#1
Я представляю...
Театр... Сцена... Красные, желтые, оранжевые цвета...
Девушка из кафе в рваном желтом платье и босиком.
— Эзра… Твоя Жмеринка — это целый мир.
Первый актер:
— Да! Это целый мир… И когда я ее вспоминаю, мне приходит на ум Хаим Сутин. И до конца не понимаю, как они связаны между собой. Марк Шагал и его летающие влюбленные — это понятно. Я это видел. Я помню. Однажды, гуляя как-то поздней ночью по сонной и тихой Жмеринке, я вдруг услышал:
— Лунный свет слишком яркий, ман либе… (любимый)
Я обернулся, посмотрел по сторонам — никого… «Наверно показалось», —подумал я.
— Давай полетим прямо к солнцу, — услышал я.
— Это опасно. Мы можем сгореть, ман тайере… (моя дорогая)
И тогда я посмотрел на небо и… Я помню, не удивился, … А глядя на них, неожиданно подумал: «Будет дождь». И еще подумал: «Неужели мы когда-нибудь будем старыми? И не в Жмеринке?»
А через много лет уже в Париже меня подвели к памятнику и сказали:
— Вот! Это Хаим Сутин.
И увидев вопрос на моем лице, изумленно спросили:
— Как? Ты не знаешь Хаима Сутина?
И захлебываясь, начали рассказывать мне о нем и показывать его картины. И мне кажется, моментально… Знаешь как бывает… Моментально я его увидел… Увидел и вспомнил тот вечер и влюбленных, которые пролетали высоко в небе, и еще вспомнил, что тогда в тот вечер дождя так и не было. Я жадно смотрел на его мясную тушу… На его портреты… Его болезненное, как мне казалось, отношение к красному цвету… Не знаю почему, но его картины мне все время напоминали Жмеринку. Я чувствовал и видел ее необычную красоту. Глядя на его портреты, думал: никакие это не французские кухарки, это старушки из Жмеринки. А разве это «Рассыльный из “Максима”»? Это же Столяров-старший в красном френче. Казалось, он сейчас возьмет свою скрипку и начнет играть… И как играть…
Помню, как я не мог оторвать взгляд от его портрета «Безумная». Ее красное платье… Ее глаза… И конечно, руки… Это ведь Лиза с Пролетарской улицы, которая зарабатывала тем, что ощипывала кур. Я помню, весь ее дом и двор были в перьях… Ведь это же ее руки с кривыми и длинными пальцами...
А уж когда мне сказали, что он с детства страдал язвой желудка, и как он маялся и мучился постоянной болью, я совершенно не удивился, все как-то стало на место… Я молча сидел посередине зала музея Оранжереи и, глядя на его картины, чувствовал, как зарождается боль в моем проклятом желудке, и мне вдруг хотелось кричать от боли и от отчаяния…
Если Модильяни произвольно искажал натуру, то Хаим ничего не искажал: он так видел, так чувствовал. По Хаиму жизнь интересная, но в то же время запутанно жестокая, вечно голодная, с постоянной болью… И это она, эта клятая жизнь, искажает все в его картинах. Глядя на его портреты, натюрморты, пейзажи, понимаешь, как все это переплетается с жизнью и меняет представление о ней.
В общем, фрайгнышт… (не спрашивай), как говорили в Жмеринке.
Девушка из кафе:
— Как же это грустно… Своими воспоминаниями ты довел меня до слез… — Она повернулась в зал, смахнула набежавшую слезу и сказала: — Цындун ды лэхт их штарб (Зажгите свечи, я умираю)…
Первый актер, глядя на нее, грустно улыбается.
Девушка из кафе, повернувшись к нему:
— Чего это ты?
Первый актер:
— Ты напомнила мне бабушку Сурку.
— Расскажи о ней.
