Глава из воспоминаний
Предисловие и публикация Игоря Рейфа
(Окончание. Начало в №6/2013)
Этап
Через неделю после объявления приговора открылась дверь камеры, и я услышал голос охранника, выкликавшего мою фамилию. К фамилии он добавил:
– С вещами!
Я попрощался с обитателями камеры, собрал свои пожитки и вышел. Меня провели в большую комнату, которая называлась «пересыльной». В ней собирали заключённых после объявления приговора. Обычно они проводили здесь 5-6 дней и отсюда направлялись группами в разные тюрьмы и лагеря для отбытия наказания.
В комнате находились человек 30-40 всех возрастов и национальностей. Преобладали люди средних лет, худые, с изможденными лицами. Я оглянулся кругом и увидел трёх сотрудников Госбанка, с которыми работал. Их тоже обвинили во вредительстве. Двое из них, как я узнал потом, не только признали себя виновными, но и оговорили многих других, в число которых попал и я.
Нам было объявлено, что завтра состоится прощальное свидание с родными. В течение следующего дня нас приводили по очереди в соседнюю комнату, специально для этого приспособленную. Во всю длину комнаты были установлены две доски на расстоянии двух шагов друг от друга – одна на полу, другая на уровне плеч. Пространство между досками образовало нечто вроде коридора, по краям которого стояли охранники. По обеим сторонам барьера располагались с одной стороны родные (по одному человеку), с другой – заключённые. Одновременно проходили встречи пяти пар. Во время свиданий разрешались только разговоры, не допускались никакие прикосновения друг к другу и передачи из рук в руки.
В комнате свиданий стоял сильный шум, каждый старался перекричать другого, и поэтому произносимые слова тонули в общем гаме. Вещи, принесённые родными, принимались тюремщиками и вручались заключённым только перед отъездом.
Обычно в комнату свиданий вводили сначала родных, а затем заключённых. Свидания продолжались пять минут. Я отказался последним в очереди и вот я увидел перед собой Надиньку в хорошо известном мне тёмно-вишнёвом платье. В первую минуту ни я, ни она не могли произнести ни слова. Нас обоих душили слёзы. После того, как мы пришли в себя, каждый из нас едва слышно произнёс имя другого. И то, как это было сказано, лучше любых слов передавало все, что мы в этот момент чувствовали. О моем приговоре Надиньке уже было известно.
– Прости, – сказал я. – За мной нет никакой вины.
– Знаю, – ответила она.
– Это ненадолго, – произнёс я. – Крепись, моя любимая.
Больше я ничего сказать не мог, слёзы ручьем потекли из глаз. Надинька успела произнести только слово «дорогой», и нас разлучили.
Меня поразила её сдержанность, хотя я понимал, чего стоили ей эти краткие минуты свидания.
Вечером мне вручили принесённые вещи. Это был большой рюкзак серого цвета, в котором находились бельё, обувь, книги и продукты. Поднять его было тяжело. Мне вернули отнятые при обыске в тюрьме вещи, а также остаток денег, числившихся на моём счете в тюремной лавке.
Был произведён отбор заключённых, направляемых в один и тот же лагерь. Я оказался в группе, состоявшей из 35 человек. Мы не знали, куда нас отправляют, это оставалось секретом. Только позже я узнал, что место моего заключения – лагерь под Алма-Атой.
Утром нас привезли на железнодорожные пути, где стоял состав товарных вагонов, и среди них один вагон пассажирского типа. Произвели перекличку и мы вошли в этот вагон, специально приспособленный для перевозки заключённых. Его называли «столыпинский» – по имени председателя правительства П.А.Столыпина, убитого в 1911 году террористом в Киеве.
В вагоне помимо отделения для охранников (их было четверо) имелось несколько отделений (купе) для заключённых. Каждое их них предназначалось для шести человек (по 3 полки с каждой стороны). В отделении была решётчатая дверь, запиравшаяся большим висячим замком снаружи. Между рядом дверей и противоположной стенкой вагона образовывался коридор, в котором постоянно, днём и ночью, дежурили два охранника. Окон в отделениях не было, они освещались светом, падавшим из зарешёченного окна в двери.
Мне досталась верхняя полка. В моём отделении оказались два бывших сотрудника Госбанка, которых я знал, остальных видел впервые. Мы быстро сошлись друг с другом и образовали нечто вроде коммуны. Конечно, первые наши разговоры вращались вокруг событий, приведших нас в этот вагон. Пятеро из нас обвинялись во вредительстве, шестой был уголовником. Он был уже ранее судим, а в последний раз совершил ограбление квартиры. Агенты Московского уголовного розыска долго разыскивали его. Выдала его любовница, с которой он повздорил. Никто не пришёл к нему на свидание.
Наше путешествие продолжалось десять дней. Поезд стоял подолгу на каждой станции. Было жарко и душно, особенно когда мы въехали в полосу казахстанских степей. Утром после переклички нас водили под конвоем в уборную, где мы умывались. Это удавалось не всегда из-за отсутствия в баках воды. Разговаривать с охранниками запрещалось. Все наши обращения к ним оставались без ответа, а начальник охраны, на все наши вопросы отвечал одним и тем же бессмысленным словом «наоборот!». Что оно означало, было непонятно. На некоторых станциях в вагон входили местные работники ОГПУ, о чём-то шептались с начальником охраны, останавливались у каждого отделения вагона, выкрикивали фамилии заключённых, и каждый из нас должен был показаться и крикнуть «есть!».
Дни проходили в беседах и чтении книг. А ночи были мучительны. Мысли не давали покоя. Где сейчас Надинька, что с ней? Приговор означал ее выселение из квартиры и конфискацию всего имущества. Куда она денется, одинокая и такая мало приспособленная к самостоятельной жизни? Я засыпал на короткое время и пробуждался с теми же мыслями. И так несколько раз в течение ночи.
Тяжелой была жизнь в нашей клетке, в особенности из-за неподвижности. Двигаться было негде, приходилось все время сидеть или лежать. Чтобы как-то размяться, мы поочередно вставали и топали в пол ногами. Хотелось скорее попасть в лагерь и вырваться из этой клетки. Ведь там мы сможем хотя бы свободно передвигаться.
