Предыдущие статьи автора на ту же тему: «Арест», «Следствие», «Трибунал», «Этап», «Лагерь. ОЛП-1», «Становление»
Я долго не мог дать название этой главе, потому что хочу рассказать в ней и о моих первых шагах в лагере, и о тех обстоятельствах и случайностях, благодаря которым мне удалось выжить и вернуться к людям.
Вечером, когда Гордин возвратился в барак, он уже знал о том, что произошло за зоной. Он объяснил мне, что моя задача состоит совсем не в том, чтобы отстаивать какую-то никому ненужную правду, а в том, чтобы люди, работающие под моим началом, были накормлены по максимуму. А как это сделать, надо знать, а если не знаешь, то поди узнай, а не можешь – не лезь. Эти бригадиры, поучал он меня, одним мановением руки спустят голодных, озлобленных «побегушников», которым терять нечего. Убьют в один миг, тело бросят в пожарный водоем, а сами начнут орать конвою, что десятник оступился. Еще и вздыхать будут о хорошем человеке.
(Потом я стал свидетелем многих подобных расправ: людей бросали в бетон, под струю бетононасоса, или на голову им падал с высоты «случайно» оброненный кем-то разводной ключ, или так же «случайно» человек брался руками за провод высокого напряжения, или на него, «ненароком» оступившегося и упавшего в яму, опрокидывалась бочка с бензином и туда попадала искра…).
- Как же я могу писать, что дважды два – пять? Тот же прораб заметит, не говоря уж о Михалевече, который меня туда поставил. Это же чистая туфта! – не унимался я.
- А ты сходи к Михалевичу. Пусть научит.
Я в жизни не решился бы пойти к Мизалевичу: уж очень велика была между нами пропасть. Но к тому времени возникло одно обстоятельство, вынудившее меня искать с ним встречи.
Как-то Марк Львович встретил меня и спросил, как мне живется. Надо признать, что после того, как он практически спас меня, я потерял с ним контакт. Ходить в его хлебосольную комнату при клубе я не решался, а он инициативы не проявлял. Теперь, узнав, что у меня все более или менее в порядке, что я работаю десятником, а живу рядом с Гординым и ни в чем не нуждаюсь, он подбросил мне мысль, что Михалевича надо бы отблагодарить. Я опешил! Чем я, нищий и голодный, могу отблагодарить самого Михалевича? Абсурд!
- Почему же? – сказал Марк Львович. И пояснил: - Тут есть такой зэк Дмитрий Иванович Николаев. Сидит за какую-то должностную ерунду, сам вологодский, жена его приехала с ним в Вытегру и живет на воле. Пусть твои родители переведут на ее адрес тысячу рублей, а ты ими распорядишься. (Зэкам, если у них на счету были деньги, разрешалось тратить не более десяти рублей в месяц).
Я сделал все в точности, как посоветовал Марк Львович, и вскоре старичок Дмитрий Иванович, увидев меня в жилой зоне, вручил мне тысячу рублей. Впоследствии отец рассказывал, как встревожился из-за моей телеграммы-просьбы: адрес чужой, фамилия не моя, сумма немалая. Что произошло? Вдруг вымогают, а вдруг я в беде?
Получив деньги, я пошел к Марку Львовичу, чтобы отдать ему часть. Он, как истинный интеллигент, отказался: «Отнеси половину Михалевичу, а остальные трать экономно». Когда об этом узнал Гордин (скрывать от того, с кем «хаваешь», нельзя ничего), он тут же забрал у меня пятьсот рублей и сказал, что будет тратить их на еду, а остальное велел отнести Михалевичу. Я понимал, что Борис отдаст деньги Катьке, и обидно мне не было.
Выбрав после окончания рабочего дня подходящую минуту, я зашел к Михалевичу. Он сидел в сумерках зимнего вечера без света, в белом полушубке, положив тяжелые красные руки на стол и уперев взгляд в окно.
- Александр Михайлович, - сказал я, дождавшись, когда он посмотрит в мою сторону, - я с воли получил деньги. Вы знаете, как я вам благодарен за то, что вы меня спасли от общих работ. Мне хотелось бы, чтобы часть денег взяли вы.
Михалевич довольно долго молчал, потом сказал:
- Ты посмотри на меня и на себя и скажи, кому эти деньги нужнее. Вот если мне будет плохо, - а в лагере это бывает, - и я приду к тебе и попрошу кусок черняшки с водой, и ты мне дашь, то, считай, мы квиты. А ты в лагере высоко взлетишь, и мне к тебе еще придется ходить. Все.