Первый актер:
—Трудно… Я воспитываю себя. Хочу контролировать не только свое поведение, но и мысли. Хочу заставить себя не думать о вещах, которые очень грустные. Ах! Как же это трудно… Знаешь, мне кажется, что когда я был маленький, я мог заставить себя видеть определенные сны. Перед тем как ложиться спать, я думал о том, что бы мне хотелось увидеть во сне. Я думал очень интенсивно, и мне кажется, мне действительно снилось то, что я хотел. Правда, страшные сны мне тоже снились, и непонятно почему.
Девушка из кафе:
— Все равно расскажи… Она это заслужила. Кто-то ведь должен рассказать, какую жизнь она прожила.
Первый актер:
— Она была модисткой, как говорили тогда, то есть портнихой. Ее муж умер от заражения крови, когда моей маме было два года, а ее брату год. Жила она на иждивении у своего отца, ухаживая за ним и за двумя детьми. У нее была единственная подруга, тоже Сурка. Та жила с мужем и двумя детьми, но жизнь ее оказалась не лучше. Муж пьяница, безденежье... Во время войны в гетто она пекла бублички и продавала. Песня «Купите бублички» написана про нее... Помню, она постоянно, имея свободную минуту, забегала к бабушке покурить и поболтать, и как бабушка внимательно слушала ее рассказы, переживала , сочувствовала… Это ведь было ее единственное развлечение... Она никуда практически не выходила... и нигде кроме Жмеринки не была... Ты представляешь? Нигде кроме Жмеринки не была! И вот однажды, лежа на кровати дольше обычного, услышала беспокойный вопрос мамы: «Ты почему лежишь?Ты себя плохо чувствуешь?» Бабушка посмотрела как-то особенно грустно и ответила: «Цындун ды лэхт (зажги свечи). — «Зачем?» — «Их штарб (Я умираю…)» Вздохнула… Закрыла глаза… И умерла!
Второй актер:
— Бог не сотворил смерти и не радуется погибели живущих… Это говорю я, Кохэлет, сын Давида, царь над Израилем в Иерусалиме…
Занавес падает. Мы слышим жидкие аплодисменты. Одинокие крики «Браво!» Занавес поднимается, и они втроем кланяются под робкие аплодисменты.
#2
Молодость… Моя институтская жизнь…
Надюха появилась как-то внезапно. Жил я тогда в общаге с Юрчиком.
Было лето, почти все разъехались. Мы с ним жили как короли. Вдвоем в комнате на четверых, и общага почти пустая.
Моя тогдашняя подружка Дина (или как там ее звали) уехала отдыхать с родителями в Крым, а мы… Мы утром ходили на практику, вечером шатались по улицам , пили, приставали к девушкам… В общем, развлекались как могли.
Тот день у меня сложился неудачно. В институте был ремонт, и нас распределили: кого к малярам, кого к штукатурам.
Я помогал Василию Степановичу. Мешал раствор, подавал инструмент, убирал мусор… Мужик он был неплохой, но мало разговорчивый. Когда наступил обед, предложил мне покушать с ним, и я сдуру согласился. На импровизированном столе появились картошка, яйца, сало, лук и, разумеется, бутылка самогона.
Сало и самогонку я никогда до этого не пробовал, но сказать ему об этом было неловко, и я сделал вид, что выпить самогону и закусить все это салом для меня невероятное счастье.
Самогонка была настолько дурно пахнущей и противной, что сало, которым я закусил, показалось невероятно вкусным, но жирным. Вторая рюмка самогона уже была менее противной, а третья, наверное, даже бы понравилась, если бы я не вырубился. Какое-то время я приходил в себя, пока понял, что я в общаге и уже вечер. Голова болела, во рту запах, который трудно описАть или опИсать. Еле поднялся с кровати, шатаясь, побрел в туалет. Посмотрел на себя в зеркало: замученное лицо, синяк под левым глазом… Наверное, упал… не подрался же я с Василием Степановичем, еще раз лениво подумал… и меня вырвало прямо в умывальник…
Вернулся в комнату. Юрчик, увидев меня, стал орать. Кричал, что я алкоголик, что я пахну как говно и выгляжу так же…
Насильно вернул меня обратно в туалет, заставил помыться, почистить зубы. Когда вернулись в комнату, вылил на меня полбутылки одеколона, с выражением брезгливости понюхав мое лицо, заставил глотнуть немного одеколона. В общем, после всех его процедур я стал выглядеть и пахнуть как центральная парикмахерская на первомайской демонстрации.