Эти настроения я отобразил в двух стихотворениях, сочиненных на мотив популярной в то время песни «Наш паровоз, вперед лети, в коммуне остановка!» Вот одно из них:
Наш паровоз, вперед лети,
В Арыси[1] остановка,
Иного нет у нас в пути,
Хоть ехать нам неловко.
Мы пролежали все бока
И кости все измяты,
Ах, чем мы станем все пока
Доедем до Алма-Аты?
Мы неумытые лежим
Уж скоро девять суток,
Тяжел звериный наш режим
И нам уж не до шуток!
Нам точный счет конвой ведет,
Суров наш разводящий
И все твердит: «Наоборот!»
Начальник наш блестящий.
Наш паровоз едва ползет,
Он не любитель рыси,
И потому не можем мы
Добраться до Арыси.
А впереди Алма-Ата
Манит сияньем солнца,
Сбылась заветная мечта
И мы в преддверии Конца[2]
И вот спустя десять дней мы, наконец, прибыли в Алма-Ату. Поезд остановился вдали от железнодорожной станции. Был вечер, недавно прошел дождь, на земле блестели лужи. Мы поодиночке выгрузились из вагона с рюкзаками на плечах. Нас окружила группа вооруженных красноармейцев с начальником во главе. Раздалась команда: «Строиться». Мы построились по пять человек в ряду. Красноармейцы вытащили шашки из ножен, подняли их на плечо. Раздалась вторая команда: «Марш!» и мы пошли.
От места нашей выгрузки до города было не менее двух километров. Земля была мягкой после прошедшего дождя, ноги тонули в вязкой почве, в обувь просочилась вода. Шли мы быстрым шагом, нигде не останавливаясь. Наконец вступили в город. Тогда он представлял собой большую деревню, состоящую преимущественно из одноэтажных домишек, окруженных заборами. В окнах нередко светились керосиновые лампы. Вдоль улиц шумели арыки, наполненные дождевой водой. По земляным тротуарам шли люди, в большинстве казахи. Они останавливались, увидев нашу колонну, окруженную красноармейцами с шашками наголо и, переговариваясь, качали головами. Встречались телеги, запряженные лошадьми или волами. Они замедляли ход и пропускали нас. Идти было все труднее, ноги отяжелели из-за промокшей обуви, плечи оттягивали тяжелые рюкзаки.
Спустя час мы подошли к ярко освещенному двухэтажному дому. Раздалась команда: «Сесть!». Мы не сразу ей подчинились, видя под ногами большие лужи. Снова раздался грубый окрик: «Сесть!». К нам подходили красноармейцы и, надавливая рукой на плечо, прижимали нас к земле. Начальник охраны вошел в дом. Здесь находилось управление казахстанскими исправительно-трудовыми лагерями (Казитлаг). В его ведении находились лагеря, расположенные на всей территории Казахстана. Через некоторое время начальник вышел, подошел к нам и крикнул: «Встать!». Мы встали и начали сбрасывать прилипшую к одежде грязь. «Марш!» - и мы пошли, сначала по улицам города, а потом по пустому полю. Шли мы долго. Наконец впереди показались какие-то небольшие постройки, окруженные заборами из колючей проволоки. По бокам оцепленного пространства находились деревянные вышки, на которых чернели фигуры часовых. Здесь находился алма-атинский лагерь.
Когда мы подошли к воротам, прожекторы на вышках были направлены прямо на нас и ослепили ярким светом. Мы вошли на территорию лагеря. Произвели проверку по списку, находившемуся в руках начальника. Сопровождавшие нас красноармейцы резким движением вложили обнаженные шашки в ножны и удалились: их миссия была окончена. Новые, теперь уже лагерные конвоиры, с револьверными кобурами на боку привели нас к длинному деревянному бараку. Здесь были отобраны десять человек из нашей группы; остальных повели в другие бараки. Мы вошли в барак. Внутри было мрачно. Мы увидели расположенные вдоль стен сплошные двухъярусные нары с лежащими на них заключенными. Нас провели в левое крыло барака, где оставались свободные места, и мы стали устраиваться. На нарах лежала соломенная подстилка. Мы сняли с плеч рюкзаки и, обессиленные, тут же легли, положив рюкзаки под голову. Все были настолько утомлены, что сразу уснули, провалившись в тяжелое, глубокое забытье.
От зека до вольного – четыре алма-атинских года
В шесть часов утра раздалась команда: «Подъем!». Все находившиеся в бараке, натянув одежду и протирая глаза, выбежали во двор и стали в ряд. Нас, новичков, отвели в сторону. Один из охранников со списком в руках стал выкликивать фамилии стоящих. После проверки заключенные умывались в бараках у жестяных умывальников, быстро съедали пайки хлеба, предназначенные на весь день, запивая их какой-то бурдой, называемой чаем, и выбегали во двор. Отсюда в сопровождении конвоя все уходил на работу, в основном за пределы лагеря – на строительство промышленный объектов, жилых домов и дорог.
Мы, прибывшие в лагерь ночью, в первый день были освобождены от работ. Нас привели в административное здание, где после многих опросов каждому определили место и характер работы. На меня и двух других из нашей десятки возложили обязанности по уборке территории и административных помещений. Мне досталась часть территории, примыкавшей к бараку, и административное здание. Работа была несложной, но малоприятной. В мои обязанности входило убирать на территории мусор, отвозить его на свалку, приводить в порядок уборные. В управлении лагеря я должен был ежедневно подметать помещение, а три раза в неделю мыть полы. Остальные из нашей группы были включены в бригады, сооружавшие разные объекты на окраине города. Каждое утро под конвоем они уходили из лагеря и возвращались поздно вечером, усталые после тяжелой физической работы. Никто из них не был привычен к такого рода труду. Они стали приобретать новые для них профессии каменщиков, плотников, землекопов и т.д.
Первый день пребывания в лагере был отведен для устройства. Нам выдали так называемое вещевое довольствие – брюки, рубашку защитного цвета, обмотки, грубые кирзовые ботинки, причем нам повезло. Обычно такие вещи выдавались спустя долгое время после прибытия заключенных, и в течение всего этого времени им приходилось выполнять тяжелую и грязную работу в своей собственной одежде, приходившей в полную негодность. Я распаковал свой рюкзак, вытащил из него часть вещей и две книги и положил его на нары в голову – другого места не было.
