И дольше века длится жизнь. Главы из новой книги+2

ВСТУПЛЕНИЕ



Кто я – король иль виночерпий,

Что наполняет всем стаканы,

Иль может знатный житель Дерпта

В расшитом золотом кафтане?

Нет, мы не знаем, кем мы будем,

Не ведаем, кем были раньше.

Вот почему, наверно, люди

Хотят жить дольше –

что же дальше?

Сентябрь 1964 г.

Ставя перед собой, как мне и поныне кажется, невыполнимую задачу, – перенести на бумагу переплетенные и набегающие друг на друга как нити старинных, пожелтевших и, потому уже непрочных кружев, впечатления и образы, подчас беспорядочно, вне всякой логической связи и хронологической последовательности, роящиеся в моей памяти, я все же не предполагал, что мне не хватит дыхания для этого не столько литературного, сколько психологического марафона.

Осенью 2010 года, словно охваченный какими-то тревожными предчувствиями, я неожиданно для моих близких, да и, пожалуй, для самого себя, спешно сдал в издательство рукопись нескольких уже готовых глав моих воспоминаний, прервав повествование где-то на рубеже 1966-67 годов. При этом даже рассказ о студенческой жизни оказался незавершенным. Очень уж не терпелось взять в руки и перелистать эту давно вынашиваемую исповедь. Пусть не законченную, не приглаженную, со стыками на перегонах между соседними историями, весьма субъективную, но искреннюю и, как мне представляется, светлую книгу, хотя и с печальным названием - "Вернуться в прожитую жизнь”!

Даже в душе закоренелого материалиста, отрицающего сам факт существования у человека подобной субстанции, могут возникать некие труднообъяснимые предвидения, которые, в той или иной степени, находят свое воплощение в жизни. Как это не странно, порой под их впечатлением мы принимаем единственно правильные решения. Что руководит нами при этом - генетический атавизм или подсознательная интуиция? Агностику не дано ответить на этот вопрос. Но спросите любого немолодого индивидуума, находящегося в здравом уме и твердой памяти, и он тут же извлечет из недр этой самой памяти пару подобных случаев – прозрений, произошедших на его жизненном пути.

Во второй половине января 2011 года, находясь в городской клинике Саарбрюккена после неудачно проведенного оперативного обследования, и размышляя бессонными ночами над своими неосуществленными планами, я нашел почти мистическое основание своего странного решения. В какой-то момент мне дано было остро почувствовать бренность своего бытия и это ощущение подтолкнуло меня к действию. Я должен был успеть дотронуться рукой до малахитовой обложки, на которой расположились напольные часы “Becker”,входящие в наш столовый дубовый гарнитур, выполненный в старогерманском стиле мастерами фирмы “Обессон”. Кстати, автором этого дизайна стала моя дочь Ася, студентка юридического факультета Петербургского Университета, ранее не замеченная, как впрочем и автор этих строк, в художественных дарованиях.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

И дольше века длится жизнь

Что бы ни случилось, человек обязан продолжать

жить, - хотя бы из любопытства.

Еврейская пословица



Июль четырнадцатого выдался на редкость солнечным. Ничто не предвещало приближающейся катастрофы.

Илья Эренбург вспоминал об этом, может быть, последнем счастливом мирном времени двадцатого века:

“ Лето 1914 началось для меня хорошо. Я написал несколько стихотворений, которые показались мне менее подражательными, чем прежние (я их включил потом в книгу “Стихи о канунах”).

Лето было необычайно ясным, жарким, с редкими ливнями. Все буйно цвело.”

Июль четырнадцатого действительно стал кануном чудовищных событий ХХ века, а смена номера столетия, волновавшая дедов и прадедов в 1900 году, не меньше, чем наших современников в двухтысячном – явление весьма условное. Могу только присоединиться к мнению Ильи Григорьевича, считавшего, что “девятнадцатый век прожил больше положенного – он начался в 1789 году и кончился в 1914.”

Тем памятным летом на водах в Бад Эмсе поправляли здоровье представители остававшейся на плаву аристократии и постепенно оттеснявшие их с вершины социальной лестницы процветающие буржуа Старого Света. Среди них было немало и подданных Российской Империи, быстро и весьма успешно продвигавшейся по непривычному для сословного и патерналистского государства капиталистическому пути развития.

Семья могилевского лесопромышленника Павла Лейкина уже несколько лет подряд избирала уютный немецкий курорт Бад Эмс местом своего летнего отдыха. В тот сезон канунов городки германские городки Висбаден и Бад Эмс были особенно в моде.

Феномен моды возник вместе с зарождением человеческой цивилизации задолго до расцвета античной культуры. В сферу ее влияния попадали и золотые гребни древних скифов, и косметические ухищрения знатных египтянок во времена фараонов. Вечный как мир девиз толпы “хлеба и зрелищ”, также не избежал модных веяний. Особенно касательно второй его составляющей: от боев гладиаторов на арене Колизея до сеансов политического спиритизма яростного адвоката дьявола Сергея Кургиняна на новомодных плоских экранах современных телевизоров.

Мода определяла не только стиль одежды или форму обуви. По ее капризу становились популярными или сходили со сцены поэты и ораторы, политики и провозглашенные ими идеи…

Из личного опыта могу заметить, что внешне безобидный термин “мода” надо использовать с большой осторожностью.

В середине 80-х годов у меня в гостях побывала студентка из Великобритании, интересовавшаяся шахматами, и, более того, избравшая темой своего диплома в Оксфорде историю советской шахматной школы. В те годы я громко именовался государственным тренером сборных команд СССР по Ленинграду и базировался в той самой комнатенке Городского шахматного клуба на улице Желябова (ныне вновь Большой Конюшенной), где когда-то сыграл свои первые турнирные партии с часами в учебной группе мастера Ефима Столяра.

Появление элегантной шатенки в моем убогом кабинете, который я к тому же делил с методистами клуба шахматистом Леонидом Шульманом и шашистом Анатолием Петуховым, произвело на меня и моих коллег сильное впечатление.

Естественно, я предложил взять такси и продолжить консультации на исторические темы у меня дома на Басковом переулке. Не закомплексованная дипломница на удивление спокойно приняла мое приглашение. Моих скромных познаний в английском языке для полноценной светской, и, тем более, научной, беседы явно не хватало, но я старался как мог. Гостья обмолвилась, что наряду с шахматами, ей близка и религиозная проблематика. И здесь, я, привыкший к атеистической риторике, к тому же, не чувствуя нюансов чужого языка, позволил себе реплику, прозвучавшую для верующей католички-ирландки почти кощунственно: «Да и у нас в последнее время религия становится модной».

Я имел в виду, что религия стала привлекать к себе внимание и нашей молодежи. Важно отметить, что наша встреча проходила в начале горбачевской перестройки, когда среди других важных новаций, происходили и изменения в отношениях с церковью. На русском языке я бы сумел выразить свою мысль более дипломатично, но, в моем прямолинейном английском прозвучала явная ирония.

Моя, до этого рокового момента, весьма любезная собеседница изменилась в лице, и жестко парировала мою бестактность: “ Вера не может быть объектом моды!” Тон ее ответа сразу же лишил меня, и без того, призрачных иллюзий на возможность экзотического флирта. На память об этой встрече у меня осталась лишь книга “Защита Грюнфельда”, с вежливой, но холодной дарственной надписью.

Издавна были подвержены капризам моды и места отдыха и развлечений. Римские патриции предпочитали греческие острова, а нынешняя элита, в общем-то, ничем непримечательный французский Куршавель.

В первой половине девятнадцатого века русская аристократия предпочитала ездить на Воды. Позднее Двор и высшие сановники обустроились в Ливадии.

Крым был любим практически во все времена вплоть до распада империи. Из заграничных мест отдыха предпочтение отдавалось Ницце, Монте-Карло, Баден Бадену, Карлсбаду, острову Капри, горным курортам Швейцарии. В 1954 году для советских людей были не доступны не только Канары и Ницца, но и черноморские пляжи братской Болгарии. Москвичи и ленинградцы, стремились побывать хотя бы на ставших популярными, прибалтийских курортах. В начале 50-х годов элита обеих столиц облюбовала рижское взморье. Название Юрмала в нашем обиходе появилось значительно позднее. С детства мне запомнились звонкие, как в считалке, объявления в приморских электричках, отправлявшихся с пригородного вокзала Риги – Дубалты, Майори, Дзинтари с роскошными песчаными пляжами, а также Кемери со знаменитыми санаториями и грязелечебницей. Однажды, кажется еще в 1949 году там лечился мой дед.

В начале пятидесятых годов мы всей семьей провели один сезон в Майори. Память сохранила лишь вид роскошной клумбы, с которой я, назло ворчливой хозяйке, срывал понравившийся мне цветок, и с тем, чтобы загладить свою вину, преподносил его бабушке или маме. Отчетливо сквозь незаметно пролетевшие шесть десятков лет вижу их прогуливающихся вдоль бесконечного пляжа на вечернем променаде в глубоко запахнутых длинных, доходящих до щиколоток разноцветных халатах из набивного японского шелка. (У мамы – бордовый , а у бабушки – темно-синий, почти черный с неизменными вышитыми розами). Такой наряд на курорте был в те годы последним писком моды. Вспоминаю, как гостившая у нас на даче, младшая из Альтшулеров - тетя Тамара, студентка Педагогического института имени А.И. Герцена, в тайне от моего деда угощала меня мороженым, которое всю жизнь было моим любимым, но и вечно запретным лакомством – сказывался особый медико-географический феномен, именуемый врачами старой школы “ленинградским горлом”.

C мороженым, странным образом связан еще один яркий кадр из разрозненного видеоряда моих детских впечатлений. В один из жарких июльских дней я гулял с дедушкой по тенистой дорожке, шедшей вдоль пляжа. Впереди показалась раскрашенная тележка с искусственным льдом, доверху заполненная заветным пломбиром. За мороженым чинно выстроилась небольшая очередь. Я жалобно посмотрел на деда, и почувствовал, что на сей раз он не сможет мне отказать. Заглядевшись на продавщицу в широкополой соломенной шляпе, которая с быстротой и таинственностью факира обменивала какие-то смятые бумажки на столь желанный стаканчик, я сначала не обратил внимания на необычную троицу, стоявшую перед нами. Высокий пожилой дяденька в непривычном курортном костюме с двумя маленькими девочками по бокам. Они смешно цеплялись своими ручонками за длинные пальцы старика. Только, когда незнакомец медленно рассчитавшись, отошел на несколько шагов, дед мой, наклонившись, шепнул мне: запомни, сегодня мы стояли в очереди за самим Александром Вертинским. Спустя много лет, услышав прелестную песенку “Доченьки”, я, конечно, вспомнил про ту мимолетную встречу с великим и обожаемым мною артистом.

Неожиданно извлек из лабиринтов памяти фамилию Шмакалов. И сразу возник образ высокого русского красавца – директора или главного инженера какого-то крупного рижского завода. Мне было четыре года и, конечно, я не задумывался, почему он часто заезжал к нам на дачу, и с ветерком катал нас с мамой на своей белой служебной “Победе”. Моей маме шел тридцать второй год, и, несмотря на гибель уже в первые месяцы войны ее суженого Оси Воркунова, несмотря на сложные отношения и последующий развод с моим отцом и, наконец, уже ощущавшуюся атмосферу махрового антисемитизма, она оставалась веселым, коммуникабельным человеком и яркой привлекательной женщиной. Взрывной, неровный характер Наты Альтшулер ничуть не отражался на широком круге ее друзей и знакомых, сузившимся лишь по мере прогрессирования тяжелой и, поныне практически неизлечимой, болезни. Взращенная любовью удивительных родителей, дедушек и бабушек, она до конца своих дней сохраняла черты избалованного ребенка, что не помешало ей стать не только замечательной мамой и самым близким моим другом, но, и со временем, как это неудивительно, вполне благожелательной свекровью.

Самым популярным заведением тех лет в Прибалтике был ресторан с загадочным по тем временам иностранным названием “Лидо”. Лишь спустя много лет я узнал, что Лидо – архипелаг, состоящий из маленьких песчаных островков, отделяющих Венецианскую лагуну от собственно Адриатического моря. Самый большой из них облюбовали кинематографисты для проведения ежегодного Венецианского фестиваля.

Фактически это было первое варьете в послевоенном Советском Союзе, хотя сам этот термин для предприятия общественного питания по идеологическим соображениям не мог быть использован. Кстати, и знаменитое парижское кабаре с тем же названием возникло сразу после войны в 1946 году.