Денег в то время у нас было мало, и Юрчик готовил, чтобы не тратиться на столовку. И как назло, борщ у Юрчика не получился.
— Все из-за тебя, шикорник (пьяница) засраный! — кричал он.
При чем здесь я, я не понимал, но, видя голодное лицо Юрчика, спорить не стал. Не очень хотелось.
Борщ был красного цвета, но почти без овощей, разварились, объяснил Юрчик. Ложкой есть не имело смысла, поэтому мы разлили его в литровые банки и пили, закусывая хлебом.
— Ты знаешь, Юрчик, вроде ничего… Вкусно!
— Закрой пасть! И лопай! Пей в смысле, — ласково сказал он и, посмотрев на меня брезгливо, добавил: — Не знаю, как тебе может быть вкусно без сала. Шлэпар!
Тут открылась дверь, и ввалилась компания. Девушка и двое ребят.
— Надюха, — представил ее Юрчик.
«Надюха, — подумал я. — Ну и хрен с ней…» Я слушал, как они болтали, вполуха и ел, в смысле пил, свой борщ.
Надюха посмотрела на меня. Я вспомнил про фингал и подумал привычно: «Ну и хрен с ним…»
— Что это вы пьете из банок? — спросила она.
Юрчик, будто безразлично, но чувствовалось, что с гордостью, ответил:
— Та вот борщ сварил… Хотите?
Она с недоумением посмотрела на наши банки. Подошла к столу, помешала ложкой в кастрюле, посмотрела на Юрчика, потом на меня.
— Борщ?
И начала истерично смеяться. Она так заразительно смеялась, что и мы не выдержали. Я смотрел на всех них, смеющихся. На себя как бы со стороны, вспомнил свой фингал… Свою рожу… Самогонку… Сало… И подумал, какой хороший день получился.
Закончив пить свой борщ, я отрыгнул, поставил пустую банку на стол и смущенно сказал Юрчику:
— Спасибо…
Надюха спросила:
— А запивать чем будете?
И снова у нее началась истерика.
Потом мы болтали ни о чем, решали, остаться в общаге играть в карты или пойти пошататься. Мне стало скучно. И я сказал …
— Позвонить домой надо… Пойду на главпочтамт. Пошли со мной?
Все заныли: нет, далеко идти, неохота, пойдем лучше погуляем… А Надюха неожиданно сказала:
— Я пойду с тобой.
Все как-то удивленно примолкли.
Мы шли по летней запыленной улице. Трудно было начать болтать, но через минуту уже болтали, как будто знали друг друга вечность. У нее было замечательное чувство юмора, и смеялась она клево!
С Диной было все не так. Она казалась мне тогда сложной и капризной, а с Надюхой… С Надюхой я душой отдыхал.
Мы болтали, смеялись, а когда шли обратно, целовались прямо на улице.
— Чем больше живешь, тем больше хочется, — сказала она.
Моя рука сползла с ее спины на попу. Она прижалась ко мне всем телом, и мы поцеловались еще раз. И мне вдруг стало как-то легко и свободно.
— Ну? Ты меня узнала? — спросил я, просто чтобы что-то спросить.
— Да! — солгала она, не задумываясь. — Абсолютно!
Наши тела, наши губы, наши руки сплелись в одно целое, и уже было непонятно, где заканчиваюсь я и где начинается она. Ее губы стали настолько мягкие, что я мог их выпить…
Эликсир бессмертия, мелькнуло в голове…
И я выпил…
# 3
Где-то там в моей юности…
Нельзя было назвать ее красивой, но в ней было что-то привлекающее внимание. На нас оборачивались, и я понимал, что не из-за меня. Может, это ее улыбка… Или уверенность в себе...
