Бегство
Я был быстр, стремителен — зайцем по капустным огородам, белым перепелом над плетнем, диким кабаном по канавам.
Они — тяжёлыми сапожищами за спиной. Сопели толстыми носами, изредка взрыкивали:
— Стой, Ролли! Стой, подлец! Держи его. Стой, кондом! Мерзавец.
Через перекрёстки на красный, ужом между грузовиками и газелями, лёгким вихрем по водоканалам.
— Уйдёт, паскуда. Стой, кому говорю! Стой, стервец.
Пих! Пах! Пистоны. Поджимаю уши, ныряю в парадное, в чёрный ход, в коридор, прячусь у оконного переплёта.
Рассыпались по дворам. Один идёт сюда: гулкие каблуки на лестнице, скрип двери — одутловатый блондин с вечно жирными волосами.
— Выходи по—хорошему! Выходи, хуже будет. Эй, Ролли?
Я — тихохонько, на подоконнике, невидимый глазу беглый бот. Смотрит сквозь мою голову вниз, на прохожих.
Как меня отдали в ученье
Когда я стал подрастать, мама с папой задумались, куда меня отдать. Папа сходил на станцию и принёс газету с объявлениями. Они сидели плечом к плечу на скамеечке у ворот и вчитывались — мама в ситцевом сарафане, папа в коверкотовом кафтане, совсем молодые. Касались коленями. Я ездил вокруг на трёхколёсном велосипеде с педалями, в крохотных сандалиях. Скрипели половицы, подворачивались половики. Мама с папой пили чай из самовара, вприкуску. Сахарок сладкий-сладкий, каменный. Не кусай, а соси.
Смотри, какие глазёнки голубые! Давай его в суворовское? Ну нет! Рожала-рожала, а потом на войне убьют!
Объявлений много, и все разноцветные: отдайте ваших деток в ремесленное на фрезеровку, в монастырь на иконопись, в хор на пение, в институт на геодезию, в пионерлагерь на лето, в рекламные боты. А это кто, боты? — спрашивает мама. Папа умный, знает всё: ну, типа программы вместо людей, ходят по интернету и рекламируют. Реклама — дело хорошее! Позвоним?
В субботу после полудня пришёл рекламщик-вербовщик — человек серьёзный, уверенный, в красной рубахе и кожаном картузе, похожий на цыгана.
— Вот этого отдаёте? Славный малец! Самое время к делу пристраивать. Поди-ка сюда, — он протянул мне конфету в золотистом фантике.
— Долго ли обучате? Дорого ли берёте? — спрашивал папа.
— Учиться будет до четырнадцати лет. Потом на вольные хлеба выпускаем. В год берём по мешку пшеницы, по три курочки, да по рублю серебром. Недорого это, земляк. Или дровами, если желаешь.
— А правду ли говорят, что тело его земное вы себе забираете? — мама нервически мяла передник.
— Что вы, мамаша! Старушачьи россказни. Мы деток виртуализуем, всё по совести.
— Мыслимо ли? Ни ручек, ни ножек у сыночка!
— Да на что они? Ручки с ножками и сломать недолго-с. Вот, извольте поглядеть, — и он оттянул ворот, демонстрируя страшный шрам. — Разбойники напали! Едва жив остался. А ежели ты бот, то всегда в полной безопасности. Ходи себе, да поплёвывай. Верно говорю!
Они с папой закурили, а я, сжимая в кармане фантик, приблизился и украдкой потрогал дядю за красный рукав.
— Самое бойкое ремесло на сегодняшний день, уж поверьте. Лучше не сыщете! Как сыр в масле кататься будет, — и он вежливо выпустил табачную струю вниз, между колен.
— Так ты его прямо сейчас заберёшь?
— Куда мне его сейчас! Мне сейчас ещё в сто мест надобно. В конце августа привозите.
Об интеллигентности
В июле сорок первого папе пришла повестка, и он явился в районный военкомат, с тугим узелком за плечом.
Хромой и хмурый майор с врунгелевским шрамом на щеке осмотрел его во весь фрунт, признал годным к строевой и спросил строго:
— Так ты из интеллигентов типа?
— Никак нет, товарищ майор!
— Не гони. На роже написано. Ну-ка покаж, что в узелке.
А что было делать? Показал: партитура Шостаковича, томик Бродского, альбом Айвазовского.
— Спалился ты, кулацкий сынок. В штрафбат.
О Роланде
Когда папа пришёл в роддом, с букетом красных гербер, шоколадкой и роллтоном, ему с порога заявили, что роженице всё возбраняется — во избежание опасных аллергий. Пришлось отдать медсестричке. Но мало того — мама заявила, что хочет назвать меня Лоэнгрином. Точнее, пока ещё не заявила, а пролепетала — Лоэнгрин! Положив свою лёгкую ладошку на его смуглую ладонь. Папа воспротивился — в послевоенное время немецкие имена были, мягко говоря, не в моде. Тогда мама уже заявила:
— Нет! Лоэнгрин. Или Тангейзер! Или, на худой конец, Парсифаль. И точка. И слышать ни о чём другом не хочу.