В один из летних вечеров мой дед с бабушкой и мамой, принарядившись, отправились развлекаться, а я остался дома со своей няней, которая даже не пыталась укладывать меня спать, ибо прекрасно знала, что я буду дожидаться возвращения своих близких. Вернулись они поздно и в приподнятом настроении. Оказалось, что кроме предусмотренного в программе представления и заранее заказанного меню, посетители получили на десерт приятный подарок. Среди гостей “Лидо” был замечен популярный эстрадный исполнитель песен и романсов Михаил Давидович Александрович. Его бархатный голос с начала 40-х годов часто звучал и по радио и с граммофонных пластинок. Биография Михаила Александровича необычна. Уроженец Прибалтики он уже в детстве стал профессиональным исполнителем еврейских песен. Концерты одаренного мальчика с огромным успехом проходили во многих странах Европы. Подзабывшему нашу недавнюю историю читателю поясню, что был он гражданином независимой Латвии, в ту пору еще не входившую в Советский Союз. В 1934 году молодого певца приглашают в Англию, где он становится кантором Манчестерской синагоги. Одновременно он продолжает совершенствовать свое мастерство под руководством итальянского певца Беньямино Джильи. Уроки великого тенора не прошли даром. Богатый репертуар Александровича расширился за счет неаполитанских песен. В 1937 году певец возвращается в родную Прибалтику, правда не в Латвию, а в тогдашнюю столицу Литвы – Каунас. Хоральная синагога “Оэль Яаков” приняла известного певца с распростертыми объятьями. Впрочем, будучи светским человеком, он продолжает выступать с сольными концертами и даже исполняет заглавные партии Ленского и Альмавивы в городской опере.

В 1940 году Литва на основании секретных протоколов Молотова - Риббентропа стала частью СССР, и работа популярного певца в синагоге явно не украшала его анкету. Перед самым началом войны Александрович становится солистом Белорусской госэстрады. Выступления перед бойцами Закавказского фронта, гастроли в Тбилиси, Баку, Ереване, и, особенно, его знаменитый сольный концерт 5 июля 1943 года в Москве принес артисту всесоюзную известность. Самое удивительное, что спустя пять лет после московского триумфа, человеку с такой явно несоветской биографией присуждается Сталинская премия. Я отвлекся от своего репортажа из “Лидо” не столько с целью воздать должное полузабытому кумиру середины прошлого века, сколько в попытке воссоздать ту атмосферу надежды, которая возникла среди посетителей ресторана, когда по их убедительной просьбе на сцену вышел Михаил Александрович, и, вместо арий из опер или неаполитанских романсов, запел популярные еврейские песни на языке его детства – идише.

Напомню, что речь идет о лете 1951 года в разгар борьбы с “безродными космополитами”. За предшествующие два-три года был разгромлен Еврейский антифашистский комитет и зверски убит его председатель великий актер и режиссер Соломон Михоэлс. Был закрыт созданный им популярный Еврейский театр ГОСЕТ. Были разогнаны редакции журналов и альманахов, издававшихся на идише. Разорваны дипломатические отношения с государством Израиль. Начались первые аресты в преддверии “дела врачей”. Трудно было представить, что лауреат Сталинской премии без всякого разрешения свыше, на свой страх и риск, исполнит знакомые песни на фактически запрещенном в Советском Союзе языке европейского еврейства. В душе слушателей царил восторг, а на глазах заблестели слезы. Именно в таком состоянии и вернулись тем вечером с импровизированного концерта дедушка, бабушка и мама. Как хорошо, что я их тогда дождался!

Года через три пальма первенства среди прибалтийских курортов перешла от нынешней Юрмалы к элитной литовской Паланге и более скромному эстонскому Пярну.

22 мая 1954 года мне исполнилось семь лет. День рождения прошел весело и шумно. Атмосфера страха, которая с конца 40-х годов прошлого века постоянно присутствовала в семьях маминых друзей и знакомых, а именно они и были гостями на детском празднике, несколько рассеялась. Смерть диктатора, прекращение позорного “дела врачей“, молниеносный суд над Берией и группой его подручных, внушал определенные надежды. Впрочем, бабушка и мама по-прежнему были без работы, а до ХХ съезда оставалось еще почти два года.

Наступило последнее дошкольное лето, и, не знаю уж, по чьему совету, было решено провести его на эстонском курорте.

В начале июня я стал свидетелем такого телефонного разговора. Дед набрал номер междугородки – “вечное 07” и попросил соединить его с городом Пярну Эстонского ССР. Примерно через час длинный необычный гудок заставил деда броситься к телефонному аппарату, который в те годы стоял у окна в столовой.

-“ Алло! Алло! Я имею удовольствие разговаривать с администратором гостиницы “Выйд” Кристиной Карловной?”

Получив положительный ответ, мой дед продолжал:

“Здравствуйте, уважаемая! Вас беспокоит профессор Альтшшшууу ( в некоторых случаях, и, в частности, при вызове такси, он умышленно невнятно произносил окончание своей фамилии), из Ленинграда.”

Надо отметить, что звание профессора магически действует лишь в двух цивилизованных странах – в Германии и в России. Этому есть социологическое объяснение. В маленьких немецких княжествах центром культуры еще в средние века стали университеты, и авторитет преподававших там ученых, был непререкаем. Что касается России, у нас звание профессор, прежде всего, ассоциировалось с понятием доктор, врач, но не рядовой провинциальный - больничный или земский, а столичный, чаще всего с иностранной фамилией. Он внушал смесь страха и надежды. С профессорами других специальностей городские мещане, не говоря уже о сельских жителях, в жизни просто не пересекались.

После заочного представления телефонный разговор продолжился: - “Вы знаете, к Вам в Пярну собирается моя жена с внучонком, нельзя ли заказать им номер в Вашей гостинице на 2-3 дня, пока они подыщут квартиру на лето для всей нашей семьи?”

С этого телефонного монолога деда началось моё познание Эстонии. Впоследствии, мы неоднократно проводили летние сезоны в Пярну, а затем, уже в 80-е годы, неподалеку от университетского Тарту в курортном городке Эльве. Бывал я в Эстонии в командировках на Таллиннском ювелирном заводе в бытность мою инженером-электрохимиком, и на тренировочных сборах сильнейших шахматистов – заочников СССР, организованных моим другом – двукратным чемпионом мира в игре по переписке Тыну Ыймом. Навсегда запомнился прием в Парадном зале Таллиннской ратуши, где меня поздравляли с победой в первом заочном Мемориале Пауля Кереса.

Нас со Светланой (это была наша первая совместная поездка - почти свадебное путешествие) усадили в средневековые кресла для почетных гостей и, после приветственных слов, произнесенных вдовой великого эстонского шахматиста Марией Керес и вице-премьером ЭССР, мне, в качестве приза, был вручен огромный ковер, доставленный прямо в поезд все тем же неутомимым Тынушкой, как величал я за глаза своего могучего прибалтийского коллегу. Это маленькая прибалтийская республика была симпатична мне всегда, вне зависимости от ее государственного статуса. И, хотя отношение к россиянам, у многих эстонцев было далеко не однозначным, я сохранил о поездках в Эстонию самые теплые воспоминания, а Таллинн я посещал несчетное количество раз, но об этом рассказ впереди.

После того, как моему деду удалось по телефону забронировать номер, в первой в моей жизни, гостинице, можно было уже спокойно заказывать билеты до Таллинна, и собираться в дорогу. В середине июня со мной могла отправиться только бабушка, а маме предстояло дождаться дедушкиного отпуска (у преподавателей вузов он начинался вместе со студенческими каникулами в первых числах июля) и, затем, вместе с ним приехать в Пярну.

Началось наше путешествие с Балтийского вокзала, куда мы прибыли всей семье часа за два с лишним до отхода поезда. Привычку приезжать в аэропорты и на вокзалы задолго до времени отправления транспортного средства, как, впрочем, и многие жизненные взгляды и политические оценки, унаследовал я от своего любимого деда, которому с детства подсознательно стремился подражать. На платформе не было еще не только нашего состава, но даже обычного дежурного по станции в красной фуражке. Скамеек, как водится, вдоль платформы не оказалось, и мы, усевшись на собственные чемоданы, стали ждать поезда. Через час стали подтягиваться первые пассажиры, а за полчаса до отхода был подан и состав. Мы сели во вполне комфортабельный, купейный вагон поезда. Забыл отметить, что нашими попутчиками в этой поездке были бабушкина знакомая по стоматологическому институту зубной врач Рахиль Ильинична со своим внуком, моим тезкой, прыщавым высоким парнем - десятиклассником, который явно скучал в, неподходящей для него, компании.

Рахиль Ильинична выглядела чересчур воспитанной дамой, и когда мне было лет шесть, во время ее визитов к нам на Басков, я не мог удержаться от маленького хулиганства. Так, я подкрадывался к двери, за которой моя бабушка чинно беседовала с гостьей, и начинал горланить полублатные одесские куплеты, мягко говоря, фривольного содержания:

Рахиля, шоб я помер, Вы мне нравитесь,

Без Вас, Рахиля, жить я не могу.

Рахиля! Мы поженимся - поправитесь!

Не надо будет ехать Вам в Баку.



Рахиля! Мы поедем в Ессентухес-

Наблюдать в ущелиях рассвет,

а, если ты не хочешь,-

“Куш ин тухес!”,

и у меня терпенья больше нет.

Не знаю, слышен ли был этот текст за плотно закрытой дверью, но моя бабушка, воспитанная гувернантками в строгих англосаксонских традициях, была от моих возмутительных проделок, в шоке. Часто мне в назидание она с гордостью повторяла рассказ о том, что во время визита к ее отцу Якову Финкельштейну коллег – коммерсантов из-за рубежа, в квартире стояла такая тишина, что супруга одного из гостей к концу вечера удивленно спросила у хозяйки:

- « Frau Finkelstein! Haben Sie keine Kinder?”

На что моя прабабушка с достоинством отвечала:

- ”Ich habe zwei Tochter- Anna und Elen”. С моим появлением на свет, такого вопроса в нашем доме никто больше не задавал.

Итак, наш квартет стартовал по направлению эстонского курорта. В поезде мне не спалось, и я, как только за окнами рассвело (если это природное действие заметно в период белых ночей), стал с интересом наблюдать за мелькавшими названиями городков и полустанков, обозначенных на двух языках. Не богатые, но ухоженные прибалтийские домики явно контрастировали с деревенскими развалюхами приграничных русских областей. В столицу советской Эстонии поезд прибывал очень рано, но уютные таллиннские кафе уже были открыты, и мы не могли отказать себе в удовольствии, посетить одно из них. Ни в обиду будь сказано великим европейским столицам, но ни в Париже, ни в Риме, ни в Берлине не довелось мне попробовать таких вкусных пирожков и булочек, и выпить такого ароматного кофе со взбитыми сливками, как тем, несуетным, почти сказочным утром.

В те годы в Таллинне проживал популярный в обеих столицах метрополии, таксист – частник с именем явно не угро-финского происхождения. Звали его, как и моего прадеда - Яков Давидович. Бизнес его заключался в том, что в начале курортного сезона он подвозил прибывавших на таллиннский вокзал отдыхающих, в, модный у московской и ленинградской интеллигенции, город Пярну. Расстояние между городами составляло всего 150 километров, но поезд, словно нехотя тащившийся по одноколейному пути со всеми остановками, умудрялся отнимать от драгоценного отпускного времени более четырех часов. Конечно, быстрее и комфортабельнее было домчаться до Пярну на машине. Причем, заказать роскошный ЗИМ, которым управлял Яков Давидович, можно было по почте. Стоило только заранее отправить ему открытку, и черный семиместный “лимузин” встречал вас на привокзальной площади. Оплата производилась безо всякого счетчика, по раз и навсегда установленной водителем, таксе. Впоследствии, мы часто пользовались его услугами, но, не имея подобного опыта, нам пришлось ловить такси на остановке. Желающих поскорее добраться до курорта собралось немало. Но в семь лет я был проворнее большинства взрослых, и сумел, опередив всех, забраться на заднее сидение первой же подъехавшей машины. Моя деликатная бабушка была несколько смущена такой прытью, но спустя много лет с гордостью вспоминала этот маленький инцидент.

В детстве я очень плохо переносил поездки на любом виде автомобильного транспорта, будь то городской маршрутный автобус или легковой автомобиль. Стоило мне проехать минут двадцать, как меня начинало подташнивать, и никакого удовольствия от поездки, разумеется, ни я, ни мои попутчики, не испытывали. Однако, то, что вытворял мой вестибулярный аппарат на прекрасной дороге из Таллинна в Пярну, тяжело вспоминать даже сейчас. Такси приходилось останавливать каждый 15 минут. Мне было безумно плохо. Бабушка страшно переживала за меня, и как могла, стремилась привести меня в чувство. Кроме того, она ощущала себя крайне неловко и перед водителем, и перед своей знакомой. Движение нашей машины напоминало бег с препятствиями, но в конечном итоге, мы добрались до финиша. Я первым выскочил из ненавистного транспортного средства и, бледный, на негнущихся ногах, вошел в старинное тяжеловесное здание, на котором красовалась вывеска Гостиница “Выйд”.

Каждый раз, оказываясь в Пярну, я прежде всего направляюсь на узенькую улочку, на которой и в независимой Эстонии, виднеется та же вывеска. Она, несколько модернизированная и лишенная русского подстрочника, все-таки продолжает бередить воспоминания. Я захожу в знакомый вестибюль, и жадно вдыхаю характерный запах кухни гостиничного ресторана. Мое обоняние узнает тот, терпкий аромат жареного мяса, который поразил меня, в середине прошлого века, при входе в первую в моей жизни, гостиницу.

