Есть истории, которые лучше вообще не рассказывать. Тем более если знаешь конец. Во-первых, небезопасно, во-вторых, могут не так понять. Могут вообще не понять. А могут понять, но не те, кому надо. Правда, под Новый год некоторые такого рода истории обнаруживают способность восприниматься вполне адекватно, на них даже появляется недолгосрочный спрос, например, как на ту, что хотел рассказать некто Фомич о писателе Тургеневе, если я это правильно понял… Только я сейчас не о Тургеневе и не о таинственном Фомиче (о котором знать ничего не знаю), а о вполне реально представленном в нашей повседневности человеке, зовут его Судаков Евгений Валерьевич.
Судаков был менеджером по персоналу, фирма, в которой он работал, процветала. Все у него было хорошо, все ему удавалось. Здоровьем он отличался отменным, не курил, пил в меру, пользовался зубной пастой, рекомендованной лучшими стоматологами. В будущее смотрел с оптимизмом. Как-то раз (дело было в конце декабря) лежал Судаков на диване и от нечего делать крутил ручку старого радиоприемника. Жена его и дочь в этот вечер осуществляли решительный шопинг, результатом чего быть обещал, как он догадывался, новогодний подарок, возможно, Большой Словарь Афоризмов на 64 тысячи единиц. Он ценил мудрость, а также – краткость и точность. Он представлял, как жена и дочь скоро придут с мороза и как будет жена отвлекать его разговорами, чтобы дочь с увесистым свертком успела прошмыгнуть незамеченной в комнату или, в крайнем случае, запрятать подарок между дверей. Дочь у него училась в музыкальной школе по классу виолончели, а жена была вегетарианкой и состояла в обществе защиты животных.
Круглый стол на тему, кажется, экономики… Судаков не знал, что за волна. Он бы проскочил ее, не заметив, но внимание остановила какая-то странная, почти неврастеническая манера вести беседу. Участники передачи словно были напуганы чем-то. И словно их волновало что-то другое, вовсе не то, о чем они сейчас говорили. Их трое было, одного двое других называли Фомичом, без имени, только по отчеству, и эта странная бесцеремонность придавала всей программе оттенок неуместного междусобойчика. Фомич низким голосом вещал о снижении котировок фьючерсных контрактов на нефть, часто путая слова и забывая термины. Внезапно он замолк, не завершив фразы. Послышалась возня. Пыхтение. И вдруг:
– Фомич, ты где?.. Ты здесь, Фомич?.. Он здесь или нет?
– Здесь он, здесь, – отвечал второй первому.
– Я здесь, ребята. Я с вами.
«Да что же это за непрофессионализм такой?» – возмутился про себя Судаков.
Вот тут и попросили Фомича рассказать историю.
ФОМИЧ. Какую историю?
ПЕРВЫЙ. Какую-нибудь.
ВТОРОЙ. А то что-то жутко стало, Фомич.
ФОМИЧ. Какую же вам историю рассказать?
ПЕРВЫЙ. Любую, Фомич, только не страшную.
ВТОРОЙ. Не надо страшных историй, хорошо, Фомич?
ФОМИЧ. Все истории страшные. Я только страшные знаю.
ПЕРВЫЙ. Врешь, не только страшные.
ВТОРОЙ. Фомич, не пугай нас, ты же видишь, нам и так страшно...
ПЕРВЫЙ. Ну давай, давай, ну рассказывай...
Судаков не верил ушам. Что за бред? Только что говорили о ценах на нефть…
ФОМИЧ. Ладно. Слушайте. Отца звали Сергей Николаевич, он был отставным кавалерийским офицером. Мать Варвара Петровна происходила из богатой помещичьей семьи. Детство Тургенева прошло в родительском имении в Орловской губернии. Федор Лобанов, крепостной секретарь, был его первым учителем. Однажды шестилетний Тургенев нашел гриб, обыкновенный гриб – свинушку. Это может показаться странным, но в Х1Х веке свинушки относили к разряду съедобных грибов, по крайней мере, их считали безвредными...
ПЕРВЫЙ. Фомич, ты что? Что с тобой?
ФОМИЧ. А что? В чем дело, собственно?
