День моего рождения выдался самым жарким за прошедшие полтора месяца лета. Полуденное солнце лучами пробивалось сквозь немытые стекла моего балкона - последние несколько недель уборкой я себя не утруждал. Висевшая в воздухе пыль и духота создавали ощущение вязкости. Вставать не хотелось, но бардак в комнате и липкое от пота тело заставили меня подняться с кровати. Настроение было паршивым, как и понимание того, что сегодня ты разменял четвертый десяток.
Приняв душ, я проигнорировал решение побриться. Хмурый мужлан с морщинами на лбу глядел на меня с обратной стороны зеркала. Сквозь шевелюру начала пробиваться седина, а вечно сдвинутые брови и суровый взгляд оставляли на лице впечатление человека утомленного тяжестью бытия. «Всего лишь тридцать! – или же наоборот, - Уже?» Глупо было так жить, и какой-то частью сознания я это понимал. И даже больше - я был угнетен сложившейся ситуацией, но поделать ничего не мог. Да и не хотел. Для таких случаев у меня всегда вертелась пара оправданий, в которые я и сам наивно верил.
Зазвонил телефон. Замотавшись в полотенце, я вышел из ванны. Я не стал прикидывать, кто мог вспомнить о моем существовании, и просто снял трубку. Звонила мама. Пожелала здоровья, и найти свое счастье в жизни. Поблагодарив ее, и похоже не слишком сердечно, я завершил вызов. Кажется, она обиделась. В горле у меня встал ком. Около пяти лет назад, когда мы разменяли отцовский дом в пригороде, а сами расселились по маленьким квартиркам, я практически ее не навещал. Отчасти я был занят мелкими заботами, отчасти оттого, что винил мать в том, в чем, безусловно, был виноват сам. Отсутствие стабильного заработка и одиночество, как мне казалось, были следствием плохого воспитания. В средних классах, когда маманя меняла кавалеров в поисках выгодной партии, забыв, что сыну необходимы поддержка и контроль - я скатился до низших баллов. Потенциальная гордость семьи. Маленький отличник. С горем пополам окончив школу и поступив на вечерний, я подрабатывал, сочиняя статьи для местной газетенки. Через полгода редакция обанкротилась, а уверенности в светлом будущем убавилось на значительные проценты.
Кроме небольшой кухни и уборной, в квартире располагалась всего одна комната, не считая небольшой гардеробной, где неопрятной свалкой хранились хозяйственные принадлежности, мотоциклетный шлем и старый футбольный мяч, который подарил мне папа ровно двадцать лет назад. Призрак моего прошлого, я хранил его как память. Память об отце и амбициях, которые вместе с мечтой споткнулись и упали лицом в грязь. Раздробленный мениск - дело нешуточное, и с тех пор футбол для меня существует только по телевизору.
Собрав коробки из-под пиццы и китайской еды, что вперемешку с носками томились на полу, уже который день, я взялся за пыль. Через пару часов гостиная обрела вполне себе сносный вид.
В холодильнике я не нашел ничего, чем мог бы порадовать себя в этот сомнительный праздник. К тому времени, когда я вышел в супермаркет, с юго-запада наползли тучи, но духота никуда не делась. Судя по смазанной линии горизонта, мрачные и тяжелые, они с минуты на минуту грозились разразиться мощным ливнем. Продуктовый гигант располагался в двухстах метрах от моего дома. Сократив путь через двор, я прошел детскую площадку, где беззаботно резвились дети. Я окинул их равнодушным взглядом. Семейная жизнь, и все от нее производные, уже были для меня чем-то из другого мира. Чем-то непостижимым, и соответственно, уже никакой горечи не вызывали.
Я купил связку бананов, пакет молока и пару готовых сэндвичей. Дождь обрушился на расплавленный асфальт, когда я проходил мимо кассы. «Хуже уже не будет» - подумал я, и протиснулся сквозь толпу у выхода под теплый небесный душ. Я вымок в считанные секунды. Глаженая рубашка обвисла на мне мокрой тряпкой, а штанины, тершись друг о друга вызывали дискомфорт. Задумчиво огибая шипящие лужи, я остановился перед светофором. Мимо, по невероятно срочным делам, летели автомобили. Независимо от погодных условий и времен года жизнь вокруг меня неслась бурным потоком.
Мой завтрак получился только к пяти часам вечера. Я сжевал два холодных сэндвича и выпил кофе. В моменты, когда тебя посещает ощущение сытости – вполне можно жить. И вновь мне стало от себя мерзко.
Но не настолько, чтобы не отметить день своего рождения привычным для себя способом. По правде говоря, повод мне был не нужен.
В баре, куда я часто заглядывал, подавали недорогую выпивку. Я не устраивал дебошей, а они не разбавляли алкоголь, так что мы с ними неплохо ладили.
Двойная порция бурбона. Я с наслаждением ощутил, как охлажденная жидкость горячим теплом разливается по моим внутренностям. Я незамедлительно попросил повторить, и снова залпом осушил бокал. Побег от реальности был моим единственным спасением. Единственным способом заглушить тоску человека без будущего, но сегодня судьба преподнесла мне мрачный сюрприз.