В больших современных отелях, рестораны, превращенные в огромные цеха, располагаются далеко от парадного входа, и нас встречают изысканные, но искусственные запахи освежающих средств и дезодорантов. По мне, – куда приятнее, - щекочущий ноздри аромат, доносящийся из чистенькой кухни двухэтажной семейной гостиницы.

На другое утро мы направились завтракать в молочный бар, расположенный неподалеку. Приятная атмосфера кафе и, тающие во рту, кондитерские изделия, быстро помогли мне забыть неприятные дорожные перипетии, и я стал осваиваться в новой для меня, почти зарубежной среде. На фоне русифицированного рижского взморья, Эстония всегда оставалась, пусть, и провинциальной, но наиболее “иностранной” республикой в составе бывшего СССР. Поэтому нас туда и тянуло. Мы уезжали от наших дачных сараев, от удобств, расположенных на садовых участках, от полчищ клопов, расселившихся после блокады в ленинградских квартирах. Мы чувствовали, что нас там не любят, и всех без разбора, считают оккупантами. Мы не пытались с ними спорить, или что-то объяснить. Мы старались закрывать на это глаза, и, пересекая условную эстонскую границу, попадали в другой мир – мир элегантных, аккуратно завитых старушек, и прекрасно одетых и воспитанных детей.

Удивительно. Там у власти была та же коммунистическая партия, но во дворах было чисто, официанты в кафе улыбались посетителям, девочки, здороваясь со старшими, приседали в книксене, а мальчики кланялись, смешно отставляя в сторону, и, затем, по-военному, приставляя ножку.

И от этих сравнений становилось, почему-то, очень обидно и грустно.

Как, впрочем, и при сравнении двух фотографий, между которыми пятьдесят шесть лет жизни.

Номер в гостинице “Выйд” был забронирован всего на три дня, за которые мы с бабушкой должны были снять квартиру на два месяца в незнакомом для нас городе. Дело это оказалось не столь простым. Летний сезон уже был в разгаре и, хотя элитная группа дачников, состоявшая, в основном, из московской и ленинградской профессуры, еще принимала экзамены на летних сессиях в вузах, ее передовой десант в лице, менее отягощенных работой родственников, успел расположиться “на постой” в наиболее комфортабельных домах модного курорта. Нам пришлось обойти немало квартир в центре городка, прежде чем мы добрались до улицы Муули, которая тянулась от искусственно сооруженного из валунов, мола, проникавшего довольно далеко вглубь залива. Также как и многие достопримечательности Прибалтики, этот мол историческая молва связывает с именем Петра Великого. В конце улицы находилось красивое старинное здание с кружевными металлическими воротами, придававшими особняку какую- то загадочность. В буржуазное время здесь развлекались богатые шведские курортники, а позднее немецкие офицеры. В детстве мне казалось, что в этом здании располагалось казино, но с годами, я стал предполагать, что досуг здесь был более разнообразным.

Этот небольшой уютный уголок Пярну, защищенный от шумной пляжно-курортной жизни парком лиственных деревьев, был, пожалуй, самым “дачным” в русском культурологическом понимании этого непереводимого на иностранные языки, слова. Недаром, в течение целых семнадцати лет проводил здесь свои, такие редкие, свободные от бесконечных гастролей и концертов недели долгожданного отпуска, теперь уже легендарный Давид Ойстрах. Неподалеку отдыхал и Аркадий Райкин. С его сыном Константином мы часто вместе качались на качелях, тогда располагавшихся в дальнем углу цивилизованного пляжа, ближе к высоким песчаным дюнам.

В деревянном доме, отстоящем недалеко от моря, нам предложили небольшую квартирку на втором этаже с балконом. И этот вариант нам приглянулся. Я не случайно использую местоимения во множественном числе, ибо, несмотря на мой юный возраст, бабушка, принимая решение, во всем, включая и финансовые условия, советовалась со мной. В нашей семье такое отношение ко мне воспринималось совершенно естественно. Так что, я получил право голоса значительно раньше срока, предусмотренного любой известной мне конституции.

Дополнительным аргументом в пользу квартирки на Муули, было то обстоятельство, что хозяйка сдавала ее с полным пансионом, а высокое кулинарное мастерство эстонских хозяек было известно в России еще в “мирное время”.

На другой день мы “съехали с номеров”, и поселились на тихой улице, где были слышны лишь удары волн, разбивавшихся о каменный мол. Сейчас напротив нашего, чудом сохранившегося домика, выросло здание современного санатория, и весь микрорайон потерял былую провинциальную прелесть.

В конце июня в Пярну пришло настоящее лето, и мы стали ходить на пляж. Моя любимая бабушка, которой тогда не исполнилось и пятидесяти девяти лет, облаченная в обязательный серый габардиновый мантель, воспринималась аристократической старушкой из ”раньшего времени”, как сказал бы Паниковский. Ее просто невозможно было представить загорающей в купальном костюме или купающейся в море. Моя мама, перешагнув шестидесятилетний рубеж плавала со мной на перегонки в Усть-Нарве, а представительница уже следующего поколения - моя жена Светлана, в этом же возрасте, прыгала прямо с борта яхты в Красное море, глубина которого составляла больше трехсот метров. Человеческие возможности за полвека вряд ли настолько изменились. Скорее всего, произошла психологическая и моральная переоценка понятия старости и в общественном и в индивидуальном сознании. Немалую роль сыграл в этом смысле и цивилизационный прогресс, причем в самых различных областях: от медицины до сексуальной революции, и от фармакологии до моды.

Мои морские развлечения выглядели своеобразно. Бабушка занимала наблюдательную позицию на скамейке у кромки песчаного пляжа, а я должен был, все время находясь в поле ее зрения, лишь плескаться на мелководье Рижского залива, где вода прогревается очень быстро. Конечно, мне хотелось зайти в море поглубже, как я это делал в Зеленогорске, но чувство ответственности, которое испытывала моя бабушка, впервые отправившаяся со мной в путешествие, каким-то телепатическим образом передавалось и мне, и я по мере возможности для психики избалованного семилетнего шалуна, старался ее не волновать.

Вообще мы жили с бабушкой очень дружно, много гуляли по городу и с нетерпением отправлялись домой обедать. Овощные салаты, аппетитно хрустящие жареные цыплята или нежная телятина – все это было приготовлено с большим вниманием к дачникам. Но, апофеозом эстонского обеда всегда становится десерт. Кисели и компоты из свежей клубники со взбитыми сливками, слоеные пирожки с сочным кисло-сладким ревенем, домашнее мороженое с теми же непременными белоснежными облаками нежнейших сливок, и, наконец, знаменитые прибалтийские меренги, как две большие раковины, скрепленные между собой розовым кремом, не жирным и приторным, к которому мы уже привыкли и в России и в Европе, а воздушным и тающим во рту.

Накануне долгожданного приезда дедушки и мамы, у меня неожиданно разболелся зуб. Надо сказать, что мои детство, отрочество и юность прошли под постоянный аккомпанемент зубной боли. Не знаю, что сыграло в этом решающую роль - невская вода, обделенная фтором, генетическая предрасположенность к кариесу, или моя неизбывная любовь к сладкому, но стоило на месте молочного зуба появиться постоянному коренному, как он уже требовал стоматологического вмешательства. Ни собственный семейный зубной врач- тетя Аня Люксембург, ни бывшие бабушкины студенты из Ленинградского Стоматологического института, где она после войны преподавала иностранные языки, ни мамин воздыхатель известный специалист по челюстно-лицевой хирургии Леонид Миронович Рабинович, поглотивший за нашим семейным столом, наверно, целую стаю щук, судаков и зеркальных карпов, правда уже в фаршированном виде, - никто не смог справиться с моими зубами. Так что, расставаться с ними я начал уже в молодом возрасте и без особого сожаления. Первые коронки и мосты ставил мне популярный в городе стоматолог Евгений Магарил. У него был частный кабинет, оборудованный на огромных антресолях старинного дома рядом с гостиницей “Астория”. Фактически его семья, задолго до перестроечных веяний, организовала частный кооператив. Главой клана была теща,– обладательница крупных форм и зычного командного голоса – мадам Медведовская. Мой дед , памятуя о колоритной фигуре из драмы А.Н.Островского, за глаза называл ее “Кабанихой”. Лечить зубы у столь грозной дамы я побаивался и предпочитал отдать себя в руки ее дочери Генриетте, официально служившей заведующей стоматологическим кабинетом Ленинградского Университета. По стопам родителей пошла и их дочь, давно уже проживающая за океаном.

Итак, в тот день я остался играть на балконе, запуская игрушечные кораблики не по горизонтали, а с помощью длинной веревки, по вертикали, то – есть, со второго этажа до земли и обратно. Видимо, это странное занятие отвлекало меня от нудной зубной боли. Бабушка отправилась на вокзал встречать вторую половину нашей семьи, прибывающую из Таллинна на поезде. Она строго настрого запретила мне перегибаться через перила балкона, но иначе я не мог заглянуть за угол дома и увидеть узенькую дорожку, на которой должны были появиться мои близкие. Мое нетерпение нарастало, я бросил свои игрушки, и все чаще, выгибая шею, старался всмотреться в пролет улочки. И вот, наконец, все трое показались на тропинке. Трудно передать то чувство абсолютного счастья, которое горячей волной прокатилось по моему телу. Мы снова были все вместе.

Наверно, меня поймут лишь те, кому довелось с детства познать удивительную, почти болезненную, любовь к своим близким, и, затем, каким-то, пока неведомым науке, образом, записать, это чувство, на особый чип памяти, отвечающий, не за конкретику событий, а за их эмоциональную составляющую. Стоят ли эти мгновения счастья страшных мук предстоящих потерь? Не возьмусь ответить на этот вопрос.

Бывало, утром заходя к деду в спальню, я дотрагивался до его руки, и меня, словно ударяло каким-то разрядом, похожим на электрический, но явно иной физической природы. Когда деда летом 1970 года не стало, я по странному стечению обстоятельств также находился в Пярну. К тому времени, я уже работал инженером, был женат. Но и сейчас спустя сорок лет ощущаю боль от той, первой в моей жизни, невосполнимой для меня утраты.

С воссоединением нашей семьи, моя жизнь стала разнообразнее. Во-первых, я уже мог нормально купаться, так как на пляж ходил с мамой, а она хорошо плавала и очень любила море. Во- вторых, вечером мы выходили все вместе в свет - в парк или в курзал, где встречали много знакомых и друзей разных поколений. Можно сказать, что Пярну -1954 стал для меня своеобразным первым балом. На дачах под Ленинградом, я, в основном, проводил время со своими сверстниками, а здесь, на курорте, я постоянно находился среди взрослых. Мне нравилось их внимание, и я, как мог, демонстрировал свою “эрудицию”. Особенно интересно и лестно было общение со сверстниками и коллегами моего деда. Старейший из них математик из Москвы Исаак Хононович родился еще во времена царствования Александра II Освободителя, и его воспоминания о дореволюционной жизни были для меня увлекательнее любого приключенческого романа. Это сравнение я позволил себе не как фигуру речи. К семи годам, я уже успел прочитать наиболее известные произведения Жюля Верна и Александра Беляева.

Огромное впечатление произвел на меня, известный в те годы, ленинградский адвокат Николай Порфирьевич Успенский. Выходец из семьи потомственных священнослужителей, представитель старой петербургской интеллигенции, он, даже на фоне отдыхающей столичной профессуры, выделялся своей эрудицией и каким-то аристократическим стилем ведения беседы. Пообщавшись несколько раз со мной, он обратился к моему деду с неожиданным вопросом:

- “Иосиф Федорович! Вы что же, решили отдать Вашего внука в обычную советскую школу?”

-“ Но других- то не существует”.- c удивленной интонацией в голосе ответствовал мой дед.

Сейчас мне этот диалог напомнил разговор профессора Преображенского со своим ассистентом Блюменталем по поводу советских газет: “но других-то нет!”

- “Ну, не знаю. Пригласите хороших учителей, и пусть учится дома.”

- “Но, позвольте, дорогой Николай Порфирьевич, а как же школьная программа, аттестат зрелости, наконец?”

- “Да. Жаль такого мальчика и - в нашу школу” - задумчиво произнес Успенский.

- “Но, тогда, у меня будет к Вам просьба. Приведите его ко мне в гости. Я бы хотел с ним еще поговорить и показать ему свою библиотеку.”

Надо отметить, что в те годы, официальная зарплата, даже весьма именитых адвокатов, была ничтожна, так что, чего греха таить, звезды адвокатуры, несмотря на большой риск, получали так называемые МИКСТы, то- есть, приватные гонорары от клиентов. Как правило, защитники, заботившиеся о своей деловой репутации, принимали эти вознаграждения лишь после удачно завершившегося дела. О блистательном Николае Порфирьевиче среди коллег бытовал такой анекдот:

“Задаем задачу по арифметике для учеников третьего класса. Адвокат Успенский по ведомости получает в месяц 900 рублей, а своему личному шоферу платит ежемесячно тысячу рублей. Откуда он берет недостающую сотню?”