ВТОРОЙ. Ты где, Фомич?
ФОМИЧ. Что значит «где»? Здесь.
ПЕРВЫЙ. Фомич, тебя нет. Один голос.
ВТОРОЙ. Фомич, подай голос.
ФОМИЧ. Ну?
ПЕРВЫЙ. Вот: «ну» есть, а самого нет...
ФОМИЧ. Ну? Ну?
ПЕРВЫЙ. Не нукай, Фомич. Ты где? Почему тебя нет? Скажи что-нибудь! Мне страшно, Фомич...
ВТОРОЙ. Не пугай нас, Фомич. Ты зачем так, Фомич?..
ФОМИЧ. Ну?
ПЕРВЫЙ. Опять «ну»!
ФОМИЧ. Сами-то, сами-то... на себя посмотрите!.. сами-то вы где?
ВТОРОЙ. Мы здесь! Что за вопрос?!..
ПЕРВЫЙ. Мы тут... Мы шевелимся...
ФОМИЧ. Шевелятся они! Если вы тут шевелитесь, ну-ка, хлопните в ладоши...
ВТОРОЙ. Это как, Фомич?
ФОМИЧ. Ага! Не можете! Потому что рук у вас нет, вот почему!..
ПЕРВЫЙ. Фомич... что ты мелешь, Фомич?..
ВТОРОЙ. Это не правда, Фомич...
ФОМИЧ. Если не правда, ногой топнете. Ну?
ПЕРВЫЙ. Что же это такое, Фомич...
ФОМИЧ. Нет у вас ног! Ничего у вас нет! Одни голоса.
ВТОРОЙ. А где же мы сами?
ФОМИЧ. А кто его знает...
ПЕРВЫЙ. Фомич, ты сказал «его»... Кого знает – «его»? Это кого – «его»?
ФОМИЧ. Я просто так сказал. Никого.
ПЕРВЫЙ. Нет, Фомич. Не просто так. Отвечай. «А кто его знает», это твои слова – кого знает?
ФОМИЧ. Ну, того, кто слушает... нас.
ВТОРОЙ. А нас кто-то слушает?
ФОМИЧ. Думаю, да.
ПЕРВЫЙ. Кто нас слушает?
ФОМИЧ. Откуда я знаю. Не может быть, чтобы нас никто не слушал.
ВТОРОЙ. А вдруг мы там – у него? Он слушает – а мы у него...
ПЕРВЫЙ. Я в прихожей, за вешалкой стою... Может, такое быть?
ВТОРОЙ. А я в комнате, за занавеской... Там дует. Фомич, мне холодно.
ПЕРВЫЙ. А ты где, Фомич?
ФОМИЧ. А я в ванне... Я в ванне лежу – лицом вниз.
ВТОРОЙ. А зачем лицом вниз, Фомич?
ФОМИЧ. Это уже мое дело, зачем.
ПЕРВЫЙ. Фомич, а у тебя есть... лицо?
ФОМИЧ. Любопытство – порок... мои дорогие. Ыыы... Ы.
ВТОРОЙ. Фомич, а что у тебя с голосом?
ФОМИЧ. Ничего, все в порядке. Ы. Ы.
ПЕРВЫЙ. Фомич, а если он в машине сидит – кто нас слушает, а? Мы где тогда?..
ФОМИЧ. Ы... ыыы... ы... он не в машине… ы.
ВТОРОЙ. Фомич, а вдруг он нас – раз и того?..
ПЕРВЫЙ. Выключит, что ли?
ВТОРОЙ. Ну да. Мы останемся там у него?.. Или нет?
ПЕРВЫЙ. Без голосов?..
ФОМИЧ. Пусть только попробует. Ы.
ВТОРОЙ. Фомич, не говори «ы».
ФОМИЧ. Ы. Ы.
ПЕРВЫЙ. Ты зачем так, Фомич?
ФОМИЧ. Ы. Ы.
ВТОРОЙ. Что с Фомичом?
ПЕРВЫЙ. У него голос... ы... пропадает...
ВТОРОЙ. А сам?
ПЕРВЫЙ. Ы... не знаю...
ВТОРОЙ. Фомич!
ФОМИЧ. Ы. Ы. Ы.