Я заметил, как у гардероба тощий человек подавал дождевик своей женщине. В этой немолодой паре не наблюдалось ни красоты, ни грации, но присутствовало то, чего даже мой, отнюдь не алкоголем затуманенный рассудок, не смог упустить. Гармония и нежность. Его забота, ее благодарный взгляд.
И тут я вспомнил о ней.
В пору юношества я не знал проблем с девушками. Благодаря своей внешности и манере держаться в обществе, в женских кругах я пользовался популярностью. До поры.
Мы познакомились на втором курсе вечерней школы. Я не успел осознать что к чему, а она уже перевернула мой мир. Черное показалось белым, белое – стремительным калейдоскопом всевозможных оттенков, которые только доступны человеческому восприятию. Она стала для меня святыней, на которую я, прожженный атеист, молился и ревностно оберегал. Но отсутствие перспектив моей дальнейшей жизни встало между нами стеной. Она пыталась убедить меня, что мнимая стена существует лишь в моей голове, но я был непреклонен. Три курса вечерней школы сулили возможность устроиться на работу с оплатой в прожиточный минимум, а других стремлений у меня не осталось.
Я ее отпустил. Мне казалось это проявлением благородства – избавить человека от прозябания и житейских тягот. Она была прекрасна и заслуживала лучшего.
Она ушла. Я стал чаще пить. Почти следом за ней, один за другим, кто куда разъехались и забыли обо мне мои товарищи. Мое окружение рассеивалось, словно искушенная публика на скучном представлении. И тогда, как защитный механизм, меня одолело безразличие.
Я любил ее, но это чувство опустилось в самые темные недра моего эмоционального пространства.
Тоска мощной волной захлестнула мое существо. Тугая пружина, ожидавшая своего часа, выстрелила с огромной силой. Я зажмурил глаза и потер ладонью переносицу. Всеми фибрами души я желал прекратить огонь, которым сгорала каждая клетка моего тела.
Я наугад расплатился, и вышел из полумрачного помещения навстречу вечернему воздуху. Узенький тротуар изредка освещался автомобильными фарами. Покачиваясь, я брел, не видя перед собой ничего, кроме смутных силуэтов проходящих мимо людей. Я свернул в переулок.
На втором пролете пожарной лестницы меня начало мутить. Я перегнулся через перила и меня вырвало. Жидкие останки моей трапезы вперемешку с алкоголем и пищеварительным соком оросили подсохший асфальт. С несколько секунд я стоял, уткнувшись шевелюрой в рукав. Желудочная кислота жгла гортань. Я утерся и продолжил подъем.
Вот уже виднелись уличные фонари, освещавшие проезжую часть. В доме, на крыше которого стоял самый жалкий представитель разумного вида, располагался мебельный магазин, о чем гласили большие неоновые буквы на фронтоне.
Мне было плевать, как я смотрюсь на бордово-красном. Широкая надпись светила мне в спину, а я смотрел вниз. Дыхание участилось, а сердце готово было прорваться сквозь грудную клетку. Я подступил ближе к краю.
Момент чертовой истины. Момент, когда прервутся все непрерывности, когда погаснет тоска, вспыхнувшая великим пожаром. Апогей человеческой безысходности, черный триумф покалеченной души и неудачная смена утреннего уборщика. Я подался вперед, и вдруг поскользнулся. От моей решимости не осталось и следа. Я повис, схватившись за парапет. Под моими ногами, на расстоянии шести этажей располагалась проезжая часть. Я попробовал подтянуться, но безумный страх сокращал мои мышцы не давая пошевелиться. Я сделал еще попытку. Через несколько минут я лежал под яркой вывеской и задыхался. Я трясся в беззвучной истерике. Перед глазами всплыл образ мамы. Я так давно у нее не был. Ведь я знал, что она страдает без меня так же, как я страдал без любви. Что она никуда не ходит из-за больных ног и часто сидит у окна, а ее соседка носит ей продукты. Что кроме старого кота, я остался для нее единственным родным человеком в этом мире. Я заплакал. Дикая ненависть переполняла меня. Я ненавидел себя как никто другой, узнай бы он о моей истории.
Страдания понемногу выходили из меня через слезы. Я начал замерзать, и попробовал подняться. Ноги слушались плохо, но я встал. Осторожно, опираясь на буквы, я сошел с парапета на крышу. Покрасневшие глаза отходили от слепящего неона.
Спускаясь по лестнице, я решил съездить к маме и попросить прощения. Куплю утром цветов, и припаду к ее ногам в надежде, что она простит мой закостенелый эгоизм.
Я шел сквозь узкий переулок. Голова была пустой. Еще один квартал, и я окажусь дома. Мне очень хотелось спать. Фонарь на выходе из арки ослепил меня. Я зажмурился и попытался проморгаться.
Пронзительный звук горящей резины. Последнее, что я увидел – две автомобильные фары. Глухой удар, и меня перебросило через крышу. Из машины выскочил человек. Он подбежал к телу, а потом позвал на помощь. Через несколько минут приедет скорая, а вокруг меня соберется толпа случайных прохожих. Впервые за долгое время я вызвал интерес своей персоной, но мне уже было безразлично.
Я вернулся в исходное состояние.