У вдовца были две страсти – книги и избалованная незамужняя дочь. Роскошная квартира на Петроградской стороне была заставлена книжными шкафами, а любимое великовозрастное чадо увешено бриллиантами. В конце августа, после возвращения в Ленинград, мы воспользовались любезным приглашением, и прибыли с дедушкой в гости. Николай Порфирьевич задавал мне какие-то вопросы по истории и географии. Дед слушал мои ответы с гордостью, и дипломатично улыбался. Наконец, хозяин, явно удовлетворенный беседой, подвел меня к своим библиографическим сокровищам, и предложил взять в подарок любую книгу. Прежде всего, я обратил внимание на старинное собрание сочинений любимого мной Жюля Верна, но, знакомый с правилом филателии – никогда не вынимать из серии отдельную марку,- выбрал прекрасный том “Илиады” Гомера, издательства “Academia”. Тень пробежала по лицу коллекционера. Его чувства были противоречивы. Конечно, ему было жаль расставаться с таким раритетом, но, с другой стороны, он восхитился вкусом своего маленького гостя. Интеллигент взял верх над собирателем. Он, с внешним удовольствием вручил обещанный презент, и на прощанье, высказав множество комплиментов в мой адрес, тепло напутствовал меня перед началом школьной жизни.

После непредусмотренных и пространных детских воспоминаний давно пора вернуться в предвоенное лето 1914 года, с которого я начал свое повествование.

У четы Лейкиных было шестеро детей – три мальчика и три девочки. В семье была своеобразная традиция – успешное окончание гимназии или реального училища поощрять поездкой на популярные немецкие курорты Висбаден или Бад Эмс, где можно было, и развлечься после экзаменов на аттестат зрелости, и набраться сил для поступления в высшее учебное заведение.

Сыновей Лейкиных мне увидеть не довелось, а вот дочери – Фанни, Берта и Ася Павловна были ближайшими подругами моей бабушки и часто бывали в нашем доме на семейных торжествах.

В тот переломный год в Германию госпожа Лейкина отправилась с дочкой Бертой, только что успешно завершившей обучение в могилевской гимназии. Как всегда поездом добрались до Берлина, а затем комфортабельным речным пароходиком до Бад Эмса. Кроме курортного лечения гостям предлагалась и культурная программа. Среди наиболее популярных маршрутов был поход в фантастическую пещеру Лейхтвейса, где скрывался благородный разбойник Генрих Антон Лейхтвайс - герой популярнейшего в начале прошлого века историко-авантюрного бестселлера немецкого писателя В. Редера.

Естественно, не удержались от искушения посетить это чудо природы и Лейкины. Здесь, даже шепотом произнесенное слово, благодаря характерной для этой пещеры акустике, гулким эхом распространялось под каменными сводами на дальнее расстояние.

Неожиданно Берта услышала родную русскую речь. Она невольно оглянулась. Неподалеку от нее с интересом обсуждали необычный природный музей сестры Анна и Елена Финкельштейн – недавние выпускницы престижной столичной гимназии Императрицы Марии Федоровны. Сопровождали их, по современным критериям еще сравнительно молодые, но степенные родители. Отец их Яков Давидович, худощавый господин, несмотря на жаркий июльский день, был облачен в официальный сюртук. Его строгий, гордый взгляд и, зрительно удлинявшая лицо, аккуратно подстриженная бородка-эспаньолка, никак не ассоциировались ни с грубо шаржированными изображениями русского купчины на открытках времен гражданской войны, ни с карикатурным образом еврейского буржуа, растиражированным реакционными французскими газетами в разгар позорного антисемитского дела Дрейфуса. Глядя на сохранившиеся фотографии своего прадеда, перед глазами встают портреты аристократов с полотен Ван Дейка или Веласкеса.

Да и две скромно, но элегантно одетые сероглазые барышни с тщательно уложенными гладкими прическами резко отличались от еврейских девушек из местечек черты оседлости, в глазах которых генетически отразились потаенная страстность юной Суламифи, решительность Юдифи и вековая печаль многих поколений внучек и правнучек этих библейских героинь.

Аня и Лена были несколько старше Берты, но это не помешало девочкам быстро подружиться. К тому же, Берта собиралась поступать в Петербургскую Консерваторию, где Анна уже занималась по классу рояля. Курортный июль пролетел быстро и семья Финкельштейн собралась на родину. Прощаться с новыми подругами не хотелось, но Берту успокаивала мысль о скорой встрече. Уже через месяц ей предстояло выдержать ответственный экзамен перед столичными педагогами и музыкантами.

В поезде, направлявшемся на восток, было на редкость много военных. Молодые офицеры наперебой ухаживали за двумя хорошенькими иностранками, к тому же, свободно изъяснявшимися на немецком языке. Но мирное время было на исходе.

30 июля в ответ на предъявленный Сербии ультиматум и переброску войск Австро-Венгрии к границам Российской Империи в Петербурге был издан указ о мобилизации. На следующий день Германия потребовала от России отменить призыв в армию, и, получив отказ, 1 августа объявила ей войну. В этот трагический день началась беспощадная бойня, в которую были втянуты десятки стран всех континентов. Именно этот день стал кануном всех войн и революций безумного ХХ века.

Тон вчерашних милых попутчиков резко изменился. Поступил приказ об интернировании всех подданных России, находящихся на территории Германии. Берлинский поезд был остановлен в старинном силезском городе Бреслау (ныне польский Вроцлав).

Последовала жесткая команда: “Alle Russen raus!”, и все пассажиры с российскими паспортами были выведены из вагонов и отправлены в крепость. Мужчин всех возрастов, распределили в отдельную часть крепости, женщины с детьми были размещены в больших общих камерах. Условия пребывания в этом мрачном здании были относительно сносными, и не могут идти ни в какое сравнение с изобретенными позднее концлагерями. Но для избалованной публики, возвращавшейся с комфортабельных немецких и швейцарских курортов метаморфоза, произошедшая в течение одних суток, воспринималась чудовищно.

Август 1914 настиг Берту Лейкину и ее маму в Висбадене. Курортная идиллия была прервана, и российские отдыхающие оказались во враждебном окружении. Было принято решение возможно скорее попасть в Берлин, и уже оттуда добираться на родину. Столица Германии за пару дней стала неузнаваемой. Не узнать было и гостеприимных дружелюбных немцев. По улицам Берлина маршировали тысячи солдат, восторженно орущих:

Jeder Stoß - ein Franzos(e),

Jeder Schuß – ein Russ (e)!

(Каждый удар - один француз,

Каждый выстрел – один русский!)

Толпа националистов разгромила популярную у русских туристов гостиницу “Одесса”. На помощь пришел посол не вступившей в войну Испании. Он помог связаться с главой семейства Павлом Лейкиным, а затем организовал переброску россиян в нейтральную Швецию. Из Стокгольма на пароходе отправились в Петербург. Буксир вел судно очень медленно, акватория Балтийского моря была уже частично заминирована, к тому же начался шторм. Кое-как добрались до столицы Российской Империи, только что, на волне антигерманских настроений, переименованной в Петроград. Попасть в Могилев было тоже не просто. Их тихий родной город стал неожиданно чуть ли ни прифронтовым (Ставка Верховного Главнокомандующего находилась неподалеку в Барановичах, а затем была перенесена непосредственно в Могилев), и для въезда в него требовался специальный пропуск.

Но вернемся в крепость Бреслау. Про арест моего прадеда Якова Давидовича стало известно в деловых кругах Польши. Друзья и коллеги – варшавские коммерсанты направили в Бреслау своего представителя. И, после недешевого соглашения с немецким комендантом, семейство Финкельштейнов на нанятой подводе отправилось в долгий путь по пыльным сельским дорогам к границе метрополии. Моя бабушка часто с болью за своих соплеменников рассказывала мне про это путешествие. Останавливаясь на ночлег в придорожных “меблированных комнатах”, а фактически, в корчмах, она впервые почувствовала, каково это - существовать в черте еврейской оседлости. Грязь и нищета, на которые были обречены жители этих местечек, по ее словам, были ужасающими. И нет ничего удивительного, в том историческом факте, который любят использовать в своих выступлениях и статьях наши доморощенные националисты и неомонархисты, что процент еврейской молодежи в революционном движении был столь значителен. Не будучи поклонником левых идей и, тем более, идейных террористов всех мастей, должен признать, что дискриминационные и, по сути своей, средневековые законы, действовавшие со времени указа 1791 года Екатерины Великой, и ужесточенные известным юдофобом Николаем Первым, при котором собственно и появилось само понятие “черты оседлости”, не могли не привести, уже достаточно образованных и часто отошедших от религии, молодых людей в стан террористов и революционеров.

Официально и полностью отменены эти позорные для России уложения были лишь постановлением, подготовленным министром юстиции Временного правительства А.Ф. Керенским, чья достойная уважения личность, оболганная и поруганная лжеисториками всей мастей, все еще ждет объективного биографа.

Возвращение на родину было радостным. Бабушка вспоминала:

“Мы были так счастливы. Нам хотелось расцеловать первых русских пограничников!”.

Вступление в войну, конечно, подняло градус общественной жизни. Далеко не все принимали ура-патриотический настрой улицы. Были и противники переименования города. Особенно яростно откликнулась на это решение Зинаида Гиппиус.

Кто посягнул на детище Петрово?

Кто совершенное деянье рук

Смел оскорбить, отняв хотя бы слово,

Смел изменить хотя б единый звук?



Не мы, не мы... Растерянная челядь,

Что, властвуя, сама боится нас!

Все мечутся, да чьи-то ризы делят,

И все дрожат за свой последний час.



Изменникам измены не позорны.

Придет отмщению своя пора...

Но стыдно тем, кто, весело-покорны,

С предателями предали Петра.



Чему бездарное в вас сердце радо?

Славянщине убогой? Иль тому,

Что к "Петрограду" рифм грядущих стадо

Крикливо льнет, как будто к своему?



Но близок день - и возгремят перуны...

На помощь, Медный Вождь, скорей, скорей!

Восстанет он, все тот же, бледный, юный,

Все тот же - в ризе девственных ночей,



Во влажном визге ветреных раздолий

И в белоперистости вешних пург, -

Созданье революционной воли -

Прекрасно-страшный Петербург!

Впрочем, жизнь в огромной квартире Финкельштейнов на Гороховой улице потекла в привычном русле. Правда, в их доме поселился загадочный сосед. Из бабушкиных рассказов о нем запомнилось, что этот видный и страшноватый человек обладал, говоря современным языком, каким-то экстрасенсорным воздействием. Более подробные впечатления, неоднократно слышанные мной в юности, как-то не удавалось дословно восстановить в памяти. Но произошло чудо. Я натолкнулся на мемуары одной аристократической дамы Татьяны Леонидовны Григоровой-Рудыковской, и словно услышал знакомый и очень выразительный голос своей бабушки:

“Высокую мощную фигуру облегала белая русская рубашка с вышивкой по вороту и застёжке, кручёный пояс с кистями, чёрные брюки навыпуск и русские сапоги. Но ничего русского не было в нём. Чёрные густые волосы, большая чёрная борода, смуглое лицо с хищными ноздрями носа и какой-то иронически-издевательской улыбкой на губах — лицо, безусловно, эффектное, но чем-то неприятное. Первое, что привлекало внимание — глаза: чёрные, раскалённые, они жгли, пронизывая насквозь, и его взгляд на тебя ощущался просто физически, нельзя было оставаться спокойной. Мне кажется, он действительно обладал гипнотической силой, подчиняющей себе, когда он этого хотел…”

Конечно, вы уже догадались, что в доме номер 64 по Гороховой улице поселился Григорий Ефимович Распутин, чья мистическая личность и почти мифологическая биография до сих пор вызывают жгучий интерес не только у любителей авантюрных исторических романов, но и у серьезных исследователей.

В грандиозном двухсерийном фильме Элема Климова “ Агония” главный герой в блистательном исполнении Алексея Петренко предстает перед зрителем в образе фольклорного антихриста, наделенного сверхъестественной физической силой. Он вселяет ужас и трепет в сердца и души, окружающих его многочисленных персонажей, Прежде всего, это относится к представительницам прекрасного пола вне зависимости от их сословной принадлежности: от нищих кликуш, приживалок и паломниц до экзальтированных дам высшего света. В роли одиозной Анны Вырубовой – главной почитательницы и покровительницы “ святого старца“ снялась великая Алиса Фрейндлих. Дочь главноуправляющего Императорской канцелярии А.С. Танеева и праправнучка фельдмаршала М. И. Кутузова Анна Александровна в 1904 году была назначена городской фрейлиной Императрицы Александры Федоровны. Вскоре она стала ее самой близкой и преданной подругой и наперсницей.

За рубежом эта высоко профессиональная лента, да еще на вечно модный сюжет из русской истории, имела оглушительный успех, чему в немалой степени способствовала и звучащая в фильме музыка гениального Альфреда Шнитке. На Венецианском фестивале в 1982 году картина получила приз ФИПРЕССИ, а через три года во Франции завоевала Гран-при “Золотой орел”. В Советском Союзе работе Климова была уготована другая судьба.

