Горы – это здорово. Это красиво. Для людей, привыкших видеть и мыслить в одной плоскости, горное путешествие ежеминутно будет открывать что–то новое: суровую недоступность вершин, кое-где украшенных снежными шапками, затягивающую бездну каньонов и ущелий, извилистый серпантин тропинок. При этом рты у путешественников тоже будут делать открытия, в смысле – открываться от удивления.
Две длиннющие недели, проведённые среди этой красоты, да ещё на высоте четырёх тысяч метров, не сделали нас красивей, не добавили нам возвышенных чувств. А если рты наши и открывались, так только для того, чтобы изрыгнуть проклятия на невидимого противника, обстреливающего наши позиции и днём и ночью.
Вчера у соседей слева прямым попаданием накрыло КП командира полка, восемь убитых и один раненый. А сегодня, ближе к вечеру, в пехотной роте, что расположилась в первой линии окопов, осколками «эреса» посекло солдатика–первогодка. Спасение для этого белобрысого рязанского парнишки, постоянно облизывающего покусанные губы, было так близко, да видать, не судьба. Вроде бы сделали всё, что могли: и вызвали вертушку, и на плащ–палатке дотащили раненого до удобной площадки, и даже пустили оранжевый сигнальный дым, но тут два снарядных разрыва грохнуло рядом и подлетающий вертолёт испуганно, боком завалившись в ущелье, пошёл обратно. Как бы оправдываясь, он отстреливал тепловые ловушки влево–вправо, и в шуме удаляющихся винтов слышалось ритмичное: «Простите, простите, простите». Лётчики затылками, через шлемофоны, через борта железной птицы, ощущали сверлящие взгляды пехоты. Долго, ох как долго будут болеть затылки, и не вылечить эту боль ни водкой, ни временем.
– Ссыкуны, мать их! – зло сплюнул взводный мотострелков, и добавил:
– А ну давай, потащили обратно.
Бойцы, не глядя на раненого и пряча глаза друг от друга, взялись за ношу, которая, ни с того ни с сего, вдруг стала гораздо тяжелей. Каждый подневольно, с ужасом, ставил, нет, клал себя на место раненого. Да и сам раненый понимал, что дотянуть до утра ему вряд ли удастся, правый бок изнутри наливался тяжестью и немел. В свои неполные девятнадцать лет трудно мириться с тем, что тебе вдруг говорят:
– Всё, пожил и хватит, пора и честь знать.
А вины-то за собой не чувствуешь, разве что оказался в том месте, где тебе велено было быть. Сейчас, когда до темноты оставалось не более часа, никакая сила не способна была доставить молодого солдата с несмертельным ранением в медсанбат, находившийся в нескольких километрах от переднего края. Дорог здесь нет, а вертушки… Что с них взять? Был бы этот парень сыном генерала, или какого-нибудь начальника, тогда изыскали бы возможность, уж будьте спокойны. Но не посылали таких сынков в эти горячие места, они служили в «Арбатском военном округе» на кухне у мамки в должности истребителей пирожков. Здесь же отдувались простые сыны простых родителей.
Моей роте пока везло, потерь не было. Три группы сапёров я разместил в сотне метров позади окопов стрелков, на обратном скате горы. Именно обратный склон и давал мне маленькое преимущество, меньше доставалось прилетающих подарков. Пехоте нельзя было смещаться. Скрипя зубами, она принимала удары и зарывалась в землю. Мы свою военную работу уже сделали, прикрыв позиции мотострелкового батальона минными полями на передке и по ущельям с флангов. В часы затишья я ходил к пехоте в гости, попить чайку.
Вот и сегодня, отхлёбывая маленькими глотками горячий напиток, я слушал, как ротный ругался до хрипоты с начальством и просил вертушку для раненого. Когда рация сама захрипела из-за севших аккумуляторов, капитан не стал звать связиста, сам резкими злыми движениями заменил старые батареи новыми, звезданув по крышке кулачищем, и стал упорно вызывать какой–то «Каштан». Спустя несколько минут ожидания этот усталый человек с надеждой просил далёкое командование:
– «Каштан», мне нужен один рейс забрать «трёхсотого», у нас всё стихло.
Не дослушав ответ, ломая все законы субординации, воинских уставов и прочих приказов, он заорал в эфир:
– Я понял тебя, «Каштан», спасибо за заботу о лётчиках! А кто позаботится о моих бойцах? – и отбросил от себя ненужную трубку, продолжающую что-то говорить.
Поостыв и глотнув такого же остывшего чаю, ротный скупо сообщил:
– Добрался до комдива, но тот отказал. В соседнем ущелье сбили вертушку, вывозившую раненых. Вот тебе и весь хрен до копеечки.
Ночью Война, произведя нехитрые расчёты, а любимым арифметическим действием у неё было вычитание, из одного «трёхсотого» сделала «двухсотого».
Чем отличается «трёхсотый» от «двухсотого»? Ну, это просто: «трёхсотые» – это раненые. В зависимости от тяжести ранения они ведут себя по-разному: то стонут и мечутся, то задумчивы и сосредоточены. Надо осознать и примириться с тем, что железо, выплавленное, чёрт знает где, гостит в твоём организме без твоего приглашения. Причём с каждым часом власть этого заморского железа усиливается. Однако все «трёхсотые», и лёгкие и тяжёлые, заставляют остальных, которым ещё не присвоены номера, торопиться и принимать срочные меры. «Двухсотые» уже никуда не торопятся. Они спокойны и терпеливы. Они покладистые парни, их даже можно укладывать в рядок.
Хочется мне, ну очень хочется задать математикам, бухгалтерам и прочим учётчикам простую задачку: на одной чаше весов Войны – жизнь одного раненого солдатика, на другой – жизни экипажа, которые, возможно, придётся отдать за ту одну. Стоимость вертолётов и прочего железа даже не берётся в расчёт и не обсуждается, она равна нулю. Ну, так ответьте мне, сколько жизней надо положить на вторую чашу, чтобы эти проклятые весы пришли в равновесие? Не знаете? Вот и я не знаю!
Утром следующего дня опять был жестокий обстрел. В окопы то и дело падали ветки, срезанные осколками снарядов. А я, вжимаясь в пыльное дно окопа, думал о той срезанной рязанской веточке. Эх ты, даже созвучно. Больно и созвучно: срезана – рязанская ... На месте среза у дерева выступит сок и будет капать и капать. Когда-нибудь сок иссякнет, но срезанная ветка уже никогда не даст своих ростков. Сколько ещё будет таких веточек?
Август 2011.
