Главы из книги «Семейные хроники»[1]
Кальмановичи
Моим родителям
Когану Израилю Захаровичу
и Коган (Кальманович) Кларе Моисеевне
с уважением и любовью посвящается
После смерти Сталина 5 марта 1953 года и осуждения сталинского опричника Лаврентия Берия прошло два года. Наступали новые времена. Это было время, когда появились первые ласточки политической оттепели. Оттепель чувствовалась во всём. Но прежде всего она ощущалась в оттаивании заиндевевших от пронизывающего холода и леденящего души людей сталинского режима. Она стала проявляться и в начавшемся брожении умов. Для нашей семьи оттепель была ощутима и ещё тем, что была связана с освобождением людей из лагерей, в том числе наших близких, и среди них моего дедушки Моисея Клементьевича Кальмановича. Дедушка был осуждён по политической статье в период антисемитского разгула в стране, связанного с процессом врачей. Тогда в Москве были оклеветаны, обвинены во вредительстве и отправлены в тюрьмы виднейшие советские врачи и профессура. Но мой дедушка Миша не был ни научным работником, ни врачом. Он был всего лишь мастеровым человеком, рабочим, и вместе с другими старыми людьми еврейской национальности из нашего города был осуждён, посажен в тюрьму, а затем отправлен в лагерь. За сфабрикованные дела и осуждение ни в чём не повинных людей работники органов Госбезопасности получали ордена и звания. Таким «политическим преступником», осуждённым на 8 лет, оказался и мой дедушка. Он был отправлен в лагерь, в город Рустави, расположенный недалеко от Тбилиси. Арест его был проведен, как казалось нам необычным способом, хотя, как потом выяснилось, для этого мероприятия в стране была совершенно обычная «установившаяся метода». Аресты проводились, когда большинство людей уже спали. Бабушка и дедушка жили на втором этаже, а наша семья – под ними, на первом. К дедушке постучались. И на его вопрос: «Кто там?» – ответил знакомый ему голос чекиста по фамилии Пхакадзе. – «Дядя Миша, это я, Отари Пхакадзе. У нас закрылась дверь, и мы никак не можем её открыть, а нам необходимо срочно войти в кабинет». Дедушка и раньше выполнял их заказы. Он был в городе единственным специалистом по изготовлению ключей к замкам дверей и сейфов. И на этот раз, не подозревая ничего дурного, дедушка, седовласый человек, которому уже было около семидесяти, оделся, открыл им дверь, и впустил «гостей» в дом. Когда же он подошёл к своей сумке с инструментами, то один из вошедших гебешников ему говорит: – «Дядя Миша, там у нас в управлении есть все инструменты. Так что с собой брать ничего не надо».
Моя мама почувствовала, что наверху, на втором этаже, происходит что-то неладное и, накинув халат, взбежала по лестнице. Мы жили в далеко не простые времена, и, увидев, что дедушку уводят, мама поняла, а скорее почувствовала происходящее.
С утра мама уже обратилась к адвокату. Но ни один адвокат помочь в таких делах не мог. Такие дела органами безопасности были запланированы и рассматривались практически как готовые, с предсказуемым результатом. Однако это не означало, что мы могли отказаться от ничего не дающей защиты. Ни адвокаты, ни обвиняемая сторона не только не могли (защита предусмотрена законом), но и не хотели от неё отказываться. Для нас какой-никакой, а всё-таки защитник, а для адвоката – это всё-таки заработок. И, конечно же, защита ничего не дала, и дедушку осудили, осудили на 8 лет заключения в лагерях по 58-й статье Уголовного кодекса. Основанием для вынесения такого приговора послужил полученный МГБ ими же заказанный донос от двух наших соседей по дому, евреев по национальности Гилина и Зонда, а также «подсадной утки» – армянина, кажется Мнацаканяна, штатного провокатора госбезопасности. Они свидетельствовали о том, что дедушка слушал «Голос Израиля» и рассказывал анекдоты антисоветского характера.
Со смертью Сталина и осуждением Берия начался в стране этап ожидания перемен, в том числе и в лагерях ГУЛАГА. От праздника к празднику, от одной юбилейной даты к другой в лагерях и тюрьмах шли постоянные разговоры о предстоящей амнистии. Но на сей раз разговоры были небезосновательны.
Осуждая дедушку, власти, представляемые органами госбезопасности, не могли забыть ему того, что его братья Арон и Иосиф в 1921 году, покинули страну и жили в Америке.
В то время, когда они уезжали, Грузией ещё руководили меньшевики, и республика ещё не входила в состав Российской Советской Федерации. Дедушкины братья на пароходе отправились в Стамбул, а затем уже перебрались в Америку. А сюжет их переезда начался с того дня, когда наш город с гастролями посетила молодая, интересная женщина и, по всей видимости, талантливая пианистка. Дедушкин брат Арон, уже богатый и ещё не женатый молодой человек, принял участие в организации её концертов. Он стал за ней ухаживать, делая дорогие подарки. Сильно увлёкшись, он не замечал её прохладного к себе отношения, (которое и не могло быть другим, учитывая их разный уровень образованности) и через некоторое время Арон сделал ей предложение. Сыграли свадьбу как положено у евреев, с хупой, с приглашёнными гостями, музыкой и танцами. А через положенный срок она родила ему сына.
В этот период события развивались следующим образом. Из-за кровавых сражений Гражданской войны, голода и холода, охватившего города и сёла России, большой поток людей, устремился на юг. В это время в Батуми в ожидании, когда восстановится мирная жизнь, скопилось множество людей. Люди жили в надежде, ожидая, когда они смогут вернуться в Россию, в свои дома, в свои имения. Но проходило время, и люди стали понимать тщетность своих надежд, ожиданий и несбыточность такой мечты. И тогда этот поток людей потянулся дальше, на Запад.
Молодая жена всё настойчивей и настойчивей агитировала своего мужа Арона уехать на Запад. Мамин дядя никуда за границу уезжать не собирался, но, уступая настоятельным просьбам жены, решил с ней перебраться в Стамбул. С ним на Запад готовился к отъезду и его младший брат Ися.
Ися работал танцовщиком. Балету он обучался в Одессе, и к тому времени многие из его друзей уже танцевали в Париже и Америке. Посещая семью своего брата Миши, моего дедушки, Ися познакомил домашних со своим другом, танцовщиком Мордкиным, который предложил дедушке отпустить мою маму для обучения хореографии. Но дедушка и слышать об этом не хотел. О том, чтобы отпустить из дому свою любимую младшую доченьку, не могло быть и речи! Да, действительно, Мордкин, этот друг дяди Иси, был в то время одним из самых известных танцовщиков в мире. А дядя в тот период и сам танцевал в паре со знаменитой танцовщицей Айседорой Дункан, той самой Айседорой, которая впоследствии стала женой Сергея Есенина. Но для дедушки всё это не было причиной, для того чтобы с ними куда-то отпускать свою дочь.
И вот наступил день отхода пассажирского судна за границу. На причале Батумского порта скопились отъезжающие и провожающие их люди. Когда братья Кальманович – Арон вместе с женой и ребёнком и младший брат Ися – уже были на судне, к борту подошла моя бабушка Феня. Она передала им на дорогу большую корзину с фруктами. Портовые власти позволили передать отъезжающим эту корзину. Через полчаса судно отошло от причала и торжественно направилось к выходу из порта. У близких людей на глазах были слёзы. Все понимали, что они прощаются с дорогими им людьми и, возможно, навсегда. В большинстве случаев это так и было. Никто, кроме близких родственников, не знал, что в корзине с фруктами находились все ценности Арона, все ювелирные изделия из его магазина.
В Стамбуле на первое время Арон со своей семьёй снял небольшую, но удобную квартиру. В городе было много эмигрантов из России. Они проживали свои уцелевшие ценности, продавая их местным скупщикам за бесценок. Так что продавать все свои ювелирные изделия в настоящий момент Арону не имело смысла. Но вопрос дальнейших его действий решился сам собой. Однажды, вернувшись домой, Арон вместо жены в квартире нашёл своего маленького сына и записку, в которой жена сообщала о том, что уезжает в Америку, где собирается найти своего кузена, которого она любит и к которому стремится всю жизнь. Она специально вышла замуж за Арона, состоятельного человека, чтобы у неё появилась возможность уехать в Америку. О том, что на попечении Арона остаётся их маленький ребёнок и о том, что «на всякий случай» она прихватила с собой почти всё его состояние, в записке не было ни слова. Оставшись без средств, дядя Арон тоже решает уехать в Америку, в страну мечтаний и грёз, прибежище всех прожектёров, оставляющих родину и отправляющихся в неизвестность в поисках счастья. Из их писем, которые получали оставшиеся в стране близкие, мой дедушка, его брат Мотя и сёстры Вера и Аня, узнавали, что оба их брата поселились в Америке. В начале своего пребывания Ися танцевал в балетной труппе знаменитого хореографа Фокина, где в ту пору солировал его друг Мордкин. Но через какое-то время дядя уехал в Париж, где усердно обучался живописи во французской Академии художеств. После окончания учёбы он вернулся в Америку, участвовал в выставках, сам устраивал вернисажи и вскоре стал достаточно известным художником. Он много работал и выставлял свои произведения под псевдонимом Исидор Донской-Кальман. О его выставках неоднократно писала американская пресса и прежде всего русскоязычная газета «Новое русское слово». Работы Исаака раскупались частными коллекционерами и государственными выставочными музеями, в том числе и американским Национальным музеем «Метрополитен». Он никогда так и не женился, и прожил жизнь холостяком. В нашей квартире на стене среди немногочисленных картин выставлены две акварели, которые когда-то были написаны и подарены дядей Исей. Одна из них написана во Франции, на курорте Ницца. Это этюд, изображающий пожилого человека, отдыхающего на скамейке. Скорее всего, на ней изображён сам автор среди зелени и цветов, посаженных вдоль живописной аллеи. Вторая акварель – это вид уютного квартала Парижа, где с одной стороны расположено красивое гостиничное здание с магазином внизу и мансардой под крышей. С другой стороны, через улицу, расположено сооружение, напоминающее здание театра, а посредине, на проезжей части, между зданиями, стоит одинокая фигура полицейского.
Однажды, это было в середине шестидесятых, дядя Исаак, прибыл в Батуми по туристической путёвке и остановился в гостинице «Интурист». Таково было требование для туристов из Америки. Несмотря на его отличное знание русского языка, к нему приставили переводчицу по имени Циала, поставили флажок США на его столик в ресторане – одним словом, проявили к нему большое внимание. Я даже сказал бы, слишком большое! Думаю, что дяде было тоже всё понятно, но таковы были условия, по которым ему предлагалось играть.
– Вы не волнуйтесь, – предупреждал он нас. – Я считаюсь прогрессивным художником, и поэтому у вас не будет никаких неприятностей в связи с моим приездом. Во всём облике дяди чувствовалось, что он уставший от жизни человек. Двигался он медленно, говорил без особых эмоциональных порывов, которые, как мне казалось, должны быть у художника. До Сочи, где дядю уже ждал пассажирский пароход, его провожали брат и сестра, дедушка Миша и тётя Аня. Как рассказывал дедушка, у дяди Иси во время проводов постоянно было чувство страха, от ощущения, что его могут не выпустить из страны. Увы, сохранилось у многих эмигрантов чувство страха к стране, которая никогда не отличалась правилами хорошего тона и особой политкорректностью по отношению к иностранцам, особенно российского происхождения.
Когда же мы получили известие, что в день вернисажа на одной из очередных его выставок в Сан-Франциско, штат Калифорния, возник пожар и дядя вскоре скончался от инфаркта, то сообщить об этом его брату, моему дедушке, мы не могли. Он в это время был при смерти, болел раком, и уже был с метастазами. Востребовать картины, оставшиеся после его смерти, как предлагал его адвокат, мы не могли, по совершенно понятной причине. Мы – я и мой брат Сева – были моряками загранплавания, советскими капитанами загранплавания, имеющими допуски к секретности. Связь с родственниками, живущими заграницей, считалась не просто нежелательной, а практически была исключена. Хотя, как известно, в КГБ обо всём были осведомлены. И они могли воспользоваться этой информацией, когда посчитают это нужным. Так мы постоянно жили и работали, находясь под дамокловым мечом...
Другой брат дедушки, Арон, поселившийся в Чикаго, поступил на работу ювелиром на фабрику. Там он познакомился с еврейской девушкой российского происхождения, женился на ней, и у них образовалась счастливая семья, и родился ещё один сын, так что теперь у них уже было двое детей. Это всё, что мне было о них известно, и ещё, что в Америке их фамилия уже звучала по-американски, – Кальман.
На одной из пожелтевших от времени фотографий в нашем семейном альбоме запечатлён двадцать первый год. На фоне нашего дома по улице Комаровской, позже переименованной в Шаумяна, похоронная процессия. Хоронили мою прабабушку Идес, и вокруг собрались её дети, родственники и друзья. Моя мама, маленькая девочка на руках у своего дяди, дедушкиного брата Матвея. Эти дни совпали с холодными январскими днями смерти Ленина и его похорон в Москве.
Батуми
25 августа 1878 года город Батуми вместе со всей территорией Аджарии воссоединился с Грузией и вошёл в состав Российской Империи. Это было время успешного развития торговли и промышленности региона. Батуми соединился железной дорогой с Баку и Тбилиси. Ему был присвоен статус порто-франко, а в 1885 году была окончена реконструкция батумского порта, что превратило его в порт мирового значения. Через Батумский порт Бакинская нефть стала экспортироваться в различные страны мира. В 1888 году Батуми был присвоен статус города и первым главой его стал К. Гавровский. Город развивался и становился всё больше и красивее, он имел достаточно правильную планировку. Украшением города стали новые построенные жилые здания и общественные сооружения. В честь победы над Турцией был воздвигнут прекрасный православный собор Александра Невского, с четырёх сторон украшенный старинными пушками. Рядом с собором вдоль берега моря располагались аллеи Приморского парка. Собор был внушительных размеров, красив, с устремлёнными в небо высокими куполами и ажурно отлитыми крестами. Он был построен известным архитектором, построившим также знаменитый православный собор в Варне. Собор в хорошую погоду можно было видеть из города Поти, расположенного от Батуми на довольно далёком расстоянии. Густым колокольным басом главного колокола и красивым перезвоном малых колоколов собор извещал граждан города о времени, а в воскресные и праздничные дни приглашал свою паству к церковной службе. Другая православная церковь, которая в ту пору считалась греческой, находилась в центральной части города. В воскресные и праздничные дни люди, одетые в модно пошитые одежды, прогуливались по улице, проходившей рядом с собором вдоль аллеи Приморского бульвара. Небольшими стайками пролетали мальчики-гимназисты, одетые в свои мундиры. Тут же прогуливались очаровательные девочки-гимназистки, хихикая, с любопытством и лукавством посматривая в сторону мальчиков. С чувством собственного достоинства прохаживались семейные пары горожан в своих нарядных цивильных костюмах и платьях, окруженные празднично одетыми детками.
Кроме Православного собора, в центре города на Дондук-Корсаковской улице находилась армянская григорианская церковь. Ближе к бульвару были построены и стояли как украшение города дом купца Сабаева, а рядом дом известного врача, основателя городской детской поликлиники доктора Черткова и ряд других зданий. На площади Азизьё расположилась мусульманская мечеть Азизьё с минаретами. Отсюда в сторону озера Нури и расположенного вокруг него городского парка протянулся центральный Марийский проспект, вдоль которого расположились прекрасные здания, созданные известными архитекторами. Среди других сооружений выделялся своей красотой и изяществом выстроенный на Комаровской улице и окружённый великолепным забором грандиозный католический костёл. Большая еврейская синагога располагалась недалеко от железнодорожного вокзала.
Ветка Батумской железной дороги была построена известным русским писателем и инженером-путейцем Гарином-Михайловским. Дорога проходила через туннель, проложенный сквозь скальный выступ Зеленого Мыса. Далее она шла через поселок Махинджаури, мимо старинной крепости, построенной ещё при Царице Тамар, по небольшому мосту через маленькую речку Барцхана. Затем дорога следовала вдоль береговой черты и морского порта, по городской набережной, справа, оставляя складские сооружения и здание таможни, а слева – красивое здание гостиницы «Европа», затем, как бы возвращаясь, она шла через площадь Азизьё и сворачивала влево по Тифлисской улице, направляясь к железнодорожному вокзалу.