ПЕРВЫЙ. Ы. Ы.
ВТОРОЙ. Ребята, вы что?.. Ы... зачем?..
ФОМИЧ. Ы.
ВТОРОЙ. Ребята... ы... вы куда...
ПЕРВЫЙ. Ы... Ы... Ы....
И – тишина.
«Что это было?» – Судаков чуть-чуть повернул ручку и попал на другую волну: передавали рекламу бескалорийного майонеза. Он повернул в обратную сторону, и, проскочив прежнюю волну, попал на «Щелкунчика». Ту волну он так и не сумел нащупать – там определенно молчали.
Я забыл сказать, что приемник у Судакова был на батарейках, а сам Судаков сидел в полумраке, потому что минут сорок назад произошла авария на подстанции, и в доме не было электричества. Впрочем, в комнате было относительно светло благодаря уличным фонарям. Глядя на занавески, Судаков мог наблюдать за скольжением проворных теней, шел снегопад.
Что-то упало в прихожей за вешалкой.
Он встал и пошел в прихожую на шум. Но, не доходя метров двух до вешалки, остановился.
Из ванной определенно доносилось причмокивание.
– Кто здесь? – спросил Судаков не своим голосом.
Представьте, вы в прихожей одни, и кто-то из-за спины кладет вам на плечо руку.
Судаков не нашел в себе сил обернуться. Члены его онемели. Но спасло Судакова не это, спасло его то, что у меня перебор. Семь тысяч знаков мне заказано для святочного рассказа. Как ему повезло, Судаков теперь уже никогда не узнает. Ладно, друг мой, живи, еще не вечер. Оставайся собой, плати налоги. С Новым Годом тебя! Всем – счастья.
2
– Счастья желает. И чтобы налоги платили! – объявил с ухмылкой дежурный-инспектор, дочитав рассказ до конца.
Был дежурный-инспектор среднего роста, коренаст и в звании капитана. Иллюстрированный журнал, им изучаемый, расположен был на поверхности стола существенно под углом относительно края, отчего и сам читатель сидел кривовато: капитан как будто остерегался лишний раз коснуться предмета.
– Вы только взгляните, Лидия Петровна, тут и картинка такая же – ничего не понять. Можете мне сказать, что тут нарисовано?
Лидия Петровна шла мимо стола капитана с кипятком в кружке; по журналу она лишь взглядом скользнула.
– Нам ли с вами удивляться чему-то… Благодарности – ноль. Еще и обвинят, чуть что.
К тому, о чем задавался вопрос, сказанное Лидией Петровной не имело ни малейшего отношения, но оба – и капитан, и прапорщик (он был третьим в приемной комнате) – нашли сказанное справедливым. Каждый несет ответственность. И каждый – свою.
Кто бы спорил, что фельдшеру всех труднее в медвытрезвителе? А кому сейчас легко, как говорится-спрашивается?
Не далее как в понедельник у одного доставленного обнаружилась дырка в животе – едва успели переправить в больницу. В ноябре в коматозном состоянии привезли подобранного, блевал с кровью, желтый был, как обои в профилактическом кабинете, едва не загнулся в печеночной коме. Иной раз алкаш алкашом, а присмотришься – он еще и обдолбанный. Коматозников с непонятной природы интоксикацией общий невод сюда заносил постоянно. Особенно Лидия Петровна не любила «писателей» (персонажей, объявлявших себя писателями доставляли с частотой один раз в четыре месяца). Ей казалось, что писатели, то ли по моде какой, то ли по самомнению, то ли по изощренной хитрости, косят поголовно под эпилептиков, а состояние после эпилептического припадка, что хорошо известно каждому фельдшеру, легко спутать с тем сочетанием признаков, которое и определяет среднюю степень опьянения.
Если бы ей сказали, что выглядит на свой возраст, была бы она польщена.
Поправив белый халат, Лидия Петровна разместила себя за ветхим письменным столом, который она, по правде сказать, недолюбливала, – не столько за то, что был он хром и убог, сколько за то, что по графику изменял ей с другими.
– То ли жена, то ли привидение, – бормотал дежурный-инспектор, продолжая рассматривать журнальную иллюстрацию к прочитанному рассказу.