Полностью завершенный к 1975 году во многом знаковый и отмеченный уже многочисленными наградами фильм “Агония” появился во внутреннем прокате лишь с началом перестройки весной 1985 года. Моя бабушка увидела на экране знакомый ей с юности персонаж накануне своего девяностолетия. Со времени воссозданных событий прошло ровно 70 лет, но это не помешало ей эмоционально отметить ряд неточностей, допущенных при создании сценария, авторами которого были Семен Лунгин и Илья Нусинов, огромную популярность которым, принесла их остроумная кинокомедия “Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен”.

В жизни Григорий Ефимович отнюдь не выглядел полупомешанным пьяницей и развратником, да и на исполинского великана он никак не был похож. Уроженец Тобольский губернии - кряжистый, чуть выше среднего роста, с изможденным лицом и колючим взглядом из- под всклокоченных бровей, обладал природной, какой-то поистине звериной интуицией и изворотливостью. Сын ямщика Ефима Вилкина, обрусевшего зырянина (коми), после паломничества в Верхотурский монастырь обратился к религии и побывал не только на святой горе Афон в Греции, но даже в Иерусалиме. Надо было обладать недюжинным умом, что бы, будучи малограмотным “странником” добиться покровительства инспектора Санкт-Петербургской Духовной Академии архимандрита Феофана. При содействии просвещенного деятеля церкви Распутин в 1904 году поселяется в столице, и вскоре его имя становится известно в великосветском обществе. О “божьем человеке” узнают дочери черногорского князя Николая - Анастасия и Милица. Именно они и рассказали об удивительном “старце” императрице. Уже в ноябре 1905 Распутина представляют самому Николаю II.

Фильму “Агония” была предпослана цитата из В. Ленина:

«Первая революция и следующая за ней контрреволюционная эпоха (1907-1914), обнаружила всю суть царской монархии, довела ее до „последней черты“, раскрыла всю ее гнилость, гнусность, весь цинизм и разврат царской шайки с чудовищным Распутиным во главе ее…».

Думается, можно поспорить с подобными выводами.

Во-первых, период, заключенный вождем пролетариата в скобки, если и не был благостным (убийство Столыпина, забастовки, “Ленский расстрел”), все же был одним из самых успешных за всю историю России. Высокий темп экономического роста, укрепление рубля, технический прогресс, расцвет философской мысли и искусства серебряного века. Этот список достижений можно продолжить.

И, во-вторых, столь фантастическая карьера простого мужика в сословной России не могла быть случайной, и свидетельствует не столько о бесспорной интеллектуальной ограниченности правителей Империи, сколько о незаурядной личности самого Григория Ефимовича.

Важнейшую роль в возвышении “Старца” сыграла, конечно, и искренняя вера Александры Федоровны в его чудодейственную силу целителя. Только ему удавалось заговорами останавливать кровотечение у страдающего с самого раннего детства тяжелой формой гемофилии, наследника престола – Цесаревича Алексея.

О начале Мировой войны Распутин узнал на койке тюменской больницы, куда попал после покушения на него некоей Хионии Гусевой, объявленной впоследствии душевнобольной. Удар ножом в живот оказался опасным, но не смертельным, и после излечения “старец” срочно возвращается в столицу, где вместе с дочерью поселяется в трехкомнатной квартире на Гороховой улице. По Питеру поползли слухи, что Распутин превратил свое жилище в притон для проведения оргий, завел себе целый гарем и даже занимается колдовством.

Как вспоминала бабушка, вход в его квартиру был со двора и у этой парадной постоянно дежурили не только фанатичные поклонницы “целителя” и “провидца”, но и легко узнаваемый жандарм в штатском. Хитрый лицедей, имевший большое влияние на политическую жизнь России, демонстративно носил простую мужицкую одежду, и учтиво раскланивался со своими соседями по дому. Развлекаться же он отправлялся в Новую Деревню, где находилось, хоть и пользовавшееся дурной славой среди благочестивых горожан, но весьма популярное у золотой молодежи заведение “Вилла Родэ“, после чего и становился героем очередной скандальной хроники. Модный кафешантан славился летней верандой со сценой, на которой выступал даже такой известный оперный певец как Александр Мозжухин (младший брат известного актера немого кино Ивана Мозжухина). Огромным успехом пользовались и концерты “белой цыганки” Нины Дулькевич, чьим меццо-сопрано восхищались и Леонид Андреев и Александр Куприн.

По свидетельству Корнея Чуковского, для более пикантного времяпрепровождения на “Вилле Родэ” существовали особые помещения, где, видимо, и находили отдохновение VIP-персоны во главе с “Божьим старцем”.

Однако, в историю русской культуры “Вилла Родэ” вошла благодаря совсем другому ее завсегдатаю - Александру Блоку.

С детства знал я наизусть волшебные строки из чуть менее хрестоматийного, чем “Незнакомка”, но завораживающего стихотворения “В ресторане”:

Никогда не забуду (он был, или не был,

Этот вечер): пожаром зари

Сожжено и раздвинуто бледное небо,

И на жёлтой заре - фонари.



Я сидел у окна в переполненном зале.

Где-то пели смычки о любви.

Я послал тебе чёрную розу в бокале

Золотого, как небо, аи.

…............
Главный доход владельцу приносили незаменимые в истинном русском загуле – неутомимые цыгане, чьи песни и пляски продолжались до рассвета:

“А монисто бренчало, цыганка плясала

И визжала заре о любви.”

Мой дед – Иосиф Альтшулер, в пору своей веселой холостяцкой жизни изредка посещал это заведение, со своими друзьями - процветающими коммерсантами- братьями Бернштейнами. Он рассказывал мне, что после зажигательных песен и плясок весь цыганский табор, принято было щедро угощать, пригласив их к соседнему столу. С веселым ужасом взирали выходцы из скромных еврейских семей на представителей веселого племени, которые со спортивным азартом, без хлеба уплетали черную икру, зачерпывая ее столовыми ложками из большой хрустальной вазы, обрамленной серебряной узорчатой оправой, торопливо запивая этот деликатес дорогим шампанским из огромных звенящих фужеров. У этого гастрономического буйства была вполне материальная мотивация – гонорар цыганского ансамбля исчислялся в процентах от размера счета, выставленного клиентам, а на хлебе и водке много не заработаешь!

- “Ах, если бы эта видела твоя мама!” - с нарочитым сочувствием восклицал мой дед, обращаясь к старшему из братьев – Арону, которому предстояло расплачиваться за все это безобразие.

Мать, вырастившая пятерых сыновей, и всю свою жизнь считавшая каждую копейку, никак не могла привыкнуть к мысли, что ее мальчики превратились в высоких дородных и процветающих господ. Когда ее любимый сын поздно вечером возвращался из шикарного ресторана, она по старой привычке спрашивала у него на идише: “ Арон! Вильст ду а яишник?” (“ты хочешь яичницу?”).

“-Да, мама бы очень рассердилась”- со вздохом, отвечал добродушный великан, доставая из внутреннего кармана своего необъятного смокинга пухлый бумажник.

Из именитых гостей Распутина моей бабушке запомнились визиты Анны Вырубовой, которую выносили из кареты на носилках с балдахином красавцы - “ гайдуки”. Так, по старинному обыкновению, заведенному в России еще в ХVII веке, называла она могучих и рослых телохранителей царских особ. Как известно, в начале 1915 года в одном из вагонов поезда, следовавшего из Царского Села в Петроград, произошла странная катастрофа – под ногами именитых пассажиров обломился пол. Среди пострадавших была и любимая фрейлина императрицы, оставшаяся на всю жизнь калекой. Первые годы она могла передвигаться только в инвалидной коляске. Крупную денежную компенсацию за полученную травму она передала на создание военного госпиталя в Царском Селе. В 1915-1916 годах бабушка часто видела ее покачивающийся “паланкин” у подъезда на Гороховой. Иногда у дома останавливались и кареты придворных сановников и личные выезды (служебные транспортные средства, правда не снабженные мигалками) крупных коммерсантов, маклеров и биржевиков, таких как, например, Дмитрий (Митька) Рубинштейн. Не брезговали приглашением бывшего “хлыста” и высшие иерархи православной церкви.

Впрочем, говоря современным языком, Распутин был вполне толерантен, В его окружении были представители разных религиозных конфессий: от его личного секретаря Арона Симановича, автора книги “Распутин и евреи” до известнейшего специалиста по тибетской медицине буддиста-ламаита Петра Бадмаева. Легендарный бурятский целитель, хоть и перешел в православие (его крестным отцом был сам Наследник - будущий Император Александр III), но на старости лет, финансировавший строительство первого в Европе буддийского храма- дацана, освещенного в августе все того же 1915 года. Символично, что нынешний настоятель храма Буда Бульжиевич, носит фамилию своего прославленного предка Бадмаева.

Сколько раз проезжая по Приморском проспекту в сторону Островов, я с интересом разглядывал эту, необычную для северной столицы, архитектурную диковинку, но так ни разу не попросил остановить машину, чтобы познакомиться с ней изнутри. Может еще доведется там побывать.

Неожиданно вспомнились строки из И. Северянина:

Сегодня не приду. Когда приду не знаю.

Я радуюсь тому, что вновь растет трава!

Подайте мой мотор!

Шофер, на Острова!

Заговор против Распутина, завершившийся его убийством в ночь на 17 декабря 1916, также как и вся биография Григория Ефимовича, окружен многочисленными легендами и вымыслами. Здесь присутствуют все атрибуты низкопробного детективного романа: и аристократическая красавица – искусительница- правнучка Николая I и жена одного из богатейших людей России - княгиня Ирина Юсупова, заманившая жертву покушения во дворец своего мужа, и цианистый калий, добавленный в пирожные, и одиннадцать последовавших выстрелов из пистолета 45 калибра- оружия британских офицеров, и утопление связанного, но еще способного к сопротивлению Распутина, в полынье Невы, уже скованной льдом.

У следствия, которым руководил вице-директор Департамента полиции, опытный юрист Алексей Тихонович Васильев, проблем с доказательствами преступления не было. Следы крови были обнаружены во время обыска во Дворце Юсупова уже наутро следующего дня. А, через несколько часов, были замечены и пятна крови на парапете Петровского моста, с которого Распутин был сброшен в Неву.

Непривычно ранний и настойчивый звонок разбудил в то декабрьское утро семью моего прадеда. Жандармы, ворвавшиеся в квартиру Финкельштейнов были явно смущены, когда горничная разъяснила им, что в “покои” Распутина, породившие столько легенд и небылиц, можно попасть только с черного хода. Служивым трудно было поверить, что человек, назначавший и смещавший министров и духовных иерархов, живет не в этих шикарных апартаментах с окнами- фонарями, выходящими на правительственную трассу, а в скромной квартире с видом на дворовые постройки. Быстро покончив с формальными извинениями перед взволнованными хозяевами, следователи бросились в указанном направлении.

На фоне бурных политических событий и военных баталий 1914-1916 годов частная жизнь обычных, не упомянутых на страницах учебников истории, отдельных людей, как это ни странно, шла своим чередом. В 1915 году Берта Лейкина в сопровождении своего дяди все же добралась до Петрограда и предприняла попытку осуществить свою мечту- стать студенткой прославленной столичной Консерватории, кстати единственного высшего учебного заведения столицы, в котором никогда не устанавливалась процентная норма для лиц иудейского вероисповедования. Приемная комиссия располагалась непосредственно в кабинете ректора - Александра Глазунова. Юная абитуриентка очень волновалась, и мнения экзаменаторов разделились. Однако, поддержка самого Глазунова сыграла решающую роль в ее судьбе. Она была зачислена в класс молодого пианиста и композитора Александра Кобылянского, соученика Сергея Прокофьева и Николая Мясковского по Петербургской консерватории. Радости Берты не было предела. В соседней аудитории вел занятия великий педагог, основоположник русской скрипичной школы Леопольд Ауэр, среди учеников которого был и юный Яша Хейфец. Так что в коридоре начинающая пианистка часто сталкивалась с будущим всемирно признанным виртуозом.

К тому же ее старшая сестра Фаня перевелась с юридического факультета Харьковского университета в Психоневрологический (Бехтеревский) институт, где также имелось юридическое отделение. Сестры сняли комнату, и началась непривычная для провинциалок столичная студенческая жизнь. Возобновились и дружеские отношения с Анной и Еленой Финкельштейн. Вместе бывали в опере. Всю жизнь моя бабушка вспоминала великого Федора Шаляпина, исполнявшего сидя под столом, свою коронную арию дона Базилио про клевету из “Севильского цирюльника”.

Семья Финкельштейн ежегодно снимала отдельную ложу в Императорском Михайловском театре. В отсутствии своей постоянной труппы, на его сцене гастролировали французские и немецкие коллективы, но оперные спектакли ставились в основном силами Мариинского театра. Прадед мой Яков Финкельштейн был поклонником Джузеппе Верди. Так же, как и профессор Преображенский из “Собачьего сердца”, он старался не пропускать ни одной постановки “Аиды“.