Я знал ее всего одну ночь. Но как печальны воспоминания о ней… Помню, шел по улице и внезапно увидел ее… Я не мог оторвать от нее взгляд. Мне очень хотелось дотронуться до нее. Она мне казалось нереальной. Я подошел… Улыбнулся… Она улыбнулась в ответ, и в этот момент я увидел французскую газету у нее в руке. Как же я расстроился… Я тут же хотел уйти, но по инерции, показывая на газету в ее руке, спросил, уверенный, что она не знает русского:
— Ты случайно не из Жмеринки?
— Да! — ответила она неожиданно. — В Жмеринке это второй язык, разве ты не знал?
— А первый?
— Идиш, конечно.
Мы легко и свободно упали в объятия друг к другу, и я думаю, мы догадывались, что эта встреча только на одну ночь и что скорее всего на следующий день мы забудем друг друга. Может быть, легкое воспоминание останется. Но мы не думали об этом. Мы вообще не думали…
Я видел все в ее глазах, абсолютно…
— Я не нуждаюсь в тебе…— сказала она, целуя меня и, улыбнувшись, добавила: — Вообще-то мне нравятся другие мужчины. Не такие, как ты…
— И мне тоже…
«О чем это я?» — мелькает мысль. Целую ее.
Как мы оказались в моем доме — полнейшая загадка. Но уже там, в моей комнате, глядя на нее, голую, подумал: «Может, в этом и есть смысл жизни? Кому нужны эти сложности? С этой философией… Когда передо мной… Ее глаза… Губы… Ее длинные и тонкие пальцы... И… Свобода... Свобода от ВСЕГО!»
Ведь все так просто… Два человека встретили друг друга на время одной ночи…
— Милый, обними меня… И держи… Не отпускай…— шептала она.
И тогда и сейчас я был абсолютно уверен, что это была любовь. Настоящая. Короткая, но настоящая. Любовь без чувства вины и объяснений.
— Лунный свет слишком яркий, ман либе… (Любимый) — вспомнил я.
Как в тумане, смутно, я слышал ее стоны. Ее невероятно красивые пальцы вонзались в мою спину. «А ведь боль, — подумал я, — боль, оказывается, бывает чертовски приятной…»
Из приемника тихо звучала музыка. По-моему, Шопен. Затем как бы издалека я услышал ее голос, читающий стихотворение Захаровой:
Лошадь мягкими губами
Медленно жевала ветер.
За притихшими домами
Уходил куда-то вечер.
Где-то в маленьком заливе
Горько плакала акула...
И повис чуть-чуть лениво
Твой пиджак на спинке стула...
Танцевал на печке чайник...
В облаках звезда тонула...
Это просто я случайно
У тебя в руках проснулась.
И опять весь сон сначала...
Снится странно и бездонно —
Это я в своих ладонях
Твою нежность укачала...
И на палубе на зыбкой
Ты стоишь, держась за мачту...
Поцелуй меня в улыбку,
Поцелуй, а то заплачу...
Она стоит в углу комнаты. На ней черные трусики и больше ничего. Одна нога на стуле. Надевает колготки.
Ее черные волосы падают ей на плечи. Остановилась… «Как же это красиво… — думаю я. — Все в черно-белом, только ее губы и соски темно- красные… Ах! Как жаль, что я не художник…»
Она медленно поднимает карие глаза и говорит:
— Вдруг подумала… Я ведь не знаю твоего имени…
— И я тоже…
И мы рассмеялись. И еще рассмеялись… Мы смеялись до слез. Мы были счастливы…
«Счастье есть идеал не разума, а воображения», — говорил Иммануил Кант.
«Нет! — подумал я. — Счастье — это идеал не разума и не воображения… А идеал чувства! Идеал мгновения…»
— Кто мы на самом деле? — глядя сквозь меня, спрашивает она.
— Я высокий, блондин и говорю на испанском с аргентинским акцентом.
Улыбнулась и, возвратясь оттуда, где мысленно была, говорит:
— Кто? Ты? Нет! Ты рыжий, среднего роста и говоришь со жмеринским акцентом!