Поскольку моя работа оставляла мне два-три часа свободного времени, я мог проводить его за чтением книг и хождением по территории лагеря. И так продолжалось два месяца. Но однажды пять человек из нашей группы были вызваны в Управление лагерями в Алма-Ате. Начальником управления был А.Горшков, человек с тонкими чертами лица, волнистыми каштановыми волосами и холеными руками. Его облик мало соответствовал занимаемой должности. Скорее он походил на поэты или актера, а форма работника ОГПУ сидела на нем не без изящества. На малиновых петлицах воротника виднелся ромб, свидетельствовавший о генеральском чине.
Он предложил нам сесть за узкий длинный стол, примыкавший к его массивному, затянутому сукном письменному столу с чернильным прибором и тремя телефонными аппаратами. Сначала он начал расспрашивать каждого из нас о его профессии, о прошлой работе, о предъявленном обвинении и приговоре, а затем стал задавать различные вопросы, из которых стало видно, что он уже ознакомился с нашими личными делами и имеет о нас достаточно полное представление.
Мягко улыбнувшись, он сказал:
– Я вызвал вас вот по какому делу. В нашем управлении организован новый отдел спецпереселения. На него возложено устройство раскулаченных выселенных в Казахстан из других союзных республик. Их надо обустроить, обеспечить всем необходимым и дать им возможность трудиться на земле нашей республики. Начальником отдела назначен товарищ Жуков.
При этом он взглянул на сидевшего в стороне человека и продолжал:
– Я ознакомился с вашими личными делами и думаю, судя по вашей прошлой работе, вы справитесь с задачами, поставленными перед новым отделом. К работе надо приступить завтра же. Обо всем остальном вам расскажет сам товарищ Жуков.
Мы вышли из здания Управления и под конвоем двинулись в лагерь. Такого поворота мы не ожидали. Нам запрещалось говорить друг с другом во время ходьбы, но каждый из нас был взволнован и думал о будущем. Что оно сулит? Во-первых, освобождение от лагерных работ и переход на совершенно новое положение. А главное – независимость от лагерного начальства.
На следующее утро мы прибыли в управление. Нас ввели в расположенную на втором этаже комнату, в которой за большим столом сидел наш новый начальник Жуков. (Как мне потом стало известно, он занимал довольно высокий пост в центральном аппарате ОГПУ в Москве, но проштрафился – время попойки в ресторане выхватил из кобуры револьвер и ранил одного из посетителей ресторана, за что был разжалован и направлен на низовую работу в Казахстан). Это был человек лет сорока, невысокого роста, с мясистым лицом и толстыми короткими пальцами. Он рассказал нам о предстоящей работе и определил круг обязанностей каждого. На меня было возложено обеспечение спецпереселенцев продуктами питания и промышленными товарами.
Все это было очень далеко от моей бывшей работы, и теперь предстояло осваивать новую профессию снабженца. Я распределял фонды товаров по районам, где проживали спецпереселенцы, составлял заявки на снабжение, проверял ход их реализации. Приходилось общаться с местными органами снабжения, устанавливать с ними не только телефонную, но и личную связь, а это требовало известной свободы передвижения.
Кроме нашей «пятерки» в отделе работало несколько кадровых чекистов, у которых был свой специфический круг обязанностей. Но мы с ними общались мало: у них были свои заботы, у нас – свои.
Работа предстояла большая, так как на отдел было возложено руководство устройством спецпереселенцев по всей территории Казахстана. В этой работе отдел опирался на местные органы ОГПУ, которые занимались непосредственным устройством спецпереселенцев.
В течение двух недель мы продолжали жить в лагере, ежедневно по утрам приходили в Управление на работу, а вечером возвращались в наш барак. Однажды, когда мы явились в Управление, Жуков, которого мы должны были называть «гражданин начальник», сообщил, что в подвале Управления освобождена комната и в ней организовано общежитие для нашей пятерки. Начальнику лагеря было дано указание переселить нас завтра же. Утром мы собрали наши скудные пожитки, взвалили их на плечи и прибыли в Управление.
Наше общежитие представляло собой небольшую комнату с двумя окнами, выходившими на улицу, и низким потолком. В ней стояло пять железных кроватей, устланных одеялами, поверх которых лежали подушки. После лагерного барака нам это помещение показалось особенно комфортабельным. Мы расположились и начали новую жизнь.
Сначала нам не разрешалось выходить на улицу. В свободное время мы с удовольствием гуляли по двору, окруженному не колючей проволокой, а деревянным забором. Постепенно доверие к нам росло, и мы получили возможность отлучаться в часы работы из здания Управления и, с разрешения начальника, уходить по делам в город. Это было вызвано необходимостью частого обращения в разные хозяйственные и другие организации, участвовавшие в устройстве спецпереселенцев. А спустя несколько месяцев были сняты последние ограничения, и мы получили право передвигаться по улицам Алма-Аты не только в рабочее, но и в нерабочее время.
Нам также была разрешена переписка с родными. В отличие от лагеря, где письма передавались его начальству и подвергались строгой цензуре, а нередко и уничтожались, мы опускали свои прямо в почтовый ящик. Правда, первое время письма от родных мы получали через лагерь. Но и этот вопрос был вскоре урегулирован, и нашим родным разрешили писать непосредственно на адрес Управления, причем письма вручались нам нераспечатанными.
Однако адрес ОГПУ обязывал к сдержанности. И по письмам Надиньки я мог только догадываться о переживаемых ею трудностях и невзгодах, которые свалились на нее с моим арестом.
Однажды со мной случилось ЧП. Я почувствовал острую боль в животе, но сначала не придал ей значения. Однако боль не проходила, появилась тошнота, нужно было показаться врачу. Но ведь я был на положении заключенного. Посоветовался с товарищами. Они отсоветовали мне обращаться к лагерному фельдшеру, который не внушал никакого доверия, и я решил пойти в больницу. Врач, принимавший меня, констатировал аппендицит и предложил срочную операцию. Я попросил у него сутки на раздумье.