– Ну так я пошел за ним, – сказал прапорщик. – Последний остался. Или будем держать до утра?
Фельдшер возмутилась:
– К черту последнего! Отдохнуть хочется!
– Иди, – распорядился дежурный. – Возвратишь одежду – никаких споров!
– Зря сдержался, – пожалел прапорщик, – теперь спать не буду.
– Я и говорю, продолжай сдерживаться, – напутствовал уходящего дежурный-инспектор.
Наедине с капитаном фельдшер сказала:
– Прикажите ему парфюмом пользоваться.
– Это не от него, это оттуда, – вступился за прапорщика дежурный-инспектор.
– Про оттуда я и сама знаю, – сказала фельдшер не без нотки раздражения в голосе; проветривание, в числе других санитарных мер, относилось к сфере ее обязанностей, на что и намекал, как ей показалось, дежурный-инспектор.
(Как раз туда, откуда «оттуда», прапорщик сейчас открывал, грохоча, полудверь-полурешетку).
– Или, по-вашему, я уже не различаю запахи? – Она опустила в кипяток сразу два чайных пакетика (чай Лидия Петровна очень крепкий любила). – Это да, что работа физическая, потеть приходится, но и обо мне хорошо бы подумать. Али не женщина я?
Капитан перелистывал страницы журнала, справляясь одной правой, левую руку он выпрямил в локте и, хотя в том не было необходимости, твердо ею держался за край стола. Журнал был глянцевый, дорогущий, толстущий, цветастый, переполненный всякой чепухой вроде астрологических прогнозов, баек и анекдотов, рейтингов чего бы то ни было и подведений итогов уходящего года; крохотульные интервью со всевозможными знаменитостями, о которых дежурный-инспектор не знал ничего и ничего не слышал, были фирменными штуками номера. Но всего более в журнале было рекламы.
– Вот и майонез, – обрадовался дежурный-инспектор.
– Какой еще майонез?
– Бескалорийный.
Фельдшер вспомнила детство:
– Мне, когда маленькая была, купил папаня детскую книжку, сборник рассказов для девочек, а там типографский брак – четыре страницы абсолютно чистые. А я решила, что им печатать нечего. Не хватило рассказов, вот и выпустили с чистыми страницами. Я решила, что писателей мало, что они не успевают сочинять. Хотела даже помочь издателям, собиралась рассказ написать на четыре страницы, про девочек. Чуть-чуть не написала. А то писателем стать смогла бы. Не срослось.
– Почему Фомич? Почему Фомич, а не другой кто-то? – недоумевал дежурный-инспектор. – Почему не Петрович? Почему не Семеныч?
Он задумал прочитать рассказ по второму разу, но начал не с начала, а с того места, где Фомич первый раз спросил: «Ну?»
– Перестаньте, – сказала, заскучав, Лидия Петровна. – Читать вредно. Глаза испортите.
В это время и вошел в приемную комнату клиент, сопровождаемый прапорщиком.
Борода у господина сочинителя была всклокочена, сам он был уже обут и одет, и не только в ботинках он был, брюках и свитере, но и в пальто. Сумка на ремне тоже была при нем – в целости и сохранности. Дома он обнаружит в ней мятый пластмассовый стаканчик.
Увидев начальника за столом, сочинитель заявил громко:
– Вы мне порвали воротник на рубашке!
Фельдшер снисходительно улыбнулась.
– Не сочиняйте, – твердым, но спокойным голосом ответил дежурный-инспектор и захлопнул журнал. – Я вам не рвал ничего.
– Он! – указал сочинитель пальцем на прапора.
Фельдшер сделала знак за спиной клиента, и прапорщик, вняв совету, немедленно ретировался в процедурную.
– Сядьте, пожалуйста, – сказал дежурный-инспектор. – Не будем буянить, это нам не к лицу. Вот журнал регистрации лиц, – он достал журнал регистрации лиц.
Журнал регистрации лиц перед гламурным журналом с красавицей на обложке смотрелся непрезентабельно. Капитан предъявил клиенту последние записи.