— Не веришь? Не видишь, что я блондин?
— Мы, лесбиянки, очень не доверчивы…
— Кто?
— Лесбиянки. Не доверчивы… Но чертовски обаятельны…
— Ой! Не хочу даже слухать эти мансыс… — говорю я голосом Шаляпина.
И снова она смотрит сквозь меня и снова где-то там… Но через мгновение:
— Странный вы, евреи, народ… В Воскресения Христа не верите, а в то, что Бог дал вам Тору, верите!
— Но это же ПГАВДА! — отчаянно говорю я. И думаю… Если жизнь состоит из мгновений? То…
И тут мой взгляд падает на ее великолепные ноги. А-а, потом додумаю… Говорю себе…
Вот она наконец надела колготки, смотрит на меня… Подходит… Приближает лицо так, что носы наши соединяются.
— Я не нуждаюсь в тебе... — говорит она с мягкой улыбкой. И целует меня. — И я могу жить без тебя, — отвечаю я.
И додумываю… Так вот. Если жизнь состоит из мгновений? То теряем мы не жизнь, а мгновения…
Или нет?
***
— У тебя все очень сложно и серьезно, — говорит Хана.
— А в жизни разве не так?
— Я думаю, что в жизни все много проще, не так серьезно…
— Хорошо. Специально для тебя, дорогая, заканчиваю эту сцену так… «Хорошее мочеиспускание — это единственное удовольствие, которое можно получить, не испытывая потом угрызений совести» — сказал Иммануил Кант между прочим.
Затем я улыбаюсь. И с высоко поднятой головой… Иду в туалет.
#4
Я размышляю…
До чего же хочется вернуться куда-нибудь. Где тебя ждут. Где тебе рады как-то по-особому. Может, вернуться домой? Только не знаю, где он, мой дом.
Или, иногда хочется нарисовать картину моря, пляжа, улицу… Да! Улицу моего детства.
Лето… Жара … Телега с лошадью прямо посередине улице, и лошадь испражняется прямо здесь, перед нашими глазами, пока биндюжник, вяло зевая, ждет, когда она все это закончит. А мы, пацаны, смотрим на них, и нам страшно. Ведь лошадь такая огромная… И биндюжник тоже огромный и очень страшный. Глаза навыкате, и весь он темно-коричневый от загара или от пыли. Неожиданно лошадь заржала, заржала очень громко… И мы, пугаясь всего этого, с воплями разбегаемся в разные стороны.
А вот и мама, еще совсем молодая… Я прижимаюсь лицом к ее животу и… становится совсем не страшно… И запах, ее, мамин… Ах! Как же это здорово…
Еще хочется нарисовать папу, молодца-удальца. Бабушку. И себя. Или, может, только свою ладонь в бабушкиной теплой руке, на все полотно — только мою ладошку в бабушкиной большой шершавой ладони… И, может, еще ее немного удлиненное лицо в стиле Модильяни.
— Игиню… Ман тайер бухер… (мой дорогой мальчик) — говорит она тихо. И целует меня.
Ах! Как же хочется все это написать, маслом, тяжелыми, крупными, жирными мазками... Только где взять краски? Такие, как мне нужны? Такие, чтобы перед этой картиной дух бы захватывало… Едва взглянешь на нее… Красный, желтый, зеленый.. Это все не то… Это не те цвета…
Помню мой сон… Знаешь… Когда ты берешь тюбик зубной пасты, выдавливаешь его, и из него медленно выдавливается паста такой бесконечной колбаской белого цвета. Так вот в моем сне эта колбаска, выходящая из тюбика, была какого-то необычно яркого цвета, и она переходила в другую колбаску другого яркого цвета, и они обе создали какие-то новые непередаваемые яркие цвета…
Вот эти цвета мне и нужны для моей картины. Но у меня нет слов, чтобы их описать, и поэтому я не могу их достать или купить. Не могу же я объяснять продавцу про эти тюбики, про эти колбаски… Разве он поймет?