Тогда я решился рассказать ему о своих затруднениях с нарядами. Что делать?
- Где наряд? – спросил он.
Я дал ему наряд. Он взял ручку, перечеркнул все поставленные мною цифры и, спросив, сколько надо, написал пятьдесят кубометров. А внизу добавил: «неоднократные обвалы» - расписался. Я вышел.
Много раз я задавал себе вопрос: почему в самых страшных условиях, в тяжелую для меня минуту всегда находились люди, бескорыстно мне помогавшие? Ответ один: люди добры. Люди ценят честное отношение к себе. Люди помогают слабым. Может быть, именно с тех пор я всегда старался помочь тем, кто ко мне обращался.
- Ну, решил вопрос с Михалевичем? – спросил Гордин, когда я вернулся в барак.
Я протянул ему подписанный наряд и рассказал о деньгах. Гордин пожал плечами.
- Его не поймешь, - сказал он. – Он же бригадиров обирает дочиста, прорабов жмет беспощадно. Кто ему не дает, тот не живет. Ладно, оставь деньги себе, не трать без меня… Николай! – крикнул он Бачурину. - Пошли за Толиком-сифилитиком и за вторым бугром (бригадиром).
Когда те пришли и сели почтительно, Гордин произнес целую речь.
- Вы порчаки (это у них хуже дураков), кого вы затеяли тянуть, гады! Да он бы вас и ваших побегушников, приморил запросто. Работать не можете, его не уважаете. Не дай Бог, волос с его головы упал бы – вас бы тут съели и пуговицы выплюнули. Вы же не знаете этого человека! Скажите, суки, спасибо, что я за вас мазуху поддержал. Забирайте ваши вонючие наряды и помните, что делать надо. Надо понимать сорт людей! Чешите отсюда!
Дни потекли спокойно и размеренно. Утром я со своими «побегушниками» отправлялся работать на зону. Я научился облегчать их труд, да и питание наше улучшилось. Бригадники работали уверенно и сноровисто. «Шестерки» жгли костры, у которых работяги грелись по очереди.
Вечером я возвращался в барак. Спал рядом с Гординым на нижних нарах у печки. Одет я был тепло. Получил у Зыбина полушубок, которым укрывался. Бачурин готовил нам ужин. На ужин всегда была каша и тюря. Тюря – главное блюдо. Это хлеб, вода и сахар. Сахар давал Гордин: бригадники уделяли ему львиную долю. Хлеба тоже было вдоволь. Я перестал голодать.
В нашем бараке по центру был проход от дверей до печки. У печки стояла большая двуспальная кровать, на которой лежали перина, большая подушка и ватное одеяло. Там спал Васька Голицын – вор в законе.
Отношения с ним у нас были самые лучшие. Мы не вмешивались в его дела, он – в наши. Вечером, поев что кому Бог послал, мы часто беседовали с ним. Это был первый в моей жизни наркоман, которого я видел «живьем». Он все уговаривал меня попробовать, но я отказывался – Бог меня спас. Как я утерпел, не соблазнился, не проявил интереса?! Вскоре Ваську убили в разборке, и кровать перешла к Гордину. Я же остался спать на нарах.
Однажды на разводе меня остановил старший нарядчик лагеря Александровский, тоже зэка, интеллигентного вида человек лет пятидесяти с усталым лицом и грустными глазами.
- Стой! Останься в зоне! Иди в барак. В девять утра придешь ко мне.
Я пытался что-то сказать о моих бригадах, но он уже не слушал.
В девять я пришел к Александровскому. Он сказал:
- Здесь в штабе лагеря работает производственно-технический отдел одного из участков управления строительством. Там нужен инженер, Михалевич мне тебя рекомендовал. Сейчас я тебя туда отведу.
Мы вошли в комнату, где сидели несколько человек вольнонаемных и двое заключенных, что было видно по их лагерной одежде и стриженым головам. Александровский подвел меня к начальнику ПТО по фамилии Актэ и передал, как говорится, с рук на руки.
Александр Вениаминович Актэ, в прошлом видный московский инженер, был спецпереселенцем, немцем. Кое о чем порасспросив меня, он без долгих разговоров поручил мне спроектировать баню для жилой зоны лагеря.