Нельзя сказать, что люди в городе были очень религиозными. Но каждая семья отмечала свои религиозные праздники, и этим, отдавала дань уважения своим национальным традициям. На семейное празднование приглашались в гости: родственники, соседи, друзья, независимо от их национальности и вероисповедания. В Батуми это взаимное посещение стало обычным явлением и общепринятой интернациональной традицией. Люди радовались всем праздникам, сопровождающимся красивыми обрядами и, самое главное, вкусными угощениями. И кто будет отрицать своё неравнодушие к аджарской пахлаве или ачме? Или, может, кто-нибудь откажется от грузинского холодного сациви и горячего хачапури? Я не упомню армянского стола, где не было бы миниатюрных голубцов, в молодых виноградных листьях, называемых долма. С ними соседствовала и тонко наструганная колбаса суджук и тонко нарезанная сухая пастрома. А в конце каждого застолья выпивалась чашечка ароматного чёрного греческого кофе, почему-то называемого турецким. Не помню, чтобы кто-нибудь отказывался от сладостей, испеченных из перемолотой еврейской мацы или от традиционной фаршированной рыбы «гефилте фиш». И это несмотря на то, что ещё не до конца был изжит миф о том, что тесто для этой мацы евреи замешивают на крови христианских младенцев. Обычно не имевшие привычку есть первые блюда, местные коренные жители приучились и, можно сказать, у них вошло в традицию, варить русско-украинские борщи. Так традиционные национальные блюда превратились в обычное и праздничное меню всех людей, населяющих Батуми, независимо от их национальной принадлежности. Вот здесь, за этими дружескими столами и вырастала та дружба, та настоящая общность людей, которая всё ещё продолжается и называется: ба-тум-ца-ми!
Семейство Кальмановичей из Феодосии перебралось в Батуми в конце семидесятых годов девятнадцатого века. У модного портного Калмана Кальмановича и его жены Идес была большая семья, две дочери и четверо сыновей. В его мастерской одевались богатые и видные люди города. Сам Калман был импозантным видным мужчиной, с хорошей осанкой, всегда одетым с иголочки и по моде. Его лицо окаймляла седая окладистая борода, расчёсанная по-скобелевски в обе стороны. Его супруга Идес, бабушка моей мамы, уже слегка пополневшая, но всё ещё сохраняющая статность интересная женщина, под стать своему мужу тоже всегда носила нарядные платья. Голову её украшала аккуратно уложенная высокая причёска. Это была очень интересная пара. И, несмотря на родившихся у них пятерых детей, говорят, что совместная жизнь у них складывалась не всегда и не совсем дружно.
На заработки портного, пусть даже очень хорошего, каким был Калман, содержать такую большую семью было нелегко. И вот их дети один за другим идут в подмастерья. Мой дедушка Миша в восемь лет поступает в слесарную мастерскую к мастеру Трегубову. А его братья Матвей и Арон – к ювелиру. Самый младший Ися уже позднее поступает в Одесскую художественную школу. Мотя и Арон впоследствии становятся ювелирами, открывают свой ювелирный магазин и там же мастерскую по изготовлению ювелирных изделий. Дедушка, пройдя обучение в слесарной мастерской у Трегубова, начинает работать мотористом на электростанции. В 1902 году за участие в батумских рабочих волнениях и массовых стачках его увольняют с работы. Дедушка меняет одно место работы за другим и, наконец, нанимается на работу машинистом на пароход Российской акционерной пароходной компании РОПИТ. Незадолго до ухода в море он стал ухаживать за моей бабушкой Феней. В первом же своём рейсе дедушка накупил подарки своей невесте. Но, несмотря на подарки, привезённые дедушкой Мишей из заграничного плавания, бабушка не согласилась выходить за него замуж как за моряка, и ему пришлось списаться на берег. Так у дедушки не сложилась морская карьера, и он всю жизнь проработал слесарем на различных береговых предприятиях. Иногда он по приглашению работал в Тбилиси, а иногда в Поти, но всегда на берегу. Но дедушка навсегда сохранил в своей памяти уважительное отношение к морякам и любовь к морю. Позже дедушка стал работать как мастер-слесарь самостоятельно, выполняя индивидуальные и различные производственные заказы.
Его братья Мотя и Арон, работая ювелирами, к этому времени сколотили неплохой капитал. Мотя приобретал недвижимость. Он купил для всей семьи большой двухэтажный дом в Батуми по улице Комаровская, дом № 8 (потом улица Шаумяна). Этот дом располагался за полквартала от Мариинского проспекта и за один квартал от входа на Приморский бульвар. Посреди дома были установлены красивые резные парадные двери, открывающие вход к просторному подъезду и широкой светлой лестнице, ведущей к квартирам бельэтажа. Дальше эта лестница по ступенькам с удобными деревянными перилами вела на второй этаж. Со стороны улицы были два удобных балкона, расположенных по обе стороны над парадными дверьми.
У нашего дома по ул. Шаумяна 8. Тётя Галя, мама, папа и тётя Рахиль
С этих балконов открывался вид на город и бульвар, откуда сквозь сосновую аллею просвечивалась голубизна моря. В противоположную сторону с балконов открывался вид на Батум-гору, утопающую в зелени деревьев. Третий балкон на улицу был построен соседями, новыми владельцами в семидесятые годы двадцатого века, когда дом был уже давно национализирован. Кроме того, один балкон смотрел на двор. Каменный забор ограждал от улицы двор, на котором вдоль забора росли мандариновые, лимонные деревья, а внутри его возвышались высокая пальма, каштановое дерево и огромная ветвистая магнолия. В глубине двора располагались флигельные постройки, в которых ютились семьи армянских беженцев, поселившиеся здесь из районов Турции во время турецко-армянской резни. Позднее здесь обосновались и российские беженцы, оставившие там, в России, свои квартиры и дома. Это были люди, убежавшие от холода, голода и репрессий советской власти.
Кроме дома на Комаровской, приобретённого для своей семьи, дядя Мотя покупал дома и в Екатеринодаре (Краснодаре), откуда родом была его жена Варя. Тётя Варя после прохождения гиюра, обряда принятия иудаизма, получила еврейское имя Ева. Надо сказать, что новое присвоенное имя не очень сочеталось с её внешностью и говором. Но это не мешало ей полностью влиться в семью мужа, полюбить её и быть любимой своими еврейскими родственниками.
В то время Мотя увлекался карточной игрой и по-крупному играл в Москве, Стамбуле, Тбилиси, Баку и других городах, куда обычно съезжались игроки и где устраивались эти игры. Когорта игроков знала друг друга и, играя между собой, они, как говорят, играли честную игру, хотя поговаривают, что у каждого из них «был спрятан в рукаве свой туз».
Как уже говорилось, после революции и Гражданской войны, убегая от убийств, разрухи, холода и голода, в Батуми потянулись тысячи россиян. Город не мог безболезненно принять и растворить такое количество людей. Это по большей части была интеллигенция. Можно только представить, как трудно этим людям здесь на юге жилось, когда у них заканчивались деньги и вещи, которые они могли продать или обменять на продукты. Беженцы с Кубани обычно были людьми, привыкшими к труду на земле. Поселившись по окраинам города, они осушали заболоченные участки земли, строили себе домики. Постепенно они стали приводить эти участки в состояние, пригодное для земледелия, и начали их обрабатывать. Так стала заселяться часть города, впоследствии называемая Чаобой (болотом). Это хоть в какой-то степени давало новым поселенцам средства к существованию.
Семья моей мамы расположилась в дядином многоквартирном доме. Этот дом раньше принадлежал семейству Иванян и был у них куплен дедушкиным братом Матвеем. Квартиры в этом доме, кроме самого дяди, занимали члены семейства Кальмановичей. Здесь жили родные Матвея во главе с мамой Идес. Отдельные квартиры занимали его сёстры Вера и Аня. Моим дедушке с бабушкой была выделена квартира на втором этаже. Это была одна большая комната, с выходом на балкон. В ней они жили с тремя детьми. Старшую дочь звали Рахиль, сына - Веньямин, а самую младшую дочь звали Клара – это была моя мама. Маме тогда было четыре года.
Маму с детства мучила малярия, которая была здесь сильно распространена из-за заболоченных окрестностей Батуми. Местные власти много внимания уделяли борьбе с этим заболеванием. В Батуми и его окрестностях было посажено множество эвкалиптов, впитывающих много влаги и осушающих заболоченные места. Борьбу с распространившимся заболеванием малярии возглавил доктор Гигинейшвили. Он открыл в городе антималярийный центр, которым руководил много лет. Так было покончено в городе с часто появлявшимися эпидемическими вспышками малярии. Среди многочисленных вылеченных и благодарных доктору Гигинейшвили больных, была и моя мама. Должен сказать, что в нашем городе действительно в течение долгих лет практиковали выдающиеся врачи. Так, основателем детской поликлиники, подарившим городу и само здание поликлиники по Тифлисской (Бараташвили) улице был доктор Чертков. Доктор Триандафилидис был, как впоследствии и его дочь, знаменитым врачом, исцелившим множество больных в Батуми и его окрестностях. Надолго в памяти батумцев оставались имена доктора Маркова, женщины доктора Гоник, организатора физиотерапевтической больницы доктора Макария Авельевича (Макарика) Тер-Минасова и основателя хирургического отделения Областной больницы знаменитого доктора Макацария.
Не только своими врачами могли гордиться в то время жители города. В Батуми были превосходные педагоги. Школа, в которой впоследствии училась моя мама, – это бывшая женская гимназия. Уже в наше время это была грузинская школа № 1. Но в те времена, когда в ней училась моя мама, школа была русско-грузинская. В ней были классы с обучением, на русском языке, и классы с обучением на грузинском. Поэтому все ученики, которые учились в таких смешанных школах, были с детства дружны между собой, невзирая на их цвет волос, форму носа и национальную принадлежность.
Параллельно с общеобразовательной школой мама училась по классу фортепьяно в музыкальной школе. Этой школой тогда руководил Мелитон Баланчивадзе, родной брат великого балетмейстера Баланчина. А преподавала маме игру на фортепьяно выпускница Петербургской консерватории Селезнёва. Одним из выдающихся преподавателей был Бучинский, который позднее преподавал в Одесской консерватории.
Моя мама в 17 лет
В то время, когда мама занималась в музыкальном училище, периодически для студентов устраивались концерты известных музыкантов, приезжавших на гастроли.
Однажды в Батуми на гастроли приехал тогда ещё совсем молодой, но уже знаменитый скрипач Давид Ойстрах. Рояль в училище по строю не совпадал со строем скрипки знаменитого маэстро, и оказалось, что таким звучанием обладал немецкий инструмент, стоявший в доме у мамы. За инструментом специально прислали машину и отвезли в училище. Для встречи со знаменитым скрипачом студенты собрали деньги на букет, который по окончании концерта преподнесли талантливому исполнителю. Каково же было удивление учеников, и, вероятно, не только удивление, когда после концерта Ойстрах подарил этот букет моей маме.
На школьные каникулы родители часто отправляли маму к дедушкиной сестре тёте Вере в Сухуми, где она в то время проживала со своим мужем дядей Абрашей. На пассажирском пароходе, как обычно это бывает, в музыкальном салоне стоял рояль. Мама села за инструмент и сыграла какие-то пьесы, когда к ней подошли двое молодых, но уже достаточно взрослых мужчин, которые похвалили её, начинающего музыканта, молоденькую девочку, предсказали ей хорошую музыкальную карьеру и пожелали успеха. Одним из этих молодых людей оказался великий композитор Дмитрий Шостакович. К сожалению, его предсказаниям и пожеланиям не было суждено сбыться. Поступив в Тбилисскую консерваторию, мама её не окончила, она вышла замуж, родила моего брата Севу. Брак оказался неудачным, и мама вернулась в Батуми в родительский дом с ребёнком на руках. Надо было жить, работать, растить сына.
Коганы
А в это время мой будущий папа оказался в Батуми, в Аджарском союзе художников, где в художественном тресте выполнялись работы по его заказам. Папа занимался подготовкой материалов и изданием наглядных пособий по агитации и пропаганде. Здесь, в Батуми, в этом самом тресте и в это же самое время работала кассиром моя мама. Они познакомились. Папины ухаживания показались маме вполне серьёзными. Через какое-то время мама решилась представить папу своим родителям. Дедушка мой был вообще строгих нравов, и неудачный брак своей любимой младшей дочери перенёс очень болезненно. Поэтому к ухаживаниям папы, человека на 17 лет старше его дочери, дедушка отнёсся весьма настороженно. Но, на моё счастье, брак состоялся и наша семья (я правда тогда ещё и не родился) переехала в Киев, в дом, где у папы была квартира, которая находилась на Подоле по улице Смирнова-Ласточкина, в доме № 35/2. В этом же доме жили и родители папы, дедушка Захарий с бабушкой Сарой и семья Чигринских, папиной сестры Лизы, с мужем Сергеем и их сыном Леонидом, который был на 10 лет старше меня.
В то время брат папы Буня нахоился в Хабаровске, где он заведовал Дворцом культуры авиаторов. На Дальний Восток дядя перебрался после того, как развёлся, оставив в Киеве свою семью, жену и двух дочерей Тому и Миру.
Младший брат отца Миля (Эммануил) в это время находился в армии. Он был намного младше отца и внешне не был похож на Коганов, своих братьев. Он был в мать, черноволосый, в породу Израилевичей. Широкоплечий красавец, Миля, был человеком, принадлежавшим к плеяде киевской молодёжи, любителей поэзии, последователей Есенина и образу его богемной жизни. Миля как мне рассказал мой двоюродный брат Коля Тверской, был очень добрым парнем и физически очень сильным.
– В то время Миля «держал» Киев – вспоминал Коля Тверской, сын Генриха Абрамовича Тверского и папиной сестры Дины Коган, один из братьев-близнецов. Близнецы и их младший брат Толя в 1939 году остались без матери. Вслед за своим отцом братья-близнецы в 16 лет добровольно ушли на фронт. Как вспоминает Николай, война и армия сформировала из них нормальных, законопослушных граждан, хотя, оставшись практически без надзора, они могли оказаться в далеко не лучшей компании. Поэтому, как я понимаю, когда он говорил о нашем дяде Миле, о том, что у него был определённый имидж человека, пользующегося в Киеве авторитетом в молодёжных кругах, то он знал, о чём он говорил. К сожалению, брат отца Миля, всегда окружённый друзьями, слишком глубоко вошёл в образ «лихого» парня. Вот тогда он и пристрастился к напиткам. Он всё чаще и чаще оказывался в состоянии депрессии. Чтобы выйти из кризиса алкогольной зависимости, Миля записался на службу в ряды Красной Армии. Но и служба в армии не дала ему избавления от углубившегося недуга. В результате Милю нашли на чердаке одного из киевских зданий с верёвкой на шее.
Папина сестра Дина вышла замуж за его друга детства Генриха Тверского. Генрих и папа в молодости вместе ушли в Красную гвардию в 1917 году в городе Екатернославе, где в то время жили их семьи. У Генриха с Диной было трое сыновей, двое братьев близнецов Коля и Вова, и младший сын Толя. Дядя Генрих, вступив в партию большевиков, до конца своей жизни оставался ортодоксальным коммунистом. Он всю Гражданскую войну прошёл в армии как комиссар и затем находился на партийной и руководящей работе. Он даже своих детей-близнецов назвал Карлом и Владимиром в честь своих кумиров Маркса и Ленина. Впоследствии, получая паспорт, Карл поменял в документах своё имя на Николай. В паспорте у Генриха Абрамовича в графе национальность было указано «интернационалист». Но в послевоенные годы, когда начались антисемитские проявления на государственном уровне, дядя Генрих принципиально изменил запись в паспорте, и в графе национальность записался евреем. Да разве только в этом вопросе он проявил свою принципиальность?!
Работая министром кожевенно-обувной промышленности РСФСР, Генрих Абрамович, явился в вышестоящие органы и поручился за честь арестованного своего заместителя Тёмкина. Но на дворе стоял 1937 год, и поручительство дяди никого не интересовало. Ему дали понять, что он положит свой партбилет, но своего заместителя этим не спасёт. Сегодня покажется странным и такое обстоятельство, что Генрих Абрамович работал министром кожевенно-обувной промышленности, а обувь его жене, т.е. папиной сестре порой покупал мой папа. Семейство Тверских в ту пору проживало в московской двухкомнатной квартире на Большой Почтовой улице. Когда мои папа с мамой поженились, они посетили Москву и навестили дядю Генриха и тётю Дину. В это время мои родители ожидали ребёнка, т. е. моего рождения. Тётя Дина уже тогда была тяжело больна и лежала в больнице, а дети были предоставлены самим себе. Дядя Генрих, как всегда, был весь в работе. После смерти тёти Дины дети остались одни, и за ними смотрела женщина – домработница. Когда же началась война, то, как уже говорилось, подросшие шестнадцатилетние ребята-близнецы вслед за своим отцом добровольцами ушли на фронт.