– Извольте. О применении по отношению к вам каких-либо мер физического стеснения нигде и ничего не сказано. Убедились? И давайте больше не будем об этом. Поговорим о более интересном. Вы меня заинтриговали. Я прочитал. Да, вполне занимательно. Только не совсем понятно, что вы хотели выразить вашим произведением.
Сочинитель выпрямил спину, словно собрался что-то сказать, но не сказал ничего.
– Много туманного, неясного, – продолжал капитан. – Хотя написано завлекательно, но для чего? В чем идея? Просто мне любопытно.
– Сочувствую, – сказал сочинитель.
– А не надо сочувствовать. Просто хочется разобраться. Кто причмокивал? Там кто-то в ванной причмокивал, я не понял, кто и зачем. И я не понимаю, кто руку на плечо положил.
Сочинитель не спешил отвечать.
– И что с голосами случилось. И почему исчезли все? Да, это ж самое главное – почему голоса исчезли? И Тургенев зачем? Это тот ведь Тургенев?
Сочинитель молчал.
– И почему «Не самое страшное»? А что «самое страшное»? Просто я не все понял, а хотелось бы больше понять.
– Это святочный рассказ.
– Я понимаю.
– Псевдосвяточный, – уточнил сочинитель, нервно поглаживая бороду.
– Я понимаю. И что?
Сочинитель спросил:
– Это допрос?
Послышался тяжелый вздох Лидии Петровны.
Дежурный-инспектор помрачнел.
– У меня товарищ был, Фомичев, капитан, как и я… у них во втором всего тридцать коек было, он начальником был… мы его, когда не на службе… Фомичем звали… Погиб.
Лидия Петровна поставила кружку на стол. Ощутилось практически бесшумное присутствие прапорщика за стеной в процедурной. Секунды молчания могли бы сложиться в минуту. Чтобы этого не случилось, автор «Не самого страшного» звучно пошевелился на стуле и кашлянул. Поскольку капитан не торопился прерывать молчание, сочинитель спросил, глядя куда-то под стол:
– При исполнении?
Ответ последовал не сразу:
– Цирроз.
По-прежнему глядя куда-то под стол, сочинитель непроизвольно шевельнул бровями, что капитан интерпретировал как оценку причины смерти своего товарища:
– Опять вы неправы. Я знаю, о чем вы подумали. Это вовсе не при исполнении.
– Умеренные алкоголики, – подала голос фельдшер, – в меньшей степени страдают циррозом, чем люди не пьющие.
Помолчали.
– Я свободен? – спросил сочинитель.
– В известных пределах. Дело за формальностями.
Капитан как бы в подтверждение своих слов взял со стола протокол, заранее им составленный, и подержал его перед глазами, но, не найдя в нем ничего нового (потому как ничего нового в нем и быть не могло), положил на стол.
Голос его дрогнул:
– Вы как будто знаете что-то, что другим неизвестно.
– Я?
– А что вы знаете? Вы ж ничего не знаете. А все слушать вас должны. Как вы про обустройство России говорить будете. Про моральные ценности. Детективы читаешь – смеяться хочется. Кто вы такие? Откуда беретесь? Мозг человека – самое сложное, что есть во Вселенной. И сам человек. Глядишь на него, как он тут в кальсонах лежит весь заблеванный – ужас охватывает. За Вселенную страшно. Это ж и есть предел эволюции. Понимаешь? Тринадцать миллиардов лет. Взрыв. Излучение. Пыль. Водород. Материя. Порядок. Человек – это порядок. Упорядоченнность. Что-то нас упорядочило – по высшему счету. Атом к атому, молекула к молекуле. И вдруг – на полу. И главное, какая разница между мной и им, когда он в кальсонах и языком не ворочает? Да никакой. Если с позиции тринадцати миллиардов – никакой разницы. Что он, что я, что ты, что она. И сложнее нас ничего нет во Вселенной. Даже когда на полу в кальсонах. И вдруг – пшик. И что-то другое. А что? Вы ж не знаете, что. А туда же. Фомичев мне про сковородку говорил. Вот мы спорили с Фомичевым, что предпочтительнее – когда на сковородке жарят или когда там нет ничего. Он говорил, что лучше на сковородке, лишь бы быть. Плохо, но все равно ты хоть как-то есть. А по-моему, лучше когда просто нет ничего. Вот жил-жил, и все. Пустота. Даже пустоты нет.