Огромное впечатление произвел на подруг концерт филармонического оркестра под руководством выдающегося немецкого дирижера Отто Клемперера (кстати, уроженца того самого Бреслау, где совсем недавно довелось побывать под арестом). Из драматических артистов чаще всего бабушка рассказывала о легенде Александринского театра Владимире Давыдове, которому были подвластны все жанры – от водевиля до высокой трагедии.

Студентки из Могилева, вырванные из привычного семейного круга, жили более политизированной жизнью, чем избалованные столичной средой, сестры Финкельштейн. Они не только не пропускали концерты таких разных поэтов серебряного века, как Игорь Северянин, Александр Блок, Сергей Есенин, Владимир Маяковский, но и с удовольствием слушали яркие выступления Александра Керенского, участвовали в студенческих сходках. Однажды Берту пригласил на заседание Государственной Думы сам Саша Черный. В 1917 году в квартире сестер Лейкиных было что-то вроде студенческого штаба. Их друзья с красными лентами в петличках участвовали в демонстрациях, бегали в Таврический Дворец, с восторгом слушали зажигательные речи ораторов- революционеров. С особенным воодушевлением ждали перемен студенты – евреи, вырвавшиеся из затхлого мира местечек и верящие в отмену мракобесного закона о черте оседлости.

Интересно, что бабушка больше рассказывала о событиях 1905-1907 годов, чем об Октябрьском перевороте. Особенно, запомнился один страшный эпизод времен первой русской революции. Однажды Лена возвращалась из гимназии и, уже подходя к своему подъезду на Гороховой улице, заметила, как за раненым студентом гонится казак на коне с нагайкой в руке. Молодой человек вбежал во двор дома и, набрав из глубокой раны целую пригоршню крови, отчаянно закричал: “На, пей, сволочь, жидовскую кровь!”.

Этот пронзительный крик сохранился в бабушкином сознании до последних дней ее жизни.

Февральская революция запомнилась символическим совпадением значимых для нашей семьи дат. Четыре года молодой инженер Иосиф Альтшулер добивался благосклонности Елены Финкельштейн, прекрасно образованной, миловидной невесты из хорошего еврейского дома. Отец невесты - Яков Давидович, обладал редким званием “Поставщик Двора Его Императорского Величества” и был хорошо известен в деловых кругах, как исключительно честный и порядочный партнер. Он вел дела с элитой русского купечества – братьями Елисеевыми, коммерсантом и основателем общедоступной галереи французской живописи Сергеем Щукиным. В этом кругу бытовало мнение: “слово Финкельштейна – дороже расписок”. К тому же, за невестой давали неплохое приданое – 30 000 рублей. После всяческих экспроприаций и национализаций мой дед грустно шутил: “Я думал, что женился по расчету, но, благодаря большевикам, вышло, что по большой любви!”

Помню, что с этой саркастической фразы он начал и свой тост на золотой свадьбе в 1967 году.

Итак, бракосочетание было назначено на 26 февраля 1917 года. Трудно было предположить, что этот день станет знаменательной датой не только для моей семьи, но и для истории всей России.

Венчание по иудейскому обряду (хупа) состоялось в Хоральной синагоге. Проводил традиционную церемонию Главный общественный раввин столицы, доктор философии Моисей Григорьевич Айзенштадт. Именно его подписью скреплено брачное свидетельство Иосифа и Елены. Два этих, пожелтевших и надорванных на сгибах листочка, уже почти столетие хранятся в квартире на Басковом переулке. Они соединили на всю оставшуюся жизнь самых дорогих для меня людей – дедушку и бабушку.

Любопытно, что Закон Божий в престижной гимназии Императрицы Марии для школьниц иудейского вероисповедования преподавал также казенный раввин Санкт- Петербурга, известный талмудист Давид – Тувий Герцелевич Каценеленбоген. На выпускных экзаменах этот мудрец с окладистой бородой и добрыми глазами поставил всем своим ученицам отличные отметки, хотя, по рассказам моей бабушки, ее одноклассницы, выросшие в столице России и получившие прекрасное светское домашнее и гимназическое образование, были уже далеки от религиозных догматов своих предков.

Свадебный ужин на двести персон был заказан в ресторане гостиницы “Астория”. Однако, революционные события того памятного дня чуть было не разрушили планы молодоженов.

В последней декаде февраля по Петрограду поползли упорные слухи (по мнению начальника Петроградского охранного отделения К. Глобычева, во многом, “провокационные - с целью вызвать крупные волнения и беспорядки”) о скором введении хлебных карточек. Впрочем, на фоне трудностей с поставками хлеба, связанными, в частности, со снежными заносами на железных дорогах, они выглядели вполне правдоподобными. У булочных возникли невиданные в столице огромные очереди. 21 февраля на Петроградской стороне начались разгромы продуктовых лавок. Толпа с криками “Хлеба, хлеба!” двинулась к центру города. На другой день Николай II отбыл в Ставку в Могилев. С его отъездом волнения в городе только усилились.

На улицы вышли рабочие Путиловского и других крупных заводов уже с политическими требованиями: “ Долой войну! “ и “Долой самодержавие!”

25 февраля, получив известие о забастовках и последовавших столкновениях с полицией, монарх направляет в столицу телеграмму с требованием подавления беспорядков, и указом о приостановлении деятельности Государственной думы.

Все эти факты хорошо известны, и приведены лишь для описания той атмосферы, в которой шла подготовка свадебного торжества.

Накануне февральского переворота в столице распространились и другие тревожные слухи. Поговаривали, что черносотенцы готовят в Петрограде еврейские погромы. И, хотя город на Неве за всю свою историю не позволил замарать свое имя подобной мерзостью, возможная попытка направить гнев улицы по проверенному в разные времена и в разных странах руслу, выглядела вполне реальной. Так что, наиболее мобильные и обеспеченные представители иудейской общины Петрограда предпочли в эти тревожные дни “от греха подальше”, отправиться в Финляндию на знаменитый водопад “Иматра“.

Около ста кувертных карточек, разложенных рядом со столовыми приборами в ресторане “Астории “, оказались невостребованными. Организаторов торжества ждал и еще один неприятный сюрприз. На праздничных столах, заставленных деликатесами, не хватало одного непременного и незаменимого для всякого российского застолья продукта – обычного хлеба. Смущенному ресторатору оставалось только повторить легендарную фразу, упорно приписываемую несчастной Марии-Антуанетте: “ Qu’ils mangent de la brioche”, в весьма вольном русском переводе известную как: “ Если у них нет хлеба, пусть едят пирожные!”

Зато на свадьбе было много студенческой молодежи, с радостью ожидавшей грядущих перемен. Гости поздравляли новобрачных, а в это время за стенами “Астории”, вершилась история. В середине дня видные члены Думы приняли решение не исполнять указ Николая Романова, ее Председатель М.В. Родзянко направил в Ставку ответную телеграмму, в которой призвал царя “составить новое правительство”. Неподалеку от знаменитой гостиницы – на Невском проспекте, да и в других районах города проходят демонстрации. С улиц исчезли извозчики, остановились трамваи. Введенные войсковые подразделения отказались применять оружие против рабочих. Все же к вечеру полиции удалось очистить центр города, и участники семейного торжества сумели благополучно разойтись по домам. Молодожены отправились в заранее арендованную для них огромную семи комнатную квартиру на Большом проспекте Петроградской стороны. По случаю революции от намеченного свадебного путешествия пришлось отказаться.

Конечно, в тот памятный вечер среди гостей со стороны невесты были ее подруги – Берта и Фаня.

Использовал привычный оборот при описании любой свадьбы - “со стороны невесты” и невольно зазвучал рассказ деда о проделках его соучеников по Политехническому институту. Студенты, среди которых было много приезжих, жили, как и во все времена, не богато. Узнав о предстоящем в городе пышном бракосочетании, несколько приятелей, приведя в порядок свою форму (у каждого вуза – она была своя, фирменная), направлялись на праздник. Иногда, после многочисленных тостов, какой-нибудь подвыпивший папаша доброжелательно спрашивал молодых людей:

“Господа студенты, позвольте узнать, а с какой вы стороны – жениха или невесты?”

“Мы? Мы с Петроградской!” – следовал привычный ответ.

Как правило, обходилось без скандала. Дело шло к танцам, у большинства солидных гостей были девицы на выданье, и лишние кавалеры, да еще будущие инженеры, могли составить для них удачную партию.

Присутствие сестер Лейкиных на очередных годовщинах свадьбы моих дедушки и бабушки (11 марта – по новому стилю) стало семейной традицией, длившейся более пятидесяти лет. Только, трагические события прошлого века, которых, к несчастью, было немало, приводили к ее нарушению.

Попробую составить хронологию несоблюдения этой традиции.

Может быть, какие-то даты я упущу, но Берта Павловна точно отсутствовала в 1918-1922, 1929-1930, 1937-1938 и 1942- 1945 годах.

По этим критическим точкам легко восстановить драматические катаклизмы нашей истории.

Первая зима после Октябрьского переворота выдалась в Питере суровой. Вместе с диктатурой пролетариата в столицу бывшей Российской Империи пришли голод, разруха, нехватка топлива и сыпной тиф. Стало не до консерваторий. Берта Лейкина вслед за своим учителем – профессором Кобылянским отправилась в столицу только что провозглашенной Донецко-Криворожской советской республики – Харьков. 3 марта 1918 года был подписан Брестский мирный договор, на основании которого в город вошли немецкие войска. Вскоре харьковская дума фактически признала в качестве главы всей Украины гетмана П. Скоропадского. Несмотря на скоропалительную смену властей, учебные заведения в городе работали, и Берта продолжила свое музыкальное образование. Немецкая оккупация не причиняла рядовым обывателям заметных неудобств. Приведу фрагмент из воспоминаний офицера добровольческого корпуса:

”Харьков, где в те дни (май 1918 года) жизнь била ключом, представлял собой разительный контраст умирающей Москве. Бросалось в глаза обилие офицеров всех рангов и всех родов войск, фланирующих в блестящих формах по улицам и наполнявших кафе и рестораны”.

Однако через полгода революция грянула в Германии, немецкие войска были отозваны на родину, а Харьков стал переходить из рук в руки…

Лишь в 1922 году дипломированная пианистка Берта Француз (такая необычная фамилия досталась ей от мужа) вернулась вместе с семьей в Петроград.

Поселились бывшие харьковчане неподалеку от Греческого проспекта на одной из Рождественских улиц, вскоре переименованных в Советские. Стоило только пересечь сквер “Прудки”, перейти через улицу Некрасова и оказаться рядом с домом по Баскову переулку, в который еще в 1918 году переехали с Большого проспекта мои дедушка и бабушка. В квартире на третьем этаже 7 января 1920 года родилась моя мама – Наташа Альтшулер. Через два года у Елены Яковлевны родилась вторая дочь – Марина. Прожила она всего чуть больше года. Воспаление легких до открытия пенициллина и антибиотиков уносило в те времена множество детских жизней. На эту тему в нашей семье было наложено негласное “табу”. От деда я ни разу не слышал о постигшем его горе. Бабушка очень тяжело перенесла эту утрату. Целый год была она в трауре, и уже на склоне лет с ощутимой болью, как молитву, произносила: “Не дай вам Бог узнать, что значит потерять ребенка.”

Период военного коммунизма, когда полученную по карточкам водку, мой дед менял на сахар, куски которого красноармейцы вытаскивали из грязных карманов своих шинелей, сменился сытым и относительно благополучным НЭПом. По рассказам моих близких, жизнь в Петрограде – Ленинграде, словно по мановению волшебника (ныне оболганного “свободного рынка”), мгновенно преобразилась. Вернулись в город извозчики и молочницы, разносчики мороженого и гувернантки, модные портнихи и врачи частной практики. Продуктовые магазины заполнились давно забытыми деликатесами. Брошенные прежними хозяевами, сожженные и разоренные в Гражданскую войну дачи сдавались бесплатно, (но с условием их восстановления), в бессрочную аренду. Вскоре маленькие шедевры дореволюционной архитектуры возродились, в буквальном смысле слова, из пепла. Большинство друзей и родственников моих дедушки и бабушки с большим энтузиазмом взялись за реставрацию домов и участков на территории Сестрорецкого курорта, знакомого по незабываемым дачным сезонам “мирного времени”. “Белая дача”– двухэтажный дом на набережной Сестры-реки с площадками для игры в популярный в начале века крокет и замечательным розарием собирала на своих верандах не только три поколения семей Финкельштейнов и Альтшулеров, но и весь местный “бомонд”.