Проходя мимо аптеки, я рассказал о своей беде ее заведующему, который отнесся ко мне с большим сочувствием. Сам он был когда-то сослан в Алма-Ату из Ленинграда и здесь осел. «Здешняя больница, – сказал он, – никуда не годная, врачи малоквалифицированные. Есть лишь один врач, заслуживающий доверия, это хирург, высланный сюда из Москвы. Раньше он работал в клинике профессора Плетнева. Зайдите к нему, если он согласится делать операцию – ложитесь, а если нет...» – и он развел руками.
Я разыскал этого врача. Он подтвердил необходимость срочной операции и согласился меня оперировать. О случившемся я сообщил Жукову и получил от него разрешение, а на следующий день лег в больницу.
Эта больница надолго осталась в моей памяти. Впечатление она производила гнетущее. В моей палате было двенадцать человек больных, большинство лежачих. И у тех, кто был после операции, и у тех, кто дожидался ее, вид был крайне изможденный. В палате стояла духота, постоянно слышались кашель и стоны. Давно не мытые окна были закупорены, хотя на дворе стоял сентябрь, для этих мест месяц летний и даже жаркий.
Операция моя прошла благополучно. На четвертый день мне разрешили вставать, а на седьмой выписали из больницы. Я получил справку, дававшую мне возможность еще несколько дней полежать в общежитии, а затем приступил к работе.
Теперь моя работа была связана с постоянными разъездами. Мне приходилось посещать различные районы Казахстана, в которых селили спецпереселенцев. Сначала я ездил вместе с Жуковым, а затем он разрешил мне ездить одному. Во время таких поездок я близко познакомился с этими людьми. В основном это были середняки, о которых Ленин говорил, что «мы должны с ними жить в мире». Они стали жертвой насильственной коллективизации. Преобладали среди них женщины, дети и старики. Мужчин рабочего возраста было совсем немного.
Как-то во время одной из таких поездок я стоял у окна вагона и смотрел на простиравшуюся за ним выжженную пустыню. Был нестерпимо знойный день. Почему-то поезд замедлил ход, и тут до меня донеслись громкие человеческие голоса. Всмотревшись внимательней, я увидел метрах в ста от полотна железной дороги толпу людей, женщин, детей и стариков. Они сидели прямо на земле. Часть из них, увидя поезд, повскакали с мест и с обращенными к нам протянутыми вверх руками стали громко взывать о помощи: «Спасите! Спасите!»
Как мне потом объяснили, это были крестьяне, выселенные во время раскулачивания из центральных областей России, где много веков подряд трудились их отцы, деды и прадеды. Их привезли сюда, в эти пустынные места, выгрузили из товарных вагонов и оставили на произвол судьбы в открытом поле без крова и пищи. Что с ними стало потом, не знаю, но думаю, что судьба их была трагической.
Много лет спустя, в пятидесятые годы, я возвращался поездом из Кисловодска. Мой сосед по купе, полковник, когда-то служил в войсках НКВД, в которое в 1934 году было преобразовано ОГПУ. Это был весьма общительный человек, охотно делившийся в пути различными подробностями и событиями из своей жизни. Видимо, я внушил ему доверие к себе, и как-то за вечерним чаем он поведал мне следующую историю.
– Было это в 1944 году. Я служил тогда на Кавказе. Неожиданно поступило предписание немедленно перебросить мою воинскую часть в один небольших городков Адыгейской автономной области. Быстро собрались и на следующий день прибыли в распоряжение начальника местного гарнизона. Он изложил суть моего задания и просил держать его в строгом секрете. Мне было поручено провести выселение всех адыгейцев, жителей близлежащего городка. Выселение было назначено на послезавтра, когда по существующей традиции все мужчины, безоружные, собирались на площади, где проводились национальные игры и соревнования. В разгар игр моя воинская часть окружила площадь и все, находившиеся на ней, оказались в ловушке.
– И что же? – спросил я, – никто из них не оказал сопротивления?
– Были отдельные попытки, но они были мгновенно устранены. Пять человек мы арестовали. Да и какое могло быть сопротивление со стороны безоружных людей против вооруженных солдат с пулеметами? Рядом с площадью стояли крытые грузовики. В них погрузили всех арестованных, доставили на вокзал и разместили в теплушках уже стоявшего наготове поезда.
– А что ж стало с их семьями? – задал я вопрос.
– О них тоже позаботились, - продолжал полковник, прихлебывая чай. – Одновременно другая воинская часть обошла жилые дома и выгнала оттуда всех находившихся там женщин и детей. С тем, что они успели захватить из вещей, они были доставлены на железнодорожную станцию и погружены в теплушки того же поезда, где уже ожидали их мужья, – закончил он свой рассказ удовлетворенной улыбкой.
Мне вспоминается и другой случай. В начале пятидесятых годов я находился в командировке в составе большой бригады на строительстве электростанции в Темир-Тау, недалеко от Караганды. Однажды, когда мы возвращались в гостиницу после тяжелого рабочего дня, к нам подошел высокий стройный человек с открытой уже изрядно поседевшей головой и с густыми такими же седыми усами.
– Разрешите обратиться? – сказал он. – Я – черкес. Жили мы на Кубани. Из поколения в поколение занимались сельским хозяйством, которое нас кормило. И вот во время войны нас выселили из богатейшего района с плодородными землями и перебросили под Караганду. С тех пор прошло десять лет. Сыновья мои работают на заводе, хорошо зарабатывают, и мы могли бы неплохо жить, но нам этого не разрешают.
– Как так не разрешают? – удивился я.
– Живем мы в землянке, – разъяснил черкес. – Мы могли бы построить небольшой домик, но местные власти не позволяют нам это. Знаю, что вы – комиссия из Москвы, не могли бы вы нам помочь?
Он верил в наш авторитет (Комиссия из Москвы!) и в то, что мы можем воздействовать на местную власть.
– Вот мы рядом с нашим жилищем. Зайдите, пожалуйста, посмотрите, как мы живем.
Мы подошли к выглядывавшим из-под земли небольшим окошкам и к уходящим вниз крутым ступенькам. Мы оказались в небольшой квартирке из трех комнат, отличавшихся чистотой и опрятностью. Кровати были устланы свежими покрывалами, на полу лежал ковер с восточным орнаментом, на комоде стояло зеркало и цветы в глиняных горшочках.
– Как видите, – обратился к нам черкес, – живем мы чисто и опрятно. Но зачем же в земле? Как в могиле...