– Ы.
Их глаза встретились.
– Ы. Ы. Ы, – зло произнес клиент, мстительно улыбаясь.
Капитан огорчился:
– Зачем вы так? Нехорошо.
Он встал, подошел к противоположной стене и поправил портрет президента (действительно висевший неровно); затем вернулся на место.
– Олег Андреевич, – сказала фельдшер, – уже без десяти час.
– А ему на метро не надо, – с нервной веселостью ответил капитан, – он на соседней улице проживает.
– Если не до часа, тогда только после пяти.
– Да оставьте вы эти инструкции, Лидия Петровна! Сейчас выпроводим, не переживайте. Сколько там? – заглянул капитан в протокол. – Семьсот тридцать рублей? Все возвратим. До единой копейки. А то нас некоторые обвиняют.
Сочинитель по-прежнему улыбался, только, пожалуй, еще более зло.
– Вселенная, говорите? Ничего, ничего, будет вам Вселенная, скоро кончится ваша синекура. Всего два вытрезвона на весь город осталось. А было пять!
– А двадцать пять не хотите? – воскликнула фельдшер. – Мне через год на пенсию. Я когда начинала, двадцать пять вытрезвителей было!
– Больше пьем, меньше вытрезвляемся, – сказал капитан. – А еще палки в колеса вставляют… инструкциями, приказами… Вселенная тут ни при чем.
– Как же так? – возопил автор рассказа, обращаясь ни к кому конкретно и ко всему свету сразу. – Я на ногах не держался? Кому-то мешал? Не ровно шел по земле?.. Почему же не было экспертизы?
– Клиент не заметил, – с горькой усмешкой произнесла фельдшер.
– Еще бы, – сказал капитан. – Их всех только одно беспокоит: почему не было экспертизы. О другом они не думают. А Лидия Петровна беглым взглядом определяет, сколько у них промиле в крови, хотя достаточно только степень.
– Даже сейчас не менее трехсот, – определила на глазок Лидия Петровна. – А степень – легкая. На данный момент.
– Означает ли это, что вы даете заключение на возможность выписки? – спросил капитан Лидию Петровну нарочито официальным тоном.
– Так точно, – сказала фельдшер.
Капитан повеселел:
– Ваш тут коллега летом побывал. Не помню фамилии. Он даже страсбургским судом угрожал. Всё тоже за экспертизу переживал, почему ему экспертизы не было. Да потому что вас, подобранных, как людей жалеют. Была бы экспертиза по всем строгостям науки, с вас бы брали уж явно не шестьсот пятьдесят!
– С меня шестьсот пятьдесят? – спросил сочинитель.
– Ваше право, можете и в Госбанке оплатить, просто это более хлопотно… Чем здесь.
– Интересно, за что?
– Вы меня заинтриговали, только поэтому я такой заинтригованный, – ответил капитан. – Подождите, квитанцию выпишу.
Заполняя квиток, дежурный-инспектор продолжал говорить, то и дело отвлекаясь от документа:
– Конечно… вас послушать, мы жульё, мы такие злодеи. Почки тут отбиваем, обворовываем. Думаете, не знаем, что вы от нас деньги в носки прячете? Я не про вас лично, а собирательно. А вот не знаете, я вот позавчера жизнь человека спас. Да, Лидия Петровна, я ведь вам еще не рассказывал? А вот напомнили. Подхожу к окну вечером, часов в одиннадцать, вижу: копошится в сугробе. Жена оладьи печет, я в окно гляжу: привстанет, и снова – бух. Вижу – замерзнет. Другой бы, если сознательный, экипаж вызвал или, как вы изволите называть, «батон»… и был бы прав, иначе – труп, а я не стал никого вызывать, сам спустился. Вытащил из сугроба, он спасибо лепечет, вижу, очки на одном ухе болтаются, ну даже не бомж! Плохо ему. Говорит, немного не дотянул. До парадной метров двести дойти, а тут ноги не слушаются, падаю, стоять не могу. Ну как быть? Поволок я его на себе, правильнее сказать, на руках понес, так и донес – и до парадной, и до самой двери на втором этаже. И если б не я, был бы труп у нас окоченелый. Не допустил.
