Объявленный Михаилом Горбачевым новый политический курс не принес поначалу положительных перемен в судьбах советских евреев, ожидающих ответа на свои ходатайства о выезде на постоянное место жительства в государство Израиль. Вернее перемены-то были, только со знаком минус. Если при Брежневе в 1979 году, в «эпоху застоя», по израильской визе из СССР смогли уехать свыше 50 тысяч «советских граждан еврейской национальности», то в 1985-м власти выдали лишь около полутора тысяч разрешений, а год спустя – и того меньше.
Среди тех, кто в ту пору безуспешно обивал пороги ОВИРов, наиболее многочисленной была категория отказников «по режиму», имевших в прошлом доступ к информации, составлявшей (или якобы составлявшей) государственную тайну. А поскольку в Советском Союзе секретной считалась любая бумажка с грифом «для служебного пользования», отказать по данной причине практически можно было любому. Так называемая секретность зачастую служила удобным предлогом для того, чтобы не допустить массового бегства евреев из страны победившего социализма. Но попробуй, доказать, что ты не верблюд, если когда-то имел ту или иную форму «допуска»!
Отказ по режимным соображениям мог продолжаться пять, десять, пятнадцать и более лет. Говорили даже о существовании «вечных» отказов. Никаких официально утвержденных сроков погашения секретности не существовало. Уволенные с работы после подачи документов на выезд представители научно-технической интеллигенции перебивались случайными заработками, постепенно утрачивая профессиональную квалификацию. Сделав выбор в пользу Израиля и насильно удерживаемые в СССР, они уже не могли вернуть себе прежний статус, а перспектива трудоустройства по специальности на исторической родине становилась все более призрачной.
Протестовать и оспаривать «режимный отказ» было абсолютно безнадежным занятием. Во-первых, потому что засекреченной была сама процедура принятия решений по ходатайствам о выезде в другую страну. Невозможно было узнать, на каком этаже бюрократической пирамиды тебя записали носителем государственных, военных либо научных секретов. Во-вторых, в СССР вообще не существовало эмиграционного законодательства и суды не принимали к рассмотрению иски отказников. Наконец, в-третьих, ратифицированный Советским Союзом Международный Пакт о гражданских и политических правах, на который обычно ссылались отказники в своих многочисленных протестах и жалобах, содержал оговорку о возможности ограничивать право на выезд по соображениям государственной безопасности. Так что формально все вроде делалось в рамках международного права.
Лишь в августе 1986 года Совет министров СССР принял постановление № 1064, которым впервые в истории советской власти как-то регламентировался порядок выезда граждан за рубеж на постоянное место жительства. Однако это постановление касалось сравнительно небольшой группы лиц, у которых проживали за границей близкие родственники. И распространялось оно опять же только на тех, кто был абсолютно невинным по части секретности. Для многих тысяч евреев, не отвечающих этим условиям, это означало лишь официальное закрепление бесправного положения и давало возможность властям предержащим сколь угодно долгое время держать их «в отказе».
Не видя выхода из тупика, московские отказники «по режиму» решили сделать попытку взять инициативу в свои руки. Еврейские активисты Павел Абрамович, Владимир Престин, Эмиль Менджерицкий и Циля Райтбруд выступили с предложением провести симпозиум по вопросам, связанным с отказами по причине секретности. Несмотря на свою актуальность, эта идея не сразу овладела массами. Некоторые посчитали обсуждение запретной темы опасной и даже провокационной затеей, которую власти могут использовать как повод для новых репрессий - как будет решать Горбачев «еврейский вопрос» было еще неясно. Другие были убеждены, что следует говорить об только общих проблемах, избегая всякой конкретики, чтобы не дать повода для обвинения докладчиков в разглашении государственных тайн. Однако в конце концов удалось преодолеть разногласия и придти к компромиссу.
Подготовка к симпозиуму велась основательно и совершенно открыто. Члены инициативной группы, куда вместе с москвичами вошли также активисты из Ленинграда, Горького, Новосибирска и Еревана, известили о предстоящем мероприятии юридическую комиссию Верховного Совета СССР, установили контакты с зарубежными средствами массовой информации и правозащитными организациями. Подготовленные доклады были заблаговременно размножены и опубликованы в самиздате.
Симпозиум по теме: «Отказ в выезде из СССР по режимным .Юридические и гуманитарные аспекты» состоялся в Москве в конце ноября 1987 года. В адрес его участников поступили приветствия из Великобритании, США, Израиля, Швейцарии и других стран. На двух пленарных и трех секционных заседаниях, проходивших на частных квартирах, были заслушаны более ста докладов и сообщений. В них приводились многочисленные примеры ничем не обоснованных отказов по режимным соображениям, разбирались возникающие в этой связи правовые и человеческие коллизии. С докладами выступили многие известные отказники - Л. Бялый, Е. Гречановский, Б. Гулько, Ф. Кочубиевский, А. Лернер, М. Львовский, О. Менделеев, А. Таратута, Ю. Хасин и другие. По результатам дискуссии был принят итоговый документ, содержавший призыв вывести проблему режимных отказов из тупика административного произвола в правовое поле, законодательно ограничив предельный срок «карантина» секретности.