Что мы могли ему ответить? И чем могли ему помочь члены комиссии, в чьи задачи входило решение вопросов по организации строительных работ на месте будущей электростанции? Увы, проблема переселения из землянки депортированной чеченской семьи имела политический характер и находилась за пределами нашей компетенции.
Но я немного отвлекся, и пора вернуться к основному сюжету моих воспоминаний. Во время наших с Жуковым совместных поездок я имел возможность поближе познакомиться с этим человеком. Он оказался далеко не таким, каким в моем воображении представлялся кадровый чекист. Его обращение с нами было ровным и неизменно вежливым. Он никогда не прибегал к начальственному тону, внимательно выслушивал каждого, иногда не сразу соглашался с высказывавшимися предложениями, но после совместного обсуждения чаще всего их принимал.
Во время наших поездок он подробно расспрашивал меня о моей работе «на воле», о моем поведении во время допросов. Из отдельных реплик было видно, что моя стойкость импонировала ему. Думаю, что, занимая в прошлом ответственный пост в центральном аппарате ОГПУ, он прекрасно знал всю подноготную создаваемых в недрах этого органа «вредительских» дел, их происхождение, методы психического и физического воздействия на обвиняемых, насильственного принуждения к признаниям. Многое он рассказал и о себе, в частности, случай с выстрелом в ресторане.
В тот год Казахстан, как и многие другие районы Советского Союза, переживал небывалый голод. Проезжая по дорогам республики, я то и дело видел трупы казахов, погибших от голода или связанных с ним болезней. А однажды мне пришлось присутствовать при безобразной сцене. Я проходил мимо двора недавно построенного в Алма-Ате многоэтажного здания ОГПУ (в то время единственного крупного здания в городе), где находилась столовая для сотрудников. Из кухни во двор выбрасывались пищевые отходы, из которых образовалась большая куча. На неё набросились с одной стороны собаки, а с другой – голодные казахи. Между ними началась драка. Собаки вырывали из рук казахов схваченные ими кости, картофельную шелуху и прочее, а казахи, в свою очередь, пытались вырвать прямо из собачьих пастей ещё не проглоченные ими куски. И такие сцены были в то время в порядке вещей. Пищевые отходы тоже были почти на вес золота.
Между тем моё проживание в общежитии подошло к концу. Я получил разрешение начальника Управления перейти на «вольную квартиру» и снять в городе комнату, то есть жить самостоятельно, продолжая работать в Управлении. Я нашел комнату на окраине города в одноэтажном саманном домике. В нём проживала старушка-хозяйка с дочкой. В комнате находился топчан, комод, небольшой стол и два стула. Электричества в доме не было, по вечерам комната освещалась керосиновой лампой. Окна выходили в сад, где росли яблони, покрывавшиеся каждую весну белоснежным цветом, а осенью гнувшиеся под тяжестью своих знаменитых плодов (недаром же Алма-Ата славилась как город яблок). За окном постоянно журчал арык, переполнявшийся после каждого дождя.
Я чувствовал себя почти как на воле. Все воскресные дни и вечера были полностью в моём распоряжении. Я ходил в город, знакомился с его зелёными улицами и площадями, любовался заснеженным хребтом Заилийского Алатау, живописными окрестностями, заглядывал в местные довольно скудные магазины. Начал посещать городскую библиотеку. Сначала пользовался ею как читальней, а потом стал брать книги на дом. Русская классическая проза была в ней представлена неплохо. Много было и книг с классической и современной поэзией. Библиотека помогала мне убивать свободное время и отвлекала от грустных мыслей.
Наконец-то Надинька получила возможность приезжать ко мне на свидание. Оба приезда пришлись на лето 1932 и 1933 годов. Это были светлые и радостные дни. Мы жили в снятой мной комнатке. В будни я уходил на работу, а Надинька оставалась в окружении книг. Старушка-хозяйка рассказывала ей историю своей трудной жизни. Иногда она уходила в город и подолгу бродила по улицам Алма-Аты.
В дни её пребывания я с разрешения начальства освобождался от работы раньше обычного времени, и все вечера мы проводили вместе. Я читал посвящённые ей стихи, написанные в годы разлуки, где говорилось о нашей будущей «нескончаемой встрече», о том, как я считал месяцы и дни, приближавшие нас друг к другу:
«День отошёл», - мне шепчет ветер,
На утро день: «Минула ночь!»
И так, гоняя время прочь,
Я приближаю радость встречи.
Или:
«Сердце пленною птицей забилось,
Рвётся к свету и на простор,
Сколько нежности в нём накопилось,
Сколько ненависти с тех пор.
В глубине прозрачной и синей
Распрямляется во весь рост
И летит к тебе сквозь пустыни
За четыре тысячи вёрст».
Воскресные дни были полностью в нашем распоряжении. Мы проводили их в парках и садах, подымались в горы, любуясь их снежными вершинами. Какая-то сила влекла Надиньку всё выше и выше, в неведомое, и мне трудно было удержать её от этих восхождений.
Радостны были дни, проведенные мной вместе с Надинькой, но пролетали они, увы, очень быстро. А вслед за ними приходило неизбежное расставание. Я переживал его как разлуку навсегда, хотя и мечтал, конечно, о новой встрече. Эти свои чувства я передал тогда в следующем стихотворении:
Мне бы только маленький домишко,
Но чтоб в нём, уйдя от суеты,
Тихо перелистывая книжки
И цвела, и улыбалась ты!
Что мне мир и города и дали,
Новая суровая Москва?
Мне бы на тебя смотреть всегда лишь,
Слышать твои тихие слова.
Стал чужим теперь мне даже ближний,
Как мне быть средь этой пустоты?
Всё кругом ведь только тень от жизни,
Жизнь в тебе, с тобой и там, где ты.
В середине 1932 года стало известно, что Управление казахстанских исправительно-трудовых лагерей ликвидируется, а Алма-атинский лагерь закрывается. Находившихся в нём заключённых должны были перевести в Карагандинский лагерь, известный своим строгим режимом и тяжёлыми работами на рудниках и шахтах. Это предстояло и нашей «пятёрке».