– Вот готовый рассказ! Святочный! Настоящий! – с жаром воскликнула Лидия Петровна.
Сочинитель сказал:
– Вам зачтется.
Капитан ответил:
– Надеюсь.
– Вы очень медленно пишете, – сказал сочинитель.
– А вы быстро? – резко спросил капитан. – Мы с Фомичем, с капитаном Фомичевым то есть, ездили на Шелонь в позапрошлом. Утром пришли на камни, туман такой сгустился, не то, что поплавка, своих сапог не видно. И точно – как у вас. Я ему: «Фомич, ты где?» А он: «Здесь я», и только голос один, а самого нет его. Просто вспомнилось, когда читал ваш этот. Как будто голос услышал.
Сочинитель сказал:
– Два капитана.
– Отлично сказано, – сказал капитан.
Сочинитель подписал оформленный капитаном счет.
Капитан открыл сейф, вынул ячейку № 7.
– Кроме денег теперь. Вот – документы. Паспорт… членский билет… кредитная карта… Далее… Телефон… Крестик нательный, серебряный… шариковая ручка… Вы уж извините, в опись не все включили, но, что не включили, все возвращаем… Номерок из гардероба, происхождение не установлено… Фотография предположительно жены…
Капитан оторвал взгляд от описи, чтобы оценить реакцию собеседника. В любом случае, как бы ни было там, тот мог ответить хотя бы на «предположительно», и тогда бы разговор, глядишь, получился куда б задушевнее, но сочинитель не захотел откликаться на провокацию, пускай и невинную, – он промолчал.
– Ну и это еще… журнал, с вашим рассказом.
– Можете взять.
– Могу, – согласился капитан.
– В качестве трофея, – добавил сочинитель.
– Нет. Так не пойдет. Только от чистого сердца.
– Как вам угодно.
– Это как вам угодно. Но трофеев мы не берем. Только от чистого сердца.
– От чистого сердца, так от чистого, – сказал сочинитель.
Капитан сомневался.
– Надписать?
– Вы ж с обидой надпишете.
– Как фамилия? – спросил автор.
Поразмыслив, капитан ответил:
– Ершов.
И еще подумав:
– Олег. Если с отчеством, то Андреевич.
Он все еще не был уверен – не в том, как он зовется по паспорту, а в целесообразности дарственной надписи: клиент владел ситуацией и отдавал себе в этом отчет. Капитан опасался насмешки.
– Там Судаков, а я Ершов. Тоже ведь странность.
Сочинитель подписал протокол, полистал журнал и нашел себя. Он написал над своей фамилией левее рисунка: «Капитану Ершову – от чистого сердца». И посоображав секунды четыре, приписал: «На память о Фомичеве».
– Был человек, – сказал дежурный-инспектор, прочитав написанное. – Спасибо.
– Я свободен теперь?
– Вполне, – капитан Ершов встал и пожал сочинителю руку. – Берегите себя.
Бывший клиент твердым шагом пошел на выход.
Он, однако, замешкался на пороге, зацепившись карманом пальто за дверную ручку, – через открытую дверь повеяло свежим холодным воздухом, пара-другая снежинок влетела в приемную комнату. Сочинитель закрыл дверь за собой, и только тогда капитан Ершов вспомнил, какой здесь густой и тяжелый воздух. Он убрал оба журнала в ящик стола, сначала журнал регистрации лиц, потом гламурный, с рассказом, и подошел к окну открыть форточку. Фельдшер Лидия Петровна достала из кармана халата круглое зеркальце и стала смотреть на себя с выражением легкой брезгливости.
– Я бы не хотела на сковородке, – сказала она, рассматривая мешки под глазами своего зеркального отражения. – Но и когда совсем ничего, когда пустота, мне тоже не хочется.
Капитан смотрел в окно: давно таких не было хлопьев. Что-то в их изобильной пушистости было детское и неземное.
Лобовое стекло «батона», оставленного до новой смены во дворе, уже заметно припорошило. Кто-нибудь обязательно напишет пальцем гадость. Капитан даже знал, какую.