Участники симпозиума, посвященного «режимным отказам». Москва, 1987 год. Фото: В. Паланкера
Вопреки опасениям, власти на этот раз не решились явным образом препятствовать проведению «сионистского сборища». Не было превентивных арестов, иногородних участников не отлавливали на вокзалах и в аэропортах. Но перестройка и гласность, очевидно, еще не достигли той степени зрелости, чтобы обсуждать с еврейскими отказниками жизненно важный для них вопрос. Ни одна из приглашенных официальных организаций не прислала на симпозиум своих представителей, ни в одной советской газете не появилось о нем ни строчки.
Тем не менее, состоявшийся открытый обмен мнениями на закрытую тему, пусть пока только в своем кругу, пробил брешь в плотной завесе секретности, созданной вокруг режимных отказов и придал новый импульс движению за свободный выезд евреев из СССР. Ниже публикуется выступление на симпозиуме одного из его инициаторов Эмиля Менджерицкого.
История одного документа
На стене моего домашнего кабинета в московской квартире по улице Усиевича среди фотографий жены, дочерей, внуков и зятьев долгое время висел помещенный в рамочку некий канцелярский документ. Привожу его слово в слово: «Менджерицкому Э.А. Второго марта 1981 года тов. Степанов (сотрудник Минэлектротехпрома) сообщил Вам, что Вы можете выехать в Израиль в мае 1983 года. Иных исключений у нас не имеется. Начальник Союзэлектроисточника Министерства электротехнической промышленности СССР (подпись). 31 марта 1981 года». Никто из наших гостей не удивлялся тому уважению, которое я решил оказать этой бумаге. Все они знали, что получить такой документ, да еще с указанием конкретной даты - несбыточная мечта любого отказника «по режиму»...
Эмиль Менджерицкий. Иерусалим
Все, естественно, началось с получения отказа на ходатайство о выезде нашей семьи в Израиль, поданное в августе 1978 года. Этот отказ мотивировался ссылкой на мою «секретность». Так как вся моя трудовая деятельность в основном прошла в одном и том же Всесоюзном НИИ источников тока, я точно знал к кому апеллировать. Второго июня 2 июня 1979 года я направил директору института письмо с просьбой ознакомить меня с направленным в ОВИР заключением о моей секретности, на основании которого было вынесено решение об отказе. «Я полагаю, - говорилось в письме, - что там не может содержаться ничего такого, с чем меня нельзя ознакомить, так как по определению данное заключение не должно содержать никаких секретов, кроме тех, к которым я действительно был допущен по работе».
На письмо директору ответил его заместитель: «Сообщаю, что никаких справок о характере Вашей работы в институте нами в ОВИР не направлялось». Следующий ход был за мной. В письме в дирекцию института я предположил, что, вероятно нечетко сформулировал свою просьбу. Речь шла о заключении института о моей «секретности», направленном в любую инстанцию - будь то ОВИР, Министерство электротехнической промышленности или Комитет государственной безопасности. Адресат принципиального значения не имеет. Я думаю, что имею право ознакомиться с этим документом, который касается меня самым непосредственным образом. Через месяц пришел ответ: «Никаких справок в ОВИР, в Минэлекторотехпром, в КГБ и другие органы о характере вашей работы в институте нами не направлялось. В связи с этим ознакомление Вас с таким документом не представляется возможным».
Что ж, в науке отрицательный результат тоже есть результат. Но не мог ведь ОВИР просто так, с потолка по своему усмотрению взять и присвоить мне секретность! Если институт не давал заключения, значит, его дал либо главк, либо само министерство. В письме начальнику главка я обрисовал сложившуюся ситуацию, указав, что имел так называемую вторую форму допуска к секретным документам лишь до 1972 года. Если те документы и содержали какие-то секреты, то за прошедшие семь с лишним лет они давно устарели. В связи с этим обстоятельствами прошу пересмотреть заключение о моей секретности. Никакого ответа из главка не последовало, и я счел возможным направить жалобу аналогичного содержания лично министру. Спустя два месяца начальник главка ответил за себя и за министра. «Вопросы, связанные с оформлением Вашего выезда из СССР, в компетенцию Союзэлектороисточника и министерства не входят».
Поняв, что дальнейшие упражнения в эпистолярном жанре бесполезны, я решил взять передышку. А затем, набравшись сил и собравшись с мыслями, разразился длинным письмом в адрес делегатов 26-го съезда КПСС. Приведу из него несколько выдержек:
«Я обращаюсь к вам потому, что в системе советских государственных учреждений отсутствует орган, занимающийся общими проблемами эмиграции граждан. Существующие ОВИРы решают конкретные вопросы, связанные с оформлением выездных виз, но не занимаются такими проблемами, как статус граждан, подавших заявления о выезде (а тем более получивших отказ), защита их прав, определение сроков рассмотрения выездных дел, состав и порядок работы комиссий по оценке «секретности» и т.п. Между тем, эти проблемы затрагивают жизненно важные интересы довольно многочисленной и беспокойной группы лиц». Поясню это примерами из выездной истории членов нашей семьи.