Рожать ребёнка, то есть меня, мама решила ближе к своим родителям в батумском роддоме. Родильный дом в то время находился в пригороде, под названием «Городок», и 10 мая 1940 года я там и родился. Папа в это время находился в Киеве, и из роддома маму с новорожденным забирал дедушка Миша. В Киев мама возвращалась уже с обоими детьми и её сопровождала бабушка Феня. Так в это предвоенное время я вместе с братом Севой и нашей мамой стали киевлянами.
Дядя Серёжа, муж папиной сестры тёти Лизы, инженер по образованию, работал в Киеве директором профтехучилища на заводе «Арсенал». А тётя из-за болезни сына Лёли вынуждена была находиться дома, чтобы ухаживать за больным ребёнком. Мой брат Лёня, из-за повреждения позвоночника, которое произошло во время игры с товарищами, много лет пролежал в специальной гипсовой кровати и потом ходил в корсете. Для лечения туберкулёза позвоночника ему требовалось специальное питание, постоянный уход и, конечно же, лечение. Вся жизнь этой семьи была посвящена здоровью Лёли (Леонида).
Весной 1941 года мой папа договорился с руководством Художественного фонда Кабардино-Балкарии о подготовке к изданию работ по агитации и пропаганде. Председателем Союза художников в Нальчике был папин друг Николай Никифорович Гусаченко, выпускник Киевской академии художеств. Последние предвоенные годы папа старался в Киеве не работать, и работу он организовывал на выезде. У папы на это была серьёзная причина.
В 1937 году папа в Киеве организовал выпуск каких-то школьных пособий под общей редакцией наркома просвещения. У наркома, как видно, были недруги, которые в этом издании увидели или желали увидеть антисоветские моменты. В частности, наркому, а значит, вместе с ним автору и редактору данного издания, которым был мой отец, инкриминировали сходство портрета Сталина с «врагом народа» Львом Троцким. Папу забрали в НКВД и держали под следствием 11 месяцев, пока, на его счастье, не выпустили наркома, главного подследственного, подозреваемого по этому делу, сняв с него необоснованные обвинения.
Одиннадцать месяцев в тех тюремных условиях, при регулярных ночных допросах, вынести было непросто. Камера, рассчитанная на четверых, была набита двадцатью подследственными. Всё это возымело соответствующий результат – отец вышел на свободу дистрофиком и долго после этого ещё не мог прийти в себя. Но главное – хорошо, что вообще вышел, а не так, как это случилось со многими другими людьми, сидевшими с ним в одной камере, невинно арестованными и там замученными. Отцу ещё повезло, что ему тогда не напомнили его главные «грехи». Дело в том, что он с 1917 года служил в Красной гвардии, которая в феврале 1918 года преобразовалась в Красную Армию, и в этом же году вступил в партию большевиков. Ему не вспомнили и то обстоятельство, что по партийному заданию он был направлен и какое-то время служил под знамёнами повстанческой армии «батьки» Махно. У «батьки» тогда в конце 1919 года под руководством личного секретаря и редактора газеты Аршинова начали издавать повстанческую газету «Путь к свободе», и мой отец принимал участие в работе редколлегии. При отце происходило объединение повстанческой армии Махно с действующими частями Красной Армии. Отец рассказывал, как после совместной победы в очередном сражении Нестор Махно был награждён орденом Красного Знамени.
Однажды, после совместных действий был устроен митинг, а затем и общее застолье. Красные руководители рассадили за столы своих людей, через один рядом с махновцами, напоили своих новых партнёров по боевым совместным действиям и тут же их разоружили. Нестору Махно стало известно, что имелось секретное указание Троцкого о его аресте и уничтожении, как организатора и руководителя повстанческой армии. Многих махновцев тогда расстреляли. Некоторые из махновцев перешли в ряды Красной Армии, и там продолжали воевать с белоказачьей армией генерала Шкуро и армией генерала Деникина. Те же, кто успел спастись, позднее под командованием Нестора Махно объединились с другими повстанческими отрядами и из красных боевых партнёров превратились в их самых опасных противников. Дальнейшая служба отца продолжалась в городе Винница, где он занимал должность начальника отдела ЧК по борьбе с бандитизмом. Этим управлением тогда командовал выдающийся чекист Леплевский Израиль Моисеевич.
Винница в то время был пограничным городом, через который осуществлялась связь с пограничной Польшей. В двадцатые годы за пределами молодой Советской республики в Польше ещё сохранились вооружённые отряды украинских националистов, готовых к борьбе с Советской властью. Здесь, на границе, чекистами разрабатывались различные операции по устранению деятельности этих отрядов. Так, была подготовлена операция по похищению и устранению одного из руководителей таких отрядов атамана Тютюника.
Предварительно в отряд был внедрён опытный чекист-оперативщик, который через определённое время стал водителем автомашины атамана. Граница была подготовлена чекистами с обеих сторон для беспрепятственного их прохода. И вот, во время очередного банкета, по традиции устраиваемого Тютюником, когда настало время подышать воздухом, атаман решает прокатиться. По дороге их останавливает с проверкой польский разъезд. Охрана была перебита, а сам атаман связан и через подготовленную границу переправлен в Киев в ЧК.
Дальнейшая история продолжалась как фарс. В советских газетах публиковались фотографии и выступления атамана Тютюника, добровольно перешедшего на сторону советской власти с призывами ко всем его товарищам по оружию последовать его примеру. Он обращался к своим боевым друзьям и соратникам, рассказывая о том, какие причины привели его к пониманию бесполезности борьбы со своим народом. Атаман говорил о том, как хорошо его встретили власти, и какие благоприятные условия ему предоставили.
Прошло какое-то время, и в печати промелькнула заметка о том, что товарищ Тютюник случайно оступился и погиб, упав в лестничный пролёт четвёртого этажа.
Когда же Леплевского назначили начальником Киевского губчека, он перевёл отца в Киев в своё подчинение на должность начальника спецдоклада. Отец всё больше и больше понимал сущность ведомства, в котором он служил, и порой его несоответствия декларируемым задачам. Должность была серьёзная. На основании донесений 500 «пинкертонов-информаторов», которые регулярно снабжали отца сведениями о событиях, происходящих в самых разных учреждениях города и сельской местности Киевской губернии, он составлял общую картину политической ситуации.
Отец мне рассказал, какую однажды он допустил скандальную оплошность. Получив сведения из Военного комиссариата о том, что там наблюдается утечка информации, отец подготовил докладную записку об этом факте своему руководству и направил, как вы думаете, куда - Леплевскому? Если бы! Он по ошибке направил письмо Военкому. Военком, получив такую информацию, бледный, в испуге приезжает к Леплевскому и показывает ему письмо. Леплевский его успокоил и объяснил, что ГПУ специально информирует военкома и обращает его внимание на необходимость повышения своей бдительности. Успокоенный военком уходит, а уже после его ухода председатель губчека вызывает отца и учиняет ему колоссальный разнос. Только потому, что он знал отца много лет, председатель не отдал его под суд. Леплевский назвал тогда отца мальчишкой и дал ему две недели домашнего ареста.
Но в 1937-м, сидя в камере киевской тюрьмы, отец проходил курс начинающего заключённого, получив место, как положено, у дверей камеры. А это означало «у параши». Очередь к маленькому зарешеченному окну, расположенному в другом конце камеры под самым потолком, продвигалась достаточно быстро. Заключённые, соседи по камере, куда-то исчезали, и куда они пропадали, можно было только догадываться, а вместо них появлялись всё новые и новые жертвы. В камере находились заключенные, которые там, на свободе, имели различное положение, начиная от рядовых рабочих и служащих до партийных и комсомольских руководителей, а также руководителей- хозяйственников всех рангов. Некоторые из заключенных были большевиками с дореволюционным стажем, политкаторжанами, многие были участниками гражданской войны.
Почётное место под окошком занимал старейший заключённый этой камеры, бывший царский офицер, который здесь находился уже много лет. Никто не обращал внимания ни на его брюзжание, ни на его саркастические реплики: – Ну что, большевички, доигрались в свои революции? Я хоть знаю, за что нахожусь здесь, а вы-то?!
Один заключённый, по фамилии Межлаук, был так же, как и его брат, большевиком с дореволюционным стажем, и одним из крупных руководителей Украины. Обладая способностью гипнотического воздействия, Межлаук помогал людям, возвращающимся с допросов, прийти в себя. Это воздействие было особо необходимо для людей, которых втаскивали в камеру сильно избитыми во время допросов и бросали на нары порой в искалеченном состоянии.
7 ноября в камере провели митинг. Стоя в полный рост и глядя вдаль, как в далёкое прошлое, заключённые пели Интернационал, под насмешливым взглядом сидящего вместе с ними царского офицера. Пение начиналось тихо полушёпотом, а затем стало громче и громче. Хмурые лица заключённых становились всё выразительней и торжественней, как будто люди забыли, что с ними происходит и где они находятся. Вся эта картина напоминала сцену абсурда, и, казалось, кроме смеха или горькой улыбки ничего вызывать не могла, но у некоторых заключенных на глазах выступили слёзы. Другие же плакали, откровенно и навзрыд. Это были слёзы горечи, обиды и разочарования.
Мой брат Сева
Разница в возрасте у меня с моим старшим братом Севой небольшая, всего два года и три месяца. Но я должен оговориться, что, когда мы были маленькими, эта разница была для нас очень существенна, и она влияла на наши взаимоотношения. Эту разницу, которая отразилась в наших отношениях, я пронёс через всю свою жизнь. Уважительное отношение к старшему брату, существующее у нас на Кавказе, и в частности в Грузии, имело для нас значение. Должен сказать, что даже сегодня, когда мне семьдесят и Севы уже давно нет, а он ушёл от нас после обширного инфаркта в 44 года, это чувство остаётся, и моё отношение к покойному брату как к старшему продолжает быть неизменным.
С Севой мы вместе росли и воспитывались. Вместе мы ходили в детские садики, и почти всегда учились в одних и тех же школах. В раннем детстве мы дружили с одними и теми же ребятами. У Севы была другая фамилия, он был Друкер, по фамилии его отца от первого брака нашей мамы. Но это никак не сказывалось на наших с ним отношениях. Мы любили друг друга и были дружны. Я думаю, этим отношениям способствовала, прежде всего, наша мама. Мне запомнились мои обращения к родителям, когда мне чего-нибудь хотелось получить: – Мама (или, папа), дай нам с Севой по яблочку.
Одевали нас по возможности одинаково. Когда время наших прогулок заканчивалось и нас со двора или с улицы звали домой, то родители к нам обращались – Севик-Эмик – домой! – И хотя мы не были с братом похожи, и Сева был брюнетом, а я блондином, или, скорей всего, рыжеватым шатеном, то соседи, чтобы не перепутать, звали нас тоже Севик-Эмик. У меня было преимущество – у меня был старший брат! У меня была защита. А это означало, что не было случая, чтобы, если я с кем-нибудь подрался, Сева тут же не вступился бы за меня. И так было всю нашу жизнь.
С учёбой у Севы не всё было блестяще. В шестом классе он отстал от своих одноклассников. Но как показало время, совсем не учёба в школе впоследствии определяет успех дальнейшего специального образования, получения специальности и освоения профессии. Во многом обучение и получение знаний, зависит от уровня преподавания, подготовленности педагогов, специального учебного заведения, нашего желания учиться и прилежания самих студентов или курсантов.
Сева дома в окне на улице Шаумяна 8
В 1955 году мы вместе с братом поступали в Батумское мореходное училище. Конкурс был большой, а преимущества в приёме были у работников плавсостава и выпускников морских школ. В тот год я по конкурсу не прошёл, а Севу приняли кандидатом, как резервного курсанта с дальнейшей возможностью приёма на освободившееся место. Но место так и не появилось, и его зачислили на первый курс судоводительского отделения уже в следующем, 1956 году. Я же продолжал учиться в школе и поступил в училище только после десятого класса в 1957 году.
Так мы друг за другом поступили на судоводительское отделение мореходного училища, были курсантами одной и той же второй роты под командованием майора Владимира Ивановича Кладова, обучались у одних и тех же преподавателей и практически с разницей в восемь месяцев стали специалистами-судоводителями. И вот здесь судьба нас разбросала, что называется, в разные концы нашей действительно необъятной страны. Сева получил назначение на Дальний Восток, в Дальневосточное морское пароходство, а через восемь месяцев меня назначили в Черноморское пароходство, в Одессу. Так же как я, и как большинство выпускников училища Сева, начинал свою работу с должности матроса. В то время на линии Япония-Корея в Дальневосточном пароходстве работали грузопассажирские паромы «Анива» и «Крильон». Сева работал на «Крильоне». Они перевозили корейских репатриантов из Японии в Корею. Вместе с другими отличившимися членами экипажа Сева был награждён корейской медалью.
Когда-то меня учил мой друг, что если тебе становится тоскливо, то ты, поддавшись этому чувству, не должен совершить непростительную ошибку, не должен жениться. Но с моим братом, видимо, рядом не было такого друга, и ему некому было это посоветовать. Одним словом, мой Сева женился. Его жена Валя по профессии была художником-архитектором и преподавала черчение в техникуме. Через соответствующее время она родила ему дочь Татьяну. Сева очень любил свою семью, свою дочь. Он делал всё для того, чтобы его семья хорошо жила и не чувствовала материальных затруднений.
Чтобы иметь возможность получения больших заработков, Сева перешёл в Министерство рыбного хозяйства для работы на судах рыбопромыслового флота. Но в действительности это была очень трудная работа. И главная трудность заключалась в том, что на сравнительно небольших судах, траулерах, они в штормовых условиях северного тихоокеанского побережья, долгими месяцами находясь в плавании, ловили рыбу, либо обеспечивали промысловые суда бункером топлива или воды. Работая на этих судах, моряки получали сравнительно с работниками транспортного флота большие деньги и имели более интенсивное продвижение по служебной лестнице. Так, в 1968 году Сева был уже назначен капитаном на танкер «Артём», а затем переведён на танкер «Эвенск». Эти танкера работали по снабжению рыбопромысловых судов по всему дальневосточному побережью и у берегов Канады. Как капитан Сева сумел в работе добиться хороших результатов. О нём как о передовом капитане писали дальневосточные газеты, в которых публиковались его фотографии. Одним словом, в работе его явно сопровождал успех.
Как-то в Авачинской Губе, где однажды его судно стало на якорь в ожидании улучшения погоды, они обнаружили ручей с чистейшей родниковой водой. Моряки под руководством капитана Всеволода соорудили из парусины жёлоб, подсоединили чистый бункеровочный шланг, конец которого опустили в горловину грузового танка. Подсоединив по системе грузовых трубопроводов остальные грузовые танки, судно приняло полный груз питьевой воды для передачи её судам на промысле. За короткое время их судно неоднократно повторило такое пополнение водой и бункеровку и досрочно выполнило годовой план по обеспечению промсудов. Когда же Всеволод доложил о своём нововведении руководству, его опыт был высоко оценен.
Во Владивостоке они с семьёй получили квартиру. Но нам, его близким, казалось, что Сева уже достаточно времени находится на Дальнем Востоке и пора бы ему подумать о возвращении в родные с детства края, где его ждут родители, брат, близкие. К этому времени я уже тоже стал капитаном и работал главным диспетчером Грузинского пароходства. У меня было хорошее положение в коллективе и соответствующие отношения с руководством. Обо всём этом мы написали Севе и его семье. Сева начал оформление перевода. С просьбой о переводе сына наша мама обратилась к начальнику Грузинского пароходства Анатолию Алексеевичу Качарава, и он в просьбе мамы о переводе сына не отказал. Было решено, что с приездом Сева должен будет пройти проверку знаний в службе мореплавания. Оформив перевод, Сева приехал в Батуми. В Службе безопасности мореплавания он сдал экзамены на капитана судов типа «Аксай», таких же судов, на которых он работал капитаном на Дальнем Востоке. В остальных службах он тоже прошёл собеседования и проверку знаний, получив положительный отзыв и подтверждение Службы мореплавания о готовности к работе капитаном на судах дальнего плавания.
До окончательного переезда семьи в пароходство пришло с Дальнего Востока подтверждение визы на допуск его к работе капитаном на судах загранплавания. Для изучения района плавания и практики работы его направили старшим помощником капитана на танкер «Алексеевка», где капитаном был мой хороший товарищ Тарасов Георгий Сергеевич. Жора знал, что старпомом приходит мой брат, и что он направлен в этой должности временно, чтобы через короткое время подменить его как капитана, уходящего в отпуск. Рейс был в Италию. Однако на подходе к Сардинии, куда на выгрузку направлялось судно, капитан получил шифрограмму, в которой ему сообщалось, что старший помощник Друкер лишён допуска к загранплаванию и было указание, чтобы на берег его в увольнение не выпускать. Этот приказ Жора не выполнил и Сева, ничего не зная, со спокойным сердцем был отпущен в увольнение. В этом рейсе брат купил мне подарки для моей новой машины «Жигули». Это были оплётка на руль, брызговики и красивая рукоятка на переключатель скоростей. Рейс был небольшой, а валютная оплата низкой. Так что я был очень благодарен брату за такой подарок и, главное, за его внимание.
