных людей было ножом в спину защитников страны, принявших на себя первый удар гитлеровской военной машины.
Нет сомнения, что страданиям и истреблению большей части евреев Литвы в первые месяцы немецкой оккупации способствовали события середины июня 1941 года. Этот вопрос я должен рассмотреть подробнее и начну издалека. Много поколений моих предков жили в местечках, деревнях, имениях Жемайтии (Жмуди), может быть, что со времени появления первых евреев в Литве, т. е. в течение пяти столетий. Нельзя сказать, что совместная жизнь с коренным населением протекала особенно гладко. Существовали социальные противоречия и национально-религиозная рознь между народами. Бывали случаи подстрекательства против евреев, исходившие, например, от католической церкви. Но, несмотря на это, в Литве евреев не убивали за то, что они евреи. В других же странах Восточной Европы, где социальное и политическое положение евреев в это время мало чем отличалось от положения их собратьев в Литве, периодически проливалась еврейская кровь. В Польше то тут, то там время от времени вспыхивали погромы. На Украине погромами не ограничивались. Там уже в семнадцатом веке во времена Богдана Хмельницкого практиковалось тотальное уничтожение евреев в отдельных районах… И вот в Литве приходят 1940-1941 годы. В республике устанавливается советская власть. Не секрет, что среди коммунистов, советских работников много евреев, относительно даже очень много. Антисемиты из коренного населения пытаются свалить ответственность за внедрение чуждой народу системы на местных евреев. На самом деле всем происходящим в Литве руководит Москва. Не будь в Литве евреев, результат вторжения советских войск в республику был бы точно таким же. Но для подстрекателей это неважно. Они продолжают твердить, что во всем виноваты евреи. Среди населения, у которого антисемитские настроения имеют весьма глубокие корни, эта агитация начинает приносить плоды. И вот чужая власть проводит массовое выселение мирных граждан из родной страны. Выселением непосредственно занимаются люди разных национальностей, в том числе и евреи, которые не всегда ведут себя корректно (если, вообще, можно говорить о корректности в грязном деле). Вспомним подонка Фельда, участвовавшего в выселении нашей семьи. Негуманность выселения очевидна каждому. Проходят несколько дней. Люди на воле еще не забыли, что произошло, еще не смирились с кошмаром, и начинается война, германская армия за несколько дней оказывается хозяином положения в республике. Жаждущие крови местные уголовно-националистические элементы получают свободу действий. Проводится массированная кампания по обвинению всех евреев в выселениях. Необходимо внушить обывателю, что среди пострадавших (сосланных) евреев нет, несмотря на то, что в процентном отношении сосланных евреев намного больше, чем литовцев. Пускаются ложные слухи. В этом я мог убедиться в 1948 году, рассматривая книжную полку в квартире литовской семьи, которая вела более или менее нормальный образ жизни во время немецкой оккупации. В одной книжке я прочитал, что как только эшелоны с высланными покинули пределы Литвы, всех евреев отпустили на свободу, а литовцев ограбили, забрав у них даже личную одежду, одели в лохмотья и отправили на каторжные работы. Подстрекательство против евреев в печати и с трибун идет полным ходом. После создания крайне враждебного к евреям общественного мнения кучки убийц могут приступить к делу. Они расстреливают, грабят, а после раздела награбленного устраивают пьяные оргии. Большинство литовского народа в этом не участвует, но и не осуждает злодеяния. Происходящее, обычно, принимается как должное: ведь евреи сами виноваты, они своим поведением напросились на ответную жестокость. В итоге через 3-4 месяца после начала войны вся литовская провинция уже была очищена от евреев. Полное истребление еврейского населения местечек и городов (кроме Вильно, Каунаса и Шяуляя) было выполнено исключительно руками местных жителей. При этом немецкие вдохновители акции выступали в роли наблюдателей. Тогда, в августе 1941 года, в местечках и городах Литвы были жестоко убиты десятки моих родственников.
И еще один печальный результат массового выселения. Оно оказало деморализующее действие на многих евреев – свидетелей этой бесчеловечной акции. И когда началась война, и перед многими встал вопрос, попытаться ли бежать в глубь СССР или нет, были такие, кто предпочел остаться на месте по той причине, что они разочаровались в советской власти, потеряли веру в нее. Выселение Советским Союзом невинных людей поколебало их надежду на то, что бегство от немцев приведет к спасению. К сожалению, когда стало ясно, что, несмотря на все, любой, кто мог, должен был эвакуироваться в глубь СССР, уже было поздно. Кстати, в том, что будущие еврейские жертвы немецкого национал-социализма в июне 1941 года не нашли целесообразным покинуть родные места и устремиться на восток, повинно также отсутствие в СССР информации об истинном лице гитлеровской Германии. Как известно, политическое руководство и средства массовой информации СССР в течение двух лет (с сентября 1939 по июнь 1941 г.) тщательно скрывали от населения все, что могло бросить малейшую тень на нацистский режим в Германии.
Возвращаюсь к поставленным вопросам, касающимся событий середины июня 1941 года, невольным участником которых мне пришлось быть. Я убежден, что отправка в ссылку больших групп жителей западных районов страны в июне 1941 года было преступлением перед каждым из сосланных, перед живущими в этих районах народами, перед Советским государством. Оправдать эти действия нечем. Они были вызваны привычкой руководителей государства и аппарата власти в этом государстве творить зло.