Развернулась подготовка к переезду. Но вот возник вопрос, как быть с архивом Управления – везти ли его в Караганду или сдать в ОГПУ Казахстана. Довольно долго обсуждался этот вопрос, от решения которого зависела судьба нашей «пятёрки» - то ли отправляться нам вместе со всеми, то ли задержаться в Алма-Ате, чтобы здесь на месте подготовить архив для его сдачи.
В конце концов этот вопрос был передан на разрешение в Москву. Оттуда последовало указание: «Обработку архива произвести на месте». К нашей «пятёрке» прибавили ещё несколько человек, и мы взялись за дело. Для нас было очевидно, что не торопиться нам не к чему. Здесь, в Алма-Ате, мы пользовались большой свободой и не чувствовали на себе лагерного режима. А что нас ждет в Караганде? Строгий режим, жизнь за колючей проволокой, произвол лагерного начальства, тяжёлый физический труд.
Обработка архива находилась под особым контролем начальства, и как бы нам ни хотелось её растянуть, это было невозможно. В течение двух месяцев она была завершена и все, занятые ею, были отправлены в Карагандинский лагерь. Все, кроме меня. И вот почему.
С первого же месяца пребывания в лагере я стал писать заявления в различные инстанции (ЦИК, Генеральному Прокурору и др.) с просьбой пересмотреть моё дело и освободить меня, как не совершившего никакого преступления. Мои настойчивые усилия дали результаты. Уже в ноябре 1932 года Коллегия ОГПУ сократила срок моего пребывания в лагере на один год, а в начале 1933 года заменила пребывание в лагере высылкой в Казахстан на оставшийся срок.
Это коренным образом меняло моё положения. Я стал свободным гражданином, правда, принуждённым ещё два года оставаться в Казахстане на положении ссыльного, имея право работать в любом учреждении или организации.
Жуков предложил мне остаться в качестве вольнонаёмного сотрудника в отделе спецпереселения, который, в связи с ликвидацией казахстанского ГУЛАГа, был передан в ведение ОГПУ Казахстана. Учитывая наши добрые с ними отношения, я принял это предложение. Однако решение о замене лагеря ссылкой меня не удовлетворяло, и я продолжал добиваться отмены приговора.
Однажды Жуков пригласил меня поехать с ним в совхоз, расположенный в предгорьях Алатау и славившийся знаменитыми алма-атинскими яблоками «апорт». Я впервые очутился в таком яблоневом саду. Ветки гнулись под тяжестью огромных плодов, многие из которых достигали 300-400 г, и если бы подпорки, опустились бы до самой земли.
Мы провели в совхозе весь день. Его директор, агроном по специальности, был близким друг Жукова и принимал нас особенно гостеприимно. Угостил обедом и только что сорванными с дерева яблоками.
– Попробуйте, - предложил он, - это пища богов!
И действительно, трудно передать необыкновенный вкус и аромат этих сочных плодов, равных которым отведывать мне больше уже не приходилось.
Вечером мы Жуковым вернулись в город. Он поехал домой, а я направился в отдел – оставались незаконченными некоторые срочные дела.
А через полчаса вдруг раздался телефонный звонок, и я услышал его радостный голос:
– Садя Лазаревич, наконец-то правда восторжествовала! Вы – освобождены!»
– Как? – воскликнул я.
– Только что пришла шифрованная телеграмма из Москвы. Требуют в течение 24 часов подтвердить ваше освобождение.
Только спустя несколько дней я узнал все подробности этой истории. Оказывается, Коллегия ОГПУ еще 28 сентября 1933 года приняла решение о моем досрочном освобождении. Распоряжение об этом было направлено в Карагандинский лагерь, где я по ошибке все еще продолжал числиться, хотя к этому времени был уже на положении ссыльного. В связи с молчанием администрации лагеря Генеральный Прокурор, по указанию которого было принято решение Коллегии ОГПУ, потребовал срочного подтверждения о моём освобождении. Начались поиски моего местопребывания, пока не выяснилось место моей нынешней работы. Туда и была направлена шифрованная телеграмма, о которой мне теперь сообщал Жуков.
– Я уже известил Москву о вашем освобождении. Поздравляю! – сказал он радостно.
А через десять минут он и сам пришел ко мне в отдел, крепко пожал мою руку и опять повторил: «Наконец-то правда восторжествовала!»
Я собрался было уже покинуть Алма-Ату, но Жуков просил меня задержаться и поехать с ним в командировку в Семипалатинск по делу, которое для него было очень важным. Он нуждался в моей помощи, и не мог ему отказать. А по возвращении из Семипалатинска в первых числах января 1934 года я выехал в Москву, навсегда распростившись с Алма-Атой, где я провел два с половиной столь памятных для меня года.
Забегая вперед, скажу, что мои отношения с Жуковым на этом не оборвались. Нас объединяло многое, и когда он приезжал в командировку в Москву, всегда встречался со мной, и мы вспоминали нашу совместную работу в Алма-Ате. Нас разлучила война.
Расскажу уж заодно и дальнейшую историю моего «дела», которая с моим фактическим освобождением не закончилась. Дело в том, что я по-прежнему не желал смириться с тяготеющим надо мной обвинением и продолжал добиваться восстановления истины, то есть признания меня невиновным. И в конце концов добился: в июне 1936 года Президиум ЦИК СССР снял с меня судимость.
Прошло еще два десятилетия, и вдруг в октябре 1957 года я получил повестку с предложением явиться в Комитет госбезопасности. Ломая голову над тем, что бы это значило, я пришел в назначенный день в хорошо мне знакомое здание на Лубянской площади (тогда она называлась площадь Дзержинского), получил пропуск, поднялся на третий этаж и вошел в указанный в повестке кабинет.
За столом в нем сидел молодой следователь, который обратился ко мне со словами:
– Я вас вызвал по делу, по которому вы были осуждены в тридцатых годах. Сейчас оно пересматривается.
– Меня это, по-моему, уже не касается, – возразил я. – С меня судимость снята.
– Это не имеет значения. Пересматривается все дело о вредительской организации в Правлении Госбанка СССР. Вот в моих руках ваше личное дело, в котором всего лишь один листок – протокол допроса, где вы обвиняетесь во вредительской деятельности. Но под протоколом нет вашей подписи. Разъясните, в чем дело.