С отходом судна на Чёрное море мне позвонил начальник отдела кадров Григорий Григорьевич Гегенава и сообщил, о том, что у моего брата Севы большая неприятность, что по указанию Комитета госбезопасности Севу с приходом снимают с судна, и рекомендовал мне встретить брата прямо в порту на судне. Встретив судно, я поднялся на борт, повидался с братом, предупредил его, чтобы он не волновался и рассказал ему, что произошло непредвиденное, в котором нам ещё придётся разобраться. Первое, о чём мне стало известно, это сведенье, о письме, которое пришло в Аджарское КГБ из Владивостока.
Когда я зашёл к капитану, там уже находился куратор судна от КГБ майор Нодари Жгенти. Я поздоровался, мы с капитаном переглянулись и молча как бы договорились, что продолжим наш разговор позже, скорей всего, не сейчас и не здесь. В разговоре я как бы невзначай спросил Нодари: – Что случилось, что произошло? – На что он мне ответил: – Ори швилс пицавар, арвици. (клянусь обоими сыновьями, не знаю). – Как выяснилось, он обычно запросто клянётся здоровьем своих сыновей без всякого зазрения совести. В этом впоследствии я сам убеждался неоднократно. Я привёз Севу с чемоданом домой. Дома тоже надо было как-то объяснить такое внезапное списание. Но это сделать уже было легче. Родители всегда поймут и поддержат.
Для того чтобы решить вопрос восстановления визы, надо было, прежде всего, выяснить, что явилось причиной её закрытия. В КГБ, как обычно, сказали, что они ничего не знают, и что в обкоме партии имеется специальная комиссия по визированию, председателем которой является второй секретарь обкома, а секретарём – заведующий промышленно-транспортным отделом. В это время эту должность занимал работник по фамилии Гваришвили, очень симпатичный человек, с которым я был хорошо знаком и был в приятельских отношениях с его детьми, Наргизой и Аликом. Они оба были врачами. Я попросил у него аудиенции, и при встрече он мне рассказал, что письмо на брата из Владивостока написала жена Всеволода Валентина. В письме она информировала о неблагонадёжности мужа, о его переписке с японской женщиной, которая прислала ему письмо, за которое ему пришлось давать объяснение в КГБ Владивостока. Когда письмо жены попало в комиссию обкома с представлением комитета ГБ о закрытии допуска к загранплаванию, то тут же в личном деле была поставлена печать «отстранить». Рассказывая об этом, товарищ Гваришвили тут же пояснил, что если бы ему лично было известно, что речь идёт о моем родном брате, то можно было бы как-то этот вопрос решить иначе. А здесь у брата была указана другая фамилия...
Теперь, когда я рассказал Севе всю правду, то ему надо было урегулировать свои семейные дела. Как я понимал, он, прежде всего, должен был оформить развод. Но всё дело было в том, что Сева не мог себе даже представить и поверить в такое предательство своей жены. А какие ещё доказательства ему нужно было предъявить!
А пока, чтобы не сидеть без работы, ему необходимо было идти в рейс старшим помощником на каботажное судно. Таким судном удобней всего можно было выбрать один из танкеров загранплавания, который периодически меняли, временно используя на каботажных перевозках сырой нефти из Новороссийска или Туапсе на нефтеперерабатывающий завод в Батуми.
Так Сева начал работать старшим помощником капитана на танкере «Бугульма». Работа в каботаже всегда напряжена частотой швартовых операций, погрузкой и выгрузкой сырой нефти – опасного груза. Для штатного экипажа выполнить пару рейсов в каботаже это определённая передышка, возможность побывать дома, пообщаться с семьёй, а для руководства судна ещё и возможность выполнить ряд необходимых ремонтных работ бригадами службы техобслуживания пароходства, пополнить запасы необходимого техснабжения. Благо, что склады находятся тут же в Батуми на причале, и имеется такая возможность судовым специалистам лично пройтись по складам.
Задержать судно для работы в каботаже на срок три месяца, было удобно нам, Службе перевозок, но это не было в интересах визированного экипажа. Узнав, что старший помощник Друкер родной брат Главному диспетчеру Когану, первый помощник по политической части Кашия обратился к капитану, предлагая убрать этого старпома с судна, старпома, который лишён визы загранплавания. Капитаном в это время был назначен наш с братом близкий товарищ Константин Благидзе. Конечно же, капитан не согласился на подобное предложение. Он пытался объяснить помполиту, что старпома прислали потому, что судно было необходимо перевести в каботаж, а не наоборот. Но алчность этого первого помощника, видимо, как и его безнравственность, не имела границ. Вот тогда-то и начались попытки помполита Кашия организовать преследование и очернительство старпома. «Исчезла» книга учёта и движения продуктов, находящаяся у матроса-артельщика. Проверка наличия продуктов, организованная судовым комитетом под руководством помполита, показала недостачу. Под руководством помполита Кашия было написано письмо в бухгалтерию и Комитет государственной безопасности, где акцентировалась ответственность старшего помощника за недостачу. Но у старпома в папке находился документ, где матрос-артельщик, как это положено, расписывался о принятии судовой артелки с продуктами на его личное и ответственное хранение. Таким образом, благодаря стараниям помполита, его безграмотности, дело довели до суда, где бедного матроса-артельщика, правда, условно, но приговорили к двум годам тюрьмы. Увидев такую недоброжелательность и окружающую его обстановку, Сева решил уволиться из пароходства и вернуться на Дальний Восток.
На Дальнем Востоке его приняли на работу капитаном судов Минрыбхоза, где он и раньше проработал капитаном много лет. Его назначили на рыбопоисковое судно, в обязанности которого входило исследование движения косяков рыбы по северному району Тихого океана и передача этой информации руководству промыслом для направления рыбопромысловых судов в эти регионы.
В это время Сева выяснил до конца свои отношения с семьёй, оформил развод и был свободен. Теперь его на Востоке уже больше ничего не держало, и он мог уже без каких-либо угрызений совести выехать в Батуми. К этому времени ему уже исполнилось 39 лет, у него был большой жизненный опыт и хорошая практика капитанской работы. Дочери его Татьяне к этому времени уже исполнилось 18 лет, и у него уже не было юридической ответственности за её материальную поддержку. Что же касается моральной стороны вопроса, то дочь уже давно целиком и полностью поддерживала сторону матери и точно так же смотрела на отца только как на источник материальных благ.
Вот таким уже свободным человеком мы встретили капитана Всеволода Ионовича Друкера, когда он вторично вернулся домой с Дальнего Востока. Всеволод решил свою трудовую деятельность начать в Батумском порту.
Капитаном Батумского морского порта в это время был Халил Байрамовмч Пшанава. Побеседовав с Севой и убедившись в его хорошей подготовке, капитан порта сообщил ему, что в штате есть только одна вакантная должность – это сменный капитан порта. В его обязанность входила ответственность за соблюдение судами требований безопасности мореплавания в порту во время его дежурства. Это означает проведение проверки судов, находящихся в порту, их оборудования и аварийно-спасательного снабжения, пожаробезопасности и знания экипажами обязанностей по тревогам, их умения бороться с пожарами и водой. Проверка мостика и штурманского состава заключалась в проверке соответствия корректуры карт и пособий, правильности безопасной прокладки курсов и определения места судна на переходе. Всё больше внимания в последние годы стали уделять исполнению судами требований Правил предупреждения загрязнения моря, разливов нефти и нефтепродуктов за борт. Выполнение всех этих требований обязывало самого инспектора постоянно работать над собой, поддерживать свои знания на должном уровне. И как выяснилось, у Севы была отличная дальневосточная капитанская подготовка.
Жизнь продолжалась, работа шла своим чередом, появились новые знакомства, девушки. Так, Сева познакомился с Леной Гуткиной. Они стали встречаться. Лена была химиком и работала научным работником в филиале московского Научно-исследовательского института. Спустя какое-то время их встречи приняли довольно определённый характер, который привёл молодых людей в загс. Одним из свидетелей со стороны жениха был наш друг Кемал Джинчарадзе, а со стороны Лены свидетельницей была её подруга Света Когуашвили. Свадьбу сыграли в зале ресторана «Аджария» на третьем этаже. Так уж получилось, что назначенный нами тамада Зия Хайдаров, из-за сердечного приступа этого задания выполнить не сумел, и мне пришлось эту миссию принять на себя. Начались провозглашения тостов, где не должны быть упущены главные традиционные моменты и их очерёдность. Ритуальные тосты должны быть интересными, чтобы в них присутствовали в равной степени и пафос торжества, и юмор, и местный колорит. Не знаю, в какой степени мне в тот раз удалось руководить застольем, но всё, как мне казалось, проходило нормально и современно. Когда же, к удовольствию молодёжи, я сделал перерыв в застолье и всех пригласил к танцам, то тут и произошло, то, чего на еврейских свадьбах обычно не бывает. У нас отдыхал мой дядя Серёжа из Москвы и на свадьбу он пришёл с дочерью своей Московской приятельницы, которая отдыхала вместе с ним. Эту девушку пригласил на танец один из сотрудников, работавших с Леной. Я зорко наблюдал за порядком в зале и поведением танцующих пар, и мне не понравилось, как этой девице на одно место опустилась рука молодого человека. Я незаметно убрал его руку, положив её на плечо его партнёрши. Но ему моего намёка было недостаточно, и он тут же повторил свой жест. Я, конечно, понимал, что танцы проходят в ресторане, где каждый танцует, как ему это нравится и как позволяет ему партнёр. Но это была свадьба, семейное торжество. И здесь, как я считал, должны были соблюдаться правила поведения такие же, как и в семейном доме. И я дал ему по физиономии. А в это время рядом с ними танцевала новая семейная пара, и жених тут же залепил этому гостю с другой стороны. Я погнался за убегающим «Дон Жуаном». Тот успел выскочить из ресторана. В общем, был маленький скандальчик. Мне сказали, что на свадьбе это положено, но только на гурийской свадьбе. Но мы-то не вспыльчивые гурийцы, а евреи! Но, как выяснилось, по ментальности мы оказались всё-таки больше грузины. Жаль только, что после этого тарарама у моего брата приболело сердце, а ещё очень перенервничала наша с Севой бабушка Феня.
Первого сентября 1978 года Лена родила Севе сына Лёвушку. Это увеличение семейства принесло нам всем близким и родным радость. Ребёнку уделялось много внимания, как родителями, так и бабушками. Ребёнок был ухожен, с ним много гуляли, играли, воспитывали. Дедушка Миша приучал ребёнка с раннего детства к труду и первое, что он сделал – это дал ему в руки молоток.
А в это время Сева всё больше и больше ощущал необходимость и желание вернуться на мостик, к своей капитанской работе. Получив на службе необходимые рекомендации по оформлению документов для визирования, он продолжал трудиться в своей конторе капитана порта. Для работы капитаном судов загранплавания в пароходстве было необходимо иметь высшее морское образование, и Сева поступил на заочный факультет Новороссийского высшего мореходного училища. Когда все проверки документов компетентными органами закончились и в отделе кадров подтвердили открытие допуска для работы на судах загранплавания, Сева поблагодарил своё руководство и своего непосредственного начальника – капитана порта за хорошее отношение, и он был переведён на работу в пароходство.
Сначала его направили капитаном на каботажный танкер «Надежда Курченко». Судно работало на северо-западе Чёрного моря. В первый рейс с Севой как капитаном вышел Главный штурман Службы безопасности мореплавания Геннадий Алексеевич Шурыгин, наш преподаватель морских наук в мореходном училище. Вернувшись с судна, Геннадий Алексеевич восторгался спокойствием и выдержкой Всеволода как капитана, его умению управлять судном в сложных навигационных условиях. Геннадию Алексеевичу было понятно, что такому умению способствовала дальневосточная практика капитана. После этого судна Севе предложили направиться старшим помощником на танкер «Изяслав», уходящий в свой последний рейс на списание судна, и его, как у нас называли, «отправляли на иголки». Многие моряки с удовольствием идут на такие суда, так как при передаче судна в иностранном порту экипажу порой оплачивают командировочные за несколько дней стоянки судна. Перед отходом судно десять дней стояло в базовом батумском порту и разоружалось. С судна были сняты и перевезены на склады пароходства многие материальные ценности, запчасти. Перед самым отходом внезапно Севу сменил другой старший помощник, Гела Шервашидзе, который, как видно, имел возможность выбирать себе суда... Это всё выглядело отвратительно, грязно. Раньше я не замечал таких случаев, хотя, возможно они и были в пароходстве. Этот старший помощник, по всей вероятности, собирался провести какие-то махинации во время передачи судна, но первым помощником капитана в рейсе был сокурсник Севы и наш общий с ним товарищ, порядочный парень Карелашвили Ким. Он понял, какое безобразие допустили по отношению к Севе кадровики и лично сам новый старпом. Ким предупредил Гелу, что он будет бдительно наблюдать за его действиями. Новый старпом понял, что Ким Ильич не шутит и при обнаружении с его стороны нарушения он по возвращению экипажа в Батуми передаст его властям. По приходу в один из промежуточных портов захода новый старший помощник сказался больным, был снят карантинными властями и отправлен домой.
Через какое-то время Всеволода направили старшим помощником на танкер «Победа Октября». Капитаном на этом судне был Геннадий Гудошник,- мягко говоря, выпивающий человек, который часто появлялся в кают-компании и на мостике в нетрезвом состоянии. С экипажем он вёл себя вызывающе. Первым помощником к нему направили бывшего начальника Навигационной камеры Валентина Зенайшвили. Валю я знал много лет, и мне трудно было представить, как Валентин, принципиальный человек, выдерживал в рейсе такое поведение этого капитана. Но как оказалось, выдержка у него не была безграничной, и Валю привезли с Кубы в цинковом гробу. У капитана происходили частые инциденты с экипажем. Экипаж с приходом подал жалобу руководству и в партком о поведении капитана и его злоупотреблениях. Когда же перед заседанием руководства пароходства и парткома по этому вопросу я встретил капитана Гудошника, то он сказал мне, чтобы я предупредил своего брата о том, чтобы тот не поддерживал возмущённый экипаж и что это в личных интересах Всеволода.
– Это всё равно бесполезно, так как у меня «всё оговорено, всё схвачено». – Сказал он, и как выяснилось, Гудошник оказался прав. Когда Всеволод как старший помощник подтвердил справедливость жалоб членов экипажа на поведение капитана, то начальник пароходства задал ему вопрос о том, где же был в это время старший помощник! И на этом основании сделал вывод, что старший помощник вёл себя как посторонний на судне человек. Такое обвинение, как говорят перенос с больной головы на здоровую, не могло не сказаться на нервах и состоянии здоровья любого человека. Интересно, а как мог в рейсе повлиять новый старший помощник на поведение штатного капитана, потерявшего человеческий облик? Тем более что этот старший помощник был сам опытным капитаном! Так, с тяжёлым сердцем мой брат сошёл в отпуск и на отгул выходных дней.
Находясь в отгуле, Сева решил пройти курсы автовождения. Успешно сдав теоретический курс, в перерыве между экзаменами, пообедав в доме нашего друга и коллеги Нарушвили Вовы, они вместе возвращались к месту начинающегося экзамена по практике вождения автомобиля. По дороге Сева положил таблетку валидола под язык, а когда они уже дошли до места и остановились, то он замертво упал. Как признал патологоанатом, у Севы произошёл обширный инфаркт. Это случилось 28 августа 1982 года, за три дня до того, как 1 сентября его сыну Лёве исполнилось четыре года, только четыре года!
С тех пор прошло почти 28 лет. Моя семья, как и семья моего брата, живёт в Израиле. Наши дети отслужили в Армии обороны Израиля и офицерами ушли в запас. Получив полное высшее образование, мой племянник, сын моего брата Лев Друкер, магистр экономики, в свой 31 год заведует отделом в Министерстве финансов государства Израиль и заочно учится в докторантуре при Иерусалимском университете. Его двоюродный брат, мой сын Давид, которому уже 25 лет и он капитан армии Израиля в запасе, к своему диплому бакалавра по химии он присоединил диплом о высшем образовании, диплом магистра по менеджменту и управлению бизнесом. Я рад тому, что братья не теряют отношений и поддерживают эту братскую связь, и с грустью думаю о том, как бы этому радовался мой брат Сева.
[1] © Эмиль Коган, Хайфа, 2011.