Рабе Мендель говорил, что настоящий еврей не приемлет три вещи: абсолютное коленопреклонение, безмолвный крик и неподвижный танец.
Так вот в картинах настоящих художников всегда присутствует безмолвный крик! Я помню… Я это видел… Как, например, у Хаима Сутина. Или у Сальвадора Дали…
Безмолвный крик или неподвижный танец лошади на моей улице детства — это то, что нужно для моей картины.
А-а! Что с вам возьмешь, как говорила бабушка Поля, разве вы поймете…
Или поймете?
Кстати, термин «любовь» происходит от санскритского lubhyati, что означает «желание».
Вот так!
#5
Я вспоминаю…
— Есть такая теория… Человек должен выполнить определенное количество мицвот, (добрых дел, поступков), и если он не успевает сделать их за свою жизнь, то его возвращают на Землю еще раз, чтобы он их закончил. Его возвращают сюда, но уже в другом обличии, он может вернуться молодой женщиной или мальчиком, и когда он закончил и выполнил все мицвот, то он уходит и больше уже не возвращается туда. — Задумалась. — И, может быть, когда умирает ребенок, молодой человек или молодая девушка, то это потому, что он живет не первый раз и, делая последнюю мицву, он умирает и больше уже не возвращается… — Смотрит на меня. — У тебя ведь бывало ощущение, что мы уже были здесь, и что мы все это уже видели, и что мы знаем, что будет дальше…
Слушая ее, я вдруг почувствовал какое-то необъяснимое беспокойство. Как- то заныло вот здесь, в груди. Или это опять моя язва. Только бы не болела… не сейчас… Как же мне неуютно… Сейчас крик вырвется… из груди… ощущение, что ты всеми предан… что нет никому дела до тебя… Чувство страшного одиночества…
Вдруг вспомнил… Ах, как же мне стыдно… Вспомнил, как я себя вел. А тогда мне казалось… Мне часто бывает стыдно, очень стыдно за свои поступки, совершенные в прошлом. Как будто я совершаю их сейчас. Я это вижу, но вижу с сегодняшней точки зрения. Я это чувствую, как будто это произошло только сейчас, сию минуту, а не двадцать лет назад…
А она, посмотрев задумчиво на меня, продолжает:
— Знаешь, иногда у меня бывает ощущение, что я буду там раньше, чем ты… и еще, что я живу второй раз… — Улыбаясь:. — Я пришла к тебе из прошлой жизни… — И задумчиво: — И если это так, я Ему страшно благодарна за то, что он меня вернул сюда в то время, когда ты здесь. Это ведь такая редкость: быть в нужном месте в нужное время…
И у меня такое ощущение, что она там… Удивительно…
—И когда я сделаю свою последнюю мицву и вернусь обратно, я попрошу у Него прощения за тебя. И еще попрошу Его, чтобы ты смог жить без меня…
Замолчала…
И самое удивительное, что она верит в то, что говорит. Я ей завидую. И я вдруг подумал, но не сказал вслух:
— А зачем? Зачем мне быть здесь без тебя?
А она отвернулась от меня, закрыла ладонями лицо и тихим голосом заговорила:
— Готыню (Всевышний), благослови всех моих близких и друзей и помоги им во всем, в чем они могут нуждаться! Пусть их жизнь будет наполнена Твоим присутствием. Будь всегда рядом! На расстоянии вытянутой руки… И пусть они постоянно чувствуют это! Пусть они и их семьи будут здоровы. Пусть их жизнь будет достойная. И чтобы их сопровождала удача… Делай это всегда, даже тогда когда они не ищут более близких отношений с тобой! Ты великодушен! Ты себе можешь это позволить! Умэйн! (Аминь).
Затем она убрала руки от своего лица. Посмотрела на меня или мимо каким-то просветленным взглядом и решительно, как мне показалось, сказала:
— Вот так! Ржавый…
Оделась и ушла.
И я не помню ее имяяяяяя…
#6
Устал! Серьезно! Устал думать, устал писать… И Хана еще…
Каждый раз она выдает перлы...