И он протянул мне этот листок. Я его узнал, это был протокол, предъявленный мне Сидоровым в апреле 1931 года на последнем допросе, состоявшемся в Бутырской тюрьме, который я отказался подписать. Я рассказал следователю обо всем, что происходило двадцать семь лет назад в этом самом здании, о настойчивых требованиях признать себя виновным в преступлениях, которые я не совершал, о применявшихся ко мне мерах психического и физического воздействия, о моем поведении во время допросов.
Следователь поблагодарил меня, и я ушел. А в начале ноября 1957 года я был вызван в Военный трибунал Московского военного округа, где мне объявили о том, что постановление Коллегии ОГПУ от 25 апреля 1931 года о моем осуждении отменено за отсутствием состава преступления, и выдали соответствующую справку.
Таких решений в те годы было принято сотни тысяч, а, может, и миллионы. Но из тех, кто творил это зло, пытал невинный людей, гноил их в тюрьмах и лагерях, лишь немногие понесли заслуженное возмездие. Большинство продолжало безбедно жить и гордиться своими наградами, полученными за свое ревностное «служение Родине».
Возвращение в Москву
Итак, я вернулся в Москву, держа в руках небольшой деревянный чемоданчик, сделанный в лагере заключенным, старым плотником. И это было все, чем я в то время располагал.
В Москве у меня не было ни кола, ни двора. Мою комнату в самом центре города на Б.Дмитровке занимал какой-то ответственный работник ОГПУ. Все находившееся в ней было конфисковано. На вокзале меня встретила Надинька, и мы начали строить новую жизнь.
Меня приютил двоюродный брат Надиньки И.И.Герчиков, и в то время, когда все сторонились не только тех, кто прошел через тюрьмы и лагеря, но и членов их семей, это было смелым поступком. Я жил в небольшой комнате вместе с его сыном, молодым математиком, впоследствии добровольно ушедшим на фронт в первые дни войны и погибшим под Москвой.
По приезде в Москву моей первой задачей было легализовать свое проживание, получить паспорт и московскую прописку. Но у меня на руках было только командировочное удостоверение, котором указывалось, что я, старший инспектор ОГПУ Казахстана, командирован в ГУЛАГ для решения ряда вопросов, связанных со снабжением спецпереселенцев в Казахстане. Кроме того, у меня имелась справка о том, что я отбывал срок заключения в лагере и в ссылке и что постановлением ОГПУ я был освобожден досрочно. Но эти документы не давали мне возможности получить московский паспорт, без которого проживание в столице было исключено.
Ежедневно по утрам я приходил в отдел снабжения ГУЛАГа, на который было возложено выделение фондов на продовольственные продукты и промтовары для спецпереселенцев, добиваясь решения вопросов, ради которых я был командирован ОГПУ Казахстана. Начальник отдела Рябов, с которым я ежедневно общался (в прошлом занимавший ответственные посты в ряде снабженческих организаций, а затем обвиненный во вредительстве и отбывший срок заключения), предложил мне остаться работать в его отделе.
Это было для меня неожиданностью. Я мечтал вернуться к экономической работе, хотя понимал, что это невозможно из-за отсутствия московского паспорта. ГУЛАГ же не представлял для меня никакого интереса, зато имел одно неоспоримое преимущество: здесь могли легализовать мое проживание в Москве.
Долго мы обсуждали с Надинькой все «за» и «против» полученного предложения. В конце концов я его принял и стал старшим инспектором отдела снабжения Государственного Управления лагерей. Но в этом отделе я проработал только два месяца и был переведен в планово-экономический отдел, что было ближе к моей прежней специальности.
В ведении ГУЛАГа находились лагеря, расположенные по всей территории СССР. Они назывались исправительно-трудовыми, но фактически преследовали совсем другие цели, главной из которых было использование даровой рабочей силы заключенных на крупнейших стройках страны, особенно в неблагоприятных климатических условиях. Располагая миллионной армией заключенных и обладая неограниченными правами, система ГУЛАГа осуществляла жесточайшую эксплуатацию подневольной армии заключенных, трудившихся на этих стройках. А сам ГУЛАГ представлял собой огромное бюрократическое учреждение, располагавшее большим количеством отделов, которыми и осуществлялось управление многообразным хозяйством лагерей.
Во главе ГУЛАГа находились кадровые чекисты, имевшие большой опыт работы в органах ОГПУ. Начальником ГУЛАГа был Берман, один из строителей Беломоро-Балтийского канала, награжденный многими орденами. Его заместителем был Раппопорт, руководивший сооружением объектов железнодорожного строительства, а также нефтяной и топливной промышленности. Другим заместителем был Плинер, ведавший общими вопросами и руководивший другими ведущими направлениями хозяйственной деятельности лагерей.
В то время это были всесильные люди, не предвидевшие трагического поворота в своей судьбе в недалеком будущем. Берман, ставший сначала Заместителем Наркома внутренних дел СССР, а затем Наркомом связи СССР, был арестован как «враг народа» и погиб. Такая же участь постигла Плинера. Уцелел один Раппопорт, но и он исчез с горизонта.
Планово-экономический отдел ГУЛАГа возглавлял М.Бида, фигура бесцветная, державшаяся на поверхности только благодаря наличию в отделе квалифицированных специалистов. Одним из них был Метелица, бывший заместитель управляющего Северо-кавказской конторой Госбанка СССР, обвиненный во вредительстве и после отбытия лагерного срока оказавшийся, как и я, в аппарате ГУЛАГа. Это был культурный человек и интересный собеседник. Между нами установились дружеские отношения, мы часто встречались семьями, и эти встречи всегда были приятны и содержательны.
В функции планово-экономического отдела входило составление планов производственной деятельности лагерей, учет и проверка их выполнения. В этих планах предусматривались те же показатели, которые применялись в планах организаций и предприятий народно-хозяйственных наркоматов. Основанием их являлась планируемая численность заключенных, которая определялась Отделом учета и распределения рабочей силы.
Вскоре произошло очень важное для меня событие: в ОГПУ было составлено письмо в районное отделение милиции Москвы по месту моего временного проживания с просьбой прописать меня и выдать мне паспорт. На начальника отделения милиции это письмо оказало магическое действие. Он спросил меня, как и откуда я прибыл в Москву. Я показал ему командировочное удостоверение ОГПУ Казахстана, и этого оказалось вполне достаточно. Никаких вопросов больше не последовало, и на следующий день мне выдали паспорт с пропиской. Я стал полноправным жителем столицы.