Главы из книги «Семейные хроники»[1]
Кальмановичи
Моим родителям
Когану Израилю Захаровичу
и Коган (Кальманович) Кларе Моисеевне
с уважением и любовью посвящается
После смерти Сталина 5 марта 1953 года и осуждения сталинского опричника Лаврентия Берия прошло два года. Наступали новые времена. Это было время, когда появились первые ласточки политической оттепели. Оттепель чувствовалась во всём. Но прежде всего она ощущалась в оттаивании заиндевевших от пронизывающего холода и леденящего души людей сталинского режима. Она стала проявляться и в начавшемся брожении умов. Для нашей семьи оттепель была ощутима и ещё тем, что была связана с освобождением людей из лагерей, в том числе наших близких, и среди них моего дедушки Моисея Клементьевича Кальмановича. Дедушка был осуждён по политической статье в период антисемитского разгула в стране, связанного с процессом врачей. Тогда в Москве были оклеветаны, обвинены во вредительстве и отправлены в тюрьмы виднейшие советские врачи и профессура. Но мой дедушка Миша не был ни научным работником, ни врачом. Он был всего лишь мастеровым человеком, рабочим, и вместе с другими старыми людьми еврейской национальности из нашего города был осуждён, посажен в тюрьму, а затем отправлен в лагерь. За сфабрикованные дела и осуждение ни в чём не повинных людей работники органов Госбезопасности получали ордена и звания. Таким «политическим преступником», осуждённым на 8 лет, оказался и мой дедушка. Он был отправлен в лагерь, в город Рустави, расположенный недалеко от Тбилиси. Арест его был проведен, как казалось нам необычным способом, хотя, как потом выяснилось, для этого мероприятия в стране была совершенно обычная «установившаяся метода». Аресты проводились, когда большинство людей уже спали. Бабушка и дедушка жили на втором этаже, а наша семья – под ними, на первом. К дедушке постучались. И на его вопрос: «Кто там?» – ответил знакомый ему голос чекиста по фамилии Пхакадзе. – «Дядя Миша, это я, Отари Пхакадзе. У нас закрылась дверь, и мы никак не можем её открыть, а нам необходимо срочно войти в кабинет». Дедушка и раньше выполнял их заказы. Он был в городе единственным специалистом по изготовлению ключей к замкам дверей и сейфов. И на этот раз, не подозревая ничего дурного, дедушка, седовласый человек, которому уже было около семидесяти, оделся, открыл им дверь, и впустил «гостей» в дом. Когда же он подошёл к своей сумке с инструментами, то один из вошедших гебешников ему говорит: – «Дядя Миша, там у нас в управлении есть все инструменты. Так что с собой брать ничего не надо».
Моя мама почувствовала, что наверху, на втором этаже, происходит что-то неладное и, накинув халат, взбежала по лестнице. Мы жили в далеко не простые времена, и, увидев, что дедушку уводят, мама поняла, а скорее почувствовала происходящее.
С утра мама уже обратилась к адвокату. Но ни один адвокат помочь в таких делах не мог. Такие дела органами безопасности были запланированы и рассматривались практически как готовые, с предсказуемым результатом. Однако это не означало, что мы могли отказаться от ничего не дающей защиты. Ни адвокаты, ни обвиняемая сторона не только не могли (защита предусмотрена законом), но и не хотели от неё отказываться. Для нас какой-никакой, а всё-таки защитник, а для адвоката – это всё-таки заработок. И, конечно же, защита ничего не дала, и дедушку осудили, осудили на 8 лет заключения в лагерях по 58-й статье Уголовного кодекса. Основанием для вынесения такого приговора послужил полученный МГБ ими же заказанный донос от двух наших соседей по дому, евреев по национальности Гилина и Зонда, а также «подсадной утки» – армянина, кажется Мнацаканяна, штатного провокатора госбезопасности. Они свидетельствовали о том, что дедушка слушал «Голос Израиля» и рассказывал анекдоты антисоветского характера.
Со смертью Сталина и осуждением Берия начался в стране этап ожидания перемен, в том числе и в лагерях ГУЛАГА. От праздника к празднику, от одной юбилейной даты к другой в лагерях и тюрьмах шли постоянные разговоры о предстоящей амнистии. Но на сей раз разговоры были небезосновательны.
Осуждая дедушку, власти, представляемые органами госбезопасности, не могли забыть ему того, что его братья Арон и Иосиф в 1921 году, покинули страну и жили в Америке.
В то время, когда они уезжали, Грузией ещё руководили меньшевики, и республика ещё не входила в состав Российской Советской Федерации. Дедушкины братья на пароходе отправились в Стамбул, а затем уже перебрались в Америку. А сюжет их переезда начался с того дня, когда наш город с гастролями посетила молодая, интересная женщина и, по всей видимости, талантливая пианистка. Дедушкин брат Арон, уже богатый и ещё не женатый молодой человек, принял участие в организации её концертов. Он стал за ней ухаживать, делая дорогие подарки. Сильно увлёкшись, он не замечал её прохладного к себе отношения, (которое и не могло быть другим, учитывая их разный уровень образованности) и через некоторое время Арон сделал ей предложение. Сыграли свадьбу как положено у евреев, с хупой, с приглашёнными гостями, музыкой и танцами. А через положенный срок она родила ему сына.
В этот период события развивались следующим образом. Из-за кровавых сражений Гражданской войны, голода и холода, охватившего города и сёла России, большой поток людей, устремился на юг. В это время в Батуми в ожидании, когда восстановится мирная жизнь, скопилось множество людей. Люди жили в надежде, ожидая, когда они смогут вернуться в Россию, в свои дома, в свои имения. Но проходило время, и люди стали понимать тщетность своих надежд, ожиданий и несбыточность такой мечты. И тогда этот поток людей потянулся дальше, на Запад.
Молодая жена всё настойчивей и настойчивей агитировала своего мужа Арона уехать на Запад. Мамин дядя никуда за границу уезжать не собирался, но, уступая настоятельным просьбам жены, решил с ней перебраться в Стамбул. С ним на Запад готовился к отъезду и его младший брат Ися.
Ися работал танцовщиком. Балету он обучался в Одессе, и к тому времени многие из его друзей уже танцевали в Париже и Америке. Посещая семью своего брата Миши, моего дедушки, Ися познакомил домашних со своим другом, танцовщиком Мордкиным, который предложил дедушке отпустить мою маму для обучения хореографии. Но дедушка и слышать об этом не хотел. О том, чтобы отпустить из дому свою любимую младшую доченьку, не могло быть и речи! Да, действительно, Мордкин, этот друг дяди Иси, был в то время одним из самых известных танцовщиков в мире. А дядя в тот период и сам танцевал в паре со знаменитой танцовщицей Айседорой Дункан, той самой Айседорой, которая впоследствии стала женой Сергея Есенина. Но для дедушки всё это не было причиной, для того чтобы с ними куда-то отпускать свою дочь.
И вот наступил день отхода пассажирского судна за границу. На причале Батумского порта скопились отъезжающие и провожающие их люди. Когда братья Кальманович – Арон вместе с женой и ребёнком и младший брат Ися – уже были на судне, к борту подошла моя бабушка Феня. Она передала им на дорогу большую корзину с фруктами. Портовые власти позволили передать отъезжающим эту корзину. Через полчаса судно отошло от причала и торжественно направилось к выходу из порта. У близких людей на глазах были слёзы. Все понимали, что они прощаются с дорогими им людьми и, возможно, навсегда. В большинстве случаев это так и было. Никто, кроме близких родственников, не знал, что в корзине с фруктами находились все ценности Арона, все ювелирные изделия из его магазина.
В Стамбуле на первое время Арон со своей семьёй снял небольшую, но удобную квартиру. В городе было много эмигрантов из России. Они проживали свои уцелевшие ценности, продавая их местным скупщикам за бесценок. Так что продавать все свои ювелирные изделия в настоящий момент Арону не имело смысла. Но вопрос дальнейших его действий решился сам собой. Однажды, вернувшись домой, Арон вместо жены в квартире нашёл своего маленького сына и записку, в которой жена сообщала о том, что уезжает в Америку, где собирается найти своего кузена, которого она любит и к которому стремится всю жизнь. Она специально вышла замуж за Арона, состоятельного человека, чтобы у неё появилась возможность уехать в Америку. О том, что на попечении Арона остаётся их маленький ребёнок и о том, что «на всякий случай» она прихватила с собой почти всё его состояние, в записке не было ни слова. Оставшись без средств, дядя Арон тоже решает уехать в Америку, в страну мечтаний и грёз, прибежище всех прожектёров, оставляющих родину и отправляющихся в неизвестность в поисках счастья. Из их писем, которые получали оставшиеся в стране близкие, мой дедушка, его брат Мотя и сёстры Вера и Аня, узнавали, что оба их брата поселились в Америке. В начале своего пребывания Ися танцевал в балетной труппе знаменитого хореографа Фокина, где в ту пору солировал его друг Мордкин. Но через какое-то время дядя уехал в Париж, где усердно обучался живописи во французской Академии художеств. После окончания учёбы он вернулся в Америку, участвовал в выставках, сам устраивал вернисажи и вскоре стал достаточно известным художником. Он много работал и выставлял свои произведения под псевдонимом Исидор Донской-Кальман. О его выставках неоднократно писала американская пресса и прежде всего русскоязычная газета «Новое русское слово». Работы Исаака раскупались частными коллекционерами и государственными выставочными музеями, в том числе и американским Национальным музеем «Метрополитен». Он никогда так и не женился, и прожил жизнь холостяком. В нашей квартире на стене среди немногочисленных картин выставлены две акварели, которые когда-то были написаны и подарены дядей Исей. Одна из них написана во Франции, на курорте Ницца. Это этюд, изображающий пожилого человека, отдыхающего на скамейке. Скорее всего, на ней изображён сам автор среди зелени и цветов, посаженных вдоль живописной аллеи. Вторая акварель – это вид уютного квартала Парижа, где с одной стороны расположено красивое гостиничное здание с магазином внизу и мансардой под крышей. С другой стороны, через улицу, расположено сооружение, напоминающее здание театра, а посредине, на проезжей части, между зданиями, стоит одинокая фигура полицейского.
Однажды, это было в середине шестидесятых, дядя Исаак, прибыл в Батуми по туристической путёвке и остановился в гостинице «Интурист». Таково было требование для туристов из Америки. Несмотря на его отличное знание русского языка, к нему приставили переводчицу по имени Циала, поставили флажок США на его столик в ресторане – одним словом, проявили к нему большое внимание. Я даже сказал бы, слишком большое! Думаю, что дяде было тоже всё понятно, но таковы были условия, по которым ему предлагалось играть.
– Вы не волнуйтесь, – предупреждал он нас. – Я считаюсь прогрессивным художником, и поэтому у вас не будет никаких неприятностей в связи с моим приездом. Во всём облике дяди чувствовалось, что он уставший от жизни человек. Двигался он медленно, говорил без особых эмоциональных порывов, которые, как мне казалось, должны быть у художника. До Сочи, где дядю уже ждал пассажирский пароход, его провожали брат и сестра, дедушка Миша и тётя Аня. Как рассказывал дедушка, у дяди Иси во время проводов постоянно было чувство страха, от ощущения, что его могут не выпустить из страны. Увы, сохранилось у многих эмигрантов чувство страха к стране, которая никогда не отличалась правилами хорошего тона и особой политкорректностью по отношению к иностранцам, особенно российского происхождения.
Когда же мы получили известие, что в день вернисажа на одной из очередных его выставок в Сан-Франциско, штат Калифорния, возник пожар и дядя вскоре скончался от инфаркта, то сообщить об этом его брату, моему дедушке, мы не могли. Он в это время был при смерти, болел раком, и уже был с метастазами. Востребовать картины, оставшиеся после его смерти, как предлагал его адвокат, мы не могли, по совершенно понятной причине. Мы – я и мой брат Сева – были моряками загранплавания, советскими капитанами загранплавания, имеющими допуски к секретности. Связь с родственниками, живущими заграницей, считалась не просто нежелательной, а практически была исключена. Хотя, как известно, в КГБ обо всём были осведомлены. И они могли воспользоваться этой информацией, когда посчитают это нужным. Так мы постоянно жили и работали, находясь под дамокловым мечом...
Другой брат дедушки, Арон, поселившийся в Чикаго, поступил на работу ювелиром на фабрику. Там он познакомился с еврейской девушкой российского происхождения, женился на ней, и у них образовалась счастливая семья, и родился ещё один сын, так что теперь у них уже было двое детей. Это всё, что мне было о них известно, и ещё, что в Америке их фамилия уже звучала по-американски, – Кальман.
На одной из пожелтевших от времени фотографий в нашем семейном альбоме запечатлён двадцать первый год. На фоне нашего дома по улице Комаровской, позже переименованной в Шаумяна, похоронная процессия. Хоронили мою прабабушку Идес, и вокруг собрались её дети, родственники и друзья. Моя мама, маленькая девочка на руках у своего дяди, дедушкиного брата Матвея. Эти дни совпали с холодными январскими днями смерти Ленина и его похорон в Москве.
Батуми
25 августа 1878 года город Батуми вместе со всей территорией Аджарии воссоединился с Грузией и вошёл в состав Российской Империи. Это было время успешного развития торговли и промышленности региона. Батуми соединился железной дорогой с Баку и Тбилиси. Ему был присвоен статус порто-франко, а в 1885 году была окончена реконструкция батумского порта, что превратило его в порт мирового значения. Через Батумский порт Бакинская нефть стала экспортироваться в различные страны мира. В 1888 году Батуми был присвоен статус города и первым главой его стал К. Гавровский. Город развивался и становился всё больше и красивее, он имел достаточно правильную планировку. Украшением города стали новые построенные жилые здания и общественные сооружения. В честь победы над Турцией был воздвигнут прекрасный православный собор Александра Невского, с четырёх сторон украшенный старинными пушками. Рядом с собором вдоль берега моря располагались аллеи Приморского парка. Собор был внушительных размеров, красив, с устремлёнными в небо высокими куполами и ажурно отлитыми крестами. Он был построен известным архитектором, построившим также знаменитый православный собор в Варне. Собор в хорошую погоду можно было видеть из города Поти, расположенного от Батуми на довольно далёком расстоянии. Густым колокольным басом главного колокола и красивым перезвоном малых колоколов собор извещал граждан города о времени, а в воскресные и праздничные дни приглашал свою паству к церковной службе. Другая православная церковь, которая в ту пору считалась греческой, находилась в центральной части города. В воскресные и праздничные дни люди, одетые в модно пошитые одежды, прогуливались по улице, проходившей рядом с собором вдоль аллеи Приморского бульвара. Небольшими стайками пролетали мальчики-гимназисты, одетые в свои мундиры. Тут же прогуливались очаровательные девочки-гимназистки, хихикая, с любопытством и лукавством посматривая в сторону мальчиков. С чувством собственного достоинства прохаживались семейные пары горожан в своих нарядных цивильных костюмах и платьях, окруженные празднично одетыми детками.
Кроме Православного собора, в центре города на Дондук-Корсаковской улице находилась армянская григорианская церковь. Ближе к бульвару были построены и стояли как украшение города дом купца Сабаева, а рядом дом известного врача, основателя городской детской поликлиники доктора Черткова и ряд других зданий. На площади Азизьё расположилась мусульманская мечеть Азизьё с минаретами. Отсюда в сторону озера Нури и расположенного вокруг него городского парка протянулся центральный Марийский проспект, вдоль которого расположились прекрасные здания, созданные известными архитекторами. Среди других сооружений выделялся своей красотой и изяществом выстроенный на Комаровской улице и окружённый великолепным забором грандиозный католический костёл. Большая еврейская синагога располагалась недалеко от железнодорожного вокзала.
Ветка Батумской железной дороги была построена известным русским писателем и инженером-путейцем Гарином-Михайловским. Дорога проходила через туннель, проложенный сквозь скальный выступ Зеленого Мыса. Далее она шла через поселок Махинджаури, мимо старинной крепости, построенной ещё при Царице Тамар, по небольшому мосту через маленькую речку Барцхана. Затем дорога следовала вдоль береговой черты и морского порта, по городской набережной, справа, оставляя складские сооружения и здание таможни, а слева – красивое здание гостиницы «Европа», затем, как бы возвращаясь, она шла через площадь Азизьё и сворачивала влево по Тифлисской улице, направляясь к железнодорожному вокзалу.