Моя младшая дочь Галина подала заявление о выезде в Израиль в августе 1973 года. После этого (и в связи с этим!) моя жена Ц. Райтбруд была уволена с должности старшего научного сотрудника в Геологическом институте Академии наук СССР, и до сих пор не может найти работу по специальности. В течение четырех лет дочери отказывали в разрешении на выезд со ссылкой на «режимные соображения». При этом имелась в виду... не ее, а моя работа в НИИ источников тока, так как дочь на своей работе ни к каким секретам отношения не имела. Одна из зарубежных газет по этому поводу написала: «Если отец Галины Менджерицкой за обедом в кругу семьи рассказывает о служебных секретах, то почему его держат на такой работе? Если же он этого не делает, то почему не выпускают его дочь Галину?» Галина получила разрешение на выезд только в 1977 году.
Вторую нашу дочь, Нору с семьей выпустили весной 1978 года. После чего меня уволили из института с должности начальника лаборатории, несмотря на 26 лет трудового стажа, степень доктора наук, правительственные награды и многочисленные поощрения. Причем это было сделано еще до того, как мы с женой подали заявление об отъезде. После увольнения из института я не мог найти работу по специальности, хотя обращался по этому поводу во все инстанции. Меня преследовали как «тунеядца», в связи с чем я был вынужден одно время работать дворником, а сейчас зарабатываю на жизнь репетиторством. Дирекция института ВНИИТ не ограничилась моим увольнением, а решила уничтожить меня как ученого. Все мои принятые к печати, но еще не опубликованные статьи с мелочной бдительностью были отозваны из отраслевых и научных журналов.
Отказав мне с женой в выезде на постоянное жительство в Израиль, работники ОВИРа в устной форме сообщили, что мотивом отказа являются «режимные ограничения». Мои обращения к руководству института, главка и министерства с просьбой допустить меня к рассмотрению вопроса о моей якобы осведомленности в государственных или научных секретах оказались безрезультатными. Таким образом, я лишен всякой возможности доказать, что на самом деле в моей работе не было и не могло быть никаких секретов, ибо все эти годы я занимался гальваническими батарейками универсального назначения.
Меня и мою семью обрекли на бессмысленное и бесперспективное существование без объяснения реальных причин и без указания сроков. Я, моя жена и мать очень нужны нашим детям и внукам в Израиле, а здесь не нужны никому. Трудно понять, зачем нас здесь держат, а уж если держат, то почему не отвечают на письма и скрывают истинные причины отказа...
Как и следовало ожидать, партийный съезд ответом меня не удостоил. Однако вскоре произошел эпизод, который вселил в нас надежду. У нас в квартире, как и в домах многих активных отказников, уже второй год «по техническим причинам» был отключен телефон. И вдруг неожиданно телефон зазвонил. Незнакомый мужской голос представился сотрудником Минэлектротехпрома Степановым. Этот Степанов сообщил, что мне будет позволено уехать через пять лет после увольнения из института, то есть в мае 1983 года. Поскольку таинственный «сотрудник министерства» не назвал ни своей должности, ни управления, где он служит, можно было легко догадаться, какое ведомство он представляет.
Я для порядка немного поспорил с ним, относительно моего права выехать незамедлительно, а когда разговор закончился, то подумал, что не худо бы получить письменное подтверждение этого обещания. Ведь слова, как известно, к делу не пришьешь. Для решения данной задачи я направил еще два письма - министру и директору института. Расчет был простым: я стану категорически возражать против объявленной даты отъезда, а они невольно будут вынуждены в письменной форме ее подтвердить.
Из письма министру: «2 марта с.г. тов. Степанов из аппарата министерства сообщил мне в телефонном разговоре, что мое ходатайство о выезде в Израиль будет удовлетворено только в мае 1983 года. При этом он сослался на то, что при увольнении из ВНИИТа я подписал обязательство в течение пятилетнего срока не разглашать сведения, доверенные мне по работе и составляющие якобы государственную тайну. Подобный подход представляется мне неубедительным, поскольку игнорирует наличие объективных обстоятельств, связанных с характером моей работы. В связи с вышеизложенным прошу Вашего указания о пересмотре решения о задержке моего выезда до 1983 года».
И, представьте себе, мой коварный замысел сработал. Я получил, наконец, официальный документ, который ничего другого не мог означать, кроме снятия с меня секретности в означенный срок. Поместив его в рамочку под стекло и повесив на стенку, я с легким сердцем стал ждать мая 1983 года. И вот этот день наступил! Явившись в ОВИР, я с видом победителя предъявил письмо из главка. И услышал в ответ, что оно не имеет для них ни малейшего значения...
***
Выехать в Израиль супруги Менджерицкие смогли только летом 1988 года. В отказе они провели десять лет.
(По материалам еврейского самиздата).
Публикуемые в этой рубрике материалы предоставлены израильской
Ассоциацией «Запомним и сохраним» http://www.soviet-jews-exodus.com
Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #7(166) июль 2013 berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=166
Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2013/Zametki/Nomer7/Kremer1.php