Друзья деда по Политехническому институту – инженеры Барштак, Жестянников, Оксман. Самые близкие подруги бабушки, которых я хорошо помню, – Ольга Моргенштерн, Цицилия Лунц (дочь старосты французской колонии в Петрограде, кавалера ордена Почетного легиона Мориса Лунца) и, конечно, Берта Француз. Впервые увидел я дачу, о которой часто вспоминали в нашей семье, летом 1959 года. Тогда мы снимали комнату с верандой в небольшом деревянном домике на улице, окаймляющей берег Сестры-реки. Мама подвела меня к неогороженному участку, на котором располагалась “Белая дача”, давно превращенная в коммунальный дом, обезображенный до неузнаваемости и окруженный какими – то халупами и сарайчиками. От забетонированной крокетной площадки остались лишь отдельные разбитые плитки, а на месте розария росли лопухи. Тот светлый рай маминого детства запомнили лишь две гордые, прямые сосны, пережившие все лихолетья. На их мощных стволах, вознесших золотистые хвойные лапы высоко над домами, виднелись два железных крюка, на которых крепился гамак с вышитыми розами и цветными шелковыми кистями. Спустя тридцать пять лет, эти последние артефакты НЭПа, можно было увидеть, лишь запрокинув голову, – за эти годы они оказались на высоте 4-5 метров, поднявшись, словно на созданном природой, живом лифте.

Пожалуй, на всей земле не сыщется места, в котором чувство “déjà vu” было бы во мне так ощутимо, как здесь, на этой тенистой дорожке, отделенной от крутого спуска к реке солнечным сосновым перелеском. Как тут не процитировать удивительные строки Владимира Набокова, обладавшего не только уникальным даром воссоздания рая детства, но и замечательным умением делиться с читателями этим богатством: “ Загадочно болезненное блаженство не изошло за полвека, если и ныне возвращаюсь к этим первичным чувствам. Они принадлежат гармонии моего совершеннейшего, счастливейшего детства, и в силу этой гармонии, они, с волшебной легкостью, сами по себе, без поэтического участия, откладываются в памяти сразу перебеленными черновиками.”

Как же сложилась судьба “Белой дачи”? Зимой 1929 года моего деда пригласили в одно государственное учреждение. Говорили вежливо, но убедительно:

- “Как же так, вы гражданин Альтшулер – наш советский инженер живете в квартире площадью 170 квадратных метров в Ленинграде, да еще занимаете большой дом в курортной зоне? А вы знаете, что детям рабочих Сестрорецкого оружейного завода отдыхать негде?”

- “Но вы сами предложили мне восстановить разрушенную дачу с правом бессрочной аренды – попытался возразить мой дед.

- Взамен мы дадим вам сруб, и вы сможете там построить новый дом.

По тону хозяина кабинета стало ясно, что от его предложения нельзя отказаться.

- “Разрешите, хотя бы отложить перевоз вещей до лета, Вы же понимаете, что сейчас в морозы это сделать очень трудно?”

- Помещение должно быть освобождено до Нового Года! – разговор был окончен. Пришлось нанимать подводы и выгружать ажурную летнюю мебель прямо в глубокий снег, а предложенный сруб так и остался невостребованным. История с “Белой дачей” на долгие шестьдесят лет отбила у моей семьи охоту владеть какой-либо недвижимостью.

Через несколько дней “объект”, как теперь официально именовался дом на берегу Сестры-реки, был обнесен высоким забором, по периметру, которого круглосуточно прогуливался человек с ружьем. На въезде были установлены мощные металлические ворота. Иногда, они открывались и, на предварительно очищенную от снега и наледи, территорию, заезжали какие-то черные автомобили. Все происходящее никак не напоминало процесс подготовки пионерского лагеря к летнему сезону.

Лишь весной по Сестрорецкому курорту пронесся слух о новом хозяине “Белой дачи”. Им стал новый полномочный представитель ОГПУ по Ленинградскому военному округу Ф.Д. Медведь. На эту должность он был переведен из Особого отдела Отдельной Краснознаменной Дальне-Восточной Армии 8 января 1930 года. Вот почему “помещение надо было освободить до Нового Года”!

Биография у Филиппа Демьяновича к тому времени была уже богатая. В нашем городе его помнили по недолгой, но энергичной деятельности на посту председателя Петроградского губернского ЧК в 1919 году. Именно он стал одним из организаторов “красного террора”, непосредственно руководил подавлением восстаний матросов на береговых фортах Красная лошадь и Серая горка. Его патрон – Ф.Э.Дзержинский, давший семнадцатилетнему Филиппу рекомендацию при вступлении в социал-демократическую партию Королевства Польского и Литвы еще в далеком 1907 году, впоследствии прекрасно охарактеризовал своего “крестника”: под руководством Ф.Д.Медведя в Петрограде “было арестовано и расстреляно большое количество лиц”. Также достойно проявил он себя и в Москве (1922-23г.г.) и в Белоруссии(1924-25г.г.), где возглавлял региональные отделения ГПУ.

При этом по рассказам современников, в быту он был веселым, компанейским человеком, часто устраивал приемы, куда приглашал и популярных артистов. Так на его “журфиксах” выступал и специально приезжавший из Москвы Леонид Утесов.

Ближайший друг С.М. Кирова, с которым, как вспоминал Н.С.Хрущев, “они вместе ходили на охоту, дружили семьями”, чувствовал себя в Ленинграде абсолютно неуязвимым. Но, как известно, “Революция пожирает своих детей”. Эти слова Жоржа Дантона, произнесенные им перед казнью, и тысячекратно получившие чудовищные подтверждения в нашей истории, коснулись и Филиппа Демьяновича. Могущественный начальник Ленинградского управления НКВД, при котором был построен печально известный на всю страну Большой дом на Литейном, организатор высылки из города в Сибирь десятков тысяч “лиц непролетарского происхождения”, после убийства Кирова, удостоился оплеухи от самого товарища Сталина. Иосиф Виссарионович оперативно прибыл в ненавидимый им Ленинград 2 декабря 1934 года уже на другой день после гибели “любимца партии”. Еще через день Медведь за преступную халатность был отстранен от должности, отозван в Москву и вскоре арестован.

23 января 1935 года был оглашен приговор, удививший многих своею мягкостью – три года исправительно-трудовых работ. Более того, на Колыму он отправился не заключенным, а начальником Южного горнопромышленного управления, входившего в систему Дальстроя НКВД СССР. Правда об истинных причинах и организаторах странного убийства в Смольном до сих пор скрыта за семью печатями. Известно, что Медведь до приезда Сталина успел лично допросить исполнителя преступления- Леонида Николаева. Видимо, начальник городского НКВД знал больше, чем следовало, и в ноябре 1937 года Особым совещанием своего родного ведомства он был обвинен в принадлежности к некоей “польской военной организации” и в тот же день расстрелян. Уничтожены были и его жена Раиса Михайловна и 14-летний сын Михаил.

Не дай Бог, если читатель заподозрит в этом фрагменте текста, чувство мстительной радости. Нет! Каким-либо положительным эмоциям здесь не место. Я поделился лишь еще одним страшным эпизодом из трагической истории моей страны, которая так и не прошла своего катарсиса.

***

В годы НЭПа семейные праздники: Новый год, дни рождения, домашние детские елки и годовщины свадеб были пышными и многолюдными. На них дружно веселились представители двух и даже трех поколений. Такие регулярные встречи и застолья сплачивали и друзей и родственников, помогали выстоять в трудные времена. К сожалению, эта прекрасная традиция исчезла, причем не только в России, но и практически во всей Европе. Вряд ли мы увидим сегодня за одним столом тусующихся тинейджеров и их бабушек и дедушек!

Однако вернемся к своеобразному хронологическому графику. который напоминает кардиограмму больного, страдающего мерцательной аритмией.

В 1929 году Сталин выдвинул лозунг “Пятилетку в четыре года!“

Индустриализацию страны было решено проводить привычными “революционными методами”. Широкая компания против “буржуазных специалистов”, начавшаяся еще в 1928 году с “Шахтинского дела” привела к отстранению их от занимаемых должностей, лишению гражданских прав и прямым репрессиям.

Для исполнения намеченных грандиозных планов необходимо было закупать западное оборудование. Валюты и золота для осуществления “Большого скачка” явно не хватало. Началась распродажа национальных ценностей – уникальных икон, шедевров художественного и прикладного искусства из музеев Кремля, Эрмитажа и других сокровищниц, доставшихся советскому руководству. Но этого оказалось недостаточно. И тогда великий вождь и учитель вспомнил свою боевую молодость. Лучший способ для решения любой финансовой проблемы – это разбой. Причем на сей раз не локальный, а тотальный. Начали с деревни – коллективизация, экспроприация, раскулачивание. Потом добрались до городов, вспомнили и о “бывших”. Даже после неоднократных грабежей, изъятий и уплотнений у них должно было что-то остаться.

Удивительная операция, проведенная чекистами в конце 20-х годов в обеих столицах, получила хлесткое название ”Золотуха”. Методы ее проведения мало известны. Не встречал я описания “Золотухи” ни на страницах учебников по истории, ни в мемуарной литературе. Даже такой дотошный исследователь как А.И. Солженицын, по-моему, не рассказал об этих фантасмагорических событиях.

Мне, как обычно, придется основываться на семейной хронике. Утром в квартире советского научного работника Иосифа Федоровича Альтшулера раздался непривычно долгий и резкий звонок. На пороге стояла зловещая фигура дворника и парочка сотрудников в форме. В тот день моя девятилетняя мама осталась на попечении преданной няни. Ее родители, а также все взрослые родственники, включая представителей старшего поколения – бабушек и дедушек были одновременно арестованы.

Основанием для такой согласованной акции стал донос, фигурантом которого был Яков Финкельштейн. Фамилию автора пасквиля я почему-то не запомнил. Знаю только, что он прибыл вместе с женой из украинского местечка, втерся в доверие к чете Финкельштейнов и те, поддавшись на его уговоры и клятвенные обещания помогать им в старости, да и просто, по доброте душевной, прописали единоверцев в своей квартире на Гороховой улице. Это была роковая ошибка.

Поначалу новые жильцы претендовали лишь на одну комнату, но затем, в них взыграло чувство пролетарской справедливости.

“Я – рррабочий, а вы – буржуи” – заорал гегемон, и в одной комнате вскоре очутились наивные “бывшие”.

Все это прекрасно известно по “Собачьему сердцу” М.А. Булгакова, с той только разницей, что у моего прадеда не было такого высокого покровителя, как у профессора Преображенского, да и вернуть новых хозяев жизни в исходную форму существования не смог бы и доктор Блюменталь.

В подметном письме, поступившем в ГПУ, утверждалось, что “у граждан Финкельштейн в комнате хранится окованный и запертый сундук, полный золота и брильянтов”. Автор, хорошо знакомый с веянием времени, был убежден, что органы оперативно отреагируют на эту чушь, и вся “буржуйская” квартира, наконец-то, достанется его семье.

Дед мой воспринимался следователем лишь, как зять бывшего купца первой гильдии, а ныне “лишенца» (так именовались лица непролетарского происхождения, лишенные в советской России гражданских прав) Я.Д. Финкельштейна. От гражданина Альтшулера требовалось только указать, где его тесть скрывает свои несметные сокровища, по праву принадлежащие трудовому народу. После допроса дед был отправлен в “Кресты”, где встретил немало знакомых. Об этом нелепом аресте он вспоминал с привычной для него иронией:

- “В тюрьме я сидел с комфортом, даже брился с одеколоном. Со мной в камере сидел напуганный парикмахер. Все его богатства состояли из обручального кольца и жениного дешевого браслета. Но боялся он не чекистов, а собственной супруги, и потому, решил держаться до конца.”

Тяжелее пришлось бабушке. Ее направили в печально знакомый многим петербуржцам дом номер два по все той же Гороховой улице. В этом особняке с 1918 года располагалась Всероссийская чрезвычайная комиссия Совета народных комиссаров по борьбе с контрреволюцией и саботажем во главе с железным Феликсом. С 1927 года улица уже именовалась Дзержинской. Поместили ее в небольшую комнату, кормили селедкой, воды не давали. Это была пытка физическая. Но еще страшнее оказалась пытка психологическая. После нескольких дней допросов бабушку неожиданно привезли на Московский вокзал, и указали на отходящий от платформы поезд:

- “Смотрите, гражданка Альтшулер, этим эшелоном мы отправили вашу дочь в детский дом в Сибирь!”- конечно, это был подлый шантаж. Ната в это время находилась дома. Но кто мог знать, на что способны эти нелюди.

- “Предоставьте мне очную ставку с мужем” - срывающимся голосом потребовала арестованная.

На другой день, услышав рассказ жены о вчерашнем происшествии, дед внешне спокойно сказал:

- “Лена, отдай им все!”

- “Давно бы так!“ - радостно воскликнул следователь.

Обыска не потребовалось. Все, что не было обменено и продано во время голодных лет Гражданской войны, хранилось в небольшом тайнике в стене, на который бабушка и указала. Служивые, удовлетворенно переглянувшись, выгребли содержимое сейфа, и, не погнушавшись даже обычными обручальными кольцами, отбыли восвояси. На следующий день все арестованные по этому делу были освобождены. Дед вернулся на свою работу, и лишь изредка вспоминая этот эпизод своей биографии, с усмешкой приговаривал: “интересно, какой бабе подарил мой перстень тот ГПУшник”. Он имел в виду свадебный подарок тестя – маркиз, в овальную оправу которого был вставлен редкий ангольский алмаз размером в четыре карата.