Вчера она выдала в очередной раз...
- Если ты не знаешь как это описать значит ты не писатель... Вот так! Не писатель и все!
Я вспоминаю...
Она выходит из комнаты... На ней темно-зеленое бархатное платье с красной брошью в
виде цветка...
Я поражен... Я никогда не видел на маме это платье...
- Где ты его нашла?
Изумленно спрашиваю я...
- Где? Где… В шкафу...
Она осматривает себя в зеркале и по моему ей нравится...
Платье на ней короткое и широкое в талии, но что удивительно выглядит он в нем
великолепно ... Есть девушки которые украшают мир что бы они не надели... Даже такое
зеленое безобразие...
- Ну, скажи ведь мне идет зеленый цвет... Правда?
Склонив голову набок спрашивает она...
- Мне онень хочется тебе сегодня понравится...
Левой рукой она держит подол платья, пока правая за спиной... Затем она медленно достает правую руку и как у волшебника в ней оказывается черная мужская шляпа... Она
кокетливо одевает ее на свою рыжую голову... Берет гитару садится сверху на журнальный столик кладет ногу на ногу и смотрит на меня...
- Спою тебе песенку...
- Так ты еще и поешь?
“Изумленно” спрашиваю я...
Она не удостаивает меня ответом... Пробует пару аккордов на гитаре...
- Какую?
Улыбаясь спрашиваю я...
- Тум Балалайка...
- Ты не знаешь идыш...
- Знаю!
Говорит она...
- Слушай и наслаждайся...
- Тум Бала Тум Бала Тум Балалайка
Тум Бала Тум Бала Тум Бала
И слушая ее мне, как всегда не вовремя, приходит в голову мысль, что литература,
живопись, музыка... Искусство вообще сводится к нескольким жизненным понятиям о
которых мы вольно или невольно постоянно думаем ... Это Любовь, Жизнь, Смерть и...
Боль которая сопутствует всему этому... Всего Четыре понятия! Вот, из чего и состоит
наша жизнь. И что интересно... что такое Любовь и что такое Смерть нам кажется что мы
знаем... А вот Жизнь... Что такое жизнь? Или в чем ее смысл? Или зачем мы живем? Я не
думаю что знаем...
- Тум Балалайка, Шпил Балалайка
Тум Балалайка Тум Бала...
И еще... нам нравится то или иное произведение по тому как оно близко нам по
переживаниям... Мы смотрим, слушаем, читаем и мы плачем, смеемся, завидуем, хотим
быть там, с ним или с ней... или умираем вместе с ними... и думаем, может быть вот в чем
смысл всего этого... вот в чем смысл жизни... Или нет? И опять сомневаемся, если оно не
объясняет нам что такое жизнь А боль... Боль это другое... Боль не надо объяснять, она
всегда с нами...
“Всю жизнь моей навязчивой идеей была боль, которую я писал бессчетно” Говорил
Сальвадор Дали...
Смотрю как она увлеченно поет...
А ведь все очень просто! Доходит до меня...
Жизнь и Боль это когда Она, рыжая, в темно зеленом платье не по размеру, с черной
мужской шляпой на рыжей голове, сидит на темно коричневом журнальном столике и
скрестив свои великолепные ноги, перебирая на гитаре аккорды, читает мое любимое стихотворение Захаровой...
Ловите меня, я созрела
И если я шлепнусь сейчас,
Душистое, нежное тело
Размажется в липкую грязь,
И осы зловещею стаей -
Нет, роем, - слетятся на труп,
И Я никогда не узнаю
Тепла Ваших губ, Ваших рук!
И Вами не будет укушен
Мой бок... Ах, какая печаль!
Затем она подходит и падая в мои объятия заканчивает...
Я - груша. Я - спелая груша.
Я сочная Бере-рояль.
Ну как мне описать все это? Нет! Хана права... Я не писатель!
Я художник! И это набросок который я сделал для вас...
Едмонтон, Альберта
Канада