До этого я вообще в банях с парной не бывал, а о строительном деле и представления не имел. Это обстоятельство Актэ не смутило. Он объяснил мне, что надо разобраться в чертежах типовых бань и при помощи типовых решений и заданных габаритов выполнить план бани, потом ее фасад и несколько разрезов, показав при этом на отдельных чертежах узлы наиболее ответственных конструкций. При этом он посоветовал мне «думать головой», так как строить баню придется мне же. Отвели мне стол, стул, дали миллиметровку, линейку, карандаши, показали, где лежат типовые чертежи, и оставили в покое.
Я блаженствовал. Сижу, в окно светит солнце, на столе бумага – почти как на воле. Я достал старые чертежи. Это были типовые проекты лагерей на разное количество заключенных. В зависимости от численности зэка на генплане значились бани с указанием номеров чертежей в комплекте. Тут я узнал, что имеются десятки управлений лагерей. Это явствовало из штампов на чертежах. Например, лагерь на три тысячи человек управления лесной промышленности ГУЛАГа или лагерь на тысячу человек управления горнорудной промышленности ГУЛАГа. Были здесь и сельскохозяйственные, угольные, нефтеперерабатывающие управления и так далее.
Это было государство в государстве, продуманная система рабского, дешевого, легко мобилизуемого труда. Теперь я понял, какой системе служил, и какой социализм помогал строить.
Однако типовые бани мне не понравились. Я спроектировал по-своему. Актэ посмотрел и ничего не сказал. А в тот первый день ко мне подошел высокий, очень худой заключенный. Он представился чертежником Виталием Семеновым, статья пятьдесят восемь – один «б»: двадцать пять лет срока и пять поражения в правах. Он взял с подоконника миску, достал из-за голенища ложку и предложил мне сходить в столовую. Нам насыпали по черпаку пустой пшенной каши и дали всего сто граммов хлеба. Зато мы ели в пустой столовой, в тепле и спокойствии.
С этого дня у нас с Виталием установились добрые отношения на долгие годы. Это был кроткий сутуловатый человек с иконописной внешностью, которого каждый мог обидеть. Его положение чертежника было чрезвычайно шатким. Родился он в Коврове. Прошло уже чуть ли не полвека с того времени, а меня все тянет в Ковров, как будто я могу увидеть его там.
История Виталия характерна для многих солдат и офицеров, победоносно завершивших войну. Служил он в артиллерии, наносил на карты объекты обстрела. Был старшиной, имел награды. В Праге познакомился с девушкой по имени Иржина, они полюбили друг друга. Иржина познакомила Виталия со своими родителями, и он им понравился. Однако ситуация сложилась тупиковая. Браки с иностранцами, да и просто контакты с ними советским людям были запрещены. Поэтому Виталий и Иржина встречались тайно. Девушка предложила ему дезертировать из армии, сменить документы и стать чешским гражданином. Незнание языка помехой не стало бы: во время войны в чехословацкую армию вступило много чехов, живших в белорусской деревне Чешская Крошна. Короче, в Чешских Будейновицах вскоре появился пан Виктор Водичка из Чешской Крошны и был принят в строительный отряд муниципалитета. Он снял квартиру, и к нему приехала из Праги жена. На службе пана Водичку отличала высокая дисциплина и усердие. Хозяйка, сдававшая молодым квартиру, не могла нахвалиться трезвым поведением обходительного, услужливого жильца, идеально относившегося к своей жене, ожидавшей ребенка. Но однажды к пану Водичке зашли трое в штатском… Виталий прошел через контрразведку в австрийском городе Линце. Допросы с пристрастием превратили влюбленного дезертира в изменника Родины. Он понимал, что с тем, что осталось от его здоровья, он двадцать пять лет не досидит, но старался держаться. Забегая вперед, скажу, что после смерти Сталина Семенову переквалифицировали статью на ту, что отражала его реальное преступление, и на основе указа об амнистии 1953 года он уехал в родной Ковров.
А пока мы шагали по лежневке в ПТО, чтобы продолжить после обеденного перерыва нашу работу. Меня познакомили с работавшим там же экономистом ПТО Хлебановым, осужденным на двадцать пять лет за аналогичную «измену Родине». Это был высокий худощавый человек с лицом, изрезанными морщинами. В конце войны он командовал полковой разведкой. Попав в Румынию, влюбился и, как цельная и сильная натура, отдался этой любви безраздельно. Встречались, скрывались, таились. Между тем полк Хлебанова передислоцировался в Австрию. И вот наш бравый разведчик на своем «виллисе» каждую неделю мотался к любимой из Австрии в Румынию: это для него были не страны, каждая со своими границами, а места боевой службы. Наконец однажды его остановили, а дальше все пошла по накатанному: камера в контрразведке, следствие, трибунал, срок, лагерь. Смотреть на Хлебанова было жалко. Он кашлял, кутался в убогий бушлат, шаркал ногами при ходьбе, разговаривал тихо. Все в нем говорило об отсутствии желания не только бороться, но и жить.