Моя мама запомнила те страшные дни навсегда и, спустя пятьдесят лет спрашивала бабушку: ”Как же можно было ИМ ЭТО простить?”, и не получала ответа.

***

Думаю, что произошедшие события можно признать уважительными причинами для нарушения семейной традиции в 1929 и 1930 годах. Для Берты Павловны тридцатые годы также начались несчастливо. Неудачное падение на обледеневшем тротуаре привело к перелому кисти правой руки. С карьерой профессиональной пианистки пришлось расстаться.

Но случившаяся беда не сказалась на ее природном оптимизме. Она нашла в себе силы переквалифицироваться и стать прекрасным учителем. Ее педагогический талант раскрылся на работе в знаменитой немецкой школе -St. Petri-Schule, основанной еще при Петре I. Это старейшее учебное заведение, обычно именуемое просто “Петершуле”, расположено в самом центре города на Невском проспекте. Прославилось оно не только прекрасными педагогами, но и выдающимися выпускниками. Достаточно назвать несколько имен Карл Росси, Модест Мусоргский, Карл Раухфус, Петр Лесгафт, Даниил Хармс, Юрий Лотман…

В начале тридцатых годов занялась педагогической деятельностью и моя бабушка. Но ученики у нее были совсем другие. Она преподавала немецкий язык в Промышленной Академии, где получало образование, признававшееся высшим, поколение большевиков, чья молодость прошла на фронтах Гражданской войны. На самом деле, великовозрастные студенты получали знания лишь в объеме средней школы, дополненные техническими сведениями, необходимыми для руководителей промышленных предприятий. Но даже, несмотря на подобную “адаптацию”, гуманитарные предметы, а тем более, иностранные языки давались новой советской номенклатуре, мягко говоря, с трудом. Хозяева кабинетов, заседавшие теперь в бывшем Институте благородных девиц, привыкли командовать, размахивая шашкой, а на чиновничьих должностях им уже потребовались и дипломы. Занятия проходили без отрыва от производства - прямо на рабочих местах. В тот памятный декабрьский вечер 1934 года, когда был убит Киров, моя бабушка возвращалась домой из Смольного. Резиденция партийного руководства Ленинграда, возведенная явно не для подобной цели великим Джакомо Кваренги, была оцеплена взвинченными и обескураженными милиционерами и чекистами. Паника и ужас явственно ощущались в морозном воздухе темного зимнего города. Было страшно, но до Баскова переулка бабушка добралась благополучно. Кто мог тогда предвидеть, какими чудовищными трагедиями отзовется тот роковой выстрел в гулком коридоре Смольного…

У меня хранится выпускной альбом Ленинградского филиала Промакадемии имени И.В. Сталина, располагавшегося в Мариинском дворце. Множество фотопортретов в нем замазаны чернилами. И преподавателей, и слушателей этого учебного заведения ждала одинаковая судьба. Большинство из них, стали жертвами бессмысленного и изуверского сталинских террора, которому нет, и не может быть, никаких оправданий.

Репрессии 1937-38 годов коснулись и семьи Лейкиных. Арестован был как “бывший” отец Берты Павловны. В застенках НКВД оказались и три ее брата - “буржуазные специалисты”, получившие высшее образование еще до революции. Правда, двое из них вскоре вышли на свободу и получили почетное право погибнуть за свою родину на фронтах Великой Отечественной войны.

11 марта 1941 года в квартире Альтшулеров по традиции - многолюдно. Казалось, после всего пережитого, судьба дала передышку. Иосиф Федорович – доцент престижного Ленинградского ВУЗа, эксперт Всесоюзной Торговой Палаты, Елена Яковлевна – преподавательница Промышленной Академии имени Сталина. Их дочь – Ната – студентка юридического факультета ЛГУ - готовится к свадьбе со своим школьным другом – будущим историком – Осей Воркуновым.

Во главе семейного торжества в старинном вольтеровском кресле, обитом черной сафьяновой кожей, уже потертой на подлокотниках, восседал гордый старик - единственный представитель старшего поколения – Яков Давидович Финкельштейн. Это был последний в его жизни праздник. Овдовев, он переехал в квартиру на Басковом. Несмотря на уговоры дочери, в эвакуацию, в далекий сибирский Омск он не поехал, и навсегда остался вместе с преданной ему, в прямом смысле до гроба, няней Надей, воспитавшей мою маму и давно ставшей членом семьи. Оба они были похоронены в братской могиле лютой зимой 1942 года. Характерный парадокс той эпохи – человек, кормивший Петербург – Петроград заморскими овощами и фруктами, умер от голода в замерзающем блокированном Ленинграде.

Среди гостей на той, предвоенной годовщине были и родственники, и друзья и, как всегда, если вспоминать об относительно благополучных годах, сестры Лейкины. Обсуждались планы на лето. Кто-то уже по старой памяти снял дачу в Сестрорецком курорте, кто-то купил путевку в крымский санаторий. Берта Павловна собиралась поехать в качестве воспитателя в пионерский лагерь в Литву, совсем недавно присоединенную к Советскому Союзу. Новые советские республики вызывали огромный интерес. Побывать “почти заграницей” мечтали многие. О секретных протоколах, позорно дополнивших и без того аморальный пакт Молотова – Риббентропа, стало известно значительно позднее – лишь в конце 40-х годов.

В середине июня торжественно открылся первый в Литве многонациональный детский оздоровительный лагерь. Его начальником был назначен молодой ленинградец Самуил Певзнер. Но летний сезон 41-го оказался даже для прибалтийского климата чересчур коротким. Всего неделю отпустила история для веселого детского отдыха. Наступление германских войск на Литву было стремительным. Лишь благодаря колоссальной энергии начальника лагеря с последним эшелоном уже под обстрелами вражеских самолетов удалось вывести всех 400 детей. Воспитатели пытались успокоить ребят. Говорили, что это лишь игра, и они едут на экскурсию. Но путь от Друскининкая до удмуртского села Каракулино был не близкий, и даже самые маленькие дети, очутившись холодной осенью в летних платьицах и майечках, в незнакомых местах, не поверили в красивую легенду. Один из спасенных - еврейский мальчик из литовского местечка – Эммануил Белостоцкий – Захир, давно проживающий на Земле обетованной, вспоминал, как Берта Павловна в 1942 году в заснеженной Удмуртии обучала мальчиков бальным танцам:

“Не сутультесь! Выше голову! Обнимите крепче свою даму! И – раз. И - два”.

После таких занятий настроение, у измученных тяжелой дорогой детей, хотя бы на время, улучшалось, и далекая война казалась не такой страшной. Представьте, что творилось при этом в душе их педагога. Ее пожилые родители остались в блокадном городе, а в начале зимы она получила похоронку. Муж Берты Павловны скончался после тяжелого ранения в ленинградском госпитале. Глядя на своих учеников, она старалась сдерживать слезы. Ребята тосковали по родителям, и надеялись на скорую встречу с ними. К счастью, они не догадывались, что большинство их близких уже приняли мученическую смерть от нацистских извергов.

Спустя немного – немало шестьдесят лет, Берта Павловна вспоминала:

- “Этих перепуганных, раздетых, голодных детей нужно было отмыть, накормить, одеть – прежде, чем учить их бальным танцам. Но сначала – наколоть дров и наносить воды. С баней были проблемы. Мы водили их мыться в больницу, далеко от дома. Представляете? Суровая зима, а мы этих ослабевших детей ведем мыться в такую даль. И мыть их надо было быстро, чтобы они не простудились, да и лимит на горячую воду был скудным. Потом надо было переодеть их во все чистое и вести по морозу назад. Но постепенно все наладилось. И баню построили, и теплый туалет, и кухню”.

Внимательный читатель вправе усомниться в моих познаниях в элементарной арифметике. Должен его успокоить. Это интервью героическая подруга моей бабушки давала корреспондентке журнала “Вестник” накануне своего 105- летнего юбилея!

Берта Павловна, вернувшись из эвакуации, наконец - то смогла обнять своего сына Александра Француза. Впоследствии он защитил докторскую диссертацию, стал профессором. Возвращение моих близких в Ленинград происходило как бы в два этапа. Сначала из Омска они перебрались в Москву, где прожили почти год, а затем, с большими сложностями вернулись в родной город.

В трудные послевоенные годы семейные традиции постепенно возродились. К несчастью, многие привычные места за огромным дубовым столом, оказались вакантными. Но жизнь, даже в мрачные годы борьбы с “безродными космополитами”, вопреки всем тревогам и потерям, продолжалась.

На золотой свадьбе в 1967 году Берта Павловна была, пожалуй, самой желанной и почетной гостьей. Насколько я помню, последний раз она побывала в нашем доме 13 октября 1985 года. В тот день ее подруге Леночке исполнилось девяносто лет. Через полгода, в ночь чернобыльской катастрофы, скорая помощь на Басков переулок добиралась слишком долго. Но и после ухода из жизни бабушки, Берта Павловна постоянно интересовалась моей жизнью. Мы иногда перезванивались. В конце 80-х годов она оступилась, и как это часто бывает у пожилых людей, сломала шейку бедра. Помню. Я навестил ее в уютной квартире у Парка Победы. Боялся увидеть несчастную старушку, но дверь мне открыла, хотя и опиравшаяся на костыли, но подтянутая розовощекая дама с ниткой жемчуга на шее, сережками в ушах и подведенными модной помадой губами. В то время я сотрудничал с будущим чемпионом мира ФИДЕ Сашей Халифманом. Берта Павловна скрупулезно следила за его растущими успехами. Первым ее вопросом был: “Генечка! Ну как там твой Халифман?”

Удивительно, но в ее лице Александр, конечно, не догадываясь об этом, нашел самую искреннюю болельщицу.

В середине 90-х годов Берта Павловна пригласила меня к себе и сообщила, что собирается переехать в США, куда за несколько лет до этого перебрался ее сын и невестка. Сопровождать ее должен был внук – рослый молодой человек лет двадцати пяти. Проблема состояла в том, что, несмотря на солидный возраст и последствие перелома ноги, будущей эмигрантке предстояло пройти собеседование в американском посольстве в Москве. Конечно, я предложил бабушкиной подруге свою помощь. Моим водителем на вместительной и, казавшейся тогда вполне комфортабельной “Волге”, работал очень доброжелательный и физически крепкий мужчина Николай Иванович, кстати, рекомендованный мне Халифманом. В назначенный час мы с женой подъехали к дому на Московском проспекте. Николай Иванович легко поднял Берту Павловну на руки и бережно отнес в машину. Вместе с внуком, уже ожидавшим нас на платформе Московского вокзала, мы устроили необычную пассажирку в купе спального вагона “Красной стрелы” и на прощание пожелали ей успеха на экзамене, у неподверженных сантиментам, американских дипломатов.

В конце 1995 года Берта Павловна впервые в жизни оказалась на борту самолета. К тому времени ей исполнилось 97 лет. Уже находясь в Германии, мы со Светланой часто вспоминали эту оптимистичную пожилую даму, которую никто бы не осмелился назвать старухой. Не имея никакой информации, мы гадали, сумела ли она добраться до Нью-Йорка, и сколько времени ей было отпущено для жизни на новой родине. Однажды, кажется осенью 2003 года, открыв популярный сайт sem40, я даже вскрикнул от радостной неожиданности. Статья про старейшую эмигрантку Америки!

Выяснилось, что в день столетнего юбилея Берту Француз поздравил президент Билл Клинтон, но мало этого, оказалось, что Берта Павловна не только жива, но еще и весело отметила в ресторане “Пастораль” 105-й день своего рождения!

Появившись на свет в конце XIX века, она и в начале XXI сохранила любознательный ум и природное чувство юмора:

- “Я ехала сюда с мыслью открыть Америку, но оказалась, что Америка открыла меня!”

С большим достоинством и мудростью ответила юбилярша на сакраментальный, но, с моей точки зрения, не очень тактичный вопрос интервьюера: “Боитесь ли Вы смерти?”

-“Нет, я к ней отношусь совершенно спокойно. Сознательно. Все, что рождается, должно умереть – это закон жизни. В загробную жизнь я не верю. Еще никто не подавал сигнал оттуда. Я знаю, что в свое время уйду, как ушли мои родители, мои братья… Это естественно”.

Прошло еще три года. В виртуальном журнале “Чайка” с восторгом прочитал рассказ Берты Павловны о ребятах из того литовского лагеря:

-“Эти дети – теперь уже бабушки и дедушки – до сих пор относятся ко мне как к своей матери. Многие из них, особенно живущие в Израиле, меня помнят, звонят, пишут, навещают. Их отношение согревают жизнь, не слишком простую в моем возрасте. Ведь я на год старше Владимира Набокова. Мне 108 лет!”

Берта Павловна была последней ниточкой, которая связывала меня с давно ушедшим поколением дорогих и близких мне людей, поэтому, я не хочу узнать, в какой именно момент эта ниточка оборвалась. Часто повторяю про себя удивительные слова, которыми Берта Павловна объяснила свое долголетие:

“Я привыкла жить!”

Какая замечательная привычка, но как трудно ей следовать!

Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #7(166) июль 2013 berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=166

Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2013/Zametki/Nomer7/Nesis1.php