Нельзя сказать, что люди в городе были очень религиозными. Но каждая семья отмечала свои религиозные праздники, и этим, отдавала дань уважения своим национальным традициям. На семейное празднование приглашались в гости: родственники, соседи, друзья, независимо от их национальности и вероисповедания. В Батуми это взаимное посещение стало обычным явлением и общепринятой интернациональной традицией. Люди радовались всем праздникам, сопровождающимся красивыми обрядами и, самое главное, вкусными угощениями. И кто будет отрицать своё неравнодушие к аджарской пахлаве или ачме? Или, может, кто-нибудь откажется от грузинского холодного сациви и горячего хачапури? Я не упомню армянского стола, где не было бы миниатюрных голубцов, в молодых виноградных листьях, называемых долма. С ними соседствовала и тонко наструганная колбаса суджук и тонко нарезанная сухая пастрома. А в конце каждого застолья выпивалась чашечка ароматного чёрного греческого кофе, почему-то называемого турецким. Не помню, чтобы кто-нибудь отказывался от сладостей, испеченных из перемолотой еврейской мацы или от традиционной фаршированной рыбы «гефилте фиш». И это несмотря на то, что ещё не до конца был изжит миф о том, что тесто для этой мацы евреи замешивают на крови христианских младенцев. Обычно не имевшие привычку есть первые блюда, местные коренные жители приучились и, можно сказать, у них вошло в традицию, варить русско-украинские борщи. Так традиционные национальные блюда превратились в обычное и праздничное меню всех людей, населяющих Батуми, независимо от их национальной принадлежности. Вот здесь, за этими дружескими столами и вырастала та дружба, та настоящая общность людей, которая всё ещё продолжается и называется: ба-тум-ца-ми!
Семейство Кальмановичей из Феодосии перебралось в Батуми в конце семидесятых годов девятнадцатого века. У модного портного Калмана Кальмановича и его жены Идес была большая семья, две дочери и четверо сыновей. В его мастерской одевались богатые и видные люди города. Сам Калман был импозантным видным мужчиной, с хорошей осанкой, всегда одетым с иголочки и по моде. Его лицо окаймляла седая окладистая борода, расчёсанная по-скобелевски в обе стороны. Его супруга Идес, бабушка моей мамы, уже слегка пополневшая, но всё ещё сохраняющая статность интересная женщина, под стать своему мужу тоже всегда носила нарядные платья. Голову её украшала аккуратно уложенная высокая причёска. Это была очень интересная пара. И, несмотря на родившихся у них пятерых детей, говорят, что совместная жизнь у них складывалась не всегда и не совсем дружно.
На заработки портного, пусть даже очень хорошего, каким был Калман, содержать такую большую семью было нелегко. И вот их дети один за другим идут в подмастерья. Мой дедушка Миша в восемь лет поступает в слесарную мастерскую к мастеру Трегубову. А его братья Матвей и Арон – к ювелиру. Самый младший Ися уже позднее поступает в Одесскую художественную школу. Мотя и Арон впоследствии становятся ювелирами, открывают свой ювелирный магазин и там же мастерскую по изготовлению ювелирных изделий. Дедушка, пройдя обучение в слесарной мастерской у Трегубова, начинает работать мотористом на электростанции. В 1902 году за участие в батумских рабочих волнениях и массовых стачках его увольняют с работы. Дедушка меняет одно место работы за другим и, наконец, нанимается на работу машинистом на пароход Российской акционерной пароходной компании РОПИТ. Незадолго до ухода в море он стал ухаживать за моей бабушкой Феней. В первом же своём рейсе дедушка накупил подарки своей невесте. Но, несмотря на подарки, привезённые дедушкой Мишей из заграничного плавания, бабушка не согласилась выходить за него замуж как за моряка, и ему пришлось списаться на берег. Так у дедушки не сложилась морская карьера, и он всю жизнь проработал слесарем на различных береговых предприятиях. Иногда он по приглашению работал в Тбилиси, а иногда в Поти, но всегда на берегу. Но дедушка навсегда сохранил в своей памяти уважительное отношение к морякам и любовь к морю. Позже дедушка стал работать как мастер-слесарь самостоятельно, выполняя индивидуальные и различные производственные заказы.
Его братья Мотя и Арон, работая ювелирами, к этому времени сколотили неплохой капитал. Мотя приобретал недвижимость. Он купил для всей семьи большой двухэтажный дом в Батуми по улице Комаровская, дом № 8 (потом улица Шаумяна). Этот дом располагался за полквартала от Мариинского проспекта и за один квартал от входа на Приморский бульвар. Посреди дома были установлены красивые резные парадные двери, открывающие вход к просторному подъезду и широкой светлой лестнице, ведущей к квартирам бельэтажа. Дальше эта лестница по ступенькам с удобными деревянными перилами вела на второй этаж. Со стороны улицы были два удобных балкона, расположенных по обе стороны над парадными дверьми.
У нашего дома по ул. Шаумяна 8. Тётя Галя, мама, папа и тётя Рахиль
С этих балконов открывался вид на город и бульвар, откуда сквозь сосновую аллею просвечивалась голубизна моря. В противоположную сторону с балконов открывался вид на Батум-гору, утопающую в зелени деревьев. Третий балкон на улицу был построен соседями, новыми владельцами в семидесятые годы двадцатого века, когда дом был уже давно национализирован. Кроме того, один балкон смотрел на двор. Каменный забор ограждал от улицы двор, на котором вдоль забора росли мандариновые, лимонные деревья, а внутри его возвышались высокая пальма, каштановое дерево и огромная ветвистая магнолия. В глубине двора располагались флигельные постройки, в которых ютились семьи армянских беженцев, поселившиеся здесь из районов Турции во время турецко-армянской резни. Позднее здесь обосновались и российские беженцы, оставившие там, в России, свои квартиры и дома. Это были люди, убежавшие от холода, голода и репрессий советской власти.
Кроме дома на Комаровской, приобретённого для своей семьи, дядя Мотя покупал дома и в Екатеринодаре (Краснодаре), откуда родом была его жена Варя. Тётя Варя после прохождения гиюра, обряда принятия иудаизма, получила еврейское имя Ева. Надо сказать, что новое присвоенное имя не очень сочеталось с её внешностью и говором. Но это не мешало ей полностью влиться в семью мужа, полюбить её и быть любимой своими еврейскими родственниками.
В то время Мотя увлекался карточной игрой и по-крупному играл в Москве, Стамбуле, Тбилиси, Баку и других городах, куда обычно съезжались игроки и где устраивались эти игры. Когорта игроков знала друг друга и, играя между собой, они, как говорят, играли честную игру, хотя поговаривают, что у каждого из них «был спрятан в рукаве свой туз».
Как уже говорилось, после революции и Гражданской войны, убегая от убийств, разрухи, холода и голода, в Батуми потянулись тысячи россиян. Город не мог безболезненно принять и растворить такое количество людей. Это по большей части была интеллигенция. Можно только представить, как трудно этим людям здесь на юге жилось, когда у них заканчивались деньги и вещи, которые они могли продать или обменять на продукты. Беженцы с Кубани обычно были людьми, привыкшими к труду на земле. Поселившись по окраинам города, они осушали заболоченные участки земли, строили себе домики. Постепенно они стали приводить эти участки в состояние, пригодное для земледелия, и начали их обрабатывать. Так стала заселяться часть города, впоследствии называемая Чаобой (болотом). Это хоть в какой-то степени давало новым поселенцам средства к существованию.
Семья моей мамы расположилась в дядином многоквартирном доме. Этот дом раньше принадлежал семейству Иванян и был у них куплен дедушкиным братом Матвеем. Квартиры в этом доме, кроме самого дяди, занимали члены семейства Кальмановичей. Здесь жили родные Матвея во главе с мамой Идес. Отдельные квартиры занимали его сёстры Вера и Аня. Моим дедушке с бабушкой была выделена квартира на втором этаже. Это была одна большая комната, с выходом на балкон. В ней они жили с тремя детьми. Старшую дочь звали Рахиль, сына - Веньямин, а самую младшую дочь звали Клара – это была моя мама. Маме тогда было четыре года.
Маму с детства мучила малярия, которая была здесь сильно распространена из-за заболоченных окрестностей Батуми. Местные власти много внимания уделяли борьбе с этим заболеванием. В Батуми и его окрестностях было посажено множество эвкалиптов, впитывающих много влаги и осушающих заболоченные места. Борьбу с распространившимся заболеванием малярии возглавил доктор Гигинейшвили. Он открыл в городе антималярийный центр, которым руководил много лет. Так было покончено в городе с часто появлявшимися эпидемическими вспышками малярии. Среди многочисленных вылеченных и благодарных доктору Гигинейшвили больных, была и моя мама. Должен сказать, что в нашем городе действительно в течение долгих лет практиковали выдающиеся врачи. Так, основателем детской поликлиники, подарившим городу и само здание поликлиники по Тифлисской (Бараташвили) улице был доктор Чертков. Доктор Триандафилидис был, как впоследствии и его дочь, знаменитым врачом, исцелившим множество больных в Батуми и его окрестностях. Надолго в памяти батумцев оставались имена доктора Маркова, женщины доктора Гоник, организатора физиотерапевтической больницы доктора Макария Авельевича (Макарика) Тер-Минасова и основателя хирургического отделения Областной больницы знаменитого доктора Макацария.
Не только своими врачами могли гордиться в то время жители города. В Батуми были превосходные педагоги. Школа, в которой впоследствии училась моя мама, – это бывшая женская гимназия. Уже в наше время это была грузинская школа № 1. Но в те времена, когда в ней училась моя мама, школа была русско-грузинская. В ней были классы с обучением, на русском языке, и классы с обучением на грузинском. Поэтому все ученики, которые учились в таких смешанных школах, были с детства дружны между собой, невзирая на их цвет волос, форму носа и национальную принадлежность.
Параллельно с общеобразовательной школой мама училась по классу фортепьяно в музыкальной школе. Этой школой тогда руководил Мелитон Баланчивадзе, родной брат великого балетмейстера Баланчина. А преподавала маме игру на фортепьяно выпускница Петербургской консерватории Селезнёва. Одним из выдающихся преподавателей был Бучинский, который позднее преподавал в Одесской консерватории.
Моя мама в 17 лет
В то время, когда мама занималась в музыкальном училище, периодически для студентов устраивались концерты известных музыкантов, приезжавших на гастроли.
Однажды в Батуми на гастроли приехал тогда ещё совсем молодой, но уже знаменитый скрипач Давид Ойстрах. Рояль в училище по строю не совпадал со строем скрипки знаменитого маэстро, и оказалось, что таким звучанием обладал немецкий инструмент, стоявший в доме у мамы. За инструментом специально прислали машину и отвезли в училище. Для встречи со знаменитым скрипачом студенты собрали деньги на букет, который по окончании концерта преподнесли талантливому исполнителю. Каково же было удивление учеников, и, вероятно, не только удивление, когда после концерта Ойстрах подарил этот букет моей маме.
На школьные каникулы родители часто отправляли маму к дедушкиной сестре тёте Вере в Сухуми, где она в то время проживала со своим мужем дядей Абрашей. На пассажирском пароходе, как обычно это бывает, в музыкальном салоне стоял рояль. Мама села за инструмент и сыграла какие-то пьесы, когда к ней подошли двое молодых, но уже достаточно взрослых мужчин, которые похвалили её, начинающего музыканта, молоденькую девочку, предсказали ей хорошую музыкальную карьеру и пожелали успеха. Одним из этих молодых людей оказался великий композитор Дмитрий Шостакович. К сожалению, его предсказаниям и пожеланиям не было суждено сбыться. Поступив в Тбилисскую консерваторию, мама её не окончила, она вышла замуж, родила моего брата Севу. Брак оказался неудачным, и мама вернулась в Батуми в родительский дом с ребёнком на руках. Надо было жить, работать, растить сына.
Коганы
А в это время мой будущий папа оказался в Батуми, в Аджарском союзе художников, где в художественном тресте выполнялись работы по его заказам. Папа занимался подготовкой материалов и изданием наглядных пособий по агитации и пропаганде. Здесь, в Батуми, в этом самом тресте и в это же самое время работала кассиром моя мама. Они познакомились. Папины ухаживания показались маме вполне серьёзными. Через какое-то время мама решилась представить папу своим родителям. Дедушка мой был вообще строгих нравов, и неудачный брак своей любимой младшей дочери перенёс очень болезненно. Поэтому к ухаживаниям папы, человека на 17 лет старше его дочери, дедушка отнёсся весьма настороженно. Но, на моё счастье, брак состоялся и наша семья (я правда тогда ещё и не родился) переехала в Киев, в дом, где у папы была квартира, которая находилась на Подоле по улице Смирнова-Ласточкина, в доме № 35/2. В этом же доме жили и родители папы, дедушка Захарий с бабушкой Сарой и семья Чигринских, папиной сестры Лизы, с мужем Сергеем и их сыном Леонидом, который был на 10 лет старше меня.
В то время брат папы Буня нахоился в Хабаровске, где он заведовал Дворцом культуры авиаторов. На Дальний Восток дядя перебрался после того, как развёлся, оставив в Киеве свою семью, жену и двух дочерей Тому и Миру.
Младший брат отца Миля (Эммануил) в это время находился в армии. Он был намного младше отца и внешне не был похож на Коганов, своих братьев. Он был в мать, черноволосый, в породу Израилевичей. Широкоплечий красавец, Миля, был человеком, принадлежавшим к плеяде киевской молодёжи, любителей поэзии, последователей Есенина и образу его богемной жизни. Миля как мне рассказал мой двоюродный брат Коля Тверской, был очень добрым парнем и физически очень сильным.
– В то время Миля «держал» Киев – вспоминал Коля Тверской, сын Генриха Абрамовича Тверского и папиной сестры Дины Коган, один из братьев-близнецов. Близнецы и их младший брат Толя в 1939 году остались без матери. Вслед за своим отцом братья-близнецы в 16 лет добровольно ушли на фронт. Как вспоминает Николай, война и армия сформировала из них нормальных, законопослушных граждан, хотя, оставшись практически без надзора, они могли оказаться в далеко не лучшей компании. Поэтому, как я понимаю, когда он говорил о нашем дяде Миле, о том, что у него был определённый имидж человека, пользующегося в Киеве авторитетом в молодёжных кругах, то он знал, о чём он говорил. К сожалению, брат отца Миля, всегда окружённый друзьями, слишком глубоко вошёл в образ «лихого» парня. Вот тогда он и пристрастился к напиткам. Он всё чаще и чаще оказывался в состоянии депрессии. Чтобы выйти из кризиса алкогольной зависимости, Миля записался на службу в ряды Красной Армии. Но и служба в армии не дала ему избавления от углубившегося недуга. В результате Милю нашли на чердаке одного из киевских зданий с верёвкой на шее.
Папина сестра Дина вышла замуж за его друга детства Генриха Тверского. Генрих и папа в молодости вместе ушли в Красную гвардию в 1917 году в городе Екатернославе, где в то время жили их семьи. У Генриха с Диной было трое сыновей, двое братьев близнецов Коля и Вова, и младший сын Толя. Дядя Генрих, вступив в партию большевиков, до конца своей жизни оставался ортодоксальным коммунистом. Он всю Гражданскую войну прошёл в армии как комиссар и затем находился на партийной и руководящей работе. Он даже своих детей-близнецов назвал Карлом и Владимиром в честь своих кумиров Маркса и Ленина. Впоследствии, получая паспорт, Карл поменял в документах своё имя на Николай. В паспорте у Генриха Абрамовича в графе национальность было указано «интернационалист». Но в послевоенные годы, когда начались антисемитские проявления на государственном уровне, дядя Генрих принципиально изменил запись в паспорте, и в графе национальность записался евреем. Да разве только в этом вопросе он проявил свою принципиальность?!
Работая министром кожевенно-обувной промышленности РСФСР, Генрих Абрамович, явился в вышестоящие органы и поручился за честь арестованного своего заместителя Тёмкина. Но на дворе стоял 1937 год, и поручительство дяди никого не интересовало. Ему дали понять, что он положит свой партбилет, но своего заместителя этим не спасёт. Сегодня покажется странным и такое обстоятельство, что Генрих Абрамович работал министром кожевенно-обувной промышленности, а обувь его жене, т.е. папиной сестре порой покупал мой папа. Семейство Тверских в ту пору проживало в московской двухкомнатной квартире на Большой Почтовой улице. Когда мои папа с мамой поженились, они посетили Москву и навестили дядю Генриха и тётю Дину. В это время мои родители ожидали ребёнка, т. е. моего рождения. Тётя Дина уже тогда была тяжело больна и лежала в больнице, а дети были предоставлены самим себе. Дядя Генрих, как всегда, был весь в работе. После смерти тёти Дины дети остались одни, и за ними смотрела женщина – домработница. Когда же началась война, то, как уже говорилось, подросшие шестнадцатилетние ребята-близнецы вслед за своим отцом добровольцами ушли на фронт.
