О верлибре
Верлибр отличается от других стихов не тем, что строки стоят одна под другой в каком-то своем, неритмичном порядке, а интонацией. Он узнаваем: есть и такой жанр. Описаны и представлены в виде справочных указаний, например, отличие верлибра от «белого стиха», так же как самого белого стиха — от привычного по школьной программе стиха «обычного».
За большинством русскоязычных верлибров как будто стоит сам автор и читает их. Как будто слышишь голос: в верлибре вообще до сих пор много от непосредственно звучащего голоса. Почему-то это в основном мужчина лет скорее средних, с чем юных или зрелых, и лицо его невеселое. Как-то так в нашей культуре сложилось. Верлибры никогда не были теми стихами, на которых можно было въехать в свет ярких ламп и получить Блага Земные, поэтому если кто их и писал, то писал с иным настроением, далеким от триумфального. Но русская поэзия, как дело доходит до метафизики, вообще становится более или менее пасмурной.
Есть мнение, что верлибр родом скорее из аристотелевских силлогизмов, чем из завываний, скажем, козопасов, поскольку построен не лирически, но логически: за утверждением следует контр-утверждение (за тезисом — антитезис), сказанное ранее отрицается, либо развивается. Все это не обязательно должно получать синтетическое завершение, но возможность такого завершения намечается. Если в классическом стихе «несет» ритм, в верлибре — напряжение натяжения внутренней логики.
Но и философское рассуждение часто движется самовозрастающим внутренним напряжением! Поскольку ответы, бросаемые в лицо исходному вопросу — заданию текста, оказываются слишком недостаточными, между тем, что должно быть, и тем, что пока есть, нарастает напряжение, часто ощутимое (для читателя — прямо пальцами, из переплета). Оно разворачивает текст рассуждения, и почти любой автор боится бросить это разворачивание незаконченным — это как представить себя зараз замороченным раздетым и тормозом (сам за своей мыслью не успел, облом-с! непрофессионально и пр.) — и, наконец, раз за разом видишь, как философствующий писатель, разогнав машину как следует, дает читателю возможность завершить, наконец, эту раскачку, этот прыжок приземлением на какой-нибудь вывод. Гегель — внятный тому пример: все в итоге свел к одному, а уж как раскачивался! Розанов — он вот не боялся бросить читателя без утешения в конце. Лев Шестов в какие-то периоды гнал текст на одном этом напряжении, но потом переставал — думаю, надоедало ему, слишком был классичный автор.
Интересно, что последовательное прочтение (порядок не важен) Гегеля, Розанова и Шестова — это микрошкола такой метафизики, для которой знакомое чередование гласных/согласных, ударных/безударных — набор смешных и неумелых способов говорить о самом главном (о «Том самом», ну, как его назвать), не ныряя в него с головой. Ритм держит на плаву, как вдохи-выдохи в холотропном дыхании: там становится страшно — дыши реже, и так далее. Крепко скроенный верлибр лишает такой возможности, проникая в сознание и мышление по-другому. Как набор утверждений, напряженно (в «сопроматовском» смысле) цепляющих друг друга — как падающие поодиночке стропила вместе могут держать груз перекрытий. Так и поэтический текст иногда не распадется: хорошо удалось зацепление! Ну а иногда распадается, когда напряжение выдохлось — выскочило через неудачное слово, неверный знак препинания (каждый такой знак — управление дыханием, особенно длинный, как тире) то есть через паузу. В верлибре звучат паузы. Как в блюзе звучит не-играющая губная гармошка, так и здесь звучит непроизнесенное. От непроизнесенных предлогов до упущенных рассуждений, целых кусков развивающегося смысла — как, опять же, в логике, в силлогизме, где возможен переход от посылки сразу к выводам, минуя одну, две, три ступени рассуждений (называемый энтимема) — так и здесь пускается в дело то, чего нет перед глазами, но что здесь должно быть, именно по причинам логическим (т.е. метафизическим). Т.е. не потому что выпала строка в строфе или слово подвернулось слишком длинное.
Можно себе представить (как отдельный жанр) верлибр — коан (не чаньский): прочитав его, не понимаешь — а куда он устремлен, собственно? Чтобы отследить, как внутри читающего себя рождается ощущение этого движения — а оно ведь рождается — приходится допустить, что в этом тексте пропущено (по объему в любом смысле этого слова) больше, чем сказано. В пределе: текст, стоящий из пауз. «Если вы можете сыграть одну ноту, этого достаточно» (Р. Фрипп). Не так ли писал Айги?