Кроме нас троих, в ПТО работали и женщины – жены руководящих работников строительства. К нам, зэкам, они относились безразлично, без симпатий и антипатий.
Так прошло два месяца. Разработка проекта бани подходила к концу. Я окреп, раздобыл у Зыбина мундир немецкого танкиста, под который поддевал рубаху, и стал похож на человека. Мое моральное состояние тоже улучшилось. Во-первых, стали приходить письма их дому, и я даже получил посылку: готовальню, учебник по технологии строительного производства и логарифмическую линейку; во-вторых, я без опаски ходил по лагерю, защищенный могуществом Гордина; и, наконец, в-третьих, я подружился со скульптором Юрой, история которого будет описана ниже.
Мой авторитет неожиданно укрепился в связи с одной курьезной историей. Главным человеком в лагере считали, естественно, заведующего столовой. От его «политики» зависела не только жизнь заключенных, но и благополучие офицеров, которые тащили с кухни кто, сколько мог. Да они просто не видели другого выхода – вокруг томилась голодная область. Столовой заведовал крупный, сильный заключенный лет сорока, смуглолицый, всегда хмурый. Он почти ни с кем не общался. Говорили, что он нещадно, до полусмерти, бьет поваров, уличенных в воровстве или в небескорыстных поблажках зэкам при раздаче пищи. Бил он их в разделочном цеху – комнате, обитой оцинкованным железом. Естественно, текучесть кадров в столовой никого не смущала. Народ подобострастно звал его Ильичом, хотя полное его именование было Иван Ильич Захаров.
Однажды в столовой ждали комиссию. Ильич прознал, что основной темой проверки будет правильность выдачи порций бригадам, иными словами – соответствие емкости бачков, в которых заключенным выдавали еду, установленной норме. И тут выяснилось, что на кухне нет таблицы емкостей, нет точных данных, сколько в ту или иную кастрюлю входит баланды или каши. Срочно, чуть ли не к следующему утру, потребовалась такая таблица. Мой друг Юрка во время всей этой суматохи вешал в столовой лозунги, чтобы пустить пыль в глаза неподкупной комиссии. Он-то и порекомендовал меня Захарову как человека, способного при помощи «хитрой линейки» все рассчитать. Немедленно за мной отправили повара по кличке Пашка-пеллагра. Гордин посоветовал: «Сходи». Иван Ильич, проникшись уважением к моим знаниям, тут же усадил меня, есть мясо. Когда я насытился. Он спросил, что нужно для составления таблицы. Я сказал, что нужны три человека: первый будет замерять диаметр кастрюли, второй – высоту отметок на стенках кастрюль, третий – записывать результаты. Все было мигом устроено, и мы начали. Первый выкрикивал диаметр, я тут же на линейке вычислял квадрат радиуса и, получив значение высоты, называл ответ. Ильич смотрел на меня как завороженный.
Дело шло великолепно, пока не взялись за котлы. Беда в том, что они не были сферическими, поэтому при помощи одной только логарифмической линейки я не мог определить их объем. Услышав это, Пашка-пеллагра и Левка-морячок, до той минуты, угодливо помогавшие мне, вместе кинулись к Захарову и доложили: «Фашист не хочет считать!». На что тот ответил: «Мяса вы ему дали, дайте еще кусок лярда (растительного жира)». Это не помогло. Тогда они решили, что я чересчур принципиальничаю, и, отпустив меня, вступили в переговоры с Гординым. Гордин получил с кухни столько, сколько считал нужным, и мы с ним кое-как дали результаты.
Одним словом, жизнь шла ни шатко, ни валко своим чередом. Но однажды в начале рабочего дня в наш ПТО нагрянул высокий стройный человек лет пятидесяти. За ним тянулась свита. Увидев нас троих, стриженых зэков, он позеленел: «Кто такие? Чтоб завтра же их здесь не было!». Когда он ушел, начальник ПТО решил: Семенов будет копировать чертежи у себя в бараке. Хлебанов пойдет на общие работы (там он и умер), а меня, как и планировалось, перевели прорабом на строительство бани в жилой зоне.
Получив официальный статус прораба, я перешел в барак АТП. Так я стал строителем.
Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #7(166) июль 2013 berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=166
Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2013/Zametki/Nomer7/SBelenky1.php