Рожать ребёнка, то есть меня, мама решила ближе к своим родителям в батумском роддоме. Родильный дом в то время находился в пригороде, под названием «Городок», и 10 мая 1940 года я там и родился. Папа в это время находился в Киеве, и из роддома маму с новорожденным забирал дедушка Миша. В Киев мама возвращалась уже с обоими детьми и её сопровождала бабушка Феня. Так в это предвоенное время я вместе с братом Севой и нашей мамой стали киевлянами.
Дядя Серёжа, муж папиной сестры тёти Лизы, инженер по образованию, работал в Киеве директором профтехучилища на заводе «Арсенал». А тётя из-за болезни сына Лёли вынуждена была находиться дома, чтобы ухаживать за больным ребёнком. Мой брат Лёня, из-за повреждения позвоночника, которое произошло во время игры с товарищами, много лет пролежал в специальной гипсовой кровати и потом ходил в корсете. Для лечения туберкулёза позвоночника ему требовалось специальное питание, постоянный уход и, конечно же, лечение. Вся жизнь этой семьи была посвящена здоровью Лёли (Леонида).
Весной 1941 года мой папа договорился с руководством Художественного фонда Кабардино-Балкарии о подготовке к изданию работ по агитации и пропаганде. Председателем Союза художников в Нальчике был папин друг Николай Никифорович Гусаченко, выпускник Киевской академии художеств. Последние предвоенные годы папа старался в Киеве не работать, и работу он организовывал на выезде. У папы на это была серьёзная причина.
В 1937 году папа в Киеве организовал выпуск каких-то школьных пособий под общей редакцией наркома просвещения. У наркома, как видно, были недруги, которые в этом издании увидели или желали увидеть антисоветские моменты. В частности, наркому, а значит, вместе с ним автору и редактору данного издания, которым был мой отец, инкриминировали сходство портрета Сталина с «врагом народа» Львом Троцким. Папу забрали в НКВД и держали под следствием 11 месяцев, пока, на его счастье, не выпустили наркома, главного подследственного, подозреваемого по этому делу, сняв с него необоснованные обвинения.
Одиннадцать месяцев в тех тюремных условиях, при регулярных ночных допросах, вынести было непросто. Камера, рассчитанная на четверых, была набита двадцатью подследственными. Всё это возымело соответствующий результат – отец вышел на свободу дистрофиком и долго после этого ещё не мог прийти в себя. Но главное – хорошо, что вообще вышел, а не так, как это случилось со многими другими людьми, сидевшими с ним в одной камере, невинно арестованными и там замученными. Отцу ещё повезло, что ему тогда не напомнили его главные «грехи». Дело в том, что он с 1917 года служил в Красной гвардии, которая в феврале 1918 года преобразовалась в Красную Армию, и в этом же году вступил в партию большевиков. Ему не вспомнили и то обстоятельство, что по партийному заданию он был направлен и какое-то время служил под знамёнами повстанческой армии «батьки» Махно. У «батьки» тогда в конце 1919 года под руководством личного секретаря и редактора газеты Аршинова начали издавать повстанческую газету «Путь к свободе», и мой отец принимал участие в работе редколлегии. При отце происходило объединение повстанческой армии Махно с действующими частями Красной Армии. Отец рассказывал, как после совместной победы в очередном сражении Нестор Махно был награждён орденом Красного Знамени.
Однажды, после совместных действий был устроен митинг, а затем и общее застолье. Красные руководители рассадили за столы своих людей, через один рядом с махновцами, напоили своих новых партнёров по боевым совместным действиям и тут же их разоружили. Нестору Махно стало известно, что имелось секретное указание Троцкого о его аресте и уничтожении, как организатора и руководителя повстанческой армии. Многих махновцев тогда расстреляли. Некоторые из махновцев перешли в ряды Красной Армии, и там продолжали воевать с белоказачьей армией генерала Шкуро и армией генерала Деникина. Те же, кто успел спастись, позднее под командованием Нестора Махно объединились с другими повстанческими отрядами и из красных боевых партнёров превратились в их самых опасных противников. Дальнейшая служба отца продолжалась в городе Винница, где он занимал должность начальника отдела ЧК по борьбе с бандитизмом. Этим управлением тогда командовал выдающийся чекист Леплевский Израиль Моисеевич.
Винница в то время был пограничным городом, через который осуществлялась связь с пограничной Польшей. В двадцатые годы за пределами молодой Советской республики в Польше ещё сохранились вооружённые отряды украинских националистов, готовых к борьбе с Советской властью. Здесь, на границе, чекистами разрабатывались различные операции по устранению деятельности этих отрядов. Так, была подготовлена операция по похищению и устранению одного из руководителей таких отрядов атамана Тютюника.
Предварительно в отряд был внедрён опытный чекист-оперативщик, который через определённое время стал водителем автомашины атамана. Граница была подготовлена чекистами с обеих сторон для беспрепятственного их прохода. И вот, во время очередного банкета, по традиции устраиваемого Тютюником, когда настало время подышать воздухом, атаман решает прокатиться. По дороге их останавливает с проверкой польский разъезд. Охрана была перебита, а сам атаман связан и через подготовленную границу переправлен в Киев в ЧК.
Дальнейшая история продолжалась как фарс. В советских газетах публиковались фотографии и выступления атамана Тютюника, добровольно перешедшего на сторону советской власти с призывами ко всем его товарищам по оружию последовать его примеру. Он обращался к своим боевым друзьям и соратникам, рассказывая о том, какие причины привели его к пониманию бесполезности борьбы со своим народом. Атаман говорил о том, как хорошо его встретили власти, и какие благоприятные условия ему предоставили.
Прошло какое-то время, и в печати промелькнула заметка о том, что товарищ Тютюник случайно оступился и погиб, упав в лестничный пролёт четвёртого этажа.
Когда же Леплевского назначили начальником Киевского губчека, он перевёл отца в Киев в своё подчинение на должность начальника спецдоклада. Отец всё больше и больше понимал сущность ведомства, в котором он служил, и порой его несоответствия декларируемым задачам. Должность была серьёзная. На основании донесений 500 «пинкертонов-информаторов», которые регулярно снабжали отца сведениями о событиях, происходящих в самых разных учреждениях города и сельской местности Киевской губернии, он составлял общую картину политической ситуации.
Отец мне рассказал, какую однажды он допустил скандальную оплошность. Получив сведения из Военного комиссариата о том, что там наблюдается утечка информации, отец подготовил докладную записку об этом факте своему руководству и направил, как вы думаете, куда - Леплевскому? Если бы! Он по ошибке направил письмо Военкому. Военком, получив такую информацию, бледный, в испуге приезжает к Леплевскому и показывает ему письмо. Леплевский его успокоил и объяснил, что ГПУ специально информирует военкома и обращает его внимание на необходимость повышения своей бдительности. Успокоенный военком уходит, а уже после его ухода председатель губчека вызывает отца и учиняет ему колоссальный разнос. Только потому, что он знал отца много лет, председатель не отдал его под суд. Леплевский назвал тогда отца мальчишкой и дал ему две недели домашнего ареста.
Но в 1937-м, сидя в камере киевской тюрьмы, отец проходил курс начинающего заключённого, получив место, как положено, у дверей камеры. А это означало «у параши». Очередь к маленькому зарешеченному окну, расположенному в другом конце камеры под самым потолком, продвигалась достаточно быстро. Заключённые, соседи по камере, куда-то исчезали, и куда они пропадали, можно было только догадываться, а вместо них появлялись всё новые и новые жертвы. В камере находились заключенные, которые там, на свободе, имели различное положение, начиная от рядовых рабочих и служащих до партийных и комсомольских руководителей, а также руководителей- хозяйственников всех рангов. Некоторые из заключенных были большевиками с дореволюционным стажем, политкаторжанами, многие были участниками гражданской войны.
Почётное место под окошком занимал старейший заключённый этой камеры, бывший царский офицер, который здесь находился уже много лет. Никто не обращал внимания ни на его брюзжание, ни на его саркастические реплики: – Ну что, большевички, доигрались в свои революции? Я хоть знаю, за что нахожусь здесь, а вы-то?!
Один заключённый, по фамилии Межлаук, был так же, как и его брат, большевиком с дореволюционным стажем, и одним из крупных руководителей Украины. Обладая способностью гипнотического воздействия, Межлаук помогал людям, возвращающимся с допросов, прийти в себя. Это воздействие было особо необходимо для людей, которых втаскивали в камеру сильно избитыми во время допросов и бросали на нары порой в искалеченном состоянии.
7 ноября в камере провели митинг. Стоя в полный рост и глядя вдаль, как в далёкое прошлое, заключённые пели Интернационал, под насмешливым взглядом сидящего вместе с ними царского офицера. Пение начиналось тихо полушёпотом, а затем стало громче и громче. Хмурые лица заключённых становились всё выразительней и торжественней, как будто люди забыли, что с ними происходит и где они находятся. Вся эта картина напоминала сцену абсурда, и, казалось, кроме смеха или горькой улыбки ничего вызывать не могла, но у некоторых заключенных на глазах выступили слёзы. Другие же плакали, откровенно и навзрыд. Это были слёзы горечи, обиды и разочарования.
Мой брат Сева
Разница в возрасте у меня с моим старшим братом Севой небольшая, всего два года и три месяца. Но я должен оговориться, что, когда мы были маленькими, эта разница была для нас очень существенна, и она влияла на наши взаимоотношения. Эту разницу, которая отразилась в наших отношениях, я пронёс через всю свою жизнь. Уважительное отношение к старшему брату, существующее у нас на Кавказе, и в частности в Грузии, имело для нас значение. Должен сказать, что даже сегодня, когда мне семьдесят и Севы уже давно нет, а он ушёл от нас после обширного инфаркта в 44 года, это чувство остаётся, и моё отношение к покойному брату как к старшему продолжает быть неизменным.
С Севой мы вместе росли и воспитывались. Вместе мы ходили в детские садики, и почти всегда учились в одних и тех же школах. В раннем детстве мы дружили с одними и теми же ребятами. У Севы была другая фамилия, он был Друкер, по фамилии его отца от первого брака нашей мамы. Но это никак не сказывалось на наших с ним отношениях. Мы любили друг друга и были дружны. Я думаю, этим отношениям способствовала, прежде всего, наша мама. Мне запомнились мои обращения к родителям, когда мне чего-нибудь хотелось получить: – Мама (или, папа), дай нам с Севой по яблочку.
Одевали нас по возможности одинаково. Когда время наших прогулок заканчивалось и нас со двора или с улицы звали домой, то родители к нам обращались – Севик-Эмик – домой! – И хотя мы не были с братом похожи, и Сева был брюнетом, а я блондином, или, скорей всего, рыжеватым шатеном, то соседи, чтобы не перепутать, звали нас тоже Севик-Эмик. У меня было преимущество – у меня был старший брат! У меня была защита. А это означало, что не было случая, чтобы, если я с кем-нибудь подрался, Сева тут же не вступился бы за меня. И так было всю нашу жизнь.
С учёбой у Севы не всё было блестяще. В шестом классе он отстал от своих одноклассников. Но как показало время, совсем не учёба в школе впоследствии определяет успех дальнейшего специального образования, получения специальности и освоения профессии. Во многом обучение и получение знаний, зависит от уровня преподавания, подготовленности педагогов, специального учебного заведения, нашего желания учиться и прилежания самих студентов или курсантов.
Сева дома в окне на улице Шаумяна 8
В 1955 году мы вместе с братом поступали в Батумское мореходное училище. Конкурс был большой, а преимущества в приёме были у работников плавсостава и выпускников морских школ. В тот год я по конкурсу не прошёл, а Севу приняли кандидатом, как резервного курсанта с дальнейшей возможностью приёма на освободившееся место. Но место так и не появилось, и его зачислили на первый курс судоводительского отделения уже в следующем, 1956 году. Я же продолжал учиться в школе и поступил в училище только после десятого класса в 1957 году.
Так мы друг за другом поступили на судоводительское отделение мореходного училища, были курсантами одной и той же второй роты под командованием майора Владимира Ивановича Кладова, обучались у одних и тех же преподавателей и практически с разницей в восемь месяцев стали специалистами-судоводителями. И вот здесь судьба нас разбросала, что называется, в разные концы нашей действительно необъятной страны. Сева получил назначение на Дальний Восток, в Дальневосточное морское пароходство, а через восемь месяцев меня назначили в Черноморское пароходство, в Одессу. Так же как я, и как большинство выпускников училища Сева, начинал свою работу с должности матроса. В то время на линии Япония-Корея в Дальневосточном пароходстве работали грузопассажирские паромы «Анива» и «Крильон». Сева работал на «Крильоне». Они перевозили корейских репатриантов из Японии в Корею. Вместе с другими отличившимися членами экипажа Сева был награждён корейской медалью.
Когда-то меня учил мой друг, что если тебе становится тоскливо, то ты, поддавшись этому чувству, не должен совершить непростительную ошибку, не должен жениться. Но с моим братом, видимо, рядом не было такого друга, и ему некому было это посоветовать. Одним словом, мой Сева женился. Его жена Валя по профессии была художником-архитектором и преподавала черчение в техникуме. Через соответствующее время она родила ему дочь Татьяну. Сева очень любил свою семью, свою дочь. Он делал всё для того, чтобы его семья хорошо жила и не чувствовала материальных затруднений.
Чтобы иметь возможность получения больших заработков, Сева перешёл в Министерство рыбного хозяйства для работы на судах рыбопромыслового флота. Но в действительности это была очень трудная работа. И главная трудность заключалась в том, что на сравнительно небольших судах, траулерах, они в штормовых условиях северного тихоокеанского побережья, долгими месяцами находясь в плавании, ловили рыбу, либо обеспечивали промысловые суда бункером топлива или воды. Работая на этих судах, моряки получали сравнительно с работниками транспортного флота большие деньги и имели более интенсивное продвижение по служебной лестнице. Так, в 1968 году Сева был уже назначен капитаном на танкер «Артём», а затем переведён на танкер «Эвенск». Эти танкера работали по снабжению рыбопромысловых судов по всему дальневосточному побережью и у берегов Канады. Как капитан Сева сумел в работе добиться хороших результатов. О нём как о передовом капитане писали дальневосточные газеты, в которых публиковались его фотографии. Одним словом, в работе его явно сопровождал успех.
Как-то в Авачинской Губе, где однажды его судно стало на якорь в ожидании улучшения погоды, они обнаружили ручей с чистейшей родниковой водой. Моряки под руководством капитана Всеволода соорудили из парусины жёлоб, подсоединили чистый бункеровочный шланг, конец которого опустили в горловину грузового танка. Подсоединив по системе грузовых трубопроводов остальные грузовые танки, судно приняло полный груз питьевой воды для передачи её судам на промысле. За короткое время их судно неоднократно повторило такое пополнение водой и бункеровку и досрочно выполнило годовой план по обеспечению промсудов. Когда же Всеволод доложил о своём нововведении руководству, его опыт был высоко оценен.
Во Владивостоке они с семьёй получили квартиру. Но нам, его близким, казалось, что Сева уже достаточно времени находится на Дальнем Востоке и пора бы ему подумать о возвращении в родные с детства края, где его ждут родители, брат, близкие. К этому времени я уже тоже стал капитаном и работал главным диспетчером Грузинского пароходства. У меня было хорошее положение в коллективе и соответствующие отношения с руководством. Обо всём этом мы написали Севе и его семье. Сева начал оформление перевода. С просьбой о переводе сына наша мама обратилась к начальнику Грузинского пароходства Анатолию Алексеевичу Качарава, и он в просьбе мамы о переводе сына не отказал. Было решено, что с приездом Сева должен будет пройти проверку знаний в службе мореплавания. Оформив перевод, Сева приехал в Батуми. В Службе безопасности мореплавания он сдал экзамены на капитана судов типа «Аксай», таких же судов, на которых он работал капитаном на Дальнем Востоке. В остальных службах он тоже прошёл собеседования и проверку знаний, получив положительный отзыв и подтверждение Службы мореплавания о готовности к работе капитаном на судах дальнего плавания.
До окончательного переезда семьи в пароходство пришло с Дальнего Востока подтверждение визы на допуск его к работе капитаном на судах загранплавания. Для изучения района плавания и практики работы его направили старшим помощником капитана на танкер «Алексеевка», где капитаном был мой хороший товарищ Тарасов Георгий Сергеевич. Жора знал, что старпомом приходит мой брат, и что он направлен в этой должности временно, чтобы через короткое время подменить его как капитана, уходящего в отпуск. Рейс был в Италию. Однако на подходе к Сардинии, куда на выгрузку направлялось судно, капитан получил шифрограмму, в которой ему сообщалось, что старший помощник Друкер лишён допуска к загранплаванию и было указание, чтобы на берег его в увольнение не выпускать. Этот приказ Жора не выполнил и Сева, ничего не зная, со спокойным сердцем был отпущен в увольнение. В этом рейсе брат купил мне подарки для моей новой машины «Жигули». Это были оплётка на руль, брызговики и красивая рукоятка на переключатель скоростей. Рейс был небольшой, а валютная оплата низкой. Так что я был очень благодарен брату за такой подарок и, главное, за его внимание.