В пределе: одно слово или два, окруженные непроговариваемыми, но встроенными в систему напряжений паузами. Некий (божественный?) аккорд из одного звука. И что это за слово? — какое слово может так организовать напряжения вокруг себя, кроме указаний: «это», «то», «я» — кроме названий-Имен, повторяющих жест, который производил ветхий Адам, давая имена тварям. Верлибр как намек на этот жест когда-то бывший, но длящийся в звуках нашей речи и вплоть до теперь; этого совершенно не может текст силлабо-тонический. Но ведь он-то — для другого, не подходит ли более всего именно верлибр, чтобы, раскачавшись вызвать удар (гераклитовской) молнии, как делает имеющий Власть творить словом — и тогда действительно останется от верлибра и благодаря ему от языка вообще: это, я, то, ты.
О простоте как обманке
Жить как можно проще. Это многим знакомый, и внутренне-привычный миф: «жить проще». Говорят об этом с лёгкой улыбкой как о продуманных идеях, мечтаниях, придумках (на самом деле, ни фига не продуманных), о том, что помогает жить лучше. Не все, но кое-кто; а другим помогает жить знание, что всё лучшее в их жизни принадлежит семье и конкретным детям, третьим же даёт силы вера в будущее (будущую свободу, будущую власть, будущий достаток), но о них я писал в других местах. А те, кто хочет «жить проще»?
Откуда эта придумка, что можно так вот просто уйти «в леса» и жить в хижине? Дурацкая, прямо скажем. Жан-Жак Руссо, Генри Торо и так далее. Дурацкая (говорю я, хотя я сам в лесу-то пожил бы, ух, пожил ба!) Но эта мифическая фигура кого-то, когда-то зачем-то ушедшего от людей и где-то там живущего «вне общества», существует в разговорах (значит, и в мыслях) об общественном и общественных отношениях на правах некой «точки отсчёта». Как будто действительно существуют какие-то такие люди, и можно даже захотеть стать одним из них.
На самом деле — о, на самом деле эта точка отсчёта, восстанавливающая привычные координаты повседневности как раз в её привычности. Восстанавливаются они одним движением мысли, в два хода: во-первых, думается, что можно уйти в леса и там жить — в хижине, домике или как-нибудь; таким образом избавиться от всей этой социальной тесноты и обязательств тоже; во-вторых, думается, что этого сделать нельзя, и потому что технически сложно, и потому что есть «здесь» то, чего оставить нельзя, например родовые обязательства — следовательно, этого «ушествия» никогда не случится, и можно жить всё так же по-прежнему. Ну, то есть «и я бы мог, но я не могу, значит, я так и буду». Фигура беглеца от общества, «ушельца», могла бы быть темой медитаций — не будь она такой содержательно скучной, даже бедной. Хотя мы узнаём из разных источников о том, что кто-то, мол, так и сделал. Такие решительные люди чаще всего вызывают только слабое любопытство. Даже средства массовой информации не научились переваривать их, превращая в генераторов каких-нибудь популярных медиамифов. Они просто не нужны. Кто действительно «выпал» из этого мира, мира людей — тот неинтересен. И потому, что с него нельзя «снять» наполнения для собственного мифа о самом себе — не сопоставлять же себя, в самом деле, с разнообразными робинзонами; и потому, что говорить о них — слов нет: что те, что есть — не работают, а другие надо изобретать. Но стоит ли.
В то же время, хотелось бы, пожалуй, жить так, чтобы суета, вынужденная подвижность этой вот наличной реальности — ментальная сверхподвижность выматывает мощнее необходимости туда-сюда бегать, право же — не мешала, собственно говоря, жить. Не в лесу — излишняя романтика — ну так хоть здесь, как получится. Ресурсу не следует становиться чем-то сверхважным, но он норовит это, как правило, сделать; за свободу, если хочешь её, приходится чаще всего бороться с собственной повседневностью.
Для этого кажется важным избавиться от всего лишнего. А лишнее всегда находится. Не только обязательства перед людьми (больными родителями, детьми…), но — вещи, притягивающие внимание. От недочитанных до недописанных книг; проекты; переживания, которые навязчиво приходится повторять. Страсти с их многоэтажными многолетними узлами — попробуй, забудь о!