Так было устранено самое серьезное препятствие, мешавшее нашему соединению с Надинькой. Но осталось другое – отсутствие жилой площади. Рассчитывать на ее получение в ГУЛАГе не приходилось. Единственной возможностью было снять комнату в семье, имевшей излишки жилой площади. Начались длительные поиски через знакомых и друзей. Много мы повидали комнат, но всюду находились существенные недостатки. Наконец мы нашли комнату в квартире у женщины с пятилетним сыном, чей муж был арестован и сидел в одной из московских тюрем. Комната эта была в Машковом переулке. Плата при наших весьма скромных заработках была очень высокая, но другого выхода у нас не было.
Судьба улыбнулась нам годом позже. Как-то после работы, в первом часу ночи (такие задержки случались часто), мы вместе с моим сослуживцем Журавским вышли из здания ГУЛАГа на улице Кирова, д. 3 и направились в сторону Лубянской площади. Ввиду позднего часа на улицах было безлюдно, и в окнах домов, примыкавших к площади, темно. Только ярко светились окна выходившего на площадь огромного здания, с 1935 года именовавшегося НКВД. Здесь наши пути расходились. Мы попрощались, и каждый пошел было своей дорогой, но вдруг он меня окликнул:
– Погодите... Видите вон тот пятиэтажный дом, что рядом со станцией метро? Там у моей жены есть небольшая комната, которая ей сейчас не нужна. Она могла бы передать ее вам.
В первый момент мне это показалось шуткой, но он говорил вполне серьезно.
– Я поговорю с женой, и завтра вернемся к этому разговору.
Я не мог поверить в такое чудо и, встретившись с Надинькой, даже не стал с ней делиться этим предложением.
На следующий день Журавский подошел ко мне и сказал:
– Жена согласна, но при условии, если начальник ГУЛАГа даст обязательство предоставить ей в течение ближайших двух лет комнату в каком-нибудь другом доме.
Задача была сложной. Лично обратиться к Берману с такой просьбой я не мог, он меня не знал. Надо было прибегнуть к помощи лица, близкого к нему. Им мог бы быть заместитель Бермана Плинер, но после того, как я однажды выступил с критикой его предложения, он относился ко мне неприязненно. Оставался один путь – через моего непосредственного начальника Биду.
Из первого моего разговора с ним я понял, что он не склонен выполнить мою просьбу – то ли был недостаточно близок к Берману, то ли не хотел ходатайствовать за бывшего заключенного. Пришлось мобилизовать других моих коллег, и в конце концов под их общим нажимом он согласился. Я дал ему заявление жены Журавского о ее согласии передать мне свою комнату и подготовленный проект письма за подписью Бермана, содержавшего обязательство ГУЛАГа предоставить Журавской в течение двух лет комнату в другом доме. Через день я узнал о том, что письмо Берманом было подписано.
Оформление передачи комнаты оказалось делом простым, поскольку она находилась в ведении жилищного отдела НКВД. Там мне и выдали ордер. А после работы я направился вместе с Журавским в этот дом. До революции в нем находилась гостиница, а теперь первые три этажа были заняты учреждениями, и только два верхних отведены под жилье. На пятом этаже я увидел длинный двусветный коридор, в который выходило множество дверей. Мы вошли в одну из них и оказались в крошечной прихожей. Сразу из нее был ход в комнату площадью десять квадратных метров, а в следующей комнате площадью 15 квадратных метров проживала семья из трех человек. Кроме умывальника, никаких других удобств в квартире не было. Туалет, похожий на вокзальный, был один на весь этаж.
Конечно, жить в таких условиях было трудно, но даже такая жилая площадь в те времена была благом. К тому же семья, проживавшая во второй комнате, уехала вскоре на Дальний Восток, и освободившаяся комната была отдана нам. Таким образом, мы стали обладателями отдельной квартиры в самом центре города, хотя и без удобств, но полностью нам принадлежащей.
Моя работа в ГУЛАГе продолжалась. Наличие московской прописки и своего жилья обеспечивали мне известную независимость, и я стал подумывать об уходе из ГУЛАГа. Неожиданное обстоятельство помешало на первых порах осуществить это намерение.
В ГУЛАГе было принято решение об организации нового лагеря, и я был включен в комиссию, которой было поручено реализовать этот план. Лагерь предполагалось создать в Архангельской области. Комиссии предстояло выехать на место и подыскать территорию, подходящую для организации лесозаготовок, а также организовать работы по строительству бараков и административных зданий. В состав комиссии вошли десяти человек – представителей разных профессий и специальностей. В течение двух недель мы разъезжали по районам области, посетили многие города и поселки. Наконец выбрали подходящее место – широкую низину на берегу реки Кулой, впадавшей в Белое море. Тут и началось строительство нового лагеря, названного по имени реки «Кулойлаг».
В Кулойлаге я провел несколько месяцев, пока прибывали заключенные, строились бараки, сооружался административный корпус и жилые дома для вольнонаемного персонала. Вскоре пришло сообщение из Москвы о том, что всем членам комиссии предстоит остаться в Кулойлаге для постоянной работы с возложением на них общего хозяйственного руководства лагерем. Такая перспектива меня крайне удручала, а угроза ее была реальной. Но участь эта меня, к счастью, не постигла. Неожиданно я был вызван в Москву. Потребовалось мое участие в составлении плана производственно-хозяйственной деятельности ГУЛАГа на предстоящий 1937 год.
В это время над ГУЛАГом уже нависли грозные тучи – начиналось время Большого Террора. В 1937-1938 гг. многие из его сотрудников были репрессированы. Среди них оказался и Метелица, человек, который был мне особенно симпатичен. Он был осужден на десять лет заключения и снова отправлен в Карагандинский лагерь, где уже отбыл пятилетний срок после первого ареста.
Но все это меня уже не коснулось. Выполнив свое последнее поручение, я подал заявление об уходе, которое было подписано, и навсегда оставил ГУЛАГ, подведя черту под своей пятилетней тюремно-лагерной эпопеей.
Примечания
Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #7(166) июль 2013 berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=166
Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2013/Zametki/Nomer7/Reif1.php