С отходом судна на Чёрное море мне позвонил начальник отдела кадров Григорий Григорьевич Гегенава и сообщил, о том, что у моего брата Севы большая неприятность, что по указанию Комитета госбезопасности Севу с приходом снимают с судна, и рекомендовал мне встретить брата прямо в порту на судне. Встретив судно, я поднялся на борт, повидался с братом, предупредил его, чтобы он не волновался и рассказал ему, что произошло непредвиденное, в котором нам ещё придётся разобраться. Первое, о чём мне стало известно, это сведенье, о письме, которое пришло в Аджарское КГБ из Владивостока.
Когда я зашёл к капитану, там уже находился куратор судна от КГБ майор Нодари Жгенти. Я поздоровался, мы с капитаном переглянулись и молча как бы договорились, что продолжим наш разговор позже, скорей всего, не сейчас и не здесь. В разговоре я как бы невзначай спросил Нодари: – Что случилось, что произошло? – На что он мне ответил: – Ори швилс пицавар, арвици. (клянусь обоими сыновьями, не знаю). – Как выяснилось, он обычно запросто клянётся здоровьем своих сыновей без всякого зазрения совести. В этом впоследствии я сам убеждался неоднократно. Я привёз Севу с чемоданом домой. Дома тоже надо было как-то объяснить такое внезапное списание. Но это сделать уже было легче. Родители всегда поймут и поддержат.
Для того чтобы решить вопрос восстановления визы, надо было, прежде всего, выяснить, что явилось причиной её закрытия. В КГБ, как обычно, сказали, что они ничего не знают, и что в обкоме партии имеется специальная комиссия по визированию, председателем которой является второй секретарь обкома, а секретарём – заведующий промышленно-транспортным отделом. В это время эту должность занимал работник по фамилии Гваришвили, очень симпатичный человек, с которым я был хорошо знаком и был в приятельских отношениях с его детьми, Наргизой и Аликом. Они оба были врачами. Я попросил у него аудиенции, и при встрече он мне рассказал, что письмо на брата из Владивостока написала жена Всеволода Валентина. В письме она информировала о неблагонадёжности мужа, о его переписке с японской женщиной, которая прислала ему письмо, за которое ему пришлось давать объяснение в КГБ Владивостока. Когда письмо жены попало в комиссию обкома с представлением комитета ГБ о закрытии допуска к загранплаванию, то тут же в личном деле была поставлена печать «отстранить». Рассказывая об этом, товарищ Гваришвили тут же пояснил, что если бы ему лично было известно, что речь идёт о моем родном брате, то можно было бы как-то этот вопрос решить иначе. А здесь у брата была указана другая фамилия...
Теперь, когда я рассказал Севе всю правду, то ему надо было урегулировать свои семейные дела. Как я понимал, он, прежде всего, должен был оформить развод. Но всё дело было в том, что Сева не мог себе даже представить и поверить в такое предательство своей жены. А какие ещё доказательства ему нужно было предъявить!
А пока, чтобы не сидеть без работы, ему необходимо было идти в рейс старшим помощником на каботажное судно. Таким судном удобней всего можно было выбрать один из танкеров загранплавания, который периодически меняли, временно используя на каботажных перевозках сырой нефти из Новороссийска или Туапсе на нефтеперерабатывающий завод в Батуми.
Так Сева начал работать старшим помощником капитана на танкере «Бугульма». Работа в каботаже всегда напряжена частотой швартовых операций, погрузкой и выгрузкой сырой нефти – опасного груза. Для штатного экипажа выполнить пару рейсов в каботаже это определённая передышка, возможность побывать дома, пообщаться с семьёй, а для руководства судна ещё и возможность выполнить ряд необходимых ремонтных работ бригадами службы техобслуживания пароходства, пополнить запасы необходимого техснабжения. Благо, что склады находятся тут же в Батуми на причале, и имеется такая возможность судовым специалистам лично пройтись по складам.
Задержать судно для работы в каботаже на срок три месяца, было удобно нам, Службе перевозок, но это не было в интересах визированного экипажа. Узнав, что старший помощник Друкер родной брат Главному диспетчеру Когану, первый помощник по политической части Кашия обратился к капитану, предлагая убрать этого старпома с судна, старпома, который лишён визы загранплавания. Капитаном в это время был назначен наш с братом близкий товарищ Константин Благидзе. Конечно же, капитан не согласился на подобное предложение. Он пытался объяснить помполиту, что старпома прислали потому, что судно было необходимо перевести в каботаж, а не наоборот. Но алчность этого первого помощника, видимо, как и его безнравственность, не имела границ. Вот тогда-то и начались попытки помполита Кашия организовать преследование и очернительство старпома. «Исчезла» книга учёта и движения продуктов, находящаяся у матроса-артельщика. Проверка наличия продуктов, организованная судовым комитетом под руководством помполита, показала недостачу. Под руководством помполита Кашия было написано письмо в бухгалтерию и Комитет государственной безопасности, где акцентировалась ответственность старшего помощника за недостачу. Но у старпома в папке находился документ, где матрос-артельщик, как это положено, расписывался о принятии судовой артелки с продуктами на его личное и ответственное хранение. Таким образом, благодаря стараниям помполита, его безграмотности, дело довели до суда, где бедного матроса-артельщика, правда, условно, но приговорили к двум годам тюрьмы. Увидев такую недоброжелательность и окружающую его обстановку, Сева решил уволиться из пароходства и вернуться на Дальний Восток.
На Дальнем Востоке его приняли на работу капитаном судов Минрыбхоза, где он и раньше проработал капитаном много лет. Его назначили на рыбопоисковое судно, в обязанности которого входило исследование движения косяков рыбы по северному району Тихого океана и передача этой информации руководству промыслом для направления рыбопромысловых судов в эти регионы.
В это время Сева выяснил до конца свои отношения с семьёй, оформил развод и был свободен. Теперь его на Востоке уже больше ничего не держало, и он мог уже без каких-либо угрызений совести выехать в Батуми. К этому времени ему уже исполнилось 39 лет, у него был большой жизненный опыт и хорошая практика капитанской работы. Дочери его Татьяне к этому времени уже исполнилось 18 лет, и у него уже не было юридической ответственности за её материальную поддержку. Что же касается моральной стороны вопроса, то дочь уже давно целиком и полностью поддерживала сторону матери и точно так же смотрела на отца только как на источник материальных благ.
Вот таким уже свободным человеком мы встретили капитана Всеволода Ионовича Друкера, когда он вторично вернулся домой с Дальнего Востока. Всеволод решил свою трудовую деятельность начать в Батумском порту.
Капитаном Батумского морского порта в это время был Халил Байрамовмч Пшанава. Побеседовав с Севой и убедившись в его хорошей подготовке, капитан порта сообщил ему, что в штате есть только одна вакантная должность – это сменный капитан порта. В его обязанность входила ответственность за соблюдение судами требований безопасности мореплавания в порту во время его дежурства. Это означает проведение проверки судов, находящихся в порту, их оборудования и аварийно-спасательного снабжения, пожаробезопасности и знания экипажами обязанностей по тревогам, их умения бороться с пожарами и водой. Проверка мостика и штурманского состава заключалась в проверке соответствия корректуры карт и пособий, правильности безопасной прокладки курсов и определения места судна на переходе. Всё больше внимания в последние годы стали уделять исполнению судами требований Правил предупреждения загрязнения моря, разливов нефти и нефтепродуктов за борт. Выполнение всех этих требований обязывало самого инспектора постоянно работать над собой, поддерживать свои знания на должном уровне. И как выяснилось, у Севы была отличная дальневосточная капитанская подготовка.
Жизнь продолжалась, работа шла своим чередом, появились новые знакомства, девушки. Так, Сева познакомился с Леной Гуткиной. Они стали встречаться. Лена была химиком и работала научным работником в филиале московского Научно-исследовательского института. Спустя какое-то время их встречи приняли довольно определённый характер, который привёл молодых людей в загс. Одним из свидетелей со стороны жениха был наш друг Кемал Джинчарадзе, а со стороны Лены свидетельницей была её подруга Света Когуашвили. Свадьбу сыграли в зале ресторана «Аджария» на третьем этаже. Так уж получилось, что назначенный нами тамада Зия Хайдаров, из-за сердечного приступа этого задания выполнить не сумел, и мне пришлось эту миссию принять на себя. Начались провозглашения тостов, где не должны быть упущены главные традиционные моменты и их очерёдность. Ритуальные тосты должны быть интересными, чтобы в них присутствовали в равной степени и пафос торжества, и юмор, и местный колорит. Не знаю, в какой степени мне в тот раз удалось руководить застольем, но всё, как мне казалось, проходило нормально и современно. Когда же, к удовольствию молодёжи, я сделал перерыв в застолье и всех пригласил к танцам, то тут и произошло, то, чего на еврейских свадьбах обычно не бывает. У нас отдыхал мой дядя Серёжа из Москвы и на свадьбу он пришёл с дочерью своей Московской приятельницы, которая отдыхала вместе с ним. Эту девушку пригласил на танец один из сотрудников, работавших с Леной. Я зорко наблюдал за порядком в зале и поведением танцующих пар, и мне не понравилось, как этой девице на одно место опустилась рука молодого человека. Я незаметно убрал его руку, положив её на плечо его партнёрши. Но ему моего намёка было недостаточно, и он тут же повторил свой жест. Я, конечно, понимал, что танцы проходят в ресторане, где каждый танцует, как ему это нравится и как позволяет ему партнёр. Но это была свадьба, семейное торжество. И здесь, как я считал, должны были соблюдаться правила поведения такие же, как и в семейном доме. И я дал ему по физиономии. А в это время рядом с ними танцевала новая семейная пара, и жених тут же залепил этому гостю с другой стороны. Я погнался за убегающим «Дон Жуаном». Тот успел выскочить из ресторана. В общем, был маленький скандальчик. Мне сказали, что на свадьбе это положено, но только на гурийской свадьбе. Но мы-то не вспыльчивые гурийцы, а евреи! Но, как выяснилось, по ментальности мы оказались всё-таки больше грузины. Жаль только, что после этого тарарама у моего брата приболело сердце, а ещё очень перенервничала наша с Севой бабушка Феня.
Первого сентября 1978 года Лена родила Севе сына Лёвушку. Это увеличение семейства принесло нам всем близким и родным радость. Ребёнку уделялось много внимания, как родителями, так и бабушками. Ребёнок был ухожен, с ним много гуляли, играли, воспитывали. Дедушка Миша приучал ребёнка с раннего детства к труду и первое, что он сделал – это дал ему в руки молоток.
А в это время Сева всё больше и больше ощущал необходимость и желание вернуться на мостик, к своей капитанской работе. Получив на службе необходимые рекомендации по оформлению документов для визирования, он продолжал трудиться в своей конторе капитана порта. Для работы капитаном судов загранплавания в пароходстве было необходимо иметь высшее морское образование, и Сева поступил на заочный факультет Новороссийского высшего мореходного училища. Когда все проверки документов компетентными органами закончились и в отделе кадров подтвердили открытие допуска для работы на судах загранплавания, Сева поблагодарил своё руководство и своего непосредственного начальника – капитана порта за хорошее отношение, и он был переведён на работу в пароходство.
Сначала его направили капитаном на каботажный танкер «Надежда Курченко». Судно работало на северо-западе Чёрного моря. В первый рейс с Севой как капитаном вышел Главный штурман Службы безопасности мореплавания Геннадий Алексеевич Шурыгин, наш преподаватель морских наук в мореходном училище. Вернувшись с судна, Геннадий Алексеевич восторгался спокойствием и выдержкой Всеволода как капитана, его умению управлять судном в сложных навигационных условиях. Геннадию Алексеевичу было понятно, что такому умению способствовала дальневосточная практика капитана. После этого судна Севе предложили направиться старшим помощником на танкер «Изяслав», уходящий в свой последний рейс на списание судна, и его, как у нас называли, «отправляли на иголки». Многие моряки с удовольствием идут на такие суда, так как при передаче судна в иностранном порту экипажу порой оплачивают командировочные за несколько дней стоянки судна. Перед отходом судно десять дней стояло в базовом батумском порту и разоружалось. С судна были сняты и перевезены на склады пароходства многие материальные ценности, запчасти. Перед самым отходом внезапно Севу сменил другой старший помощник, Гела Шервашидзе, который, как видно, имел возможность выбирать себе суда... Это всё выглядело отвратительно, грязно. Раньше я не замечал таких случаев, хотя, возможно они и были в пароходстве. Этот старший помощник, по всей вероятности, собирался провести какие-то махинации во время передачи судна, но первым помощником капитана в рейсе был сокурсник Севы и наш общий с ним товарищ, порядочный парень Карелашвили Ким. Он понял, какое безобразие допустили по отношению к Севе кадровики и лично сам новый старпом. Ким предупредил Гелу, что он будет бдительно наблюдать за его действиями. Новый старпом понял, что Ким Ильич не шутит и при обнаружении с его стороны нарушения он по возвращению экипажа в Батуми передаст его властям. По приходу в один из промежуточных портов захода новый старший помощник сказался больным, был снят карантинными властями и отправлен домой.
Через какое-то время Всеволода направили старшим помощником на танкер «Победа Октября». Капитаном на этом судне был Геннадий Гудошник,- мягко говоря, выпивающий человек, который часто появлялся в кают-компании и на мостике в нетрезвом состоянии. С экипажем он вёл себя вызывающе. Первым помощником к нему направили бывшего начальника Навигационной камеры Валентина Зенайшвили. Валю я знал много лет, и мне трудно было представить, как Валентин, принципиальный человек, выдерживал в рейсе такое поведение этого капитана. Но как оказалось, выдержка у него не была безграничной, и Валю привезли с Кубы в цинковом гробу. У капитана происходили частые инциденты с экипажем. Экипаж с приходом подал жалобу руководству и в партком о поведении капитана и его злоупотреблениях. Когда же перед заседанием руководства пароходства и парткома по этому вопросу я встретил капитана Гудошника, то он сказал мне, чтобы я предупредил своего брата о том, чтобы тот не поддерживал возмущённый экипаж и что это в личных интересах Всеволода.
– Это всё равно бесполезно, так как у меня «всё оговорено, всё схвачено». – Сказал он, и как выяснилось, Гудошник оказался прав. Когда Всеволод как старший помощник подтвердил справедливость жалоб членов экипажа на поведение капитана, то начальник пароходства задал ему вопрос о том, где же был в это время старший помощник! И на этом основании сделал вывод, что старший помощник вёл себя как посторонний на судне человек. Такое обвинение, как говорят перенос с больной головы на здоровую, не могло не сказаться на нервах и состоянии здоровья любого человека. Интересно, а как мог в рейсе повлиять новый старший помощник на поведение штатного капитана, потерявшего человеческий облик? Тем более что этот старший помощник был сам опытным капитаном! Так, с тяжёлым сердцем мой брат сошёл в отпуск и на отгул выходных дней.
Находясь в отгуле, Сева решил пройти курсы автовождения. Успешно сдав теоретический курс, в перерыве между экзаменами, пообедав в доме нашего друга и коллеги Нарушвили Вовы, они вместе возвращались к месту начинающегося экзамена по практике вождения автомобиля. По дороге Сева положил таблетку валидола под язык, а когда они уже дошли до места и остановились, то он замертво упал. Как признал патологоанатом, у Севы произошёл обширный инфаркт. Это случилось 28 августа 1982 года, за три дня до того, как 1 сентября его сыну Лёве исполнилось четыре года, только четыре года!
С тех пор прошло почти 28 лет. Моя семья, как и семья моего брата, живёт в Израиле. Наши дети отслужили в Армии обороны Израиля и офицерами ушли в запас. Получив полное высшее образование, мой племянник, сын моего брата Лев Друкер, магистр экономики, в свой 31 год заведует отделом в Министерстве финансов государства Израиль и заочно учится в докторантуре при Иерусалимском университете. Его двоюродный брат, мой сын Давид, которому уже 25 лет и он капитан армии Израиля в запасе, к своему диплому бакалавра по химии он присоединил диплом о высшем образовании, диплом магистра по менеджменту и управлению бизнесом. Я рад тому, что братья не теряют отношений и поддерживают эту братскую связь, и с грустью думаю о том, как бы этому радовался мой брат Сева.
[1] © Эмиль Коган, Хайфа, 2011.
Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #7(166) июль 2013 berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=166
Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2013/Zametki/Nomer7/EKogan1.php