Только теперь папа понял, какую совершил оплошность, подарив беременной маме плеер с операми Вагнера. Хотел как лучше, чтоб ребёночек прямо в утробе интеллигентности набирался, ночи не спал, скачивал, ну да что уж теперь… Сам подарил — сам и расхлёбывай.
— Да ты подумай, родная, как это будет звучать — Лоэнгрин Сергеевич! Несуразно ведь!
Мама расплакалась и сказала, что рыцарство и романтика чужды папе, что папа — сухарь и циник. Но папа проявил твёрдость, одёрнул гимнастёрку:
— Не бывать этому! Чтоб у меня, фронтовика, первенец с эдаким именем? — Стукнул кулаком по тумбочке. — Не для того я в окопах гнил, не для того кровь проливал, чтоб сына моего фашистом дразнили!
— Ты..! Ты… чёрствый человек! Ты… чудовище! И даже цветов не соизволил принести!
А медсестричка, так как тут, предложила компромисс: назвать младенчика Роландом. Звучно, героически, но при этом по-французски. Смотрите, какие у него щёчки — настоящий Неистовый Роланд! А пока мальчик, можно звать Ролли. Мама просияла: спасибо тебе, милая сестричка! Роланд — это ещё лучше, чем Лоэнгрин! Правда, хани? И смотрела на папу ласково, просветлевшими глазами. А у папы даже слёзы навернулись — какое хорошее имя! Французы — они же союзники. И вообще он всё французское любил. Рембо, Ренуар, Ромен Роллан.
Мне запомнилось, как счастливый папа нёс меня домой, щекоча усами, как показывал мне мою комнату, и как в тот же день подарил ножик — маленький, но настоящий армейский, пахнущий сталью.
О Библии
Знаете, детки, сколько труда на нее положено? — говорил папа особенным голосом, открывая Библию и поглаживая тонкие страницы морщинистыми пальцами. — Чтобы сделать листики, китайцы ранней-ранней весной начинают растить рис, босиком в ледяном снегу. Когда рис вырастает, его варят в кашку и раскатывают в лепёшку, очень-очень тоненькую. Потом посыпают солью и сушат под солнцем.
— А зачем солью, папа? — спрашивал Толик.
— Чтобы червячки не вывелись, сынок. И вот когда высохнет рисовая лепёшка, ее нарезают на листики. А пока китайцы нарезают, китайки собирают: чернику, ежевику, смородину и давят из ягод сок для чернил. Потом самый умный китаец берёт железные буковки, макает их в чернила и отпечатывает на страничках. Это самая важная работа, потому что ошибиться ни в одном слове нельзя.
— А откуда китаец знает по-русски, папа? — удивлялся Колик.
— У него есть такой особенный образец, сыночек. Называется эталон. Он смотрит в эталон и подбирает нужные буковки. Видишь, как ровнёхонько? — папа вел ногтем по строчке. — Этому долгие годы учатся. А потом нужно сшить странички, чтобы получилась книга. Видели, как сахарную вату делают? Вот и ниточки так же делают, только не из сахара, он хрупкий, а из картофельного крахмала. Когда книга сшита, приводят молоденького петушка и просят у него кожу, и петушок даёт. Из кожицы делают обложку. Потому что без обложки Библия истреплется быстро.
— Получается, что Библия съедобная, папа? — догадался Валик.
— Да, сынок. И не только Библия. Бог очень добрый, и Он сделал так, чтобы всё на свете было съедобным.
О двух типах
Большинство женщин, детки, можно разделить на два типа, — говорил нам папа, когда мы были маленькими. — Есть простые женщины, а есть женщины восторженные.
Он вздыхал, качал головой, и заранее сокрушался о тяготах и невзгодах, которые женщины обрушат в будущем на наши нежные головы. Женщины простые, ничего кроме денег не понимающие, будут требовать от вас деньги и презирать вас за их нехватку. Женщины восторженные, преклоняющиеся перед «великими людьми» или «великими идеями», будут требовать от вас совместного преклонения и презирать вас за то, что вы не велики. Папа скорбно смотрел нам в глаза и грустно обнимал за плечи. Мы хмурились. Мы не знали никаких женщин, кроме мамы, и считали, что папа говорит именно о ней. Папа подмечал это и делал оговорку — эх, детки! вот ваша мама совсем не такая. ваша мама особенная! А какая наша мама? — спрашивали мы, начиная гордиться, но папа уже опаздывал на работу, поспешно повязывал галстук, хлопал по карманам в поисках ключей, хватал шляпу и убегал.
Чтобы проверить, чем же отличается наша мама от ужасных женщин, мы с Хулио переоделись в Жан-Поля Сартра и в Альбера Камю, приклеили усы и бородки и вошли к ней. Она смотрела сериал, крутя в руках пульт.
— Мы Жан-Поль Сартр и Альбер Камю! Мы пришли сообщить, что вы удостоены экзистенциальной премии в размере 100000 евро.
Мама усадила нас пить чай с лимоном и мармеладками, налила коньяку, предложила пледы. Она расспрашивала нас о Франции, рассказывала о своём житье-бытье. Напоследок она заметила:
— Большинство мужчин можно разделить на два типа — одни просто хотят потрахаться, а другие хотят, чтобы ими восхищались. Хотя бывают и исключения, вот как мой муж, например.
Мы не поняли, что значит «потрахаться», но заинтересовались. Во-первых, словом, во-вторых, папой. Мы переоделись в Анну Ахматову и в Марину Цветаеву и поехали к папе на работу, рассчитывая встретиться с ним во время обеденного перерыва. Нам надо было ехать на трамвае-тройке, но Хулио предложил сесть в семёрку, чтобы срезать угол. Из-за этого мы опоздали к папе и так ничего и не узнали. Но мы не унывали! Мы пошли к озеру, сидеть на обрыве и смотреть на чаек.
О ненависти
Когда я был маленьким мальчиком, ещё не рекламным ботом, мне мечталось вырасти и стать статистиком. Статистик — это такой человек, который опрашивает людей и собирает статистику. Мне мечталось классифицировать весь мир! На улицу меня по малолетию не пускали, и я опрашивал домашних, записывая ответы в толстую тетрадку, в голубую клетку.
«Ролли: что (или кого) ты ненавидишь больше всего на свете?
Толик (мой брат): жару!»
Кодекс истинного статистика гласит — не подобает требовать объяснений. Только вопрос и ответ. Для ответа Толика объяснения и не требуются — так измучено его мясистое лицо, такие огромные пятна пота окружают подмышки и позвоночник. Он утирает лоб рукой, и на руке остаются широкие мокрые полосы.
«Ролли: что (или кого) ты ненавидишь больше всего на свете?
Папа (мой папа): жучков-древоточцев!»
Папа сидит под столом со смертоносным баллончиком в руке, методично обрызгивая ножки, столешницу и сочленения. Старинное красное дерево, фамильные сокровища. Жучки на глазах мутируют и приспосабливаются к яду.
«Ролли: что (или кого) ты ненавидишь больше всего на свете?
Мама (моя мама): мартини!»
Мама лежит на кровати в халате и тёмных очках. Вчера она вернулась очень поздно и только недавно проснулась. Поди принеси мне холодной водички, Ролли, мне нехорошо, мутит. Только смотри кипячёной.
«Ролли: что (или кого) ты ненавидишь больше всего на свете?
Колик (мой брат): ментов!»
Колик присел на корточки, растопырил пальцы левой руки на полу и быстро-быстро тыкает ножиком между ними. Важно не пораниться. Наверное, милиция скверно обходилась с ним в тюрьме, била, бросала в холодный карцер, отнимала сигареты.
«Ролли: что (или кого) ты ненавидишь больше всего на свете?
Хулио (мой брат): губную помаду!»
Хулио закрыл ладонью телефонную трубку, чтобы ответить мне, а теперь снова пылко шепчет в неё: предвкушение! жар страсти! сладость слияния! Почему он ненавидит губную помаду? Это вообще непонятно! Он машет мне, чтобы я уходил.
«Ролли: что (или кого) ты ненавидишь больше всего на свете?
Валик (мой брат): профессиональных чтецов!»
Нет, никак не возможно удержаться и не нарушить кодекс истинного статистика!
«Ролли: но за что ты ненавидишь профессиональных чтецов?
Валик (гневно): за то, что эти люди не ведают стыда! своим мерзко-бархатным баритоном они окрашивают в благородство самые дрянные стишки! с равно-бессмысленной вдумчивостью читают и Есенина, и Тарковского! пустышки, подлецы, проститутки! ненавижу всей душою!»
Тупик. Как можно вести статистику, если все ответы абсолютно разные? Но я не отчаивался и ещё долго мечтал быть статистиком.
О пассивности
— Папочка, почему ты такой политически пассивный? Ни на митинги не ходишь, ни на пикеты, не протестуешь совсем никак? — допытывались мы.
— Так ведь старенький я уже, дрябленький, — отвечал папа ласково.
— Ну а в молодости? В молодости же ты был ого-го? Орёл был? — мы забирались к нему на колени, предвкушая героическое.
— Да не был я никогда орлом, детки мои милые. Это вы сейчас — в просвещённых столицах живёте, и айподы у вас, и интернеты, и фотобиеннале. Протестуй, против чего душе угодно. А я когда маленьким был — жил в рабочем посёлке, верил в дедушку Ленина и газировку пил из автомата. Знаете, детки, в каждом автомате стояли стеклянные стаканчики, и никто их не воровал, никто не бил. Против чего было протестовать? А потом, когда оказалось, что Ленина никакого нету, мы стали Солженицына читать и Гражданскую оборону слушать. Верили, что позади было ужасно, а впереди будет хорошо. Против чего было протестовать? Оно всё само двигалось, вроде как в лучшую сторону. А потом уже и интересы другие появились. Весной первую клубничку ждёшь, летом помидорчики, осенью яблоки-антоновку. Зимой святых старцев читаешь, как они в пустынях спасались. Против чего протестовать?
— Эх, папка! Ты хоть понимаешь, что твоя пассивность на руку алчным министрам?
Он виновато хрустел огурцом, а мы осуждающе удалялись.
